CC BY
27М. М. Мчедлова
МОДЕРНИЗАЦИЯ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ РЕИНТЕРПРЕТАЦИЯ КОНЦЕПТУАЛЬНЫХ ОСНОВАНИЙ
И РОССИЙСКИЙ ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ КОНТЕКСТ
Возвращение в российский общественно-политический и теоретический дискурс модернизации как идеологического проекта и как поиска эффективных форм и институциональных преобразований свидетельствует о реально назревшей потребности в качественных преобразованиях, а также о поисках национального проекта развития. Не случайно в заявлениях верховной власти модернизация рассматривается как главная задача общества и государства [см., например: 1].
Понятие «модернизация» стоит в ряду тех категорий, которые употребляются постоянно, везде, по любому поводу, с различными идеологическими окрасками, присутствуя в риторике политических лидеров, в выступлениях общественных, религиозных и культурных деятелей, в журналистике, в средствах массовой информации, в обыденной речи. В данной ситуации «беспокойная» жизнь, которой живут понятия, отражая развитие науки и эволюцию общественных явлений, делается ещё беспокойнее и неопределённее. Смыслы, понятия начинают варьироваться не только у тех или иных авторов, но и в различных областях общественного сознания, в идеологиях и технологических манипуляциях. Как следствие, особое значение приобретает ответ на вопрос: как возможно эффективно использовать различные употребления традиционного понятия для адекватного описания современных трансформаций и как эволюция понятия отражает смену политических интенций, проявляется в идеологических построениях. Педалирование в современных научных исследованиях и политических заявлениях модернизационного дискурса привело к ситуации, когда «само слово "модернизация", выйдя за пределы строго понимаемого научного термина, стало употребляться чрезвычайно широко и размыто, зачастую включая в себя трудносовместимые значения» [2, с. 10],
а также к неоднозначности и перегруженности оценочными суждениями этого термина, «собирательного образа, скрывающего за собой обновление социально-экономических, политических, культурных, религиозно-нравственных и других основ жизни общества путем различных нововведений и усовершенствований, отвечающих современным требованиям и вкусам» [3, с. 5].
Эволюция социально-политических идей, отражаемая в эволюции понятий, всегда имеет ряд собственно научных и дискурсивных особенностей. Изменение употребления концептов гуманитарного знания и референтов понятий, являющихся основными инструментами познания социально-политического процесса, трансформация их содержания и предметной области, возникновение их новых референциальных значений в общественных дискурсах отражает также и видоизменение общественных потребностей, которые становятся доминирующими при совпадении интересов больших социальных групп. Существование широкого спектра интерпретаций и оценок, тем или иным образом затрагивающих методы, формы и перспективы политической модернизации в России, свидетельствуют как об отсутствии единства в практическом решении данной проблемы, так и об обозначившемся кризисе традиционной теоретической парадигмы, закладывавшей рационально-линейное понимание модернизации. Не случайно актуализировавшийся научный поиск методологически концентрируется во многом на изучении концептуального поля понятия «модернизация», пытаясь расставить его современные познавательные и политико-идеологические акценты при объяснении политического процесса, фокусируясь на институциональной и социокультурной ипостасях модернизационных процессов.
Традиционное понимание модернизации включает в себя как объективно существующие макропроцессы перехода общества от его традиционного состоянию к современному, так и некий субъективный итог, проистекающий из реального соотношения в исторической практике исходящего от государства и общества целеполагания. Чаще всего — в плане реализации встающих перед страной, цивилизационной общностью в целом, «вызовов времени» и результата, качества ответа социума на эти вызовы [см.: 4, с. 6—7].
В западноевропейских странах модернизационный процесс занял длительный период, реализовываясь в эволюционной и революционной формах. В результате модернизация достигла своей цели: были созданы современная рыночная экономика, гражданское общество, правовое государство, что позволило ввести атрибутивный предикат понятию «органическая модернизация». Так как направленность модернизационных процессов коррелирует с более развитыми обществами европейского ареала, то логика исследования вынуждает искать методологические схемы конструирования идентичной реальности в копируемых образцах. Согласно такой логике, политическая модернизация направлена в сторону демократизации политической системы и наделения её качественными признаками демократического устроения, от институциональных до ценностных. Дискуссии по поводу эффективности прямого заимствования западноевропейского политического устроения имеют долгую историю, но, в любом случае, понимание политической модернизации созвучно идеологиям и практикам проекта Модерна. Можно констатировать, что идеология модернизации оказалась более устойчивой по сравнению с её философско-методологическим фундаментом, что свидетельствует о её адекватности основным императивам западной модели общества, поскольку идеология модернизации, а также основанные на ней политические практики связаны с Просвещенческими нормативными смыслами. Именно данное обстоятельство предопределяет монологичность классической концепции модернизации и основанных на ней политических практик1.
1 Во многом монологизм политических стратегий Просвещения — цивилизации, секуляризации, модернизации, либерализации и др. — объясняется тем, что в основе их философских рациональных категорий лежат Абсолюты: Право вообще, Разум вообще и проч. Абсолютность в политическом контексте означает неразменность, несменяемость на верху иерархии ценностей независимо от смены ситуаций. В русле данной логики находится и концепция С. Хантингтона о волнах демократизации. Волна демократизации — это группа переходов от недемократических режимов к демократическим, происходящим в определённый период времени и количество которых значительно превышает число переходов в обратном направлении в данный период. К данной волне обычно относится также либерализация или частичная демократизация в тех политических системах, которые не становятся полностью демократическими [см.: 5, с. 24].
Качественно новый характер конфликтности в современном обществе, актуализация крайних форм политических идеологий и практик, переустроение параметров социальности и властных конструкций указывают на изменение референци-альных значений философско-политических универсалий демократии, свободы, равенства, прав человека в качестве несущих конструкций политического бытия, рефлексивных схем и идеологических интенций. «Третья волна» принесла с собой «собственные представления о мире, со своими собственными способами использования времени, пространства, логики, причинности» [6, с. 34], однако и они начали опровергаться.
Достаточно сложно сегодня говорить о построении универсальной теории, хотя и здесь можно зафиксировать противоречия. С одной стороны, «универсальность выглядит всё более ограниченной на фоне рождения новой исторической формации науки, которая, впрочем, при всей своей новизне не может отказаться от многих универсалий, выработанных в "науке Запада" за последние столетия» [7, с. 199]. Другой стороной выступает плюрализация действительности, делающая положение универсально-применимой концептуальной схемы, упорядочивающей и объясняющей реальность, исходя из единых принципов, весьма проблематичным. «Плюрализм — реальность нынешней социокультурной жизни во всех её проявлениях. В современном мире идей действительность предстаёт как некое множество, которое нельзя непротиворечиво упорядочить на основе общих правил и подходов» [8, с. 12]. Неадекватность выстраивания в современных условиях всеобщих закономерностей в концептуальном пространстве и в политической реальности сквозь призму локального (западного) опыта проявляется и в противоречиях между политическим метанарративом Модерна и плюрализмом современности. По мнению И. Валлерстайна, «мы должны признать специфический характер произведённого Европой переустройства мира, ибо только в этом случае мы сможем преодолеть его последствия и прийти к более универсалистской трактовке человеческих возможностей, к трактовке, в рамках которой можно будет не уклоняться от решения сложной и противоречивой проблемы соподчинения стремлений к истине и благу» [9, с. 247]. Это озвучено и в заявлении Ю. Ха-
бермаса, что «западноевропейский путь развития, специфический рационализм которого признавался некогда моделью для всего остального мира, представляется сегодня скорее исключением, чем правилом, то есть неким "девиантным маршрутом"» [10].
Симультантность современной социально-политической реальности предопределяет формирование «общества риска» как типа глобальной социальности, пришедшего на смену относительно стабильному миру технологического модерна [см.: 11, с. 51], а «коммерциализация и глобализация организованного насилия размывает государственную монополию, неся за собой новые риски» [12, с. 326]. Происходящие изменения социальных институтов и их функций позволяют Ульриху Беку настаивать, что «понятие риска стирает бывшее когда-то чётким разграничением познаваемого и непознаваемого, истины и лжи, добра и зла. Единственная неделимая истина дробится на тысячи относительных истин, которые зависят от близости к риску и от серьёзности опасности, исходящей от него... риск объединяет познаваемое и непознаваемое в одну смысловую вероятность» [13, с. 19]. Такая ситуация видоизменяет иерархию традиционных ценностных приоритетов, фиксировавшихся, в том числе, в политических институтах и солидарностях. Приоритетом становится безопасность, вытесняя с лидирующих позиций свободу и равенство, «в эпоху, когда теряется вера в Бога, класс, нацию, правительство, осознаваемый и признаваемый глобальный характер угроз превращается в источник взаимосвязей, в поле которых вдруг плавятся и изменяются константы и референции политического мира, казавшиеся прежде незыблемыми» [14, с. 92].
Поэтому гуманитарное знание в этой области вступает в интеллектуальное и политически-импликативное противоречие с доминировавшей идеологией, во многом определяемой параметрами неолиберального дискурса. Согласно последней, в современном мире происходят изменения, которые не обязательно подчиняются неким закономерностям и зависят от воли людей, а основной стратегией для развития незападных социокультурных образований является модернизация, под которой понимают часто направляемый выбором людей переход от традиционных форм бытия к современным. В свою
очередь, гуманитарная наука фиксирует, что мировое развитие идёт не к унификации культур, не к механическому повторению локального опыта Западной истории, а к культурному, социальному и политическому разнообразию. Существующий разброс мнений по поводу положительного или отрицательного воздействия традиций на современный мир опосредован не только гносеологическими, но и идеологическими предпочтениями авторов, однако общим знаменателем является признание необходимости совокупности культурных норм и ценностей, обеспечивающих существование общества. В онтологической проекции данный вопрос можно рассмотреть через призму соотношения универсализма и партикуляризма, во многом являющегося ключевым при определении политических нарративов и стратегий: гражданского общества, модернизации, глобализации, мультикультурализма, диалога цивилизаций, а также моделей миропорядка с определением центров социальной и политической силы. При этом в зависимости от исходного признания конфигурации взаимоотношения партикулярного и универсального выстраиваются конкретные политические проекции и практики.
В данных координатах консенсусная логика модернизаци-онного процесса, согласно которой социально-экономические прогрессивные изменения ведут к политическим трансформациям, а затем и к изменениям ценностно-мотивационных параметров, начинает подвергаться деконструкции. Характер выборности, роль исполнительной власти, права оппозиции, наличие и типы внутрисистемных противовесов, развитость многопартийности и структура гражданского общества, — всё это следует рассматривать как продукт конкретных социальных обстоятельств, а не как «тождество» или «девиацию» по отношению к единственному, раз и навсегда данному образцу [см.: 15, с. 126]. В этой связи следует отметить проблему универсального и локального в понимании исторического процесса и политических преобразований, включая западный политико-институциональный опыт. Политические императивы и институты не являются универсальными, пригодными в одинаковой мере для всех эпох и народов, одни и те же образцы в различных условиях дают разные результаты, порою прямо противоположные. Институциональные пре-
образования демократического характера — обеспечение разделения властей, выборные механизмы формирования власти, политический и экономический плюрализм — не являются самодостаточными для модернизационных преобразований. Не менее важны такие характеристики социума, как сложившиеся в процессе историко-политического развития устойчивые модели идентификации, мышления и поведения властных сообществ и массовых групп, ценности, нормы и традиции, регулирующие социально-политические взаимоотношения в обществе и сам характер политического участия [см.: 16, с. 101-102].
Модернизация, в том числе и политическая, трактуется как нелинейный процесс, а видение её перспектив потеряло свою однозначную нормативность. Оно представляет собой широкий спектр решений, на полюсах которого находятся следующие позиции: либо замещение традиционных ценностей современными в результате модернизации, либо сохранение и акцентация традиционализма, влияние традиционной структуры ценностей на политическую систему2 [см.: 17, с. 172]. Во многом это также связано с идеологическими ракурсами использования концепта модернизации и инструментальными политическими практиками, легитимируемыми общим модернизационным вектором. Став неотъемлемой частью неолиберального глобализационного идеологического дискурса, модернизация во многом разделила и судьбу концепта «глобализация», дискурс которого гораздо шире его описательной и объяснительной значимости. Джозеф Стиглиц замечает, что глобализация была «перепродана» как минимум в трёх смыслах: как описание социальной реальности, как объяснение социальных изменений, как идеология социального прогресса, в основании которой лежит европоцентристский демократический проект [см.: 18, с. 228-262]. Оценивая такой взгляд на глобализацию, Колин Хей утверждает, что на данный момент глобализация лежит в основе идеологиче-
2 Не случайно традиционные теории секуляризации, основанные на убеждении в неминуемости элиминации религии из всех структур социально-политического пространства на основе просвещенческих императивов рационализации и модернизации, демонстрируют исчерпание своего познавательно-интерпретативного потенциала.
ского дискурса, придавая ему социальную значимость путём структурирования и легитимации социально-политических изменений [см.: 19, с. 19—26].
Отказ от линейности политических практик, идеологических конструкций, теоретических схем Просвещения и модернизационных теорий, признание принципа плюрализма, структурирующего все аспекты социальности, приводит к поиску новых критериев социального и политического прогресса. Основное онтологическое противоречие современности — противоречие между моралью, правом, свободой и справедливостью — чётко акцентировало ключевой вопрос политической модернизации: какова её цель? В условиях элиминации нормативности демократии, поиск цели становится структурообразующим компонентом практики политической модернизации. Может ли демократия выступить самодостаточным основанием и быть причиной самой себя, либо в условиях современной нестационарности и надвигающейся неуправляемости на национальном и глобальном уровнях на первый план выходят политико-управленческая эффективность или безопасность, либо вообще следует оперировать категорией общего блага. Данные положения приобретают особое звучание в ситуации уменьшения способности государств использовать организованное насилие, которое «является одним из институциональных кластеров и динамической силой в параллелограмме социальных сил, экономических, политических, идеологических, и который сдвинул траекторию мирового институционального развития» [20, с. 16]. Наряду со снижением способности государственных институтов контролировать процессы внутри своих стран, уменьшается их готовность принимать на себя ответственность. Это размывает прежние иерархии власти и властных отношений в обществе, является причиной изменения политических качеств современного индивида и гражданского общества, порождает растущее недоверие в обществе к государственным институтам власти, состояние неуверенности и незащищённости социума [см.: 20, с. 16—17]. Референция демократии, как неотъемлемое и единственно возможное условие мира и стабильности, всё более вызывает сомнения: современность опровергает аксиому «кантовского вечного мира», согласно
которой демократические государства не воюют друг с другом. Сам процесс транзита, перехода и трансформации внутриполитических режимов выступает фактором дестабилизации международного порядка [см.: 21, с. 8-9].
Демократический идеал правит повсюду, однако режимы, которые его утверждают, вызывают почти повсеместную критику, а феномен эрозии доверия граждан политическому руководству и политическим институтам является наиболее дискутируемым предметом политического знания [см.: 22, с. 9-31]. Французский политолог Жан Бешлер ставит вопрос об искажениях демократии: политических, идеологических и моральных. Суть политического искажения заключается в наличии политического рынка, который «узаконивает нечестную политическую игру». Идеологические искажения заключаются в ложном толковании принципов демократии, которое может привести к идеологическим выводам, опасным для демократии, если они будут применены на практике. Моральные искажения включают в себя все злоупотребления свободой, которые облегчаются гарантированностью гражданских свобод, разграничением государственной и частной сфер и принципом политической правомерности всех мнений и всех вкусов [см.: 23, с. 168-186].
Демократия, представляющая собой едва ли не основную несущую конструкцию политического метанарратива Модерна, демократизация как синоним политической модернизации, ещё недавно представлявшаяся глобальной по охвату и универсальной по влиянию «третьей волной», в контексте современных реалий, несомненно, нуждается в критическом переосмыслении. Демократию, по мнению Джона Дана [см.: 24], можно рассматривать в трёх фундаментальных проекциях - как понятие, как концепцию и как комплекс методик, претендующих на право называться словом «демократия» и воплощать эту концепцию. Возникнув в качестве понятия, обозначавшего способ политической организации общества, концепция демократии предполагала как нормативный аспект, так и инструментальную нагруженность. Однако сегодня «нет ни малейшего повода рассматривать демократию как политическую систему, обладающую неоспоримой ценностью и чётким практическим содержанием» [25, с. 27].
Вместо ожидавшегося неуклонного расширения пространства либеральных демократий, в современном мире происходит умножение демократий «дутых» [см.: 26, с. 109—121], всевозможных гибридных режимов, сочетающих демократические и авторитарные практики и лишь имитирующих некоторые её формальные институты, что, в совокупности с акцентацией социокультурной самобытности, неизменно выступает фактором дестабилизации. На место рационально обоснованных идеологических проектов, как механизма обновления политических порядков, постепенно приходит произвольное заимствование конкретного положительного опыта и его перенесение на национальную почву (так называемый «демонстрационный эффект»). Налицо симптомы не только стабилизации «частично свободных» или «переходных» стран в «гибридном» состоянии, но и превращение реально существующих там демократических институтов и практик в фасад, за которым скрываются разновидности авторитарного правления и воспроизводства власти, что практически указывает на затухание «третьей волны демократизациии». В данном контексте демократия становится так называемым «пустым понятием» [27, с. 13]. А парадигма постмодерна [см.: 28, с. 101] вообще отнесла демократию к разряду кочующих в общественном дискурсе глобальных спекулятивных категорий мировой политики, участвующих в формировании геополитического капитала западной культуры, к которым можно отнести и классическую концептуальную парадигму модернизации.
Не случайно, согласно исследованиям Института социологии РАН, идея политической модернизации как демократизации и либерализации не получает значительной поддержки в российском обществе. Россияне не связывают успешную реализацию «модернизационного проекта» ни с идеей демократии, ни с дальнейшим развитием демократических институтов. В перечне идей, которые могли бы стать основополагающими для модернизационного прорыва, идея демократического обновления общества занимает последнее место с 7% голосов поддержки. Не имея ничего против демократии, базовых прав и свобод, россияне скептически оценивают их инструментальный потенциал, возможность практического использования демократических принципов и институтов в обновлении страны,
в обеспечении динамичного социально-экономического развития. Ценности демократии воспринимаются в качестве хоть и важных, но вторичных по отношению к ценностям социальной справедливости, общественного порядка и экономической эффективности [об этом см.: 29]. Более того, всего 2% утверждают, что «Россия демократическая страна»; 23% на вопрос, согласны ли с этим утверждением, отвечают, что скорее да; 75% - нет и скорее нет [см.: 30], что особенно ярко проявляется в проекции кризиса легитимности основных, прежде всего демократических с формальной стороны, политических институтов. Можно также констатировать, что политическая вовлечённость выражается не в электоральной, а в более активных и проблемно-специфицированных формах массового участия; не случайно возникает понятие «контрдемократия» [см.: 31]. Растущие настроения нестабильности и недоверия в обществе коррелируют с ростом недоверия к властным структурам и с увеличивающимися мерами демократического контроля и наблюдения, так называемой «контрдемократии». Политический режим последней характеризуется не только институциональным дизайном, но и возможностями контроля и «блокировки» различными социальными акторами [см.: 31, с. 12-14], чьи функции берут на себя международные организации, проводящие мониторинг «качества» демократии в различных странах. - С другой стороны, конец прежней социальной организации, с её идеологическими императивами и весьма чёткой организованностью, дал почву для пробуждения в обществе низших жизненных паттернов, способствовал новому социальному структурированию с преобладанием малых горизонтально организованных групп, отстраняющихся от политических усилий к власти [см.: 32, с. 274-284]. Определяющая черта нашего времени - размывание границ между демократией и авторитаризмом в контексте растущего недоверия к политической и экономической элитам [см.: 33, с. 150]; социокультурный плюрализм и отказ от универсальности заставляют пересматривать императивы как в теории, так и в политических стратегиях. Конец «знакомого мира» вызвал кризис традиционно-действенных политических практик, устоявшихся теоретических парадигм, доминирующих идеологических дискурсов и проектов, вполне вписывавшихся в классический модернизационнный сценарий.
Видоизменения понимания политики, путём включения в него социокультурных факторов, во многом центрируются вокруг цивилизационного подхода, определяющего векторы познания политического процесса и выстраивание идейно-интерпретативных концептуальных и политико-прикладных схем и подходов. Пройденный за три века путь развития понятия «цивилизация» от его употребления в единственном числе и с большой буквы до его современных значений далеко не исчерпало его эвристические возможности. В его арсенале различные концептуально-политические схемы, пересекающиеся со сменой философско-идеологических эпистем. Данные схемы занимают прочное место в политико-идеологических дискурсах, предлагая объяснительные принципы взаимодействия различных устойчивых социокультурных образований, наделяемых в условиях современного мира статусом политических субъектов. Более того, практически все оттенки данного понятия присутствуют сегодня в общественном сознании, и можно наблюдать, как они по-разному используются в пропаганде, политической риторике, в современных идеологических конструкциях, в обыденной лексике, в научных концепциях и дискуссиях. Если в первых наиболее употребляемым является нормативное понимание цивилизации, то в различных областях гуманитарного знания наиболее востребованными оказываются современные оттенки и грани цивилизационного подхода.
Проводя параллели между логикой развития понятий модернизации, глобализации и цивилизации, можно обратиться к мнению Йенса Бартельсона, отмечающего, что понятия цивилизации и революции, сформировавшиеся перед и в ходе Великой Французской революции, «также утратили стабильные референции, но функционировали как двигатели социального изменения, обозначая изменение в его чистой, наиболее неизбежной и необратимой форме: изменение как условие возможных объектов и возможных идентичностей в возможном будущем» [34, с. 182]. Понятие «цивилизация» в силу своей популярности и универсальной применимости стало «жертвой своего успеха»3, а смежные понятия — иден-
3 Как известно, развитие общественной, в том числе философской и политической, мысли — процесс, связанный со столкновением различ-
тичность, устойчивость, культурная самобытность, менталитет, традиция, - входящие в пул цивилизационного подхода, во многом становятся каркасом изучения современной социально-политической и исторической реальности. Возникновение новых политических смыслов находится в векторе смены акцентов: от концептуальных рамок нормативности, непрерывности исторического процесса, поступательного прогресса, универсальности к актуализации самобытности, фрагментарности и плюрализации социально-политического процесса, традиционности, вплоть до архаизации.
Это обуславливает и поливариативность цивилизационно-го ракурса современного понимания модернизации. С одной стороны, он также несёт на себе отпечаток просвещенческой парадигмы, особенно в нормативной проекции линейного понимания модернизационнных стратегий в соответствии с канонами либерального подхода. С другой стороны, всё более громкими становятся голоса, настаивающие на том, что «культура имеет значение» [см.: 35-36], а цивилизационная специфика различных типов обществ накладывает отпечаток на алгоритмы изменений в обществе.
Многослойность и многозначность цивилизационной парадигмы порождает и различные философские эпистемы, лежащие в основании объяснения логики, направленности и целей общественных изменений. Эвристический потенциал концепции множественности модернизмов Ш. Эйзенштадта [см.: 37-39], центрирующейся вокруг констатации трансформации сущности осевой европейско-христианской цивилизации, приведшей к возникновению Модерна как новой цивилизации с особой культурной и институциональной программой, распространившейся на другие части мира, что
ных взглядов, идей, концепций, предпочтений, приоритетов. В результате подобного бума и значение понятия, и области его применения стали настолько многочисленными, что вплотную приблизили его к неопределённости. Можно сказать, что понятие «цивилизация», употребляемое представителями всех гуманитарных наук, идеологами, политиками, журналистами, а также людьми, далёкими от науки и политики, поплатилось ясностью за свой успех. Особенно ясно подобная неясность проявляется в современной политической сфере, где рассматриваемое понятие употребляется с различными оттенками.
вызвало появление множественности модернизмов, во многом представляется определённым синтезом линеарных интенций и плюралистической несводимости современности к единому основанию.
Однако налицо и актуализация ракурса интерпретации цивилизаций как субъектов исторического и политического процесса, а также поиска особенностей манифестаций Больших традиций в современных социально-политических трендах. В силу этого, выход на авансцену мирового процесса социокультурных идентичностей как приоритетных представляется закономерным ответом на постоянно видоизменяющуюся и структурно перестраивающуюся современную реальность. В данном ракурсе актуализируется проблема устойчивости как критерия поддержания самобытности определённых социокультурных оснований, в политической проекции порождающей новые формы политического взаимодействия. Эти формы варьируются от возвращения традиций в качестве легитимации политических стратегий до переосмысления глобального пространства современности в гражданских координатах: «степень воплощения цивилизационных черт в политике зависит от соотношения органических (автохтонных, естественных) и заимствованных, подражательских (являющихся результатом переработки и усвоения людьми иного, чуждого повседневным практикам опыта) элементов в ролевом поведении. Поэтому в рамках любой цивилизации — причём как в элитарной, так и в массовой среде — всегда существует и противодействие вызовам и требованиям современности, и их внутреннее приятие. А преломленный в политике циви-лизационный материал может либо конфронтировать, либо не конфронтировать с современностью» [40, с. 6]. Наиболее стабильной является цивилизационная устойчивость, позволяющая цивилизациям создавать тот мощный фундамент, параметры которого переживают менее долговечные политические и экономические образования, а также сохраняют свои сущностные характеристики в условиях видоизменения внешних параметров бытия.
Вместе с тем для значительного числа регионов незавершённой модернизации всё более притягательными становятся, наряду с традиционными «национальными», универсалист-
ские модели самоидентификации [см.: 41]. В любом случае целью исследований политического и модернизационно-го ракурса идентичности является выработка алгоритмов определения соотношения общего и частного, интегративной целостности и её частей, причём в формах, вписывающихся в магистральный вектор практического и теоретического обеспечения безопасности определённого социума.
В приложении к российскому обществу чаще всего ставится вопрос о «неорганическом» или «догоняющем» типе модернизации, в том числе и политической. Эта точка зрения обосновывается как спецификой социального устроения России, так и тем, что модернизации инициировались политической властью. «В России проводником модернизации всегда являлось государство, а не движение масс. В какой бы форме ни осуществлялась модернизация, её частью или формой была. идеология, формулировка ценностей, которым пытались придать общенациональное значение» [42, с. 153]. В этом многим видится принципиальное отличие российского модернизационного процесса от западного, где импульс сверху выступает лишь в качестве первичного катализатора глубинных процессов, впоследствии развивающихся в самой толще общества.
Опыт российских политических и экономических трансформаций свидетельствует, что изменение такой самостоятельной цивилизационно-культурной метасистемы, как Россия, не укладывается в классический модернизационный сценарий. Поэтому анализ современного глобального контекста российской модернизации и реформационных процессов представляется ключевым4. Рассмотрение российского социума в циви-лизационных координатах становится проекцией отмеченной проблемы - соотношения универсальных и специфических черт в общественном развитии. В идеологических проекциях посто-
4 Так, М. М. Сперанский усматривал печальную черту отечественных реформ в их порывистости, переменчивости, незавершённости: «История России со времён Петра Первого представляет беспрерывное почти колебание правительства от одного плана к другому. Сие непостоянство или, лучше сказать, недостаток твёрдых начал, был причиною, что доселе образ нашего правления не имеет никакого определённого вида, и многие учреждения, в самих себе превосходные, почти столь же скоро разрушались, как возникали» [43, с. 17].
янно воспроизводится дихотомия «западники — славянофилы», обуславливающая вариативность предлагаемых политических и государственных стратегий. В одном из своих «Философических писем» П. Я. Чаадаев пишет, что «мы ничего не восприняли из преемственных идей человеческого рода» [44, с. 43], так как «провидение исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, всецело предоставив нас самим себе» [44, с. 47]. Критикуя спекулятивные построения западников, основанные на принципе европеизма как окончательной форме человеческой культуры, которую остаётся только распространить по лицу земли русской, Н. Я. Данилевский, напротив, отмечал, что самобытность исторического опыта России даёт повод сомневаться в целесообразности принятия западноевропейских стандартов политико-экономического и культурного развития [см.: 45, с. 57].
Эвристический потенциал спора между западниками и славянофилами до сих пор не утратил своей актуальности и со всей очевидностью проявляется в современной дискуссии о направленности и гранях модернизации России. Развитие данной тенденции прослеживается и в сегодняшних спорах о сущности модернизации в России, в неопределённости её целей и методов. Безусловно, принятие той или иной стороны (идей) детерминитует выбор гражданской позиции на личном уровне и стратегию развития всей страны в государственных масштабах. Однако, в любом случае, современные дискуссии5 о сущности, целях, способах и субъектах модернизации, в том числе в её политических проекциях, отражают противоречия между идеологиями и практиками проекта Модерна и вызовами современности, размывающими их абсолютность.
Представляется целесообразным акцентировать внимание на нескольких проблемах, призма которых позволяет
5 По мнению В. Г. Федотовой, «модернизация рассматривается, скорее, у нас в повседневном значении — как улучшение, усовершенствование. Культура, общество звучат в рассуждениях и действиях, направленных на модернизацию, как некоторая запрашиваемая населением добавка. Не учтены на практике результаты изучения истории модернизации разных стран и теорий модернизации, преобладает апологетика догоняющей Запад модернизации, отвергнутой сегодня в мире, доктрина экономического роста, к которой нельзя свести модернизацию» [46].
соотнести российский цивилизационный контекст со сменой теоретических парадигм понимания модернизации, а также с социально-политической прагматикой. Это уже отмеченная проблема соотношения общего и особенного в социально-историческом процессе, политическое измерение модерниза-ционных преобразований в России и проблема человеческого капитала как ключевого фактора модернизации.
Акцентуация общего и партикулярного в логике модернизации, принимая во внимание отмеченные концептуальные сдвиги, выдвинула на авансцену теоретического поиска логику смены эпистемологических и идеологических коннотаций и контекстов модернизации. Отход от линейного понимания модернизации и включение в смысловой контекст концепта и дискурса идентичностных параметров привели, с одной стороны, к поиску новых операциональных определений, с другой - к изменению политических императивов теории модернизации.
Предлагаемые дефиниции концепта модернизации, задающего интерпретативные рамки, ещё раз демонстрируют современную содержательную многозначность понятия модернизации, однако с включением новых смыслов. Акцент на экономической детерминанте как смене технологических укладов, приводящей к соответствующим изменениям в социальных и институциональных системах, способствующей массовому внедрению технологий нового уклада, соответствующих ему типа потребления и образа жизни [см.: 47], звучит в концептуальных построениях экономистов.
В русле логики миросистемного анализа Т. Заславская и В. Ядов предлагают понимать модернизацию как повышение конкурентоспособности в миросистеме [см.: 48], то есть движение от периферии и полупериферии к центру. Подобная функциональная интерпретация модернизации наилучшим образом, по мнению А. Аузана, как «отражает практику сложных и разнообразных процессов, именуемых термином "модернизация", так и характеризует разнообразие её будущих возможных траекторий для различных стран» [49, с. 14]. В таком понимании модернизация становится не задачей, когда в известную формулу нужно только подставить значения «стра-новых переменных», а проблемой, способ решения которой в
каждой стране ещё нужно найти [см.: 50, с. 136—137]. В данном ряду находится также и подход И. Роксборо, предлагающий трактовать модернизацию как возрастание способностей к социальным преобразованиям [см.: 51, с. 753—761].
Континуальность модернизационного процесса нашла отражение в подходе Н. И. Лапина, согласно которому он (процесс) «приобрёл всемирный характер и включает три составляющих: социокультурную, индустриальную, информационно-когниционную» [52]. По мнению, В. Г. Федотовой, опирающейся на концепцию множественности модер-низмов Ш. Эйзенштадта, современный этап общественного развития связан с «переходом к третьему модерну, обозначенному вступлением в активную модернизацию незападных стран, новому Новому времени для незападных стран» [53, с. 520—564]. Современные трактовки процессов модернизации во многом отождествляются с непрерывными изменениями, призванными совершенствовать и институционализировать настоящее, что позволяет преодолевать дихотомию «традиционное — современное» [см., например: 54, с. 18], а также с признанием, что «ценностные ориентации могут меняться и меняются, но продолжают отражать историческое наследие общества» [55, с. 165—166, см. также: 56—58]. По крайней мере, приверженцы мирсистемного подхода и глобализационной парадигмы уже не настаивают на их линеарном модернистком векторе, а сторонники цивилизационного подхода не объявляют тезис об универсализме абсолютно ложным.
Столь размытое предметно-понятийное поле модер-низационной теории и связанных с ней политических импликаций порождает и отсутствие консенсуса относительно модернизационных перспектив и исторических ретроспектив в России, во многом основанное на интуитивно схватываемой потребности экспликации и определения целей и методов развития. В России данная ситуация получает политическое звучание, поскольку именно политические цели выступают в качестве катализатора модернизации, политические методы её осуществления являются доминирующими, инициатором и субъектом модернизации выступает политическая власть.
Ярким примером может служить проект М. М. Сперанского, видевшего основную формулу модернизации в эволю-
ционном, последовательном совершенствовании всех сфер общественной жизни при активном участии в этом процессе государственной власти. Цель преобразований общественно-политического строя России М. М. Сперанский видел в создании системы «истинной монархии», опирающейся на силу закона, определяющего основные принципы устройства и функционирования государственной власти. В осуществлении плана государственного преобразования М. М. Сперанский рассчитывал опереться, с одной стороны, на просвещённую часть российского общества, а с другой — на поддержку Александра I. Однако план М. М. Сперанского страдал одним, но коренным недостатком: он не соответствовал российской действительности, «это была политическая мечта»6 [59, с. 200]. Не случайно, И. Л. Солоневич подчёркивал, что «всякая разумная программа предлагаемая данному народу, должна иметь в виду данный народ, а не абстрактного homo sapiens, наделяемого теми свойствами, которыми угодно будет наделить его авторам данной программы» [60, с. 12].
Последнее замечание имеет ключевое значение, поскольку фиксирует узловые моменты модернизационных преобразований в России, воспроизводящихся в исторической континуальности и перекликающихся с современными интенциями: политические императивы и учёт национальной специфики. Примат политических методов, инициация модернизаций политической властью, политический характер субъектов модернизации предопределяют и политические, чаще всего насильственные методы и стратегии, что может рассматриваться как качественная особенность российских модернизаций. Так, если режим Алексея Михайловича был традиционалистско-авторитарным, «отечески-охранительным», то сменивший его реформаторский режим Петра I характеризуется полным набором тоталитарных признаков: государственное полицейское насилие из периодического превращается в перманентное,
6 Именно это обстоятельство стало предметом жёсткой критики со стороны оппонентов, наиболее ярким из них был Н. М. Карамзин, который в «Записке о древней и новой России» подверг резкой критике проекты государственных преобразований М. М. Сперанского, усматривая в них очередную попытку нарушения естественного хода исторического развития.
осуществляется этатизация церкви, тотальное вмешательство власти во все сферы общественного бытия [см. подробнее: 61, с. 240-241].
Подтверждение использования насильственных политических методов в качестве основных механизмов модерни-зационных преобразований, в противопоставлении консен-сусному характеру европейских модернизаций, включающих заинтересованность субъектов хозяйствования, институтов гражданского общества и, как следствие, политических институтов, можно найти у В. О. Ключевского: «Пётр действовал силой власти, а не духа, и рассчитывал не на нравственные побуждения людей, а на их инстинкты. Правя государством из походной кибитки и с почтовой станции, он думал только о делах, а не о людях и, уверенный в силе власти, недостаточно взвешивал пассивную мощь массы... Надеясь восполнить недостаток наличных средств творчеством власти, преобразователь стремился сделать больше возможного, .как Пётр в своём преобразовательном разбеге не умел щадить людские силы, так люди в своём сомкнутом, стоячем отпоре не хотели ценить его усилий» [59, с. 201].
В отличие от западной традиции, где общество продуцирует определённый тип государства, в российском социуме именно государство, характерными чертами которого в силу исторически сложившейся специфики является патерналистский характер, жёсткая централизованность, выполнение государством функций, обеспечивающих стабильность и выживаемость общества, инициирует формирование определённого типа общества. В этом процессе структурирующим элементом конструирования российского общества являются политические императивы «догоняющей модернизации», не учитывающие гражданское общественное структурирование. Исторически сложившаяся в России «патримониальная пирамидальная система» [62, с. 72] объясняет отсутствие горизонтальных социальных взаимосвязей и то, что именно властные структуры либо обеспечивают стабильность системы, либо дестабилизируют общество. Во многом это позволяет говорить о неприменимости классических модернизационных сценариев для российского социума, гносеологически связанных с теорией «общественного договора» и с западной концептуальной сеткой исследования социума
в координатах «государство / гражданское общество». Не случайно В. О. Ключевский высказывает мнение, что «реформа пронеслась над народом, как тяжёлый ураган, всех напугавший и для всех оставшийся загадкой» [59, с. 215].
В ряду российских модернизационных сценариев, реформы Петра I представляются крайним выражением их общей логики, выступая неким центральным пунктом российской истории, предметом не только многочисленных исследований в области истории, социальной философии, политологии, социологии, но и важной частью идеологического и политического дискурса. Диаметральные оценки петровской модернизации7 во многом объясняются несколькими моментами, из которых можно выделить следующие. Как в истории, так и в современном общественно-политическом знании данные оценки фиксируют ключевой момент - проблему определения цивилизационного статуса России. Она рассматривается в ряде проекций - от внешнеполитической до религиозной, от философской до сугубо идеологизированной, однако сама точка концентрации многочисленных дискуссий очевидна - специфика российского общества, воспроизводящаяся на протяжении длительного исторического времени. Оценки данной специфики могут быть как положительными (О. Платонов [см.: 63], В. В. Кожинов [см.: 648], А. С. Панарин [см.: 65-66]), так и отрицательными -«русская система» [см.: 67-68], «российская колея» [см.: 69], вплоть до отрицания самой такой специфики.
В обществоведческом дискурсе наличествует множество определений и подходов к прояснению сущности российской
7 Что касается оценки вклада Петра I в национальную историю, то она далеко не однозначна. Князь М. М. Щербатов усматривал в петровских реформах «повреждение нравов». Сходных взглядов (подрыв самобытности) держались славянофилы (К. С. Аксаков). Западники, напротив, возносили дело Петра I: без его устроения Россия была бы шведской провинцией (П. Я. Чаадаев). С. В. Соловьёв уподоблял допетровское время долгим сборам в дорогу, явился Петр-поводырь и осветил путь народу. П. Н. Милюков инновациям Петра I отказывал в системности. М. Покровский энергично и негативно характеризовал плоды усилий Петра I: «Смерть преобразователя была достойным финалом... пира во время чумы».
8 Особый интерес данной книге придаёт полемика автора со своими идейными оппонентами.
цивилизации через различные стороны - от духовной до инструментально-политической, от стагнирующего характера до динамичного развития. Во-вторых, прослеживающаяся в исторической рефлексии и политической практике интенция самоопределения России через соотнесение с Европейской цивилизацией, поиск идентификационных оснований через значимого «Другого», в условиях противоречия между социокультурным плюрализмом современности и логикой и причинностью «Третьей волны», приобретает иное звучание. В-третьих, многие идеи сосуществуют одновременно, как порождая неопределённость, так и диверсифицируя возможности политических и идеологических практик.
Данная совокупность положений в современных условиях приобретает новый концептуально-идеологический контекст; налицо противоречия современности, кардинально меняющие модернистский вектор развития общества: соотношение глобализации с вестернизацией и модернизацией, государственным суверенитетом и национальными интересами; противоречия идентичности и глобализации, универсальных и локальных референтных значений, в результате чего на первый план выходит методологическая «реконструкции» традиционного цивилизационного подхода и мо-дернизационного нарратива, позволяющая совместить глобальный аспект с локальным. В ситуации, когда перед Россией встают задачи и модернизации, и эффективного вхождения в мировые глобали-зационные процессы, крайне важно правильно использовать те механизмы и инструменты, которые обеспечили бы максимальные внешние преимущества при минимальных внутренних потерях9, использовать возникшие в последнее десятилетие принципиально новые особенности мировой архитектуры глобального социально-политического пространства.
Значимым политическим измерением модернизации, понимаемой как обеспечение конкурентоспособности или повышение способности к изменениям, инновациям, становится перенос центра тяжести с экономического на человеческий
9 Впрочем, данная проблема была проартикулирована ещё Н. Карамзиным, правда, в иных исторических условиях: ценой сверхусилий «мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России», поскольку от реформы к реформе крепнет утрата сопричастности единому национальному делу» [Цит. по: 70, с. 33].
капитал, в центре внимания оказываются условия развития и использования человеческого фактора, который приобретает всё более отчётливый политикообразующий характер. Во многом данное положение перекликается с понятием геополитического капитала культуры (культурно-цивилизационных особенностей, ценностей и норм, научно-технического, инновационного, образовательного потенциала) как инструмента, обеспечивающего эффективность модернизационных преобразований, «мягкая сила» («soft-power»), в основе которой лежат культура и ценности, символическое пространство и информация, идентификационные основания [см.: 71—72]. Ключевым для России представляется определение баланса между требованиями современности и объёмом применения политических методов, прежде всего насильственных.
Одной из наиболее важных составляющих человеческого капитала и основой современных модернизационных изменений является образование, приобретающее в современном мире политическое звучание и повышающее конкурентоспособность социально-политических систем. Отталкиваясь от органической связи между социальными изменениями и изменениями в образовании как качественной характеристики процесса модернизации, можно проследить неслучайный характер того, что в истории России сфера образования становилась ареной борьбы не только за профессиональные и корпоративные интересы, но и за сам характер социального устройства. Более того, утверждение той или иной российской образовательной модели «вело если не к непосредственному, то к постепенному перераспределению власти и трансформации социальной структуры в целом» [73, с. 111].
Исторический кейс реформ Петра Первого наглядно демонстрирует изменение политико-управленческих стратегий по отношению к образованию. В условиях принципа всесословности службы, включавшего и служение государя общему благу, государству10, вводится новая обязательная
10 В данном контексте следует отметить, что Пётр был первым российским самодержцем, поменявшим отношение к стране как собственной вотчине на служение государству как общему благу. Служение государству как высшая цель, государственный интерес — приоритетный, по сравнению с личным, стали смысловым основанием политики реформирования Петра.
повинность — учёба. В соответствии с Указами 1714 г. дети дворян, приказных людей, духовных лиц обязаны были пройти обучение с 10 до 15 лет. Разделение гражданской и военной службы имплицировало и регламентацию направления на обучение: исходя из факта предпочтительности для дворян гражданской службы как менее опасной, в 1722 г. была чётко установлена возможность отправления на статскую службу не более 1/3 представителей родов. При этом успешность службы находилась в прямой зависимости от наличия специальных познаний в соответствующих областях, что предписывало и закрепляло обязательность обучения, несмотря на сопротивление в дворянской среде. Прослеживая логику включения образования в модернизационный контекст в последующей истории России, следует отметить расширение сословий, допущенных к высшему образованию, развитие университетов, институционализацию Академии наук, статус образования и науки как высшей ценности в советский период. Данная логика, на различных этапах, была опосредована именно потребностями модернизационных преобразований, главной целью которых было догоняющее развитие для обеспечения выживаемости и конкурентоспособности социально-политической системы. Образование представляло собой конкурентное преимущество политических акторов и систем, поскольку обладание им давало в распоряжение временной люфт для обеспечения своего монопольного положения.
«Конец знакомого мира» и новые, текучие свойства современности, изменяющие референциальные характеристики времени как универсалии философско-политического метанарратива Модерна, перестаивают традиционную роль образования, меняют концептуальные подходы, акцентируя внимание на исключительном ресурсе развития — знаниях, идеях, инновациях, существующих в условиях, атрибуцией которых являются постоянные трансформации. Поэтому «"больше" — уже не только не "лучше", но и лишено рационального смысла. Теперь быть меньшим, более лёгким, более подвижным — это признак совершенства и "прогресса"» [74, с. 20]. Подобный подход кардинально меняет ориентиры политического развития, а также специфику политических стратегий и управленческих практик, поскольку «постин-
дустриальный век запускает процесс всеобщей когнитивной мобилизации» [55, с. 171].
В подобных условиях перестраивается иерархия источников и факторов модернизации, отодвигая на низшие ступени обладание природными ресурсами и выдвигая на первый план человеческий капитал: знания, навыки, жизненные ресурсы, настойчивость, инициативность, гибкость образующих его людей и организаций, способность моментальной приспособляемости к постоянно меняющимся условиям и быстрому формулированию ответов на вызовы. Соответственно, недостаточно иметь квалификацию в её общепризнанном понимании, более существенны дополнительные экстрафункциональные способности креативности, коммуникативности и проч., привносящие активность в знание. Для обеспечения успешности модернизационных преобразований в условиях современности востребованными представляются метаква-лификации, включающие в себя способность к обучению; аналитические способности; знание языков, культур; способность отслеживать (воспринимать и сопровождать) сигналы и события окружающей среды; умение приспосабливаться; способность общаться и сотрудничать; способность допускать неопределённость и управлять ею.
Таким образом, в современных условиях образование перестаёт быть процессом трансляции знаний, его акцент перемещается на умение учиться: уменьшение важности знания фактов пропорционально увеличению доступа к информации, овладению умением поиска и интерпретации информации и превращения её в новое знание. С одной стороны, трансформация качества образования перестаивает политический каркас общества, индуцируя новые формы неравенства и стратификации, с другой — обеспечивает эффективность развития человеческого капитала в виде конкуренции, инвестиций и инноваций. Развитие новой образовательной среды представляется приоритетом целенаправленной политики для осуществления модернизационных проектов, направленных на повышение конкурентоспособности в условиях усиливающейся глобальной экономической и политической конкуренции. К сожалению, сегодняшние российские реалии имеют неоднозначный характер, ставящий под вопрос успеш-
ность преодоления новых политических и социокультурных вызовов.
Современные качественные трансформации социально-политической реальности акцентировали проблемы переосмысления модернизации, и шире - всего философско-политического метанарратива Модерна в русле кризиса традиционной методологии, изменения традиционных референтных значений понятий политико-гуманитарного дискурса, поисков нового познавательного инструментария. Размывание линеарного смыслового континуума понятия модернизации свидетельствует о нелинейности его референтов, тогда как интерпретации последних имеют широкую вариативную шкалу, на крайних полюсах которой находятся традиционное понимание и требования современности, определившие включение в концептуальное поле модернизации социокультурных и цивилизационных параметров. Несмотря на более широкий и устойчивый идеологический дискурс концепта модернизации, всё отчётливее фиксируется кризис традиционных политических стратегий и их смысловая деконструкция, возникновение новой логики власти, видоизменение политической онтологии. Специфика российских модернизационнных проектов, её успешность и эффективность требуют не только теоретического осмысления и вычленения общих и частных параметров, но и чёткого политического инструментального воплощения, учитывающего сущностную нелинейность современности.
Литература
1. Путин В. В. Россия сосредотачивается — вызовы, на которые мы должны ответить. // Владимир Путин 2012. 16.12.2012. URL: http://putin2012.ru/#article-1 (05.06.2013).
2. Гавров С. Н. Модернизация во имя империи: Социокультурные аспекты модернизационных процессов в России. М.: Едиториал-УРСС, 2010.
3. Горшков М. К Модернизация и модернизационные процессы в России (размышления социолога) / Цивилизация. Модернизация. Идентичность: материалы международного научного симпозиума. М.: Издательский дом МЭИ, 2012.
4. Журавлев В. В. Pоссия XX века: тип, этапы и механизмы модернизации // Pоссия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. Материалы. Выпуск № 7. М., ФPПЦ, 2001.
5. Хантингтон С. Третья волна. Демократизация в конце
XX века. М., 2003.
6. Тоффлер Э. Третья волна. М.: АСТ, 1999.
7. Чешков М. Болезнь серьезнее, чем кажется // Pro et Contra. 2000. Т. 5.
8. Кирабаев Н. С. Кризис современности и современные проблемы философской методологии // Диалог цивилизаций и посткризисный мир / Под. ред. Н. С. Кирабаева, Ю. М. Почты, В. Г. Иванова. М.: PУДH, 2010.
9. Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология
XXI века / Пер. с англ., под ред. В. И. Иноземцева. М.: Логос, 2004.
10. Хабермас Ю. Против «воинствующего атеизма». «Постсеку-лярное» общество — что это такое? О новом европейском порядке // Pусский журнал. 23.07.2008. URL: http://www. russ.ru/pole/Protiv-voinstvuyuschego-ateizma (30.09.2013).
11. Бек У. Молчание слов и политическая динамика в глобальном обществе риска. М., 2001.
12. Avant, D. Market of Force: The Consequences of privatizing security. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.
13. Бек У. Инсценировка глобальных рисков // UNION magazin. 2009. № 1.
14. Beck, U. La société du risque: sur la voie d'une autre modernité. Paris: Flammarion, 2004.
15. Risse, T. Social Constructivism Meets Globalization // Globalization theory: approaches and controversies / Edit. by
A. McGrew and G. D. Held. Cambridge: Malden, Mass., Polity Press, 2007. Vol 1.
16. Гаман-Голутвина О. В. Новые измерения в понимании политической культуры: роль социокультурной составляющей // Pоссия в современном диалоге цивилизаций. М.: Культурная революция, 2008.
17. Инглхардт Р. Модернизация и демократия // Демократия и модернизация. К дискуссии о вызовах XXI века / ред.
B. Л. Иноземцев. М.: Европа, 2010.
18. Stieglitz, J. E. The Overselling of Globalization // Globalization — What's New? / Ed. Weinstein M. M. New York: Columbia University Press, 2005.
19. Hay, C, Watson, M. Globalization and the State // Global Political Economy / Ed. by J. Ravenhill. Oxford: Oxford University Press, 1999.
20. McGrew, A. Organized Violence in the Making (and Remaking) of Globalization // Globalization theory: approaches and controversies / Edit. by A. McGrew and G. D. Held. Cambridge: Malden, Mass., Polity Press, 2007. Vol. 1.
21. Линецкий А В. Российские институты политического представительства в условиях радикальных общественных трансформаций. Опыт сравнительного анализа. СПб: Изд-во СПб ун-та, 2008.
22. Rosanvallon, P. La contre-démocratie: la politique à l'âge de la défiance. Paris: Éd. du Seuil, 2006.
23. Бешлер Ж. Демократия. Аналитический очерк. М.: UNESCO, 1994.
24. Dunn, J. Setting the People Free.The Story of Democracy. N.-Y.: Atlantic Monthly, 2005.
25. Данн Дж. Демократия как фантом, мечта и реальность // Демократия и модернизация. К дискуссии о вызовах XXI века/ ред. В. Л. Иноземцев. М.: Европа, 2010.
26. Делягин М. Г. Ценностный кризис: Почему формальная демократия не работает // Полис: Политические исследования. 2008. № 1.
27. Bernardi, B. La démocratie. Paris: GF-Flammarion, 1999.
28. Canet, R.; Duchastel, J. La nation en débat: entre modernité et postmodernité. Outremont: Éditions Athéna, 2003.
29. Готово ли российское общество к модернизации / Под. ред. М. К. Горшкова, Р. Крумма, Н. Е. Тихоновой. М.: Весь мир, 2010.
30. Двадцать лет реформ глазами россиян (опыт многомерных социологических замеров). Аналитический доклад. М., 2011 // Федеральное государственное бюджетное учреждение Институт социологии Российской академии наук. URL: http://www.isras.ru/analytical_report_twenty_years_ reforms.html (30.09.2013).
31. Rosanvallon, P. La contre-démocratie : la politique à l'âge de la défiance. Paris: Éd. du Seuil, 2006. 345 pp.
32. Мафессоли М. Околдованность мира или обожествленное социальное // Социо-логос / Под. ред. В. Винокурова. М.: Прогресс, 1991.
33. Крастев И. Демократия и разочарованность// Демократия и модернизация. К дискуссии о вызовах XXI века / Ред. В. Л. Иноземцев. М.: Европа, 2010.
34. Bartelson, J. Three Concepts of Globalization // International Sociology. 2000. Vol. 15. № 2.
35. Хантингтон С., Гаррисон Л. (ред.) Культура Имеет Значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу. Антология. M.: Московская школа политических исследований, 2002.
36. Harrison, L.; Huntington S. (eds.) Culture Matters: How Values Shape Human Progress. New York: Basic Books, 2000.
37. Eisenstadt, S. N. The civilizational dimension of Modernity // International sociology. L., 2000. Vol. 16. № 3.
38. Eisenstadt, S. N. Multiple Modenities // Daedalus. 2000. № 3.
39. Эйзенштадт Ш. Модерн как цивилизация особого типа // Реферативный Журнал. Серия 11. 2003. № 1.
40. Соловьев А. И. Цивилизационный облик российской политики: теоретические аспекты // Власть. 2008. № 11.
41. Многоликая глобализация. Культурное разнообразие в современном мире / Под ред. П. Бергера и С. Хантингтона. М.: Аспект Пресс, 2004.
42. Федотова В. Г. Возможна ли модернизация без русофобии? // На перепутье (Новые вехи): Сборник статей. М.: Издательская корпорация «Логос», 1999.
43. СперанскийМ. М. Проекты и записки. М., Л., 1961.
44. Чаадаев П. Я. Философические письма. Письмо первое // Статьи и письма. М.: Современник, 1989.
45. Данилевский Н. Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому. СПб.: Изд-во С.-П. Университета, Изд-во «Глаголъ», 1995.
46. Федотова В. Г. Теорема Томаса китайской модернизации // Вопросы философии. 2012. № 6. URL: http://vphil.ru/index. php?option=com_content&task=view&id=550 (20.06.2013).
47. Глазьев С. Ю. Мировой экономический кризис как процесс замещения доминирующих технологических укладов // Сергей Глазьев. Официальный сайт. 21.07.2009. URL: http://www.glazev.ru/scienexpert/84/ (20.06.2013).
48. Заславская Т. И., Ядов В. А. Социальные трансформации в России в эпоху глобальных изменений. Доклад на открытии III Социологического конгресса, 21.10.2008 // ИС РАН. URL: http://www.isras.ru/publications_bank/1225398577. pdf (05.06.2013).
49. Аузан А. А Введение. Модернизация в российском контексте / Доклад о развитии человеческого потенциала в Российской Федерации за 2011 г. / Под редакцией А. А. Аузана и С. Н. Бобылева. М.: ПРООН в РФ, 2011.
50. Аузан А. А. Модернизация как проблема: в поисках национальной формулы // Журнал Новой экономической ассоциации. 2010. № 7.
51. Roxborough, I. Modernization Theory Revisited. A Review Article // Comparative Studies in Society and History.1988. V. 30. № 4.
52. Лапин Н. И. Стадии и уровни модернизации регионов России // Клуб субъектов инновационного и технологического развития России. URL: http://innclub.info/wp-content/ uploads/2012/08/лапин.doc (05.06.2013).
53. Федотова В. Г., Колпаков В. А, Федотова Н. Н. Глобальный капитализм: Три великие трансформации. Социально-философский анализ взаимоотношений экономики и общества. М.: Культурная революция. 2008.
54. Хэ Чуаньци. Введение // Обзорный доклад о модернизации в мире и Китае (2001-2010). Гл. ред. Хэ Чуаньци / Пер. с англ. Под ред. Н. И. Лапина. М.: Весь мир, 2011.
55. Инглхарт Р. Модернизация и демократия // Демократия и модернизация: к дискуссии о вызовах XXI века / Под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Европа, 2010.
56. Турен А. Способны ли мы жить вместе? Равные и различные / Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Ред. В. Л. Иноземцев. М.: Academia, 1999.
57. Eisenstadt, S. (ed.) Multiple modernities. London: Transaction Publications, 2002.
58. Eisenstadt, S. Comparative Civilizations and Multiple Modernities. Leiden: Brill Academic Pub., 2003.
59. Ключевский В. О. Соч. в 9 т. Т. 5. М.: Мысль, 1989.
60. Солоневич И. Л. Народная монархия. Мн.: Лучи Софии, 1998.
61. Панарин А С. Российская интеллигенция в мировых войнах и революциях XX века. М.: «Эдиториал УРСС», 1998.
62. Ильин М. В. Политическое самоопределение России // Pro et contra. Т. 4. Лето 1999. № 3.
63. Платонов О. Русская цивилизация. М.: Роман-газета, 1992.
64. Кожинов В. В. О русском национальном сознании. М.: Алгоритм, 2002.
65. Панарин А. С. «Вторая Европа» или «Третий Рим»? Избранная социально-философская публицистика. М.: ИФ РАН, 1996.
66. Панарин А. С. Православная цивилизация в глобальном мире. М.: Алгоритм, Эксмо, 2003.
67. Пивоваров Ю. С., Фурсов А. И. «Русская система» как попытка понимания русской истории // Полис. 2001. № 4.
68. Пивоваров Ю. С. Русская политика в её историческом и культурном отношениях. М.: Российская политическая энциклопедия, 2006.
69. Азуан А. Национальные ценности и модернизация. М.: ОГИ; Полит.ру. 2010.
70. Ильин В. В., Панарин А. С., Ахиезер А. С. Реформы и контрреформы в России / Под ред. В. В. Ильина. М.: Изд-во МГУ, 1996.
71. Nye, J. The paradox of American power: why the world's only superpower can't go it alone. London: Oxford University Press, 2002.
72. The Battle for Hearts and Minds: Using Soft Power to Underline Terrorist Frameworks / Lennon A. (ed.). Cambridge: MIT Press, 2003.
73. Андреев А. Л. На пути к «обществу образования»: российский опыт модернизации / Цивилизация. Модернизация. Идентичность: материалы международного научного симпозиума. М.: Издательский дом МЭИ, 2012.
74. Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер Пресс, 2008.
