CC BY
53
В. РАБИНОВИЧ, профессор Институт философии РАН
Самой «моей» оказалась БСЭ, последнее издание. Особенно том первый, а в нем буква «А».
В чем дело?..
1971 год. Работаю в Институте истории естествознания и техники. Прошу С.Р. Ми-кулинского, тогдашнего заместителя директора института, включить в план мою тему «Алхимия как феномен средневековой культуры». С.Р. упирается: «Ведь лженаука же». «А вот и нет», - продолжаю настаивать я. «Советская энциклопедия так пишет», - не унимается он. «А вот и нет», -продолжаю упорствовать я. А он показывает синий том сталинской БСЭ, в которой действительно «А. - лженаука...». А я на сие достаю из портфеля еще пахнущий типографской краской красный том новой БСЭ, в коем «А. - феномен... » С.Р. внимательно читает, медленно скользя взглядом по колонкам статьи, и, дойдя до подписи В.Л. Рабинович, говорит: «Так это Вы же и написали». «Верно, - соглашаюсь я. - Но теперь это мнение всего СССР... » Вот что значит вовремя попасть в энциклопедический официоз! Спасибо Н. Мостовенко, Е. Вонскому, Л. Шаумяну - энциклопедистам из БСЭ, напечатавшим мою статью, которая стала идеологическим верняком для пугливого С.Р.
И вот сейчас, в Российской энциклопедии и тоже в первом томе (какого цвета - пока не знаю) вновь об алхимии пишу я, только больше и лучше. На этот раз спасибо Н. Кустовой - замечательному редактору РЭ!
А бдительного С.Р. уже нет с нами...
И еще о личном. Однажды ко мне пришел редактор тома «Философы России XIX-ХХ веков» и попросил меня написать обо мне. Я с большим удовольствием выполнил эту просьбу и тепло написал о себе. На другой день пришел редактор соответствующего тома «Еврейской энциклопедии» и - не-
Мои энциклопедии*
зависимо - тоже попросил меня написать обо мне же. Я выполнил и эту просьбу и не менее тепло написал о себе же. Точнее, даже не написал, а просто отдал ему тот же текст, что и для «Философов России». Не могу же я быть разным философом для русской и еврейской энциклопедий. Самоидентичность прежде всего. Так мое еврейство и моя русскость оказались в точности равны друг другу. Вот что такое универсальность энциклопедического знания!
Но что же такое энциклопедия в ее этимологической чистоте?
Еnkyklopaideia по-гречески - круг знаний. А уж если по кругу, то по всему: во-первых, потому, что перекрестные ссылки в поле близкодействия вокруг того, что сейчас читается, не позволят выйти из круга; во-вторых, потому, что круг - не прямая: начало движения мысли, окликающей встречную мысль, непременно приведет вновь к началу, то есть к самому себе, только теперь уже к иному самому себе. По кругу, по кругу...
Но все это будет именно так, если только чтение сразу же сделается интересным (=станет детективом мысли) и при этом насущно необходимым.
Здесь же замечу: заинтересовать читателя насущно ему необходимым трудно бывало всегда. Но сейчас особенно - в пору почти выпадения из времени каждого из нас в нашей стране, пребывающей в хаотической невнятице мыслей и чувств.
А ведь читают и сейчас, потому что чтение книг в нашем отечестве всегда было делом почтенным. Остается таким и поныне. И несут, и несут Бжезинского и Шлегеля с книжного базара (если слегка осовременить
* Статья выполнена при поддержке РФФИ, грант № 04-06-80233.
старого поэта: «Белинского и Гоголя с базара понесут»). Не по этой ли причине даже Филька-контрабандист из пьесы Льва Славина «Интервенция» считался умным, потому что прочел «всего энциклопедического словаря»? Да и как не прочесть всего, если к этому обязывает жанр в его этимологической дословности?! Круг знаний... Трудно, но по-прежнему читают: стоя в метро, сидя в электричке, скособочась по городским маршрутам, на сон грядущий.
В новые и новейшие времена вытеснено казусное - случайно иносказательное -мышление, исторически закономерно уступившее место мышлению сущностному. Как говорится, распалась связь времен, начавшаяся распадаться еще в Шекспировский -Гамлетовский - XVII век. И не только: распалась связь вещей, и даже слов.
Только историзм может восстановить эти распавшиеся связи, трансмутируя образец догмы в образ культуры. И тогда время восстанавливается в своей континуальности (неразымаемой длительности), сохраняя при этом первородство образа. Должно реализовать исторический принцип: рассказать о чем-то (школе, направлении, понятии, термине) означает представить это что-то как его - этого что-то - историю. И тогда не только валентные, но и ковален-тные, и ассоциативные связи, и слабые взаимодействия, и временные разрывы будут работать на Целое культур в их единстве и единственности при сохранении их исторической неповторимости и выразительности. По сути дела, актуализируется историческая темпорология Августина: настоящее прошедшего, настоящее будущего, настоящее настоящего. И тогда большое время Истории длится в нашем сознании. Прошедшее не снимается, а каждый раз оживает в Диалоге культур. И тогда культура не что иное, как история.
Круг знаний, назначенный образовать образованного человека, намечен, но не завершен, потому что этот круг незаверши-мый.
Но всегда ли было по кругу?
Отстояв алхимию с помощью послеста-линской БСЭ со ссылкой на статью «Алхимия» моей собственной выделки, пришлось основательно уйти в историю. Пребываю в ней и поныне. Уйти в историю, в том числе и в историю энциклопедий. Моих энциклопедий...
О них и рассказываю.
Ярь-киноварь
Энциклопедизм, стремящийся тотально охватить универсум, - характерная особенность средневекового мышления. Всеобъемлющие теологические конструкции наводят безукоризненный порядок на всех этажах мироздания. Сумма Фомы - впечатляющее свидетельство суммирующего ума. Алхимические суммы - периферия средневекового универсализма. Они жестче—почти вне разночтений. Почти каждый алхимический текст представляет собой свод теоретических и процедурных доктрин. Эти суммы тем представительнее и тем авторитетнее, чем авторитетнее и представительнее их авторы в естественной истории вообще.
Альберт Больштедтский - великий энциклопедист европейского средневековья. «Libellus de Alchimia» Альберта Великого как раз и есть та сумма, на которую вполне можно положиться. Попробую воспроизвести наиболее авторитетный феноменологический образ алхимической теории и ее операциональных технохимических воплощений именно по Альберту, обобщившему опыт охристианенной алхимии XIII столетия, эпохи христианских докторов, ассимилировавших греко-египетский опыт и его арабский вариант.
Чтобы лучше представить себе, что же такое этот трактат, следовало бы целиком его и процитировать. Но приведу лишь его оглавление [1]:
Предуведомление
1. О многоразличных ошибках
2. Как появились металлы
3. Доказательство того, что алхимическое искусство - истинное искусство
4. Разновидности печей, потребных в алхимии
5. О количестве и качестве печей
6. Какие существуют разновидности печей для возгонки и какая от них польза
7. Как складывают печи для перегонки
8. О печах обливных
9. Как облицовывают глиняные сосуды
10. Четыре тинкториальных начала
11. О том, что есть эликсир, а также о том, сколько металлов может быть транс-мутировано посредством этих четырех начал
12. О разновидностях веществ и об их именах
13. Что есть ртуть и каково ее происхождение
14. Что такое сера, каковы ее свойства и где ее можно отыскать
15. Что такое аурипигмент и какое у него происхождение
16. Что такое мышьяк
17. Двойственная природа нашатыря
18. Для чего универсальная соль и как ее приготовить
19. Соляная вода, или вода, в коей растворена любая, какая тебе только придет на ум, соль
20. Какая польза от щелочной соли и как ее приготовить
21. Как выбелить и как растворить в воде квасцы
22. Как же можно окрасить в красный цвет атраментум, а также растворить его в воде
23. Как приготовить винный камень, да так, чтобы масло, извлеченное из него, могло растворять окалины
24. Как готовят зеленую медь, как ее окрашивают в красный цвет и чем она полезна для алхимического искусства
25. Как и из чего делают киноварь
26. Как и из чего можно приготовить лазурит
27. Как и из чего делают белый свинец
28. Как из белого свинца приготовить свинцовый сурик
29. Как изготовить свинцовый сурик из свинцовой окалины
30. Что такое возгонка и сколько существует способов возгонки
31. Что такое обжиг и сколько может быть способов обжига
32. Что такое сгущение и почему к этой операции прибегают
33. Что такое закрепление и сколько существует способов закреплять тела
34. Что такое растворение и сколько существует способов растворять вещества
35. Что такое перегонка и как ее осуществляют
36. Что такое умягчение и как это делается
37. Как приготовить белоснежную ртуть
38. Как растворяют, выбеливают и закрепляют серу
39. Как выбеливают аурипигмент
40. Как выбеливают мышьяк
41. Как приготовить нашатырь
42. Об огнетворных веществах
43. Дополнительная глава, продолжающая рассказывать о закреплении летучих (духовных) начал
44. Здесь начинается алхимический апокалипсис и научение тайнам сего искусства
45. Здесь я научу тебя, как закреплять порошки, дабы их можно было бы смешивать с разными веществами
46. Как следует растворять в воде субстанциональные духовные принципы (может быть, воздухоподобные начала? - В. Р.)
47. Как субстанциональные духовные принципы можно обратить в жидкость красного цвета
48. Как перегнать воду. Два способа
49. О перегонке масла
50. О сгущении всех растворов
51. Как может быть прокалено золото и серебро
52. Про реторту
53. Как должно обжигать прочие металлы
54. Как обжечь медные пластинки
55. Как же укрупнить и отвердить окалины различных тел. Про это ты можешь узнать также и у Гебера, в его алхимическом своде
56. Здесь начинается наипервейшая из операций
57. Как же все-таки получить золото и серебро, если поступать в согласии со всем тем, что я предписал тебе в этой книге.
Широк разброс предметов Альбертова внимания. Да и пестрота этого тематического перечня тоже очевидна. Она беспорядочна, но лишь на первый взгляд. Чтобы исследовать, необходимо хотя бы уменьшить эту пестроту и беспорядочность. А для этого следует укрупнить оглавление Аль-бертовой суммы:
I. Хвала богу
II. Алхимическое наставление
III. Обоснование статуса металлов— фундамент алхимического теоретизирования
IV. Обоснование алхимической истины
V. Печи (где греть)
VI. Сосуды (в чем греть)
VII. Алхимические начала: кирпичи алхимического мироздания; цвет
VIII. Эликсир, или философский камень
IX. Вещества: принципы и реальность
X. Операциональные процедуры
XI. Совершенствование веществ и принципов
XII. Вспомогательные «энергетические» вещества
XIII. «Заземление» духовных принципов
XIV. Магический ритуал
XV. Смешивание
XVI. «Физико-химическая» обработка основных веществ
XVII. Реторта
XVIII. Обработка веществ огнем
XIX. Главная операция
XX. Как же все-таки получить золото.
Последовательность тематических блоков по-прежнему кажется случайной. И все же... Первые два блока намечают полюса, меж которыми разыгрывается алхимическое действование. Полюса эти, будь они менее жестко противопоставлены друг другу, совпадают с полюсами собственно средневекового мифа: вершина - «высочайшая высота высот»; низ - человек, стесненный
богом данной моралью. Такое предварение чисто алхимического трактата - результат мимикрии алхимического искусства, пришедшего в крещеный мир.
Посредине помещаются практические дела. Сквозь любое из них просвечивает умозрительное деяние, а умозрительное деяние затемнено осязаемой вещью, утяжеляющей эфемерную алхимическую мысль: вещь эфемерна - теория практична.
Чередование тематических узлов - именно такое чередование. Высокое алхимическое теоретизирование по поводу металлов неожиданно переходит в рассуждение о печах - глиняных, жарких, дымных. А это последнее - в умозрение по поводу алхимических принципов, способных составить искомый эликсир. Но дальше только-только коснувшаяся горних высот алхимическая духовность оборачивается веществом -множеством веществ - цветных, пахучих, ядовитых, целительных, крупнозернистых и тонкодисперсных,так и просящихся в жадные до дела, но... неумелые руки, притворяющиеся умелыми.
Альберт уже сообщил о печах (где надо греть), рассказал и о сосудах (в чем греть), поведал и о веществах (что греть). Остается сообщить самое, может быть, главное: как греть. И тут же следует подробное, шаг за шагом, описание операций с веществами, ведущих к окончательному совершенству - золоту.
Между тем каждый шаг - в некотором смысле сам по себе: каждое вещество может быть усовершенствовано и в своем индивидуальном качестве - как таковое. Но как? Только огнем, который не только изначальный принцип, но и тот огонь, которым греют, обжигают, закаливают. Отсюда описание горючих вспомогательных веществ, поощряющих трансмутацию. Сами же вещества в ней не участвуют.
Как будто все выполнимо, воспроизводимо. Ан нет. Здесь-то и начинается таинственное описание магического ритуала, доступного лишь праведным. К делу примешивается деяние, к действию - священнодействие. Примешивается. Смешивается.
Принцип смешения несмешиваемого -образ действия алхимика, пародия на действие правоверного христианина. Смешивается все: селитра и злость, гнев и купорос, и все это вместе друг с другом. Именно после описания ритуальных действий следует ряд параграфов, описывающих смешивание. Но лишь совершенные вещи смешиваются лучше всего. Вот почему «физико-химическая» обработка (очистка) главных веществ занимает достойное место в этой сумме.
Всеядный алхимик, смешивающий как будто в одну кучу все, даже при подходе к сокровенному, не прочь рассказать вдруг и о простой реторте, об обжиге второстепенных тел, но закончить самым главным: как же получить золото, если следовать всему, что здесь предписано?
В итоге золото так и не получено, хотя, кажется, и могло быть получено. Бытие оборачивается небытием. Опыт и удача каждый раз уникальны, а потому невоспроизводи-мы. Всегда есть на что - в случае неудачи -сослаться. Сам принцип смешения вещи и имени - залог неуспеха, ибо имя вещественно, а вещь - бутафорская.
Вот почему полюса - бог и человек -остаются только вешками, а собственно алхимический миф проигрывается в полном небрежении этими крайними состояниями средневекового мышления. Ни теологизи-рование, ни технохимическое ремесло из алхимии не выводимы. Напротив, они утопают в ней, обретая легкомыслие как бы теории и как бы дела. Зато обретают значимость кривозеркального образа канонической культуры европейских средних веков.
Безрезультативное всеумение алхимика и есть результат. Осуществляется псевдоцелостность алхимического всеумения, когда, согласно Томасу Манну, «духовное и физическое начала соединялись и возвышали друг друга...» [2].
Таково устроение этого трактата. Так устроены все алхимические трактаты. Из того же теста сделан и сам алхимик, этот гомункулус позднеэллинистической пара-
культуры, привитой к культурному древу европейского средневековья... [3]
Где же, однако, то скрепляющее вещество, которое удерживает эту смесь в ее индивидуальном, не просеиваемом на отдельные фракции качестве (та же проблема: единение верха и низа Гермесовой скрижали)? Это эмоциональная энергия алхимика, прячущая языческое свое прошлое в потемках александрийского подтекста. Может быть, и более древнего - египетского - подтекста.
Приведу характеристику одного места древнеегипетского энциклопедического свода, относящегося к концу Среднего царства (вторая четверть второго тысячелетия до н. э.). В этой энциклопедии слова сгруппированы по родовому признаку. Вот ряд, члены которого объединены общностью составляющей их субстанции (воздух): туча, гроза, рассвет, темнота, свет, тень, солнечный луч. Далее следует ряд, члены которого также сгруппированы на основе общей субстанции, их формирующей (вода): океан, море, река, озеро, ручей, лужа, колодец. Но между этими рядами есть еще один ряд, состоящий из... одного слова. Это слово - роса. Роса олицетворяет разъединительное, но и соединительное звено: она
- точка перехода одной стихии (воды) в другую (воздух). Так осуществлялась слитность, «пантеистичность» всего сущего [4]. В этом - существенное отличие мышления на землях Тота и Изиды от мышления христианского. В средневековом мышлении разрыв между уподобленным и уподобляющим трансцендентен, не умопостигаем и преодолим лишь в таинстве преображения
- чудодейственно. Отсутствует средний член - нет египетской росы.
Но... алхимический апокалипсис Альберта Великого: «В этом месте моей книги я могу достоверно сказать, что вполне обучил тебя сбирать многоразличные цветы, источающие благоухание, приносящие здравие и красоту,- венчающие славу мира. Но среди прочих цветов есть один - наикрасивейший, благоуханнейший из всех. Это цветок цве-
тов, роза роз, наибелейшая лилия долины. Возликуйте и возрадуйтесь, любезные чада мои, в невинной богоданной юности вашей собирающие сии божественные цветы. Я привел вас в сады Парадиза. Срывайте цветы, выращенные в райском саду! Плетите из них венки. Венчайте ими чело ваше. Возликуйте и возрадуйтесь ликованием и радостью божьего мира. Я открыл перед вами, о дети мои, сокрытые смыслы. Пришла пора помочь вам сподобиться великих тайн нашего искусства, столь надолго сокрытых от взоров ваших, - вывести вас к свету. Доп-реж я научил вас, как изгонять порчу и собирать истинные цветы, доподлинные сущности тех субстанций, с коими вы имеете дело. Ныне же я выучу вас взращивать их, для изобильного плодоношения. Но один из тех плодов вдруг окажется последним и венчальным из всех - плодом плодов - навечно, навсегда...» [5].
Словарь — Букварь — Звукварь, или
Кто есть Что?
Было бы хорошо, если бы замысленное написалось простодушно и словарно кратко. То есть экономно, как словарная статья, просто, как чистая правда, при минимуме слов, но зато наиважнейших.
Получится ли?..
Но чтобы получилось, да будет взор первовзором, слово - первословом, дело -первейшим и единственным! И каждое из всего этого - миром впервые. Как в первый - как в последний раз. Раз и - навсегда. Меж двух никогда. Меж двух хаотических гулов великой молчи. От чистого сердца, широкой души и бесхитростной внятности [6].
Но возможна ли такая вот невозможность? Как сделать, чтобы просто видеть вместо видеть просто? Или, что то же, просто слышать вместо слышать просто? Чтобы А было равно А (о чем чаял Осип Мандельштам и что у него получилось). При внятности каждого слова (как в словаре) и туманной млечности межсловия (до-словия
- после-словия) при дословности каждого слова. Не потому ли, что при начале (=при исходе) внятно? Не потому ли, что при начале всегда: наивно, как здесь и теперь (=те-перь и здесь) воплотившееся слово (= воз-лепетавшая плоть)? Как «Да будет свет» -«И свет стал». Свершено (свод начала -конца), и потому - совершенно. Наивно и прямодушно, как во всяком творчестве (=его начале). А это начало и есть все его содержание. Во внятности того, кто. и понятности тому, кому.
Николай Заболоцкий:
Трепать язык умеет всякий. Но надо так трепать язык, Чтоб щи не путать с кулебякой И с запятыми закавык.
Но щи и кулебяку можно легко спутать, тем более если они и она с капустой, и притом если она и они не просто щи и кулебяка и не просто на столе, а на музейном столе (стенде) культуры. То есть вплетены через подобья в образно-метафорические узелки закавык-запятых и узорочья макраме.
«И все это только подобья» (Борис Пастернак).
И... простофильной наивности как не бывало. То есть наивности понятной. Но понятной ли?
Еще раз Пастернак:
Есть в опыте больших поэтов Черты естественности той, Что невозможно, их изведав, Не кончить полной немотой.
И - далее (или перед тем):
В родстве со всем, что есть, уверясь И знаясь с будущим в быту, Нельзя не впасть к концу, как в ересь, В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем, Когда ее не утаим. Она всего нужнее людям, Но сложное понятней им.
«Простое как мычанье» (Маяковский).
Как раз оно и непонятно, хотя душою и сердцем восприимно. Искушенный культурой ум понимает сложное, к простому же закрыт. Глух, так сказать, и нем. Потому что сложное по образу и подобию, а простое безобразно (=бесподобно). И потому абсолютно свершено. Совершенно (=пре-красно). Сложное инновационно (и потому - репродукционно, копийно); но образно-подобно, и потому зовет к понятности -дешифровке, разгадке (а копийность при этом забывается). А простое - равно самому себе, вне образов, метонимических (метафорических) переносов, сравнений и подобий. Как в первую рабочую неделю Бога с его словарем-минимумом (Земля, Вода, Воздух, Тьма). А на Седьмой день - вновь сложное (человечески культурное), которому предшествует простое, но только лишь при начале каждого творческого акта [7].
Кентавр имитафора (придумано мной) как раз и схватывает эту диалектику.
А что теперь?..
Первобытное - первобытийствен-ное...
Но быт - в отличие от бытия - всегда не от Бога. И потому первобытного в художествах не бывает, потому что быт практичен, то есть привычен. Вторичен - третичен. А бытие - только что и вдруг. Как снег на голову. Оно - черт из табакерки или, что почти то же, Deus ех шахта. У всех оно так, да будь они хоть и неграми преклонных годов. И здесь как раз подворачивается «Искусство негров» Владимира Маркова (Вол-демара Матвейса) (1877 - 1914), посмертное издание, Петербург, 1919 [8].
Автор воспроизводит старую ритуальную песню, которую поют при погребении в некоторых африканских племенах. В ней рассказывается, как строили подземный купол могилы:
Умерший царь лежит под землей.
Река плачет...............
Мы над землей воздвигли этот дом, Мы покрыли этот дом землей, Мы утоптали землю ногами, И наши жены прибивали ее деревом. Мы умерщвляли быков и кровью их
заливали землю, Женщины били по окровавленной земле. Мы носили туда солому и дрова, Мы разводили над землей огонь, Мы уносили золу, Мы носили сюда землю, Мы топтали землю ногами.
и т.д., и т.д. (с. 20).
Далее Марков реконструирует технологию «бытового» обустройства могил. Оно-то и может быть первобытным. Самая же песня ритуально бытийственна, бытий-ственно молитвенна. Каждый раз первобы-тийственна. Словарь-минимум это перво-бытийство своей минимальной минимальностью лишь подчеркивает. Этот словарь краток (карманный, так сказать, словарь), сакрально значим в каждом своем слове (то есть по-особому необходим людям). И тогда бытие отождествляется с бытом в священном - ритуально-поэтическом, первовзор-но-первослушном - тексте, неизменном на веки вечные. Как только что и. навсегда.
Вечно живой мир смерти...
Вот эти ключевые слова: царь, земля, река, дом, жена (жены), дерево, бык (быки), кровь, солома и дрова (то, что горит), огонь, зола.
Одиннадцать ключевых слов (существительных), глагольно сообразивших бытий-ственный быт смертной 'жизни (=жизненной смерти): воздвигли, покрыли, утоптали, прибивали, умерщвляли, заливали, били, носили, разводили, уносили - носили, топтали. И тоже одиннадцать (только теперь уже глаголов).
А река плачет. Сама по себе плачет. Не по воле людей.
Но слово все-таки одно. Оно - Земля. Но многажды повторенная Земля - каждый раз другая земля: земля, под которой
умерший царь; земля, на которой дом; земля, под которой дом; утоптанная земля; земля, прибитая деревом; земля, специально залитая кровью умерщвленных быков; окровавленная земля, которую били; земля, на которую носили солому и дрова; земля, над которой разводили огонь; земля, с которой уносили золу; земля, которую вновь приносили; земля, которую топтали.
А река плачет...
Минимум слов. Менее того: оно - одно. Земля. Зато максимум ее вариаций: одно многого, многое одного. Пульсирующее Слово-дело. Сжимающееся - расширяющееся. Звезда-пульсар. Вселенная Фридмана. Наивное (первовзорное - первозвучное) каждое в отдельности и хитросплетенные констелляции всех слов вместе, вновь представляющие простодушие коллективного плача.
А река плачет.
Все плачут как один. А в одиночку никто не плачет. И Земли как таковой тоже не бывает. Она бывает только в разновидье жизни на ней. На разных землях. И всех -наших. И никогда не моих. Но. индивидуально разных.
Словарь-минимум. Словарь-максимум. Два - в одной жизни-смерти...
Так выглядит словарь «Земля», так сказать, в миру (хотя и в смерти-жизни).
Но не менее детально все словесно-чувственные разновидности гнездового слова Земля разнесены, так сказать, среди высшего управления (богов-управленцев по ведомству Земля).
Марков отмечает, что в сакральном не-грско-племенном тотемном пантеоне богов - ихнем, если можно так выразиться, «Совмине» - под началом высшего бога Олору-на (бога загробного мира) были: Одудуа -бог Земли (вообще), Аганью - бог сухой земли, Иемая - богиня мокрой земли с.30). Марков поясняет, что эта самая Иемая была матерью шестнадцати богов (не пугайтесь: речь сейчас не о них).
Ясно, что уход от самоценности слова как слова впервые (слово во плоти) здесь
очевиден. Но в онтологии, а не в художествах.
Но Марков и на художества переносит символоподобные «закавыки». Он пишет (речь об особенностях скульптурной пластики): «Посмотрите на какую-либо деталь, например, на глаз; это - не глаз, иногда это щель, раковина, или что-нибудь ее заменяющее, а между тем эта фиктивная форма здесь красива, пластична - это мы и назовем пластическим символом глаза» (с. 38).
Термин, конечно, выразителен. Но едва ли видимая щель или видимая раковина -символы (пусть и пластические) глаза. Они
- каждая - и есть сам глаз, только увиденный так впервые: наивно, бесхитростно. Просто так! Глаз-щель. Глаз-раковина. Словоскульптура - глаз. Словоскульптура
- раковина.
Далее он пишет (углубляясь в технику обработки - «глиняную технику и технику топора, бронзы и других материалов и орудий»): «Искусство масок и привычка к их формам сделало то, что весь тембр и эффекты этой техники перешли на дерево, имитировались другими материалами и, в конце концов, скульптор создавал не зверя или бога, а его маску» (с. 38 - 39).
Смешение техник, смена материалов, но
- главное - сама идея Маркова, утверждающего, что «скульптор создавал не зверя или бога, а его маску», позволяет за наивным разглядеть имитационность пластических художеств этого типа.
Но и то, что, казалось бы, уводило в сторону от первозданности наива, подчеркивало простодушное видение с еще большей силой, бытийственно возвышаясь над бытом.
Марков продолжает: «Гвозди применялись для передачи волос. Особая раковина или гвоздь с большой головкою передавали и форму и блеск и жизнь глаза.» (с. 39). Это уже супернаив - принять гвозди за волосы. (сперва скульптором, но -главное! - зрителем). Но наив с прищуром: мы-то знаем, что это все-таки гвозди. Но.
считайте, что это волосы. И мы так считаем, хотя и знаем, что считаем неправильно.
Принципиально вне-бытовое, но. искусно бытийное.
Слово волосы (равное самим волосам) множится на волосы-гвозди, а слово глаз (равное самому глазу) множится на глаз-гвоздь с большой головкой, на глаз-раковину.
Марков замечает: «. причем прототипом служил не реальный глаз, а раковина или гвоздь» (с. 39).
Я же думаю, что именно глаз служил прототипом, а не гвоздь или раковина. В этом-то все дело, делающее это искусство уникальным всегда и навсегда. Начально-начальным.. Вне имитаций, символоподо-бий, просто подобий.
«Фактура», «пластический символ», «принцип тяжести» - центральные понятия эстетики Владимира Маркова, использованные им в изучении «негрского» искусства в его модусе «видеть впервые» - новаторски наивно и в самоценной самодостаточности каждого одинокого вида среди пустоты, каждого сольного звука среди немоты. (Замечу: эстетика эта конструктивна, точна, простодушно адекватна предмету. Разве только понятие «символ» - пусть даже и пластический - не вполне, на мой взгляд, здесь подходит.)
Но. о «принципе тяжести»: «Негр любит свободные и самостоятельные массы; связывая их, он получает символ человека. (Опять символ. А почему не самого человека? - В.Р.) Он не гонится за реальностью (а чего, собственно, за ней гнаться, когда перед ним, вокруг, сверху и снизу нет ни реальности, ни не-реальности, а одно сплошное как есть? - В.Р.); его истинный язык, игра масс,и выработал он его в совершенстве. Массы, которыми он оперирует, -элементарны (обратите внимание: «элементарны». - В.Р.); это - тяжести.
Игра тяжестями, массами у художника-негра поистине разнообразна, бесконечно богата идеями и самодовлеюща, как музыка (симфония словаря? - В.Р.)
Многие части тела он сливает в одну мас-
су и получает таким образом внушительную тяжесть; сопоставляя ее контрастным путем с другими тяжестями, он добивается сильных ритмов, объемов, линий.
Надо подчеркнуть основную черту в игре массами, тяжестями: массы, соответствующие определенным частям тела, соединяются произвольно, не следуя связям человеческого организма. Чувствуется постройка архитектурная и связь только механическая; мы замечаем накладывание масс, прибавление, обложение одной массы другими, причем каждая масса сохраняет свою самостоятельность.
Отголосков органической жизни, органических связей, направления костей и мускулов в этих массах мы не найдем. Голова, например, не связана с шеей, а механически наложена, так как голова - самостоятельная масса. Но раз величины и объемы этих свободных масс не следуют природе, то они строго следуют орнаментальным законам, это орнаментальное расположение и игра массами достойны внимания. Пластические же массы элементарны (вновь «элементарны»! - В.Р), порой геометральны» (с. 36 - 37).
Вслед за этим Марков цитирует (по «Аполлону» 1914 года) Тугенхольда - его высказывание о черных идолах Конго - о том, что его в этих идолах нисколько не интересует их мистическая сторона, а вот «их геометрическая простота» занимает (с. 37).
«Игра и мышление массами», «стремление передать человека абсолютными, символическими (и далось же ему - Маркову - это символическое! - В.Р.) массами» (Там же).
Оставив в стороне «символику реального» (Там же), завершу столь пространное цитирование следующим пассажем наблю-дательнейшего Владимира Ивановича Маркова: «Вначале отталкивает нас какое-то будто бы подчеркивание грубой реальной чувственности; но пристальнее всматриваясь, это впечатление исчезает; убеждаешься, что скульптуры чисты и лишены сладострастия. Я также не вижу в них смешного, юмора; так как шарж и карикатуру можно передать только в границах реального»
(с. 37-38). (О неприменимости здесь категорий реальное - нереальное я уже говорил.)
Во всем этом по необходимости пространном цитировании проходит важнейшая сквозная мысль: здесь органика живого тела решительно вытеснена (и даже не вытеснена, а просто не взята в расчет) геометрией со-положения телесных масс в естественной кантилене телесного же словаря-минимума конечного и небольшого числа тяжелых и не очень тяжелых масс, могущих быть детализированными (если понадобится). Фотоэкспонаты со скульптурных экспонатов-подлинников (см. приложение к текстовой части «Искусства негров») это выразительно подчеркивают. И главным для этой галереи словом является слово «тяжесть», как слово «Земля» в том самом ритуально-погребальном стихотворении, с которого и был начат мой экскурс в скульптурную африканистику Владимира-Волде-мара Маркова-Матвейса. А скульптуры негров и есть максимально возможное слово-порождение тяжести Земли. Земли как универсальной тяжести. Тяжестей пластических искусств, но художественно облегченных тяжестей. И потому (во всяком случае не без этого) прекрасных.
«Негрские» деревянные головы, бюсты почти в полный рост, сработанные из накладных тяжестей, вполне в тон «принципу тяжести» Маркова. Или, может быть, наоборот: сначала все эти африканские увесистые статуэтки, а потом им в тон - этот самый «принцип тяжести».
Камень на камень, колода на пень. Так сказать, через пень колоду.
И. тут как тут собственная живопись уже не Владимира Ивановича Маркова, теоретика-искусствоведа, но Волдемара Мат-вейса - оригинального художника.
Что здесь отмечу - в тон «негрской» скульптурной пластике? Отмечу три вещи.
«Красная и черные» с изящной надзирательницей в красном пред неразличимой тяжестью черного камня - живой коллективной субстанцией, сложенной в
эбеновый монолит на фоне красной и манерной.
«Семь принцесс» ввиду отсутствующего - еще не явившегося - принца (жениха), соревнующихся в своей тяжелой легкостопно-сти взыскующих невест.
«Мадонна» с руками, сложенными так, чтобы баюкать божественного малыша. А в пространстве, обрамленном для баюкива-ния сложенными руками, еще (или уже?) никого. Божественно чреватое всем ничего. Творчески (живописно или скульптурно) неисчерпаемое. Замышляемое (или припоминаемое?).
Изословарь-минимум. Вокруг пустоты, полнящейся Всем. И потому сверхтяжелой пустоты.
А теперь с юга на север. К словарю-минимуму «Снег» (слово и то, что обозначается этим словом; то есть то, что оно и есть). В чукотскую тундру, например. В этом словаре едва ли не сотня слов, обозначающих всевозможные виды снега: под кромкою льда, под копытом оленя, под санным полозом, изморози на бровях, на лишайнике или ягеле. А такого слова, как просто снег, может быть, в этом словаре и вовсе нет (точно не знаю, но могу предположить). И все эти виды снега названы не однокоренными словами. А просто словами. Всеми до одного разными. Словарь одного слова, но на целую сотню слов. Вновь Вселенная снега. Вселенная Фридмана для чукчей. Чукча -богач-бедняк. Сам по себе. Богач без Романа Абрамовича. И бедняк тоже без него. Такой вот роман. Роман о словаре как максимальном минимуме.
А теперь резко на юго-запад, но и вниз по времени. В ХVH век.
Букварь Яна Амоса Коменского - чешского мыслителя и педагога. Его букварь «Мир чувственных вещей в картинках».
Несколько лет назад Константином Худяковым был осуществлен одноименный проект, представляющий собой опыт диалогического взаимодействия указанного
букваря с постмодернистским его прочтением (словесным и рисовальным), воплощенный в соответствующий альбом [9].
Тема «Кто есть что?» задана Яном Амосом Коменским три с половиной столетия назад и названа им в со-творческой (с Богом?) состязательности, но и в простодушии складывания из кубиков мира вещей так: «Мир чувственных вещей в картинках».
Книга эта безусловно художественная. Точнее: литературно-художественная, потому что текстовая и рисованная, и притом, как сказали бы богословы, нераздельно и неслиянно. Но и учебная тоже, потому что букварна, ибо учит тех, кто только-только пришел в сей мир, «правильно понимать, правильно делать, правильно высказывать». Но учит всему этому по отдельности. Стало быть, скорее неслиянно? Посмотрим.
Научить трем умениям. Но каждого всем трем. Не потому ли каждый урок представлен Мастером в его мастерской, преобразованной в мастер-класс с соответствующей проективной схематикой (ксилографический рисунок); пояснением учебного свойства (текст); грамматическим глоссарием (на чешском и латинском). Чтобы понимать, делать и говорить.
Здесь-то и могли бы начаться вариации на тему «Кто есть что?». Мою тему или все же Коменского, только иначе сказанную, -Кто есть что?..
Не чересчур буйная фантазия может быть представлена почти исчерпывающим перечнем вариаций: Кто есть кто; Что есть что; Что есть кто. А также: Все есть всё или, что то же, Всё есть ничто.
Ясно, что все эти вопросы, особенно ответы на них, - это тоже миры, не отменяющие мир чешского мыслителя. Напротив, составляющие с ним, но и друг с другом констелляцию миров, каждый из которых светится собственным светом и
участвует в общем свечении. Различимы они и по голосам; так сказать, по глаголам времен - тембру, звуку, аранжировке. Хор, в котором каждый голос внятен и неповторим. Свершение времен, прихотливых и странных, как ргезе^ регГе^ или ГиШге in Ле раз^ например.
О каких же временах идет речь? Об этом чуть позже. Скажу лишь, что каждый поставленный здесь вопрос - знак определенного исторического времени. Но, представленные сразу - здесь u теперь, они, эти времена (надеюсь на это) засвидетельствуют историю; но историю, втиснутую в квазиодновременное пространство культуры (культур!). Или, если метафорически, то окажется, что звезда заговорит со звездою (как у Лермонтова). A звезды эти из разных небес. Каждая - из своего Седьмого (первого, второго, третьего...) неба. Или так: Столетья поплывут из темноты (как у Пастернака). B наше двадцатое, в его истончении пред входом в двадцать первое. Но не сольются, а будут в этом свершении времен слышны особо как наши же исторически памятливые внутренние голоса.
Все это принято сейчас называть диалогом культур. A он и есть сама культура (в этом месте данного текста я уверенно отсылаю читателя к работам замечательного философа Владимира Соломоновича Библера и его школы).
Датирую предложенные вариации.
Дело научения миру в его вещных (смысловых, делательных и вещательных) явленностях не с Коменского началось и не им закончилось. Началось от Сотворения мира и закончится. никогда. На-всегда и на-везде. Я ограничусь лишь европейской традицией, отправляясь от раннего средневековья, то есть от учительства-ученичества как бы с нуля - от сумеречного хаоса варваров, начавших череду учительско-ученических парадигм. Назову их так: глоссарий логосов и голосов в его, этого глоссария, исторических превращениях.
Навскидку и на глазок нетрудно догадаться, что если Кто есть что - это вопрошание Каролингской учености (VIII век), то Что есть что - вопрошание естествоиспытателей из иных времен (это прежде всего XIX век, укоренившийся и в нынешних учебно-классификаторских программах). Если Что есть кто свидетельствует пафос вочеловечения всех вещей мира, начатое под воздействием новой (другой) физики и нового (другого) искусства (XX век), то Всё есть всё представляет ныне постмодернистский супермаркет с витринами, уставленными муляжами со снятыми ценниками; а историческое время закрыто на переучет. Но и об этом немного погодя.
Кто есть что - тема Коменского, и потому наша прежде всего.
Но... по порядку.
Урок загадок Алкуина (Каролингское возрождение, VIII век). Это «Словопрение высокороднейшего юноши Пипина с Альбином схоластиком». Вот фрагмент из этого «Словопрения...»:
- «Что такое язык?» - «Бич воздуха». -«Что такое воздух?» - «хранитель жизни». - «Что такое жизнь?» - «Счастливым радость, несчастным горе, ожидание смерти». - «Что такое смерть?» - «Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков». - «Что такое человек?» - «Раб
смерти, мимоидущий путник, гость в своем доме.»
А теперь пусть те же вопросы задает Пипин, как если бы он был экзаменатор какого-нибудь современного вуза, а отвечал бы Альбин, как если бы он был нынешний абитуриент-отличник, прочитавший «всего энциклопедического словаря» (например, СЭС или БЭС). И вот что тогда бы получилось:
- «Что такое язык?» - «Язык (анат.) -мышечный вырост на дне ротовой полости у наземных позвоночных животных и человека»;
- «естественный язык, важнейшее средство человеческого общения»; - «любая знаковая система». - «Что такое воздух?» - «Воздух -смесь газов, из которых состоит атмосфера Земли». - «Что такое жизнь?» - «Жизнь - одна из форм существования материи, закономерно возникающая при определенных условиях в процессе ее развития». - «Что такое смерть?»
- «Смерть - прекращение жизнедеятельности организма, гибель его». - «Что такое человек?» - «Человек - высшая ступень живых организмов на Земле, субъект общественно-исторической деятельности и культуры».
Сравним эти две, разделенные двенадцатью столетиями, учительско-ученические ситуации. Абитуриент имеет надежную опору: «знание всех тех богатств...», а память его этими знаниями энциклопедически обогащена. Знание это - лишь потому знание, что: во-первых, причинно обусловлено знаниями смежных вещей; во-вторых, к ним сведено. Сведено - причинно обусловлено. И лишь потому это все и есть воспитывающе-научающее единое знание. Обо всем и на века. А новые успехи всесильной науки лишь что-нибудь уточнят, оставив основу и метод в принципе теми же. Как будто целостное, связное знание.
А теперь испытаем еще одну возможность нашего эксперимента. Ответы представим как вопросы. В случае с Пипином и Альбином - нашими современниками - не случится ничего. В самом деле: если воздух -«смесь газов.», то столь же неукоснительно
и наоборот. Мир от такого переворачивания не становится более слаженным. Он - лишь сумма отгадок. Загадочности
первоисточника как не бывало. Мир вещей, сущностно определимых в духе «научности» Нового времени, которой можно энциклопедически «обучить», однороден, всесторонне проницаем: ответ - вопрос взаимопереходящи, ценностно и структурно безразличны друг другу, взаимно нейтральны, как кубики из детского конструктора.
В ситуации «Словопрения...» - иное. Если язык - действительно «бич воздуха», то «бич воздуха» - вовсе не язык. Или не только он, а что-нибудь еще. При обратных загадываниях вопросы-ответы в кантилену, единое - загадочное - целое, не сцепить. Самотождественность рушится.
Распадается не только связь вещей, но и связь имен, что во времена Каролингов куда смертельней, потому что избывает себя причастность, при-общенность к всеобщей значимости - Абсолюту. Загадочная самодостаточность мира как произволение Творца при оборачиваемости ответов-вопросов рушится. Мир как связь имен-вещей сходит на нет.
Почти современная картинка из энциклопедического словаря. А ведь цель Урока загадок иная - умиротворяющая. А при переворачивании естественно-номинативная связь вещей распадается. Если вопросы нынешнего Пипина-экзаменатора кажутся вопросами из разных областей -наугад, а не на загад, то в Уроке загадок Алкуина исторического загадочные вещи-имена естественно сцеплены чередою самих вопросов. А на современном экзамене связь принципиально иная. Она - причинно-следственная, научно-исследовательская (живая в исследовании и как бы мертвая в нынешней педагогике справочно-энциклопедического типа). Смысл и сущность как бы слиты в эссенциальной -сущностной - логике Нового времени.
В «Словопрении... » - иначе. Словесно-номинативная связь всеохватывающей
кантилены не отменяет живого ощущения внезапно явленной взору и слуху вещи -метафорически неожиданной, акмеистически конкретной, божественно всецелой. Знать ее
- не означает доискаться ее понятийной сущности. Знать вещь для человека тех времен
- это со-деять себя как взыскующего смысл. Но прежде лицом к лицу - лоб в лоб и глаза в глаза - столкнуться с этой вещью и с той -казусно, удивленно, восхищенно. Шок. Но ради единично-всеобщего Смысла. И, конечно же, не ради знания сущности (по сходству или по функции): совсем не похож язык на бич воздуха. Каждая вещь мира загадана. Загадан и мир в целом. А где разгадка? - Она в трансцендентном зазеркалье, никакими учебно-книжными ухищрениями не извлекаемая. Но, чтобы внять миру как загадке-чуду, нужно пройти прихотливый и затейливый путь казусно-метафорической педагогики, с виду решительно противостоящей новой сущностной педагогике.
Но: неужели и в самом деле стена меж Алкуином историческим и испытуемым (или испытующим) времен новейших? Тогда и впрямь - эволюция, лишь освобождающая последующие этапы учительства-ученичества от «детской наивности» и «глуповатой недоразвитости» этапов предшествующих.
Но. я сказал: «освобождающая от детской наивности.» Впадем - временно -в детство. В наше детство. Или - что то же -припомним источник. Это - Корней Чуковский, «От двух до пяти»: «Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?» - «Может быть». - «И от тебя ничего не останется?» - «Нет». - «Даже точки?» - «Да. А ты меня будешь жалеть?»
- «Чего же жалеть, если даже точки не останется».
Слово сказанное в восприятии ребенка в силу того, что оно сказано, - в высшей степени правдивое слово. Никаких метонимических переносов. Оно, это слово, сталкиваясь со словом иного ряда, - «жалеть», высекает бенгальски неожиданную искру удивительности-удивленности, казусной
ошарашенности для детского глаза, для взрослого уха. Зрительно-слуховой удар. Взгляд новичка. Еще не знаемое залатывается уже знаемым. Внезапно, как снег на голову. Лишь бы побыстрее оприходовать новый предмет, новое чудо-юдо. А коли названо, то уже и не чудо. Но чудо иного рода: для практического уха взрослого человека, если только оно не разучилось еще удивляться живому детскому слову как естественному источнику речевого удивления. Детство жизни? Детство каждого взрослого? А может быть, странным образом оставшаяся лишь в быстротечном пространстве от двух до пяти память о некоем исторически завершенном типе мышления, который был да сплыл?.. Вечное (?) «от двух до пяти» - словосмешения, верчения слов, перекосы и перегуды синтагм и фонем, сполохи и внезапности чудословия. Словосмесительство. Речевой шок. Восстановимудивление всем этим!.. Ведь пласт жизни в слове от двух до пяти, слава Богу, еще не истреблен.
А почему, собственно, только от двух до пяти? Может быть, и далее - тоже? Внезапная остановка действительности. Вот она какая удивительная! Кинокадр вдруг и резко, как в ступоре, сдвинутой жизни в сдвинутом слове. Ежемгновенное удивление, детскость мировидения, вынесенные за пределы детства. Осуществимо ли это чаяние?.. У поэтов и артистов - да. А вот у прочих образовывающихся?..
И вновь Алкуин из VIII века с его Уроком загадок. Что же делать нам, представителям быка-за-рога-берущего энциклопедически-сущностного мышления, с каролингским учителем и его казусной педагогикой? Посчитать этот урок пародией самого Алкуина на не очень еще развитое дело его собственного времени? Или детством ученичества вообще, лишь в наше время доискавшегося сути мира, сути всех его вещей и отпечатавшего эту универсальную причинно-следственную суть в мудрости «энциклопедического словаря»? Или игрой как дидактическим приемом? Или способом сохранить как можно дольше
детское восприятие жизни в качестве эвристического восприятия?.. Но и тогда Алкуиново мышление - лишь средство в современном проблемно-ускоренном обучении ради интенсификации приемов того же обучения. Но все эти возможности снимают уникальное учительско-воспитующее слово Алкуина - исторически непреходящее, но столь же исторически неуходящее слово, если только усилиями гуманистически-гуманитарной мысли будет длиться диалогическое ратоборствующее собеседование разновременных и разнопро-странственных культур. Только таким образом, казалось бы, давно исчерпавшая себя исторически завершенная «казусная» логика Алкуина, собственно, и может явить себя в культурно-истори-ческом первородстве, и лишь потому - в гуманистической самоценности, живой актуальности. Только обращение к истории может придать живость голографического изображения любой из становящихся сейчас общечеловеческих проблем. И просвещающего образования - тоже. История ставшая могла бы стать самоценной составляющей человека становящегося, делающего себя, образовывающего себя самого. И потому вновь становящейся, сызнова переживаемой, хотя и прожитой, историей.
Я сказал: «образовывающего самого себя.». И тем, что сказал, пригласил собеседника почувствовать важнейшую из проблем образования как всеземной перспективной задачи, перед которой стоит человек конца XX века - растерянно стоит в круге информационного безграничья. Как ему быть? Сделать свое образование еще более высшим, научившись упаковывать нынешние и предстоящие знания в мини-мини-упаковки? Или же начать образовывать себя как личность, одухотворенную живой памятью истории? - Преодолеть естественную дихотомию образования и воспитания... (Может быть, это удастся Коменскому? Посмотрим... )
Образование - образовать самого себя.
Слово образ упрятано в клишированный термин, но сокрытое есть начало образования-воспитания для образа и посредством образа. И здесь без истории, в том числе и той, которая только что рассказана, не прожить. Именно она восстановит не только распавшуюся связь времен, но и связь вещей - вперекор дисплейно-компьютерной аннигиляции вещей мира в их подробной шершавости, многоцветности и оглашенности. Вперекор, но не отменяя и ее, электронную Книгу Мира. И вместе с ней и «сущностное» мышление. Таким вот образом... Ретроспектива может стать перспективой. (Об этом и многом другом можно прочитать в моей книге «Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух», увидевшей свет в 1991 году в Москве [10]).
Куда же поместить мастер-класс Коменского? Ясно, что между все еще по-варварски боголюбивым восьмым веком и все еще естественнонаучным двадцатым. Поместили? А теперь продолжим эксперимент - в той же матрице, с теми же, так сказать, экзаменационными билетами.
Итак: - «Что такое язык?» - «Древние писали на навощенных дощечках медной палочкой, заостренным концом которой. (Здесь и далее с купюрами. - В.Р.) Мы пользуемся гусиным пером, ствол которого... Погружаем расщеп пера в чернильницу, которая...» И тому подобное. «Грамматика занимается буквами, из которых она составляет слова и учит правильно их произносить, писать, образовывать... » И, опять-таки, т.п. - «Что такое воздух ?» -«Ветерок веет. Ветер дует... Буря валит...» И т.п. - «Что такое жизнь?» - «Человек бывает сначала младенцем, мальчиком [девочкой], отроком [девушкой]... мужем [женщиной], стариком [старухой]... Больной приглашает врача...
Душа есть жизнь тела. Придет последний день, который звуком трубы пробудит мертвецов. и живых призовет к суду... » -«Что такое смерть?» - «Покойников когда-то сжигали. Мы кладем наших покойников
в гроб. Поются гимны и звонят в колокола. Воров вешает на виселице палач. Прелюбодеев обезглавливают. Убийц ... подвергают колесованию... Предателей родины разрывают на части четырехконной упряжкой». - «Что такое человек?» -«Адам, первый человек, был сотворен в шестой день творения Богом по подобию Бога из глыбы земли; Ева же, первая женщина, была создана из. Люди созданы для взаимной пользы, поэтому они должны быть человечны. Будь приятен и ласков лицом. Угрюмые люди всем неприятны.» И тому - подобное.
Кажется, что-то получилось. Сработал вопрошающий прием «Что такое?..». Но швы еще более видны, а прорехи не заштукованы. Правды ради замечу: вопрошание есть только у Алкуина. А в новых энциклопедиях и у Коменского его нет. Спрашиваю я. А в текстах есть лишь ответы. В современных компендиумах энциклопедического типа - это определения сущностей, оформленные в понятия, неукоснительные и однозначные. У Коменского же ключевые слова разъяты, и поэтому ответы надо искать по нескольким номинациям. Так, язык представлен в искусстве письма и в искусстве речи; жизнь проходит по рубрикам «Душа», «Медицина», «Последний суд», «Семь возрастов человека». Смерть представлена в «Казнях преступников» и в обрядах погребения. И, наконец, человек дан в одноименном уроке, но также и в уроке под названием «Человечность». И только воздух как природная стихия дан вполне определенно - в одном уроке. Раз - и навсегда. Но зато предельно зримо и осязательно. И в то же время концептуально, что приличествует именно XVII веку и никакому иному: в градациях скорости движения воздушных масс. От ветерка до бури... Чувственно-концептуально. Богоданные вещи мира, человеческие свойства, человеческие умения, рукотворные вещи даны так, чтобы научить их делать, правильно себя вести в
обстоятельствах жизни с пользою друг для друга, правильно изъясняться о том или о сем, соотнося все это с простым, как чистая правда, изображением того или сего на соответствующей ксилографии.
Иначе говоря: вся эта демонстративно-нормативная педагогика - для того, чтобы жить в этом мире культурно (в понимании культуры, прежде всего, в ее возделывающем, то есть этимологически первородном, качестве). Бог, конечно же, первенствует (им и начат этот «букварь»). Но по дальнейшей сути дела вынесен за скобки этого мира, в котором хозяйствует человек, экспериментируя с материалом, формуемым умными человеческими руками, действующими в рамках мысленных - только человеческих (а каких же еще?) - идеализаций. Для правильной жизни.
Так что же все-таки единит эти сто пятьдесят предметных картинок и тексты под ними?
Классификация по одному основанию как будто не просматривается. Нет и алфавитного порядка. Одна лишь нумерация. Не заметно и восхождения - в духе материалистического эволюционизма - от простого к сложному. Что же тогда? А вот что.
Первые несколько десятков уроков привязаны (с некоторыми сбоями) к первой (и единственной) творческой рабочей неделе Бога, точнее - к шестидневке; и -особо - к шестому дню (о чем прямо сказано). К дню, когда был изготовлен человек в двух половых его разновидностях. Но и в первых пяти днях - до человека -видна человеческая доделка Божьих дел: домашние птицы, скотоводство, растениеводство, рудознатство, обработка металлов и прочее. То, чем следовало бы заняться человеку, ну хотя бы на седьмой день, пока Бог отдыхает. Ното Faber Коменского стал делать раньше - до. самого себя, назначенного для седьмого (или восьмого? - тут можно поспорить) дня.
Таким образом, антропность как принцип мира не только возможна, но и есть - до человека, но от его имени. Вот именно! Но, если по Библии, то только Седьмой (восьмой) день и есть день культуры, воистину человеческий день. Неостановимый восьмой (или Седьмой) день. Опять-таки: навсегда и навезде, в том числе и на первые пять дней, бывших до человека, еще только замысленного (а может быть, и до замышления; кто знает...). Далее все уроки - тем более человеческие (если не считать последний - «Последний суд», где и в самом деле действует только Бог, как, впрочем, и урок первый тоже с Богом, зачинающим грядущий мир вместе с учебным процессом по поводу этого мира. На этом, как уже было сказано, его свадебно-генеральская роль в этом деле заканчивается).
Так что опора - в некоторый перекор филигранно словолюбивому Вячеславу Курицыну [9, с. 7 ] - в книге Коменского есть. Опора... Да еще какая! Это креативное начало Мира и всех его вещей. Но скорее креативно-ремесленное, деятельно-конструктивное его начало (потому что не без человека даже и в начальную - как будто только божественную - пору этого начала). И при этом этически сообразное его начало: чтобы все в этом мире было хорошо и всем было хорошо.
Однако одно значение этого слова ушло. А именно: как же хорошо все сообразилось-сделалось! Не кем-нибудь, а мною - Богом: демиургом, искусником, художником. Мастером! Но у Коменского вместо Мастера - коллектив умельцев-ремесленников: веревочников и шорников, столяров и токарей, пивоваров и цирюльников... Мастеровых. Нет в этой книге трогательно авторского (божественного ли, человеческого ли): «И стало так. И увидел [сказал] Бог [или человек], что это хорошо». Такого вот творчески удовлетворенного хорошо, самозабвенного «Ах!» у Коменского нет. А значит, и нет мира впервые. Нет и вещей как только что
названных первым человеком Адамом. А назвать впервые означает и сделать впервые; впервые же и увидеть тобою сделанное. И тогда картинка, ее огласовка и ее технологический смысл непременно сойдутся в пра-памяти сотворения Мира впервые и предстанут аудио-видео-стерео-образом - неопалимо купным, неразрушимым.
Но как пробудить к жизни эту пра-память?
Здесь необходим еще один экскурс в христианские средние века. Потому что, как ни крути, а не сходятся предмет и его смысл даже и на картинке в этой учебной книге. А ведь на средневековых миниатюрах как-то сходились. В чем дело? Действие и священнодействие не высвечиваются друг в друге (речь все еще о книге Коменского). В лучшем случае они рядоположны (если путь к священству видеть хотя бы только в иносказании как способе возвысить предмет). Действие и священнодействие не только не представляют одно другое. Менее того. Сакральное осталось лишь как памятный знак о минувших временах интенсивно христианского средневековья.
Лев, например, сам по себе мало что значил для средневекового натуралиста. Любопытен трактат конца XV века «О поучениях и сходствах вещей» доминиканского монаха Иоанна де Санто Джеминиано из Сиены [11]. Это что-то вроде энциклопедического словаря. Расположение слов алфавитное, но не по названию предметов, а по названию свойств, представляющих этот предмет. Если мы хотим почерпнуть из этого свода сведения о льве, например, то смотреть следует на мужество, ибо именно с этой добродетелью соотнесен лев.
Иное дело у Коменского. Отдельно льва нет вообще. Он включен в «дружный коллектив» диких зверей. И сказано про него, что он их царь. Зато мужество есть, и определено оно так: «Мужество бесстрашно в несчастьях, как лев.». Человеческое свойство персонифицировано воином с мечом и щитом. А рядышком действительно
лев, мелкий, как собачонка, и почти ручной. Мужество с ним, конечно, сравнивается. Но лев это сравнение проигрывает, потому что фигура сравнения куда слабее более сильного тропа - взаимоотождествления льва и мужества в номиналистически-реалистическом сакрально значимом единстве - полнобытийственном бивалентном образе. У Коменского же образ сник, потускнел, сделался общим местом, и потому легко вошел в его учебную книгу. Удивительность взаимоотождествления снята. Остался штамп. Для тогдашнего всеобуча.
Как же все-таки обезличенному авторскому коллективу - умельцам Коменского - вернуть первородство каждого, сначала соавторство, а потом и радостное компанейство суверенных авторских голосов в их сольных окликаниях, чем и придать живую злобу дня (вернее было бы сказать - доброту дня) этой учебно-деловой книге для детей? Для всех детей. Так сказать, «Республике Шкид» от «Республики ученых». А ведь «герцЬПса» означает «общее дело». А хотелось бы иного - содружества личных дел, личных умений, личных искусств. От шорника Ромуальдыча - мальчику Вадику Рабиновичу. Или: девочке Люсе Петрушевской - от цирюльника Иржи.
^ для э^™ ли э^т yдивитeльный пpoeкт?
Что же придумал, конструируя новый мир в его человеческих подробностях, мой знакомый демиург Константин Худяков из галереи М'АРС?
Но прежде - еще одна обещанная универсальная парадигма, застившая, подобно смогу, все остальные: Всё есть всё (. ничто). В России это называется постмодернизм.
Мастера бесконечных перечней на библиографических карточках; старьевщики в сфере шурум-бурума с артикулом б/у (что означает бывшее в употреблении, а если культурно, то $есопй Ьапй) на соцартовских полотнах; захлебывающиеся декламаторы
всевозможных слэнгов (от канцелярита до фени); пересмешники соцреалистического мезозоя. Все они представили нашим усталым взорам все, что есть, «в этой маленькой шкатулке». Но угодно ли для души?
Эти длинные, как полосатые вёрсты, перечни поначалу развлекали. Но рябило в глазах, а в ушах звенело. Это был вечерний звон, не наводящий дум. Как списки избирателей. Почти всегда лингвистически впопадный Вячеслав Курицын (еще раз о нем - исключительно из симпатии к нему) причисляет к лишенным опоры реестрам великий перечень всего, составленный Иосифом Бродским, - «Большую элегию Джону Донну» (напомню: «Джон Донн уснул, уснуло все вокруг». И далее - «всего [какого пожелаете] словаря»). Но все дело в том, что сначала уснул (умер?) Джон Донн (вот она - незамеченная опора!), и лишь потом уснуло всё. Каждое. Но для него. А он со всем этим не попрощался. Не успел перецеловать все вещи мирозданья, прежде чем. Хорошо при «Прощай» не состоялось, как для кое-кого и при «Здравствуй». Мастер - между этими двумя хорошо («И увидел Бог, что это хорошо».) Творение ех шЫ1о должно кануть в летейские воды. Меж двух небытий. И потому и это хорошо - и в начале, и в конце. В их одновременности: как в первый, как в последний раз. Такая вот драматургия.
Изготовление же всего из всего - совсем другое дело. Нехитрое. Но. «Какое время на дворе, таков Мессия» (Вознесенский). В этом смысле русский постмодернизм конгениален сегодняшней российской жизни, выразительно явленной в постмодернистском слове, ставшем первословом неоэсперанто новых разностратных элит (политической, попсовой, салонно-тусовочной, тинэйджер-ской... ) и оправданном тотальным неверием всех в самих себя, в основательность собственного слова. Так сказать, массовая культура для элиты.
В самом деле: лицо не верит, что оно лицо. И в подтверждение требует, чтобы его
называли еще и человеческим. Все это вместе - лицо человеческое - должно быть приколочено к гуманисту вообще. И лишь тогда этот самый гуманист, трижды помноженный сам на себя, сделается гуманистом в законе. Такая вот Диафантова арифметика... Слово ищет подпорок в себе подобных, слипаясь в плеоназмы множащихся сложений. Правит бал гуманист с человеческим лицом.
Лишь самовитое слово самодостаточно. Но и - больше самого себя, выходит за собственные пределы, и тоже из-за своей самовитости: оно само вьется, свиваясь в лицо. Слово Поэта, которое все еще лепечет-лопочет на задворках российской говорливости. И говорливость эта проста, как правда (газета). И даже еще проще: «однозначно» - «убежден» - «как бы.». А Слово Поэта на задворках. И то слава Богу, что хоть там, а не вовсе нигде.
Но и сольному слову тоже нужна опора в слове же, но столь же авторском. Опора. Она же и отклик. Эхо как голос другого. Себя-другого. Жалейка, бубенец, рожок. Тимпан, но и тульская трехрядка, лира, но и. Что там еще? Оркестр всех веков -прошлых, будущих, настоящих. Но теперь и здесь. В здешней яме (оркестровой). Где различимы все партии как сольные. Трио. «Три О»! (имя одной из музыкальных рок-групп). И тогда звезда заговорит со звездою: аукнется-окликнет; присвоит чужой голос, но и отдаст свой... Говорил-горевал - событие слова как со-бытие с самим собою. Самовитие, соитие, развитие. Вбить - привить. Быть? - Один только раз, но вить - самому - перед тем, как отбыть навсегда. Тю-вить.
Пост-модерн? А не точнее ли: стоп-модерн? А еще лучше: нон-стоп-модерн, то есть неостанавливающееся обновление новейших, новых, давних, очень давних (любых) - но всегда суверенных - голосов в их трансмутирующихся окликаниях. Меж Землею и Небом.
Философский краеугольный камень
преткновения у Xpucmaза пазухой... Здесь-то, может быть, и начинается алхимическая алгебра культуры как разных культур.
Тогда и книга Коменского может состояться вновь - на рубеже столетий - как (вновь повторю) глоссарий логосов и голосов. B чем, собственно, и состоит, на мой взгляд, смысл проекта, который представлен одноимённым с букварем Коменского альбомом Константина Худякова.
Что делает Константин Худяков?
Конец двадцатого века странным образом входит в семнадцатый век: изобразительно и литературно. Это делает едва ли не сотня современных русских писателей и русских художников. Отдельно к каждому уроку Коменского. Меняется драматургия каждого листа книги (всего сто пятьдесят раз): «Те же и...». «Те же» с появлением новеньких («и.») становятся взаимно иными, но и. остаются теми же. Единое и многое (как у Платона?) корректируют друг друга по взаимному, хотя и настороженному, влечению. Трио Коменского (картинка, текст, словник) -впрочем, не столь уж и единое, хотя и призвано играть эту роль, - ввиду многого (многих) самосохранно собирается в одно, вспоминая, что автор-то все-таки один - сам Коменский, хотя и представлен в трех разных своих умениях. Многое многим же и остается, но тоже, взаимно меняясь, сплачивается в общей игре при бескомпромиссном разыгрывании каждым своей игры. Кто есть что Коменского пресуществляется в Что есть кто Новейшего времени, безвидно и безмолвно окликая Кто есть кто Алкуина (VIII век) и Что есть что XIX и XX веков в их естественнонаучном всесилии (сит grano заШ, конечно).
Таков выбор. Он - в пользу и во имя всей европейской культуры, всех европейских культур в их единстве, но прежде всего - в их единственностях.
Такова эта удивительно игровая и культурно значимая книжная затея, сделавшая ретроспективу перспективой. Ретро-авангард?..
Так формируется новое (с загадом на будущее) Что есть кто поверх барьеров, возведенных стоп-модернистами для непринужденных «братаний невозможностей» (К. Маркс). И так - далее.
(Между прочим, картинки любовь в учебнике Коменского нет, потому что чему-чему, а этому не научить. Вместо Любви -польза. Зато все, что втянуто в круг технологической мысли великого дидакта, как раз про это... Почти по Гайзенбергу -
Бору...)
Литература
1. Albertus Magnus. Libellus ёе а1сЬет1а. -Вегке1еу - Los Angeles, 1958.
2. Манн Т. Иосиф и его братья. В 2 тт. / Пер.
С. Апта. - М., 1968. - Т. 2. - С. 85.
3. Рабинович В.А. Алхимия как феномен сред-
невековой культуры. - М., 1979.
4. Перепелкин Ю.Я. К вопросу о возникнове-
нии энциклопедии на Древнем Востоке // Труды Института книги, документа и письма. Ч. 2. - Л., 1932. - С. 6 и сл.
5. АВеНш Magnus. Libellus... P. 58-59.
6. См.: Рылева А.Н. О наивном (Чужой среди
своих) // Культура «своя» и «чужая». -М., 2003.
7. Рабинович В. Каляка-маляка Седьмого дня
// Языки культур. Взамодействия. - М., 2002.
8. Марков Владимир (В.И. Матвейс). Искус-
ство негров. - СПб., 1919.
9. Мир чувственных вещей в картинках. XVII
век - конец XX века. - М., 1997.
10. Рабинович В.А. Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух. - М., 1991.
11. Битта ёе ехетрНз ас similitudinibus гегит noviter impressa fratris Johannis ёе БапсШ Geminiano ordinis р^ёкаШгат impressum autum Venetiis per Johannem et Gregorium ёа Gregoriis. - Venetia, MCCCCXCIX [1499].
g
