CC BY
36
А.В. Логинов
МОДЕРНОСТЬ: ПРОБЛЕМА ТИПИЗАЦИИ ОБЩЕСТВ
A. Loginov
MODERNITY: THE PROBLEM OF SOCIETAL TYPOLOGY
В статье рассматривается методологическая проблема построения социальных типологий в условиях модерности. В первом разделе дается сжатое описание специфики модерности как состояния и процесса в институциональном и интерпретативном смыслах; во втором разделе осуществлена попытка сближения ключевых для современного обще-ствознания типологий с теориями модернизации, в третьем разделе анализируются возможные варианты решения проблемы построения типологии в рамках модели плюральных модерностей.
In my paper I started with the explanation of why the very idea of classification still matters for social theory and real politics. Then, having in mind contemporary "plural modernities"interpretative approach (G.Therborn, P.Wagner) as opposed to the traditional institution-oriented one and being inspired with critique which had already been done and applied to the issue of modernity (V.Fedotova, B.Kapustin, A.Menshikov, M.Khomyakov) I assumed that deconstruction and critical analysis of 'true' model of holistic modernity would enable us not only to highlight certain contradictions and ruptures within the model, but to reconstruct the most famous historical gradings and social taxonomies as well. In conclusion, Idiscussedsomepossibilities ofaccommodating social gradings to the requirements of contemporary theories of modernity.
Ключевые слова: типология, модерность, автономия, интерпретация, социальное время, социальное пространство.
Keywords: typology, modernity, autonomy, interpretation, social time, social space.
В одном из своих «Девяти тезисов о будущем социологии» Э. Гидденс заметил, что долгое время под словом «общество» социологи понимали прежде
всего национальное государство. Национальное государство для социологии было удобным объектом изучения в силу его четких территориальных границ и относительной культурной однородности — по поводу такого объекта исследователю легче строить объяснительные схемы и обобщать эти схемы до уровня моделей. Понятно, что во второй половине XX в. подобный «идеальный объект» все реже соответствует действительности, и этот факт вынудил Гидденса заявить о необходимости пересмотра социологами принятых «по умолчанию» настроек своего категориального аппарата (Гидденс 1993). Этот пример нужен нам для иллюстрации первого, наиболее очевидного тезиса: мы полагаем, что вплоть до нашего времени существует тенденция к упрощению представлений о том, что такое «современное общество». В первом, самом общем приближении следовало бы сказать, что словосочетание «современное общество» вообще не обозначает какого-либо конкретного общества или совокупности обществ, — скорее, это словосочетание применимо к описанию самой ситуации взаимодействия разных обществ «здесь и сейчас». Такая фиксация одновременности сосуществования разных обществ, с одной стороны, позволила бы нам избежать нормативно нагруженных сравнений (просто «разные» общества) и быть идеологически нейтральными, но, с другой, без прояснения оснований для интуитивно разделяемой некоторыми людьми очевидности о том, что взаимодействующие общества — все же разные (т. е. имеют значимые отличия друг от друга, чем-то различаются в рамках какой-то системы координат) — содержательный потенциал такого утверждения будет крайне беден. Во втором приближении за прилагательным «современное» (общество) можно закрепить определенные характеристики, которые делают (в случае их наличия) или не делают (в случае их отсутствия) конкретное общество именно современным наряду с другими, также существующими здесь и сейчас (подробнее о соотношении «современность — модерность» см.: Хомяков 2009: 58—61). Нам кажется существенной связь этой на первый взгляд аналитической проблемы с наличием классификаций в социальной теории и сферой реальной политики. Действительно, оценить свое общество как «современное», «почти современное», «догоняющее» или «отсталое» можно только за счет соотнесения с каким-либо образцом современности (modernity), что подразумевает наличие типологии, в которой заданы сами критерии оценки. В случае перевода полученного результата в политическую плоскость мы либо начинаем процесс «модернизации» как попытку улучшить свои показатели, либо получаем право «учить модернизации» другие страны, если наши показатели оказались на высоте. Таким образом, до той поры, пока типизация остается значимым инструментом научного анализа, проблема выбора критерия и обоснования «показателей» для типологии будет принципиально важной для социальной теории и, как следствие, для политики.
В настоящее время опубликован ряд работ, позволяющих специфицировать модерность и подвергнуть критерии, лежащие в основании масштабных социальных типологий, определенной историзации (сами типологии могут быть рассмотрены как продукт модерности) и критике (институциональные и интерпретативные теории модерности) (Федотова 1997; Капустин 2001;
Eisenstad 2001; Therbom 2003; Wagner 2008; Хомяков 2009; Меньшиков 2010). В сжатом виде специфику модерности можно описать следующим образом: модерность — это процесс постоянного «ответа» общества (людей) на вызовы из трех сфер жизни (три проблематики у П. Вагнера, см. (Wagner 2008)): экономической, политической и эпистемологической в условиях детрадиционализации социального порядка. Детрадиционализация означает исторически фиксируемый слом прежних (традиционных) систем легитимации схем жизни, сложившихся временных и пространственных рамок социального воспроизводства: «Традиционные общества являются исторически первыми. Это — общества, воспроизводящие себя на основе традиции и имеющие источником легитимации своей активности прошлое, традиционный опыт... Традиционные общества отличаются от современных рядом особенностей. Среди них: зависимость в организации социальной жизни от религиозных и мифологических представлений; цикличность развития. Наука традиционного общества является пред-классической. В естествознании это преобладающее рецептурное знание. Здесь развиты математика и астрономия. Социальных наук еще нет. Есть теология и описательная история» (Социальное знание и социальные изменения 2001: 21—22). Радикальная трансформация традиционного общества влечет за собой появление новых типов высказываний и новых способов их обоснования, новых интерпретаций социальной жизни и проектов ее изменения в условиях «открытости» социального времени и социального пространства. Таким образом, общество (люди) в «состоянии» модерности вынуждены отвечать на вызовы экономического (производство), политического (управление совместной жизнью) и эпистемологического (получение и верификация знания) характера автономно, без ссылки на внешний авторитет или традицию, опираясь на разум и эмпирическую очевидность. Собственно, даже рождение социальных наук было связано с попыткой приручить, переварить такой объем свободы за счет открытия новых, секулярных и понятных разуму обывателя закономерностей в общественной жизни: «Общественные теории были попыткой восстановить предсказуемость и тем самым стабильность общественной жизни через обнаружение "объективных закономерностей общественных процессов"» (Меньшиков 2008: 50). Становление модерности в форме поиска и объективации ответов оказывается достаточно долгим процессом, тем не менее, этот процесс приводит к значительным последствиям и количественно фиксируемым результатам: от первых революций (буржуазной, политической, научной), к ставке на рациональность и прогресс, от первых успехов эпохи Просвещения до формирования общества потребления (Хомяков 2009; Меньшиков 2010).
Ответы, которые были даны, со временем обобщались до схем и моделей, эмпирическое описание успехов в различных сферах кристаллизовалось в критерии прогресса, дисциплинарное деление самих социальных наук постепенно усложнялось (в сложнодифференцированных обществах семантические затраты на самоописание системы возрастают — Н. Луман). Схемы самолегитимации социальных наук позволяли последним удерживать дистанцию по отношению к собственному объекту, в соответствии с собственными установками
и методами распределять ведущую роль между общественными подсистемами, строить типологии на разных основаниях (способ производства в формаци-онном подходе К. Маркса, способ передачи и сохранения социально значимого опыта у М. Маклюэна, иерархичная или сетевая структура социальной организации у М. Кастельса и т. д.) и «выключать» типологии из истории (Логинов 2009). Впрочем, элементы, определившие как специфику, так и базовые противоречия модерности (К. Касториадис определяет эти противоречия через концепт «двойного означаемого» — автономии и рациональности) накладывали свой отпечаток на классические типологии (свобода продавать свой труд приводит к эксплуатации, развитие информационных технологий приводит уже не к укреплению публичной сферы и коллективной идентичности, а скорее к анонимности субъекта политического действия и отчуждению людей от политики) и продолжают влиять на самые распространенные из современных.
Так, в российском обществознании широко распространена и используется схема Д. Белла, обоснованная им в труде 1973 г. «Грядущее постиндустриальное общество» (Белл 1999). По Беллу, для аналитических целей мы можем подразделить общества на доиндустриальные, индустриальные и постиндустриальные и противопоставить их в различных аспектах. Согласно Беллу, «Общества отличаются друг от друга типом соотношения их политических систем с социальной структурой и культурой. Внутри же самой социальной структуры (как и внутри политического строя и культуры) существуют различные осевые принципы, вокруг которых строятся общественные институты» (Белл 1999: 154). Так, доиндустриальное общество организовано вокруг взаимодействия с природой: ресурсы обеспечиваются добывающими отраслями промышленности, а общество подчиняется законам снижающейся отдачи и низкой производительности. Доиндустриальное общество жестко структурировано и территориально замкнуто, культура в нем ориентирована на воспроизведение традиционных схем деятельности, согласованность последней достигается за счет тотальности государственных форм контроля. Фактически речь идет о традиции в качестве основной ценности, легитимирующей схемы социального воспроизводства. Индустриальное общество — это взаимодействие с преобразованной природой, общество, в котором возрастает горизонтальная и вертикальная мобильность людей, формируются гражданские институты, а политика отделяется от государства. Монополия традиции разрушается и в обществах этого типа речь начинает идти об идеологиях как конкурирующих проектах социальных изменений. Постиндустриальное общество основано на «игре между людьми», в которой на фоне машинной технологии поднимается технология интеллектуальная, основанная на информации, растет влияние науки на политику. Белл, описывая переход от одного типа общества к другому, выделяет ряд сдвигов в структуре и логике их воспроизводства (Там же: 158—160) и заключает: «Три компонента этих перемен можно описать следующим образом: в экономике имеет место сдвиг от обрабатывающих отраслей к сфере услуг; в технологии утверждается ведущая роль основанных на науке отраслей промышленности; в социологическом измерении формируются новые технокра-
тические элиты и возникает новый принцип стратификации. С этих позиций можно сделать шаг назад и сказать, что постиндустриальное общество означает появление новых осевых структур и новых осевых принципов: переход от товаропроизводящего общества к информационному обществу, или обществу знаний, а в самих формах производимых знаний — сдвиг по оси абстракции от эмпиризма, или метода проб и ошибок, к теории и кодификации теоретического знания ради управления потоком нововведений и формулирования политики» (Там же: 661).
Однако постиндустриальное общество неизбежно наталкивается на ряд проблем: наука, становясь инстанцией, формулирующей политические перспективы, неизбежно бюрократизируется и возникает опасность потери субъекта политических решений; сдвиги в социальной структуре и новая стратификация общества требуют пересмотра теорий меритократии и равенства; рост объема информации, который необходимо перерабатывать, и количества доступных благ, чье функциональное состояние необходимо поддерживать, порождает дефицит времени у людей, а ускоряющиеся темпы жизни обесценивают контакты и отношения, которые становятся все более обезличенными.
Но самой главной проблемой, согласно Беллу, становится следующая: в западном обществе на протяжении последних ста лет нарастает разделенность социальной структуры (экономики, технологии и системы занятости) и культуры (символического выражения смыслов), каждая из которых определяется своим осевым принципом. Социальная структура уходит корнями в функциональную рациональность и эффективность, а культура — в антиномичное оправдание развития личности. «В постиндустриальном обществе разделенность культуры и социальной структуры способна углубиться. Политическая сущность возникающего постиндустриального общества носит коммунальный характер в той мере, в какой его социальные цели и приоритеты, а также национальная политика направлены на реализацию определенных целей. Важнейшей проблемой коммунального общества является вопрос о том, существует ли единая система ценностей, которая может управлять выработкой политических решений» (Там же: 651—655). Проблема обнаружения «преддоговорных начал», трансцендентальной этики, позволяющей преодолеть как крайний индивидуализм общества потребления, так и легитимировать правила дискуссий в публичной сфере без отката в «традиционность», является отдельной и важной темой исследований, особенно для нашей страны (Меньшиков 2011: 39—52). В рамках нашей статьи ряд характеристик типологии Белла принципиально важны по нескольким соображениям.
Во-первых, в типологии Д. Белла используется многомерный, «троякий» критерий: общества отличаются друг от друга культурой, социально-экономической и политической структурой. При этом предполагается, что сферы в целом «поддерживают» друг друга, и ни одна не является ведущей «по умолчанию». В этой связи в типологии Белла вряд ли можно найти место для оправдания модернизации только в форме технического «прорыва» отсталой страны к лучшему состоянию (подробнее о технократическом видении мо-
дернизации см.: Модернизация России 2009). Во-вторых, внутри ступеней типологии допускается вариативность: «... даже когда различные общества относительно сходны в экономическом или социальном аспектах, они могут заметно отличаться, если за основу сравнения будет взят иной принцип» (Белл 1999: 154). В-третьих, в отличие от редукционистских стратегий в социологии (в которых либо культура первична и выражается в структурных (институциональных) социальных образованиях, либо социальная система использует культуру для самолегитимации) в типологии Белла возможно расхождение структуры и культуры. Это напряжение между структурой (опора на функциональную рациональность) и культурой (оправдание автономии, свободы человека) удачно, на наш взгляд, отражает специфику самой модерности. А поскольку универсального решения этой базовой проблемы нет, можно говорить и о том, что сама типология не является закрытой, «выключенной» из истории (западных обществ). Другое дело, что упомянутая вариативность в ее основе (осевые принципы) «вредит» принципам классификации, а реальные изменения в жизни большинства стран за несколько последних десятилетий (Там же: 158, табл. 1-1) требуют заново локализовать постиндустриализм в современности.
К настоящему времени сложилось два научных дискурса, которые по-разному описывают процессы становления модерных обществ и сложившуюся конфигурацию найденных ответов: институциональный и интерпретативный подходы. По аналогии с отношением социоцентристской социологии Т. Пар-сонса и культурцентристской социологии П. Сорокина к понятию «цивилизация» (Браславский 2010) можно говорить о монолитной и плюральной теориях модерности. И если сторонники первой вполне четко представляют себе, на каких основаниях возможны новые классификации (Rawls 1999), то в рамках интерпретативного подхода вопрос остается открытым.
Действительно, если мы полагаем, что принадлежность общества к модер-ности определяется наличием в нем определенных институализированных форм, выразивших «правильный ответ» на вызовы детрадиционализации (свободный рынок, демократия, органы гражданского самоуправления, другие институты, защищающие свободу слова, вероисповедания и прав человека), между которыми мы не ищем противоречий, то ранжирование обществ по степени современности определяется развитостью этих институтов. Например, в классификации Д. Ролза можно встретить хорошо организованные либеральные общества; общества вполне сносные или даже пристойные, у которых, правда, еще есть атавизмы в виде авторитарных политических режимов; наконец, «внизу» располагаются терпящие бедствия страны периферии и общества вне закона (Ibid: 55—74). В случае интерпретативного подхода исследователи предлагают учитывать обусловленное культурой и историей своеобразие ответов разных обществ на сквозные для ситуации модерности вопросы. И поскольку отношение между конститутивными элементами модерности видится здесь изначально противоречивым, то сами эти ответы, будучи констелляцией опыта данного общества в конкретный исторический период, открыты для критики и реинтерпретации в дальнейшем: каждое общество конструирует
и реконструирует свою комбинацию элементов, определяет и переписывает отношения между ними. Теория плюральных модерностей, разрабатываемая современными исследователями, как кажется, лучше «садится» в качестве онтологической модели на наш непростой динамичный мир и определенно лучше подходит для самоидентификации новым крупным игрокам на международной арене.
Тем не менее, в рамках интерпретативного подхода сложно представить стабильные основания для решения проблемы социальной типизации и артикуляции внятных долгосрочных ориентиров для внешней политики. Идея в следующем: сам вызов современности, специфицированный К. Касториади-сом и П. Вагнером, на наш взгляд, логически не исключает «обратной» тради-ционализации обществ в качестве возможного «ответа». Другими словами, общество (люди или группы) могут автономно выбрать отказ от всяческой автономии и перспектив рационального овладения миром и оценить (интерпретировать) опыт выбора (саму возможность выбора) негативно. Поэтому мы полагаем, для сохранения масштабных типологий должно быть что-то общее не только в вопросах модерности (вызовы), но и в самих ответах на эти вызовы (интерпретации); должны быть некие «тонкие» критерии, которые позволяли бы, во—первых, в принципе отличать традиционные общества (первая ступень типологии) от модерновых (вторая ступень), фиксировать различия между «модификациями» ответов на второй ступени, и, возможно, как-то оценивать и сами интерпретации. В первом приближении таковыми критериями должны бы быть сохранение и, возможно, увеличение автономии и приемов рационального овладения миром. И здесь, мы полагаем, социология модерности заканчивается, уступая место философии и социальной антропологии. Слишком многое будет зависеть (даже если у нас и есть возможность для реинтерпретации и дискуссии) от того, что мы понимаем под автономией и ее сохранением, свободой и рациональностью. Можно провести аналогию с принципами, ограничивающими свободу индивида в теории Д.С. Милля. Таких ограничений два — известный принцип вреда и принцип зрелости индивида. Согласно первому принципу (если оставить за скобками моральный вред и его «физические» последствия), граница твоей свободы будет более ли менее ясна — это область, где ты причиняешь ущерб имуществу и телесному здоровью другого человека, ограничиваешь его свободу передвижения и т. п. Согласно второму принципу, человек будет признан «зрелым», если в своих поступках он при достаточном количестве информации о последствиях тех или иных действий выбирает такие действия, которые как минимум не уменьшают, но даже увеличивают свободу выбора (т. е. возможность пересмотреть и изменить свой стиль жизни в дальнейшем). Впрочем, ради сохранения индивидуальности в противовес давлению общественного мнения Милль допускает терпимое отношение и к такому выбору человека, который очевидным образом (с точки зрения другого, вполне «зрелого» индивида) минимизирует его свободу в дальнейшем, но зато вполне соответствует данному от природы «характеру» (Милль 1996). Таким образом, теория Милля базируется на вполне отчетливых допущениях из области философской антропологии, предполагает
определенную политическую философию и навязывает некоторое понимание самой свободы (как возможности перевыбора стиля жизни). Используя эту аналогию в рассуждениях о возможности социальной типологии в мире плюральных модерностей, мы должны будем каждый раз спрашивать: с чьей точки зрения, в рамках какой нормативной теории та или иная констелляция ответов, данная обществом (людьми) сохраняет признаки модерности (т. е. как минимум не уменьшает определенное, а значит, заданное самой теорией, видение автономии и рациональности)? И если это постоянное уточнение и реинтер-претация ответов кажутся вполне совместимыми с жизнью, скажем, небольших групп людей, находящихся в относительно комфортных условиях, то насколько продуктивен такой режим в международных отношениях, требующих подчас быстрых и жестких решений?
Итак, мы попытались рассмотреть проблему построения социальных типологий в контексте теорий модерности. Считая типизацию значимым инструментом научного анализа, позволяющим упорядочивать предметную область исследования, мы сделали акцент на том, что сами социальные науки «рождены» из потребности людей в регуляции социального воспроизводства после детрадиционализации обществ. Далее, с опорой на современные работы по теории модерности мы попытались выделить ее (модерности) специфические черты и показать возможность локализации классических для общество-знания типологий. Для иллюстрации такой возможности мы подробно рассмотрели типологию Д. Белла и предположили, что ее третья ступень наиболее удачным образом выражает базовое противоречие модерности — противоречие между автономией (индивида) и рационально сконструированным социальным порядком. Это противоречие, на наш взгляд, подкрепляет и расстановку сил внутри социальных теорий (типы редукций), и подтверждает более широкий тезис о социальной природе познания. Мы также пришли к выводу, что осмысление модерности как опыта решения и интерпретации определенных «задач» в противовес пониманию модерности как эры и набора институтов в качестве правильных «ответов» позволяет избежать упрощенных схем модернизации и делает социальное прогнозирование открытым. Тем не менее, мы подчеркнули, что плюрализация моделей модерности не только позволяет рассматривать опыт «переживания» современности как самостоятельные попытки различных стран в соответствии со своей историей оформить свою констелляцию модерности, но и в значительной степени релятивизирует все предприятие по построению масштабных социальных типологий и классификаций.
Сейчас, в рамках заключительной части нашей статьи, мы предлагаем вернуться к спецификации обществ модерна посредством учета их пространственно-временных характеристик. Идея, которую мы поддерживаем, заключается в том, что в детрадиционализованных обществах должны измениться и меняются как способ переживания и концептуализации времени, так и способ организации и объективации публичного социального пространства (Koselleck 2002; Меньшиков 2010). Эти изменения, на наш взгляд, могут быть схвачены в том числе и в институциональных формах, что позволит напол-
нить критерии однозначным содержанием (в отличие от интерпретаций автономии и рациональности) и сохранить последовательность суждений при выборе осевых принципов. Далее, мы предполагаем, что модерность как состояние порождает в социальных системах весь спектр идеологий как для внешней, так и для внутренней политики: от консерватизма до либерализма, от национализма до идеи рынка, — поскольку нуждается в символическом снятии своих противоречий. Этот тезис позволяет перевести рассмотренную выше проблематику на уровень социальной онтологии и выдвинуть гипотезу об идеологическом характере социального воспроизводства обществ, «проживающих» модерность. В случае ее подтверждения мы сможем добавить к указанным выше критериям (концептуализация времени, организация публичного пространства) еще один: наличие в обществе конкурирующих идеологических систем.
Литература
Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. М.: Академия, 1999.
Браславский Р.Г. Цивилизационная перспектива в социологическом анализе культуры // Диагноз культуры российского общества: историко-социологические очерки / Под ред. В.В. Козловского. СПб.: Интерсоцис, 2010.
Гидденс Э. Девять тезисов о будущем социологии // Thesis 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 57-82.
Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 2001.
Логинов А.В. Ресурсы «научности» и проблема легитимации наук об обществе // Социемы. 2009. № 17.
МеньшиковА.С. Современная социология и/или социология Современности? // Логос. 2008. № 6.
Меньшиков А.С. Теория модерности: очерк проблемного поля // Известия УрГУ. Серия 3: Общественные науки. 2010. № 4 (83). Екатеринбург: Изд-во Урал Ун-та, 2010. С. 165-177.
Меньшиков А.С. Теория модерности и социальная интеграция // Известия УрГУ. Серия 3: Общественные науки. 2011 № 3 (94). Екатеринбург: Изд-во Урал Ун-та, 2011. С. 39-52.
Милль Д. С. О свободе // Социальные и гуманитарные науки. Реферативный журнал. М., 1996. Серия 11. № 3.
Модернизация России. Доклады для 10 конференций. В 2 кн. М.: Издат. дом ГУ ВШЭ, 2009.
Социальное знание и социальные изменения. М.: Изд-во Института философии РАН, 2001.
Федотова В.Г. Модернизация «другой» Европы. М.: Изд-во Института философии РАН, 1997.
Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М., 2008.
Хомяков М.Б. Модерность: путь к открытости будущего // Журнал социологии и социальной антропологии. 2009. Т. XII. № 2. С. 58-85.
Eisenstadt S.N. The Civilizational Dimension of Modernity. Modernity as a Distinct Civilization // International Sociology. Vol. 16 (3). 2001. P. 320-340.
Koselleck R. The Eighteenth century and the Beginning of Modernity // The Practice of Conceptual History. Timing History, Spacing Concepts / tr. by T. S. Presner. Stanford,
2002. Pp. 154-169.
Rawls J. The Law of Peoples. Harvard University Press, 1999.
Therborn G. Entangled Modernities // European Journal of Social Theory. Vol. 6 (3).
2003. Pp. 293-305.
Wagner P. Modernity as Experience and Interpretation. A New Sociology ofModernity. Cambridge: Polity Press. 2008.
