CC BY
38
ЗАДАЮ ТЕМУ
Модернизационная стратегия России: смыслы и ценности как осознанная необходимость
Модернизация и модернизационный дискурс рассматриваются в контексте различий «европейской» («западной») и «неевропейской» («восточной») систем ценностей, модальностей и смыслов. Анализируются цели. приоритеты и отдельные аспекты современной российской модернизационной стратегии, в том числе факторы, могущие влиять на реализацию последней.
Ключевые слова: модернизация, стратегия, смысл, ценности, государство, социальность, Запад, Восток, консервативная стабильность.
О.Н. Тынянова
А чтобы оставаться на месте, надо бежать в два раза быстрее.
Л. Кэрролл
нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми.
н. Макиавелли
Употребление термина «модернизация» вот уже почти 10 лет является признаком «хорошего тона» для публичных политиков, журналистов и политологов, производя впечатление наконец-то найденного ответа на второй из двух «проклятых» российских вопросов — на вопрос «что делать?». По крайней мере именно так прозвучало 14 октября 2009 года выступление главного редактора журнала «Эксперт» В.А. Фадеева в Институте философии РАН и месяц спустя, 12 ноября, Послание Президента РФ Д.А. Медведева Федеральному Собранию Российской Федерации. Казалось бы, содержание столь прочно вошедшего в научный оборот термина самоочевидно (как на первый взгляд самоочевидными предстают основные положения Послания), а реформированию/модернизации российской
© Тынянова О.Н., 2009
политической системы (а с ним и всего общественного устройства) посвящено множество статей и монографий. Однако, несмотря на значительное количество подзаконных актов, название которых содержит слово «стратегия», значительная часть экспертного сообщества страны по-прежнему с озабоченностью констатирует отсутствие у России внятно артикулированной стратегии развития, что, в свою очередь, заставляет задаться вопросом: а столь ли бесспорно и однозначно само содержание идеи модернизации?
С известным допущением здесь можно говорить о том, что весь «модернизационный» дискурс отечественной политики и политической науки умещается между двумя «полюсами», представленными суждениями двух упомянутых выше персон. Так, с одной стороны, по мнению г-на Фадеева (артикулировавшего точку зрения определенной части представителей «правящего класса», готовой рассматривать в качестве национальной идеи если не всю знаменитую триаду С. Уварова «православие — самодержавие — народность», то хотя бы ее последний элемент), в качестве основной стратагемы российская политическая элита должна придерживаться концепции «модернизации на основе российских исторических традиций». Аналогичное и, как будет показано ниже, весьма примечательное суждение высказывает и президент Славянского фонда России Г.В. Боголюбова: «Наиболее успешные процессы модернизации, как показал японский опыт, протекали там, где они опирались на национальные традиции и не были продуктом слепого заимствования. Тем же путем идут сейчас Китай и многие другие страны» [4]. С другой стороны, согласно Д.А. Медведеву, «это будет первый в нашей истории опыт модернизации, основанной на ценностях и институтах демократии» [3]. При этом возможна и третья точка зрения на данные высказывания: приведенные взгляды не противоречат друг другу, «институты и ценности демократии» и есть одна из «российских исторических традиций».
Представляется, что прояснение содержательной (ценностносмысловой) стороны данных высказываний диктуется отнюдь не общетеоретическим интересом и не праздным любопытством: стремительное развитие глобальных и региональных процессов превращает разработку и реализацию в России государственной политико-управленческой стратегии в вопрос ее национальной безопасности, сохранения жизнеспособности страны и ее народа. И если речь идет о выборе модернизации в качестве политической стратегии, принципиальным становится именно вопрос целеполагания как «формирования модели идеального будущего, мысленного предвосхищения результата планируемого управленческого воздействия, государство приобретает облик полноценной организационной системы лишь
тогда, когда функционирует соответственно поставленной цели, когда любое его воздействие на протекающие в обществе процессы подчинено достижению желаемого социального идеала» [12].
Однако если, по мнению автора приведенной выше цитаты, це-леполагание детерминировано реальными условиями окружающей среды и текущей общественной жизни [13], то в еще большей степени оно имеет выраженную цивилизационную обусловленность. Исходя из представлений Д. Норта и И.Н. Барцица об инкрементном характере институциональных изменений, т.е. о том, что таковые происходят не дискретно, а представляют собой, как правило, весьма полное «перетекание» содержания прежних политических и социально-экономических институтов в новые (даже в ходе революционных изменений) [2], можно предположить, что важнейшим таксономическим показателем государственности является принадлежность ее к западному («европейскому») или восточному («неевропейскому») типу, где категории «Восток» и «Запад» имеют прежде всего дискурсивную — цивилизационную — природу, в основе которой, как отмечает ряд исследователей [7], лежит различие между принципами социальности и, как следствие, между путями эволюции природы власти.
Так, если «восточная» форма социальности и соответствующая ей государственность рассматривается как продолжение и дополнение системы родовых отношений, то «европейские» социальность и государственность — как сложившиеся в античный период и эволюционировавшие (в ходе синтеза античной и «варварской» германской — «восточного типа» — структур в постантичный период) в процессе разрушения и замещения таких отношений. Следствием этого является отмечаемая Ю.С. Пивоваровым «социально ориентированная и социально-динамическая индивидуалистическая этика» [8] как основа западной системы мышления, не принимая основ которой «нельзя понять и всерьез принять западную систему демократии. Прежде всего — формальную, являющуюся правовым и социальным выражением (и аналогом) системы номиналистического мышления» [26]. В свою очередь, как указывает Л.С. Васильев, государство «восточного типа» полностью поглощает общество, становясь основой «консервативной стабильности» (в которой неевропейское общество заинтересовано, в том числе и как в главном условии социально-экономического благополучия): «Политическая децентрализация... сама по себе в условиях восточных обществ не рождает новых социальных тенденций. ...Рано или поздно децентрализация преодолевается за счет действия центростремительных факторов, и на смену... децентрализованным региональным объединениям... вновь приходит эффективная центральная власть» [8].
В свете сказанного весьма показателен термин «консервативная модернизация», применяемый по отношению к «стратегии Медведева — Путина» как ее критиками, так и ее апологетами. Таковы и приведенная выше концепция В.А. Фадеева (относящего себя и аналитиков журнала «Эксперт» к «правому крылу “Единой России”»), и формулировка А. Дугина «евразийство — это социальная модернизация, экономическое развитие при сохранении культурной и национальной идентичности ... модернизация + традиция, прогрессизм и консерватизм», еще в 2004 году предложенная лидером международного «Евразийского движения» [15]. Таким образом, с учетом сущности консервативной стабильности как основы консервативной модернизации можно было бы утверждать, что ее итог вполне предсказуем и полностью укладывается в схему В.О. Ключевского: «Любуясь, как реформа преображала русскую старину, недоглядели, как русская старина преображала реформу».
Не менее показателен в этом отношении и термин «имитационная модернизация», свидетельствующий не только о желании как российского бюрократического аппарата, так и значительной части политического класса страны совместить сохранение статус-кво с верноподданнической готовностью модернизироваться «по высочайшему повелению». Действительно, сколь бы решительно и бескомпромиссно ни осуществлялась модернизация (а политическая история государств «восточного типа» знает немало подобного рода примеров), принципиально неизменным остается важнейший «родовой» признак восточного («неевропейского») типа государственности, служащий основой упомянутой «консервативной стабильности». Этим признаком, не только не подлежащим никакой модернизации, но и по большей части укрепляющимся в результате таковой, является феномен власти-собственности [9], суть которого заключается в слиянии власти и собственности при отношении к власти как к виду собственности. В скобках отметим, что данный феномен исторически восходит к характеру собственности на землю как на древнейший и универсальный политический и экономический ресурс: еще
А. Смитом был сделан вывод (легший в основу концепции «азиатского способа производства» К. Маркса) о присущем именно Востоку отношении суверена к земле одновременно как собственника и как субъекта власти. Отсюда именно характер власти по отношению к земле — частная собственность на землю как основа «европейской» государственности и государственная собственность на землю в случае государственности «неевропейской» — может рассматриваться в качестве основного критерия принадлежности той или иной политии к соответственно европейскому или неевропейскому типу. Отсюда и система откупов, характерная для центральноазиатс-
ких государств, и необычайно сходная с ними «феодализация» регионов России, возникающая при очередной «смуте» (или «западноподобной», по выражению А. Фурсова, модернизации) и являющаяся логическим следствием ухода государства из экономики.
При этом следует учитывать, что хотя понятия «Запад» и «Восток» неоднозначны по своему политико-географическому содержанию в силу его неоднократной трансформации (и, как следствие, множественности вариантов границ раздела «Восток — Запад» на территории самой Европы), они, тем не менее, сохраняют определенную «привязку» к территориальности — как и любое социальное пространство, вписанное в объективные пространственные структуры [6]. Отсюда особенности социально-политической архитектоники и государств Передней Азии, и России в известной мере можно рассматривать в связи с их «промежуточным» положением на оси «Запад — Восток». Так, «Восток» как геополитическая зона и цивилизация характеризуется максимальной степенью унификации политико-административной системы сложносоставных государств, то государства «Запада», или, в терминологии С. Переслегина, ев-ро-атлантической цивилизации, на протяжении всей своей политической истории демонстрировали весьма высокий уровень децентрализации и наличие политических автономий [30]. В свою очередь, государства промежуточной геополитической зоны отличаются известной степенью функциональной и институциональной дифференциацией политического устройства при «интегральном» характере власти-собственности, чему соответствует некоторое снижение уровня консервативной стабильности в форме сравнительной неустойчивости централизованной администрации и образования на периферии данных государств политических автономий. При этом в силу огосударствления общества за счет власти-собственности общим для всех «неевропейских» государств вне зависимости от характерного для них уровня частнособственнической активности населения является невозможность формирования гражданского общества в том виде, как эта идея разработана в трудах античных философов, Дж. Локка, Ж.-Ж. Руссо, Г. Гегеля и К. Маркса, т.е. как сообщества частных собственников, выходящего за пределы государства [20]. Действительно, едва ли можно сколько-нибудь всерьез говорить (как это происходит в современной России) о гражданском обществе, если таковое создается по инициативе и с санкции государства. В то же время представляется вполне возможным (и весьма желательным) формирование по такой государственной инициативе и в интересах поддержания «консервативной стабильности» того типа обратной связи между государством и обществом, который мог бы компенсировать отсутствие гражданского общества в за-
падном смысле этого слова. Имеется в виду сложившийся в Японии тип организации социума, представляющий собой автономно распределенную иерархическую систему, существенно отличающуюся от «линейной суммы» самостоятельных индивидов европейского общества, в результате чего управленческое решение, разрабатываемое несколькими автономными группами, вырабатывается при лидировании одной из них, наиболее подготовленной (так называемый метод «увязывания корней», т.е. согласования деталей до принятия решения).
Сказанное имеет принципиальное значение с точки зрения специфики социально-политического реформирования/модернизации российского общества, поскольку позволяет с большой долей вероятности говорить о том, что на каждом историческом этапе разработки государственной стратегии политическая элита России будет по необходимости более или менее успешно воспроизводить все ту же известную функциональную и институциональную дифференциацию политического устройства при «интегральном» характере самой власти (власти-собственности), неустойчивость централизованной администрации (как раз и проявляющуюся в периодическом возникновении модернизаторского тренда) и несколько пониженный по сравнению с классическим восточным, но тем не менее значительно превышающий западный уровень консервативной стабильности, актуальность которого существенно возрастает в кризисные периоды. В скобках заметим, что активизацию именно этого тренда демонстрирует сегодня экспертное, в том числе политологическое, российское сообщество.
Таким образом, принципиальным с точки зрения «модернизации российского общества на основе традиций» является пространственно-временной фактор. Помимо сказанного выше под пространственным фактором нами понимается убедительно доказанное
A.Г. Ганжой и С.Г. Геворкяном существование количественной связи между продолжительностью общественно-политических процессов, протекающих в той или иной стране, с площадью территории и уровнем экономического развития этой страны, выражающегося в характерной для такового уровня так называемой «характерной скорости», т.е. в средней скорости транспортных средств в данной стране в исследуемую эпоху, определяющей реальную скорость перемещения людских потоков [11]. Представляется, что отмечаемая
B.В. Ильиным, А.С. Панариным и А.С. Ахиезером неполнота и незавершенность каждого цикла российских реформ [17] может быть отчасти обусловлена совокупным влиянием фактора консервативной стабильности и «закона площадей» (или, если угодно, «проклятия пространства»), В качестве же второй причины может выступать вы-
явленное В.И. Пантиным хронологическое соответствие между фазами кондратьевских циклов и циклами реформ — контрреформ в России: как было показано исследователем, проведение либеральнорыночных реформ приходилось на периоды повышательных волн, а контрреформ — на периоды понижательных волн цикла Кондратьева [24]. С учетом сказанного, дабы планируемую модернизацию не постигла участь преобразований периода Февральской революции 1917 году и нэпа, политико-управленческой элите страны было бы целесообразным учитывать пространственные масштабы страны и соотносить начало реформ с фазами цикла мировой конъюнктуры.
Что же касается «характерной скорости» транспортных средств современной России как показателя ее уровня экономического развития, то о нем красноречиво свидетельствует отмеченный А. Храм-чихиным факт, что даже для переброски одной-единственной бригады из московского военного округа в Белоруссию в ходе учений «Запад-2009» потребовалось 5(!) суток — и это на небольшом расстоянии и при наличии развитой сети дорог. Состояние же транспортной инфраструктуры Сибири и Дальнего Востока, по мнению аналитика, таково, что в гипотетическом случае начала российско-китайской войны (особенно если предположить, что Транссиб, единственная железнодорожная магистраль, соединяющая Москву с Дальним Востоком и после распада СССР частично проходящая по территории сопредельного Казахстана, будет практически сразу взорвана агрессором) главной проблемой для противника будет не победить российскую армию, а просто ее найти [32].
Таким образом, если о чем и следует сегодня говорить как об однозначно и бесспорно необходимой «модернизации», так это о модернизации инфраструктурной, технической и технологической. В самом деле, техническое переоснащение не проводилось в России с 1991 года, в результате чего сложилась ситуация, которую М. Калашников назвал «физическим износом РФ» [18]. Уже в начале 2002 году Счетная палата Российской Федерации констатировала, что средняя степень износа основных фондов отечественной промышленности составила 52,4%, а на предприятиях энергомашиностроения — 54—57%. К концу 2005 года степень износа основных фондов ОАО «РЖД» достигла 60,2% (в том числе транспортных средств — 72,4%) [33], а за три года до аварии на Саяно-Шушенской ГЭС на официальном сайте Счетной палаты РФ появилось сообщение о том, что «основные производственные фонды ОАО РАО «ЕЭС России» находятся в неудовлетворительном состоянии, степень их износа в 2006 г. в целом составляла около 59%. При этом физический износ оборудования на тепловых электростанциях достиг критического уровня — 70%, на гидравлических электростанциях вырос до 80%» [34].
При этом всякому, кому довелось хоть раз открывать учебник по стратегическому менеджменту, хорошо известен один из основных управленческих принципов — «принцип монтера Мечникова», согласно которому любое управленческое решение должно быть обеспечено документально и материально. В частности, для проведения технической модернизации требуется пересмотр как минимум производственной и научно-технической политики (хотя бы в части приоритетности и объема финансирования фундаментальных и прикладных исследований), а как максимум — еще и образовательной политики государства. Как справедливо указывает В.И. Пантин, «в условиях кризиса требуется поддержка государством проектов инновационного развития в научно-технической и социальной сферах, в том числе осуществляемого малым и средним бизнесом. Для разработки и реализации подобных проектов необходимо более тесное взаимодействие между органами исполнительной и законодательной власти, с одной стороны, и научно-технической общественностью, общественно-политическими движениями и организациями — с другой» [25]. Здесь, по мнению В. Никонова, «роль государства должна заключаться и в том, чтобы давать науке конкретные задания. Советская военная техника была конкурентна, потому что конкретным КБ с самого верха ставилась точная задача с жесткими сроками выполнения и необходимым финансированием» [23]. Казалось бы, именно так следовало бы понимать строки Послания Президента РФ: «Вместо сумбурных действий, продиктованных ностальгией и предрассудками, будем проводить умную внешнюю и внутреннюю политику, подчиненную сугубо прагматичным целям». Однако в качестве модернизационных «проектов инновационного развития в научно-технической и социальной сферах» (В.И. Пантин) в стране реализуется проект комплексного разрушения отечественной традиции Просвещения, составными частями которого являются введение в обход Конституции РФ в школьную программу с четвертого класса (т.е. до формирования у ребенка базовых естественно-научных и гуманитарных представлений) под вывеской «культурологии» дифференцированное изучение основ четырех религий, реформа высшей школы, не адаптируемая российской образовательной моделью (неоднократно подтверждавшей свою высочайшую конкурентоспособность и востребованность советских/российских специалистов на мировом рынке производителей интеллектуальной продукции), и последовательное сокращение финансирования академической науки. Более того, как отметил в своем выступлении на международной конференции «Интеллектуальная экономика — основа устойчивого развития России», прошедшей в Международной академии информатизации 27 ноября 2009 года, директор ФГНУ ВНИИ «Ра-
дуга» Минсельхоза России д.э.н., профессор Н.А. Кухарев, вместо политики протекционизма, направленной на обеспечение промышленно-технологической и продовольственной безопасности страны (как, например, в Японии, где государство доплачивает своим производителям риса из стратегических соображений), в России преференции получают импортные технологии и технические средства (на которые, частности, предоставляется лизинг, в то время как на российскую технику он запрещен). В результате в 2009 году сложилась угрожающая с точки зрения промышленной и продовольственной безопасности ситуация, когда импорт в сфере сельскохозяйственного машиностроения оказался соизмеримым по стоимости с отечественным производством.
Однако представляется, что объяснение складывающейся ситуации лежит не в экономической, а в политической, точнее, в философско-политической сфере, и ключевой здесь является именно приведенная выше цитата из Послания Д.А. Медведева, а именно: «Это будет первый в нашей истории опыт модернизации, основанной на ценностях и институтах демократии» (выделение и курсив мои. — О.Т).
Здесь, даже если считать, что в Послании Президента РФ шла речь о «суверенной демократии», возникает основной вопрос реализации модернизационной стратегии, а именно: каковы цели и результаты, закладываемые при ее разработке, в контексте именно и прежде всего самого государства (что особенно важно для социума «восточного» типа). Действительно, говоря о модернизации как о виде социального действия, следует помнить, что, согласно М. Веберу, цель есть всегда «идея», «ценностный идеал», лежащий в ее основе. Ставя цель, человек «взвешивает и совершает выбор между ценностями... как ему велит его совесть и его мировоззрение» [10]. Таким образом, конституирующим моментом всех четырех групп социальных действий — целерациональных, ценностно-рациональных, традиционных и аффективных — является осознанный ценностный смысл. Этот смысл, а также модальный аспект социальных действий, в том числе в целях трансформации (модернизации), всегда тесно связаны с государственно-управленческими практиками. Так, в частности, предложенная В.П. Рудневым так называемая шестичленная теория нарративных модальностей — алетических (необходимо, возможно, невозможно), деонтических (должно, разрешено, запрещено), аксиологических (хорошо, безразлично, плохо), эпистемических (знание, мнение, неведение), темпоральных (прошлое, настоящее будущее, или, как вариант, тогда, сейчас, потом) и пространственных (спациальных — здесь, там, нигде), — по-видимому, лежит в основе не только модальной картины мира (нормы и
ценности, знание и необходимость, пространство и время) [27], но и любой государственной стратегии. Отсюда становится понятным, что отсутствие у того или иного государства собственной стратегии как внятно артикулированного целеполагания не только является «индикатором» ослабления мощи этого государства, но и означает превращение его в территорию реализации стратегии и ценностных ориентиров геополитического конкурента.
Не случайно Б. Межуев отмечает, что по отношению к самому себе Запад, всегда рассматривающий состояние своего общества и исповедуемые ценности как эталон социально-политической нормы, никогда не использовал термины «трансформация» и «модернизация», а разработанная в середине ХХ века американскими специалистами по странам третьего мира теория модернизации была взята на вооружение американским истеблишментом для обоснования своей политики в отношении этих стран. При этом «страны, служившие для этой теории объектами изучения, были преимущественно странами Азии, Африки, отчасти Латинской Америки, но среди них не было СССР, по отношению к которому более уместным считался термин “конвергенция”, а не “модернизация”. Это было время, когда СССР боялись, но признавали и уважали» [21]. Не случайно и то, что смещение геоэкономического центра в АТР к концу ХХ века и системный кризис западного мира в конце первого десятилетия ХХ1 века практически сразу же нашли свое отражение в отказе усилившихся государств Северо-Восточной Азии, некогда модернизировавшихся под давлением Запада, от навязываемых либеральных норм и ценностей в пользу традиционных для неевропейского социума (так называемая концепция «мир без Запада»), И если для такого апологета и проповедника либеральных ценностей, как Ф. Хайек, неприемлемы не только централизованная организация и управление процессами экономической деятельности и в целом идея государственного регулирования, но даже такие категории, как «социальные цели», «общественные задачи», «общий интерес» и т.п. [31], то идеологией «мира без Запада» «является “воля государства” в отличие от “воли граждан” или политических прав личности. Нерушимая суверенность “мира без Запада” не приемлет ключевых догматов “современного” либерального интернационализма, и в особенности любое глобальное гражданское общество либо общественное мнение, служащее оправданием политического или военного вмешательства в дела государства. ...Суверенные государства получают внутри своих границ возможность устанавливать отношения между правительством и подданными. Эти отношения лишь внешне имеют рыночный характер, но не признают никаких реальных прав либо обязанностей помимо выполнения заключен-
ных соглашений. Легитимность международных институтов ограничивается лишь обслуживанием этих соглашений и достижением заложенных в них целей» [1].
В этой связи следует отметить и то, что вплоть до конца ХХ века модернизация неевропейских социумов, в том числе и российского, хотя и происходила вследствие очевидного давления со стороны Запада, заставлявшего их «внедрять элементы западных институтов и ценностей», приводила к успешным результатам лишь в том случае, если и субъектом, и объектом таковой модернизации выступало централизованное государство и имеющее своей целью именно и прежде всего собственное усиление, т.е. когда модернизация совершалась на базе собственных неевропейских ценностей. С данной точки зрения справедливым представляется рассмотрение Б. Межу-евым социалистического строительства в СССР как продолжающего традиции петровских реформ, смысл которых как модернизацион-ной стратегии заключался в преодолении технологического отставания от Запада, т.е. блокировании возможности превращения модернизирующейся страны в периферию западного мира путем создания мощного государства, промышленный и военный потенциал которого делал бы его полноценным геополитическим игроком [22].
Распад СССР и крушение Хельсинкской (а точнее, Ялтинско-Потсдамской) системы и смена российской политической элиты знаменовали собой и изменение содержания понятия «модернизация» для политического класса страны, ориентиром которого стал не «мир без Запада», а европейское пространство, а с ним и западная система ценностей и модальностей. В этой связи весьма показательным представляется социально-философское и политологическое определение термина «трансформационные процессы в обществе» — социолого-политологического пакетного понятия, с 1950—1960-х годов используемого для описания радикальных структурных перемен в обществе, а также (в более узком смысле) для обозначения процесса общественно-исторических перемен, осуществляющихся с конца ХХ века в государствах Центральной Европы и бывшего СССР. Данное понятие характеризует переход к качественно новому состоянию организации общества, важнейшими стадиями которого являются демонтаж трансформируемой (модернизируемой) системы, признанной отжившей, ликвидация ее элементов как не соответствующих мировому уровню общественного развития и его тенденциям и новое самоопределение общества с последующим выдвижением и обоснованием целей и путей его дальнейшего движения. При этом «в границах системной трансформации общества осуществляются, как правило, следующие изменения: 1) изменение политической и государственной системы, отказ от монополии на власть какой-ли-
бо одной партии, создание парламентской республики, общая демократизация общественных отношений; 2) обновление экономических основ общественной системы, отход от централизованной плановой экономики с ее доминирующими распределительными функциями, ориентация на экономику рыночного типа (разгосударствление собственности и широкая программа приватизации; создание нового правового механизма экономических и финансовых отношений, допускающего многоукладность форм экономической жизни и создающего инфраструктуру для развития частной собственности; введение свободных цен; коренное изменение содержания и роли государственного бюджета, отказ от поддержки нерентабельных предприятий); 3) отказ от социалистической всеобщности труда, ликвидация системы социального иждивенчества с одновременным провозглашением стандартных либерально-демократических свобод; 4) практическое приспособление к требованиям мирового рынка, предполагающее новые формы внешнеэкономической деятельности; переструктурирование экономики, т.е. разрушение ее установившихся пропорций и кооперационных связей (в частности, проведение конверсии, т.е. радикального ослабления сектора производства вооружений); 5) перемена духовно-культурных ориентиров общественного развития» [14].
С учетом приведенного определения не удивительно, что заявленный Д.А. Медведевым — В.В. Путиным курс на «первый в нашей истории опыт модернизации, основанной на ценностях и институтах демократии» обнаруживает значительное текстуальное совпадение с рекомендациями ее «главного идеолога» З. Бжезинского: «... российской политической верхушке следует понять, что для России задачей первостепенной важности является модернизация собственного общества, а не тщетные попытки вернуть былой статус мировой державы. Ввиду колоссальных размеров и неоднородной страны децентрализованная политическая система на основе рыночной экономики скорее всего высвободила бы творческий потенциал народа России и ее богатые природные ресурсы. ... Россия с большей вероятностью предпочтет Европу возврату империи, если США. усилят преобладающие на постсоветском пространстве тенденции геополитического плюрализма» [3]. Не удивителен и комментарий французской «Le Figaro» по поводу выступления В.В. Путина на съезде «Единой России» в ноябре 2009 года: «Десять дней спустя после того как его alter ego Дмитрий Медведев в очередной раз призвал к модернизации страны, премьер-министр заговорил об этом перед находящимися у него на службе чиновниками, созданной им для самого себя партией, председателем которой он является даже без официального членства. .членам «Единой России» ясно дали понять, что полюс российской власти находится не в Кремле, а в Белом доме» [35].
Таким образом, о том, что «модернизация собственного общества» по Бжезинскому подразумевает включение России в формат американской модели глобальной демократии, а высвобождение творческого потенциала народа России и ее природных ресурсов следует трактовать как получение иностранными покупателями открытого доступа к российскому рынку интеллектуальной и рабочей силы и к природным ресурсам, а также возможности формирования систем контроля над высшим и средним образованием, сырьевыми отраслями и поступлением сырьевых ресурсов на мировые рынки, свидетельствуют не только авторитетные экспертные оценки, но и артикулируемые представителями политической элиты России ее стратегические приоритеты. Так, в частности, еще в период первого президентского срока В.В. Путина И. Зевелев отмечал: «Происходит переосмысление места России в мире и в системе международной безопасности. Путин. акцентирует не роль России как самостоятельного центра силы, а ее интеграцию в мировое сообщество. Он заявляет о своем стремлении интегрировать Россию в мир, где Запад в целом и — прежде всего — США лидируют. Путин приступил к изменению проецируемого вовне образа России: желаемый им образ — это не центр силы в многополярном мире, а европейская страна, полноправный член западного международного сообщества» [16]. В свою очередь, по мнению С. Караганова, «.стратегической задачей России является (при очевидно выгодной частичной экономической и даже энергетической переориентации на быстро растущую Азию) создание политического и энергетического союза с Европой. Россия получила бы мощный источник экономической, социальной модернизации, надежного потребителя энергоресурсов. Европа — надежного поставщика энергии, стратегического союзника мирового масштаба.» [19]. Показательно, что именно такая модернизаци-онная стратегия нашла своего горячего сторонника в лице бывшего Госсекретаря РФ эпохи Б. Ельцина Г. Бурбулиса, в словаре «школы политософии» которого (как, впрочем, и в лексиконе этого политического деятеля) не нашлось места такому понятию, как государство. Зато тому же словарю предпослано следующее красноречивое авторское предисловие: «.вожделенные поиски национальной идеи, горячие призывы к державному... режиму, бесконечные сожаления об отсутствии ясной долговременной стратегии развития страны могут быть преодолены, если мы добросовестно, ответственно и адекватно воспримем нашу российскую Конституцию как основополагающую программу научно-практических действий, включающую в комплексе и культурные, и нравственные, и правовые, и, наконец, политические аспекты» (выделение и курсив мои. — О.Т.) [5]. Хочется напомнить — речь идет о том нормативном правовом акте, принятие которого
г-н Бурбулис некогда прокомментировал следующим образом: «Через ухо, через задницу, но мы эту Конституцию протащили» [29]; о нормативном правовом акте, в соответствии с которым единственными ценностями являются права и свободы человека, но не государство и его территориальная целостность, не нравственность, не безопасность, не законность и даже не ответственность наделенных правами и свободами граждан.
Невозможно не согласиться с утверждением С.С. Сулакшина: Конституция РФ наглядно демонстрирует тот факт, что в российской управленческой практике цепочка преобразования ценностей в результат (принцип — ценность — цель — проблема — задача, — решение — нормативно-правовые акты и оперативно-управленческие распоряжения — программа действий — механизмы контроля исполнения — механизмы коррекции) в большинстве случаев разорвана [28]. Более того, состояние, в котором de jure и de facto пребывает сегодня нормативно-правовая основа российской «консервативной модернизации», позволяет относить ее к виду «стратегии управляемого хаоса», направленной на преобразование в результат негативных ценностей и консервация (пролонгирование) деструктивных явлений в социуме и государстве. Казалось бы, вопрос «что делать?» по-прежнему остается открытым, а от гоголевского «Русь, куда же мчишься ты?» становится и вовсе страшно, но. В преддверии 400-летия превращения Земского собора в верховный орган власти и формирования второго земского ополчения, доказавшего способность российского социума к самоорганизации (что ныне официально празднуется как День национального согласия), ответы на «проклятые» русские вопросы перестают звучать пессимистически — ведь и в 1610—1613 годах также осуществлялась «консервативная модернизация» охваченной смутой страны.
Литература
1. Барма Н, Вебер С, Ратнер Э. Мир без Запада // Россия в глобальной политике. 2008. Т. 6. № 4. С. 27.
2. Барциц И.Н. Реформа государственного управления в России: правовой аспект. М.: Формула права, 2008. С. 7; Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики / пер. с англ.; предисл. и науч. ред. Б.З. Мильнера. М.: Фонд экономической книги «Начала», 1997. С. 17.
3. Бжезинский З. Великая шахматная доска: Господство Америки и его геостратегические императивы. М.: Междунар. отношения, 1998. С. 240—241.
4. Боголюбова Г. Как остаться в единой цивилизации. Размышления о развитии славянской взаимности // Стратегия России. 2009. № 11. С. 65.
5. Бурбулис Г.Э. Миссия современного парламентаризма: Человек — Право — Закон. Встреча-диалог с участниками Философского клуба «Библио-глобуса» (Москва, 8 декабря 2009 г.). М.: Школа Политософии Геннадия Бурбулиса; Центр мониторинга права при Совете Федерации Федерального Собрания Российской Федерации, 2009. С. 2.
6. Бурдье П. Физическое и социальное пространства: проникновение и присвоение // Бурдье П. Социология политики / пер. с фр.; сост., общ. ред. и предисл. Н.А. Шматко. М.: Socio-Logos, 1993. С. 39.
7. Васильев Л.С. История Востока: учеб. пособ. В 2 т. — М.: Высшая школа, 1998. Т. 1; Макарин А.В. Бюрократия в системе политической власти. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2000; Пастухов В.Б. Три времени России. Общество и государство в прошлом — настоящем — будущем. М.: ПОЛИС-РОССПЭН, 1994; Пивоваров Ю.С. Русская мысль, Система русской мысли и Русская Система (опыт критической методологии) // Пивоваров Ю.С. Полная гибель всерьез:
8. Васильев Л.С. История Востока... Т. 1. С. 229.
9. Васильев Л.С. История Востока... Т. 1. С. 69
10. Вебер М. Наука как призвание и профессия / пер. с нем. А.Ф. Филиппова, П.П. Гайденко // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 348.
11. Ганжа А.Г, Геворкян С.Г. Применение «закона площадей» к расчету продолжительности исторических процессов // Эволюция. 2008. № 4.
12. Горбачева Е.В. Целеполагание в государственном управлении // Политическое управление и публичная политика XXI века: государство, общество и политические элиты / ред. О.В. Гаман-Го-лутвина. М.: РОССПЭН, 2008. С. 19.
13. Там же. — С. 20.
14. Данилов А.Н. Трансформационные процессы в обществе // Социология: Энциклопедия / сост. А.А. Грицанов, В.Л. Абушенко, Г.М. Евелькин, Г.Н. Соколова, О.В. Терещенко. Мн.: Книжный Дом, 2003. (Мир энциклопедий).
15. Дугин А. Десять лет евразийскому вектору. Выступление на международной конференции «Евразийство: от идеи к практике», 2 апр. 2004, Астана, Казахстан [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://evrazia.org/modules.php?name=News&file=print&sid=1754.
16. Зевелев И. Россия и США в начале нового века: анархия — мать партнерства // Pro et Contra. 2002. Т. 7. № 4.
17. Ильин В.В., Панарин А.С., Ахиезер А.С. Теоретическая политология: Реформы и контрреформы в России. Циклы модернизационно-го процесса / под ред. В.В. Ильина. М.: Изд-во МГУ, 1996.
18. Калашников М. Физический износ РФ (Цунами 2010-х, 2006— 2007 гг.) [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://m-kalash-
nikov.livejoumal.com/116918.html; http://m-kalashnikov.livejournal.com/ 116520.html.
19. Караганов С. Ханты-Мансийск: новый этап? // Российская газета. 2008. 26 июня.
20. Маркс К, Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 64.
21. Межуев Б.М. Ценности современности в контексте модернизации и глобализации [Электронный ресурс] // Знание. Понимание. Умение. 2009. № 1. Философия. Политология. Режим доступа: http://www.zpu-journal.rU/e-zpu/2009/1/Mezhuev/
22. Межуев Б.М. Ценности современности.
23. Никонов В. Слово главного редактора // Стратегия России. 2009. № 11. С. 4.
24. Пантин ВИ. Мировые циклы и перспективы России в первой половине ХХ1 века: основные вызовы и возможные ответы. Дубна: Феникс+, 2009. С. 129—131.
25. Пантин В.И. Политические риски и вызовы безопасности России в условиях дестабилизации мирового порядка». Доклад на V Всероссийском конгрессе политологов. Москва, 20—22 нояб. // Материалы V Всероссийском конгрессе политологов. Электронное издание. М.: Российская ассоциация политической науки; ГУ—ВШЭ, 2009.
26. Пивоваров Ю.С. Русская мысль. — С. 45, 52.
27. Руднев В.П. Характеры и расстройства личности. Патография и метапсихология. М.: Независимая фирма «Класс», 2002.
28. Сулакшин С.С. Конституция и доктрины как управленческие ка-
тегории. Доклад на Всероссийской научной конференции «Конституция и доктрины РФ современным взглядом» (17 марта 2009 г., Москва) [Электронный докуменит]. 2009. 16 нояб. Ре-
жим доступа: http://www.rusrand.ru/doklad/kon_dokt_sulakshin.pdf
29. Телегин С. Крест на ожиданиях // Советская Россия. 2002. 10 авг.
30. Тынянова О.Н. Власть и граница. Аналитический экскурс // Власть. 2008. № 9.
31. Хайек Ф. Дорога к рабству. М.: Прогресс, 1993.
32. Восточные приоритеты России [Электронный ресурс]. 2009. Нояб. Режим доступа: http://odessa36.tv/main/content/view/6215/43/
33. Официальный сайт Счетной палаты Российской Федерации. Режим доступа: http://www.ach.gov.ru/ru/news/archive/805/ (янв. 2002); http://www.ach.gov.ru/ru/news/archive/825/ (февр. 2002); http://www. ach.gov.ru/ru/news/archive/1989/ (сент. 2006);
34. http://www.ach.gov.ru/ru/news/archive/2464/
35. Цит. по материалам интернет-сайта Центра проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования. Режим доступа: http://www.rusrand.ru/pubpoll/pubpoll_209.html
