CC BY
118
ПРОБЛЕМЫ ТЕОРИИ И ВОПРОСЫ ПРАКТИКИ
УДК 930.1
МОДЕЛИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ В ВОСПОМИНАНИЯХ О ВОЙНЕ
Т.А Булыгина
Ста вро I ioj I ы к и й I (к у; i,a рствен н ы й у н ивереи] еч, кафедра истории России E-mail: tambu 11 <(')mail.ru
В статье анализируется механизм формирования образов Великой Отечественной войны в коллективной памяти, заложенных в индивидуальном сознании представителей различных социальных групп и поколений под воздействием государственной модели истории войны. Предпринята попытка определить кгючевыс особенности, маркеры личной и официальной памяти о войне. Сравниваются плакатные образы: Великой Отечественной войны, характерные для советской эпохи, и современные индивидуализированные образы войны, детерминированные личным или семей 11 ым on ы том.
Ключевые слова: историческая память, историческое сознание, социальная память, конструирование памяти, национальная идентичность, интелчектуальная и культурная история, маркеры коллективной памяти, образы прошлого в массовом сознании.
HISTORICAL MEMORY MODELS IN WARTIME EYEWITNESSES TESTIMONIES
ТА. Bulygina
In article the mechanism of formation of images of the Great Patriotic War in the collective memory, the represen tatiz>es ofzmrious social groups put in in-dwidual consciousness and generations under the influence of the state model of history of war is analyzed. Attempt to define key features, markers of personal and official memory ofzuar is undertaken. Poster images of the Great Patriotic War, characteristics of the Soznet epoch, and the modern individual images of war determined personal or family by experience are compared.
Key words: historical memory, historical consciousness, social memory, memory designing, national identity, intellectual and cultural history, markers of collective memory, images of the past in mass consciousness.
Некоторые исследователи-гуманитарии не приемлют понятие «историческая память»1, и уже это отрицание феномена исторической памяти само по себе является следствием актуализации данной проблемы. Более того, как свидетельствует современная социальногуманитарная литература, к изучению памяти в последние десятилетия проявляется повышенный интерес, как в науке, так и в социуме2. На наш взгляд, это связано с новым этапом в осмыслении современного состояния человеческого сообщества, коI';га многие традиционные представления не в состоянии объяснить глобальные перемены в мировом, национальном и локальном развитии, когда игры постмодернизма оказались бессильными оправдать целесообразность существования земной цивилизации. Потребность в новых смысловых конструктах звучит в современных вызовах па всех уровнях социума, и в первую очередь это касается такого символического построения, как память о прошлом.
Истолкование исторической памяти многообразно в силу разных контекстов, в которые авторы погружают этот термин. Помещенный во властный контекст, этот термин в описании Д. Андреева и Г. Бордюгова приобретает контуры пространства, которое1 класть конструирует к зависимости от скоих интересок и потребностей исторического момента3. К ним приближается тол кокание «социальной памяти» Дж. Тошем. Пракда, при этом он о токари каст, что историческая паука в отличие от власти и общества «стремится поддержать максимально широкое определение памяти и придан.
1 Так, авторы учебного пособия по социологии считают, например, понятие «историческая память» избыточным, как продукт идеологизации общества (ем.: Савельева М.М., Полетаев A.B. Социология знания о прошлом. М., 2005. С. 269).
2 См.: Хаттон П. История как иекуестно памяти. СПб., 2003; Ассиан Я. Культурная память: J 1исьмо, память о прошлом в высоких культурах древности. М., 2004; Память о войне 60 лет спустя. Россия, Германия, Европа. М., 2005; Образы прошлого и коллективная идентичность в Ьвропе до начала нового времени. М., 2003.
3 См.: Андреев Д., Бордюгов Г. Пространство памяти: Великая Победа и власть. М., 2005. С. 7-10.
ому максима ibiiyio точность, чтобы паши знания о прошлом но ограничила. шсьтем, что является актуальным в данный момент»4.
Несмотря па разнообразие мнений, очевидна прямая зависимость исторической памяти от социальных пслребнос лей современности и ее инструментальный характер в процессе интерпретации исторической судьбы и перспективного или иного социума. Это касается и науки, так как, несмотря на стремление к историзму, к самоценности прошлого как объекту научного анализа, профессиональная историография также ие свободна от политических и социальных пристрастий современного ей мира. Не свободны от вызовов своей эпохи и творцы историографии, поскольку даже те из них, кто полностью погружен в чистую науку, остаются детьми своего времени. Отмежевываясь от социальной памяти, как историк-профессионал, Дж. Тош признает объединяющую функцию исторической памяти. Он считает, что любое общество обладает коллективной памятью, которая сосредоточивает в себе социальный опыт поколений и служит опорой идентичности этого социума5. По всей вероятности, в последнее время в мировом сообществе появилась потребность в уточнении национальных и других групповых идентичностей перед лицом всё потлошаюшей глобализации.
Проблемы изучения коллективной и индивидуальной памяти в историческом контексте востребованы и в связи с новыми исследовательскими подходами к изучению исторического прошлого. В частности, одним из востребованных направлений в исторической пауке стала интеллектуальная история, в русле которой объектом изучения становится процесс осмысления 'тех или иных исторических событий индивидуумом, Iруиной или социумом в целом, механизм создания образов прошлого в общественном, массовом и ли индивидуальном сознании. Память о прошлом, или историческая память, в этом случае рассматривается как конструкт, рожденный сознанием, который принципиально отличается от самого прошлого, ибо потомки наполняют прошлые события новым смыслом. Именно это имел в виду А.Ф. Лосев, когда считал, что поскольку «истрия есть становление фактов понимаемых, фактв понимания, она всегда есть еше тот или иной модус сознания». Факты, приобретая в слове смысл, становятся фактами сознания и самопознания0.
4 '1'сш Л ж. Стремление к иетиие. Как овладеть мастерством историка. М., 2000. С. 12.
г’ См.: Там же. С. 11.
ь Лосев Л.Ф. Диалектика мифа. М., 2008. С. 192, 197.
Ангоры одного из современных учебных пособий по меч о, 1.0 io-ги и истории, раскрывая процесс формирования nci ори ческой памяти и механизмы ее функционирования, обращают внимание на неоднородность исторической (коллективной или социальной па-мята), обращают внимание на то, что она не является суммой личных опытов, но проистекает из опыта, пе ре жито го и прочувствованного индивидуумами, составляющими общество7. Вместе с тем многослойное!ь феномена истрической памяти определяется не только разнообразными целями, преследуемыми властью в манипулировании ею в разные исторические периоды, но и намерениями тех, кто создает и отражает образы прошлого. Такое многообразие исторической памяти отчетливо проявляется при сравнении картины прошлого, сложившейся у профессионального историка и любитетя истории, у очевидца событий и слушателя или читатетя воспоминаний.
Одна из форм корректировки исторической памяти - юбилеи событий, ко юрые в зависимости от потребностей власт и и ин терес а социума могут замалчиваться или оживляться для придания нужных акцентов тому или иному событию прошлого на потребу настоящему. В истории каждого парода есть историческое событие, которое концентрирует в себе возможности, с одной стороны, консолидации общества, а с другой - мапипутяпии массовым сознанием. Для России злю Великая Отечественная война. Подлому и сегодня память о Великой Ок'чесгвенной войне остается наиболее востребованной как российским социумом, так и отечественными историками. Попробуем проследить разнообразие слоев индивидуальной и коллективной памяти о войне в интерпретации разных поколений, в разных репрезентациях свидетельств прошлого и о прошлом, в разных видах источников, разном темпоральном приближении (или отдалении) к событиям войны. С этой целью обратимся к двум изданиям. Одно из них представляет сборник интервью, взятых у представителей различных поколений начала XXI века8. Другая книга включает собрание ис точников устной истории, которые раскрывают природу современной памяти социума о войне9.
' См.: Репина Л.П., Зверева В.В., Парамонова М.Ю. История исторического знания. М., 2004. С. 11.
* См.: Никто из нас войны заоыгь не сможет. Студенты и преподаватели Ставропольского государственного университета: В 3 кн. Ставрополь, 2005.
См.: Память о Великой Отечественной войне в соииокучыурном пространстве современной России. СПб., 2008.
В iioрвом случае пород нами предстает типичный продукт юбилейной памяти - публицистичность из ложен ия, акион'гуапия на героизме, мужестве и отваге героев интервью. Б самом названии -«Никто из нас войны забыть не сможет» - содержится элемент общенациональной идентичности россиян - бессмертие героического образа войны как символа нации. Первая книга этого трехтомпого издания, состоящая из портретов ветеранов, написанных в основном студептами-журпалисгами и историками, наиболее ярко отражает стереотипы коллективной памяти о войне. Эти нарративы подчеркивают отважность их героев, описывают их иодвиги в стиле официальной идеологии советского времени. Именно по принципу «поучительной » истории формировался «юбилейный» образ войны и в позднесовегский период. Век'раны боевых действий становились живым примером для воспитания советского патриотизма, а их жизнеописание - методом формирования такой модели исторической памяти о Великой Оц'чест венной войне* у населения, особенно у молодежной его части, которая соответствовала бы текущим задачам власти в области социального контроля.
Официальные маркеры исторической памяти накладываются в текстах воспоминаний па представления, которые сохранились в индивидуальной памяти, и оказывается, что хараклх*р воспоминаний конкретного индивидуума зависит не столько от общепринятого в данном социуме образа прошлого, сколько от социального статуса вспоминающего, ого образования, его психологического склада. Так, потомственный председатель колхоза, депутат Ставропольской краевой думы, руководитель одного из ее комитетов А. Богачев веном и наел как самое страшное не тяжелый лруд 12-летпих мальчишек военного лихолетья, даже не пребывание отца па фронте, а время оккупации, когда семья председателя местного колхоза была «записана на уничтожение»10. В воспоминаниях о войне явно прослеживаются современные политические предпочтения этй социально активной личности. Вспоминая письмо суща из Будапешта, где наша часть столкнулась в бою с: войсками РОА, он восктицает: «И разве могу я признать трехцветный флаг своим, ес ли ол ца моего убивали под этим флагом?»11. Такая актуализация образов прошлого связана не только с прошлым социальным статусом автора воспоминаний, но и с его современным общественным положением, ко трое заостряет внимание1 А. Богачева на современных
10 Никm и-i нас войны чаоыть не сможет... Кн. 2. С. 6.
11 Там же. С. 5.
с имволах власти России. В то же время прос леживас'лся, как вписываются в историческую память о войне современные представления
о нравственных ценностях. Автор считает, что «все зависит не ол нации, а от самого человека. Война показала, кто какой есть па самом деле»12.
В памяти другого политика ставропольского мае и па 5а А. Яшкуиова образ войны связан с иным социальным статусом его семьи, а также с огсутсгвием собственного, пусть даже1 детского опыта военных лет. Отношение к собы тиям войны сформировалось в простой крестьянской семье, чей уклад мало изменился и в советские годы. Типичным образом десятков тысяч крестьянских семей была молитва, которую матери писали своим сыновьям, уходившим на войну. Этот образ присутствует в тексте А. Яшкунова. Его дед по дороге на фронт выучил материнскую молитву, которая, по словам самого деда, спасла его от смерти13. Существенным фактором формирования индивидуальной модели исторической памяти у автора .чтого рассказа спало пребывание другого деда и плену. А. Яшкунов гордится смелостью своего предка, который трижды бежал из плена, что не помешало советским военным властям отправить его в ммрафбат. Штрафбаты слали важным сюжетом в современной памяти о войне, демонстрируя равнодушное отношение советской государственной машины к своим гражданам. Именно что семейное обстоятельство актуализирует личную память в контексте сегодняшней официальной модели коллективной намял и, которая противопоставляет партийно-государственную власть и народный патриотизм. Дед, по мнению автора, не хотел умирать. «Он воевал за свободу своих родных, за право жить на своей земле, расти ть хлеб, воспитывать детей, а вовсе пе за партию»14.
В обоих текстах присутствуют следы коллективной намяли о войне?, сформированной В послевоенные’ ДС'СЯЛ'ИЛС'Л ИЯ. ОчефК А. Богачева открывается фразой, которая является типичной для образа народной намял и о лом периоде: «Почл и каждая сс?мья кого-то потеря та в войну»1-. Несколько ниже? автор использует плакатный образ времен Великой Отечественной, ставший в исторической намяли символом с'динения власти и общества: «Все? toi та: дсути, старики и женщины - работали от лом на до темна: все для фронта,
12 Никто ич нас войны чабыть не сможет... Кн. 2. С. 7.
13 Там же. Кн. 3. С. 6.
14 Там же. С. 9.
15 Там же. Кн. 2. С 5.
все для победы» (курсив мой. - Т.б.)16. Следовательно, в исторической
I ici vi я ги совел с ко го периода выкристаллизовались маркеры устойчивых коллективных представлений о единении социума, которые модифицировали архетипические символы. В частности, это касается и образа Победы, которая в вое прия тии каждого и всех и в Кремле, и в каждой деревне была всенародной целыо, и это представление прочно запечатлелось в исторической памяти: «Мы вдали Победу каждый день, и вот мечта целого народа сбылась!»17.
В рассказе А. Яшкунова также присутствуют клише прошлой модели памяти о войне. Он начинаем повествование о долге перед «рядовыми Победы», которые «приближали ее на фронте и в тылу самоотверженным ратным и трудовым подвигом»18. Он употребляет понятие «трудовой фронт», когда рассказывает о военном детстве и юности своего отца.
Однако, в отличие от А. Богачева, А. Ятпкунов порой использует чти шаблоны иронически. Так, рассказывая о том, как воевал его дед в штрафбате, он с горькой иронией заметил: «Искупил, как говорится, кровью»19. Одновременно вполне в духе современного типа исторической памяти, где великая Россия является носителем православной веры, автор счастливое избавление от смерти и деда, и своего отца связывает с божественным чудом: «Чудо только спасло, дар Божий»20. Кроме того, не без влияния повой модели исторической памя ти о советском прош лом А. Яшкупов связывает тяготы оставшихся в 'тылу сельских женщин с политикой сталинизма. Он вспоминает о том, что под страхом репрессий в семье пе говорили о плене дед,а, о том, что бабушка боялась «тех "десяти колосков", за которые и десять лет давали, и расстрел», а ведь надо было поднимать детей практически без государственной поддержки, потому что все шло на обеспечение фронта21.
Сквозь социальную ангажированность и стереотипы коллективной памяти просматриваются также признаки локальной памяти. Официальный образ врага в коллективной намяли существенно отличался от локального образа. Все зависело от конкретного опыта локального сообщества. Как показывает анализ воспоминаний жителей Ставрополья об оккупации этого края, образ оккупантов,
16 Никто из нас войны забыть не сможет... Кн. 2. С. 6.
ь Там же. С. 8.
18 Там же. Кн. 3. С, 5.
14 Там же. С. 9.
20 Там же. С. 11.
21 Там же. С. 11-12.
предлагаемый официальной пропагандой, распадается на противоречивые представления, персонифицируется. Не стал исключением и рассказ А. Богачева. С неприязнью говорит он о полицаях и своей учительнице, колорая предала старого партизана Гражданской войны и впоследствии ушла с немцами. Одновременно он описывает одного немецкого офицера, проявившего гуманность но от-ношению к местным жителям, предваряя что описание* многозначительным и липичным для людей, побывавших в оккупации на террилории Славропольского края, замечанием: «И среди немцев всякие были»22. Аналогичный образ оккупации представлен и в тексте А. Яшкупова. Это - страх, разруха, голод. С одной стороны, «прятали девчат от немцев: было страшно, и ходили разные слухи. Война она и есть война...». Вместе с лем бабушка вспоминала, как однажды, когда семья была на грани голодной смерти, помог немец, живший у них в доме: «дал продуктов»23.
Элот молив «разных немцев» звучит во многих уелных воспоминаниях очевидцев войны на Кубани и Ставрополье. Один немец кормил деревенскую девочку пышками и вылечил ей нарывы па ногах, в другой кубанской семье денщик расквартированного немецкого офицера подбрасывал им чайком тушенку в кипяток. Надо обратить внимание, что часто в устных воспоминаниях немцам противопоставляются «приспешники немцев». В условиях фронта
- это «власовцы», в оккупации - «украинцы», «румыны», но не ме-елные жилели, пошедшие служить к немцам в полицию или старостами.
Неизменным в коллективной памяти о войне на протяжении 65 дел осталось ощущение оптимизма и веры в победу. А. Богачев говори!, что, несмотря на ¡рудные времена, «никто не отчаивался, победу ждал каждый. Верили все, поэтому люди и песни пели, и шутили»24. А. Яшку нов вторит ему: «Мы и сейчас: в семье вспоминаем, как они любили людей, любили жизнь, верили во все хорошее. Молодым слоил многому поучиться у этого поколения, особенно оптимизму»25. Безусловно, чло эло ощущение оплимизма в исторической памяти порождено и тем, что военное время совпало с молодостью военного поколения. Однако очевидно и то, что социальный оптимизм - в особенностях формирования что го поколения. Недаром выдающийся русский философ и социолог A.A. Зиновьев, ко-
22 Никто из нас войны забыть не сможет... Кн. 2. С. 7.
2:1 Там же. Кн. 3. С. П.
24 Там же. Кн. 2. С. 8.
Там же. Кн. 3. С. 12.
торый Г>ы i сам 11 рс\ і.сі сііїиikv iovi лой генерации людей, писа л, что ли iiojn уме1 ли дейсінова'ть и ік> бы ли равнодушны к окружающе-VI у миру26.
Важной составляющей индивидуальной на мити о войне; являются психологические ощущения, полученные на OCHOBtí ЛИЧНОГО опыта, связанного не только с местом действия исторического события, но и с возрастными и индивидуальными особенностями. Нельзя считать, что її официальной модели ли ощущения олбрасываюг-ся. Чаем, их, как, впрочем, и часи, образов локальной памяти, и (’пользуется как сырье дія акцептуации тех или иных моментв, важных мри конаруировании коллективной намяли, а часть неудобных образов просто игнорируемся. Детские страхи и чаяния буквально наплывают на образы локальной и коллективной памяти. Б истории А. Богачева - это ужас от наставленных на тебя немецких автоматв, «который шутом еще долго преследовал в кошмарах». Это память о голоде и картофельных леї ієні ках, которые крошились в кармане, о кружке1 молока, поданной незнакомой жен шиной, вкуснее которого никогда после ничего не; было. Это воспоминания о лошадях, которых пас в ночном, о молодом раненом лейтенанте, ставшем кумиром сельской детворы27. Б памяти 15-летней Р. Дворцовой сохранился образ немца, который все время играл па губной гармошке: «В Ставрополе немцы не воевали, они в гармошки играли»28. У одной де^вочки-под.ростка самое страшное; ВОСІЮМИІіапие связано было c ivm, что не* в чей было на танцы идти, когда немцы из сема ушли, а другая вспомина ла, как носила мешки груш-дичков из леча24.
Однако даже индивидуальные? вос поминания людей трансформировались в пред славлення коллективной памяти. Не случайно во многих рассказах авторы ссылаюлся па фильмы или книги, увиденные и прочитанные ими после войны. Например, Б. Подунов, служивший в морском десанте в годы Великой Отечественной войны, с улыбкой замечает, как их часть встречали водном из сел Молдавии хле‘бом-солыо: «Как показывают в фильмах»30. В. Бурьянов, передавая ощущения молодых парней после объявления войны, явно использовал разные тексты - как песни предвоенных лет, так и книги периода «оттепели». Он говорил: «Полому чло логда было убежде-
¿í' Гм.: Зиновьев Л.А. Желтый дом. Б.м., 1980. С. 160.
27 См.: Никт и:} ма: ном мы :к.юыть не сможет... Км. 2. С. 7-8.
-к Памя ть о Ве. іикой Отечественной войне и социокультурном пространстве современной России... С. 141.
-ч Там же. С.. 169,177.
30 Там же. С. 35.
ние, что разобьем врата на его территории. Если завтра война - будь сегодня готов. <...> Поэтому мы думали, что война 2-3 месяца, и нам не хватит этой войны»31.
Наиболее характерные маркеры исторической памяти о войне -это образы начала и окончания войны, это оккупация и фронт, это история сомьи в военное время. Свидетели и участники Великой Отечественной войны именно в рассказах о начале; и об окончании войны наиболее единодушны. Что же касается обшей тональности этих рассказов, ло она лакже разнообразна и зависит от многих факторов. Вместе с тем из воспоминаний складываюлся неколорые коллективные образы. Для воспоминаний о начале войны характерно ощущение тревоги, печали, слезы женщин, а для воспоминаний о Дне Победы - радость, стрельба, гулянье, слезы радости. В. Под у нов помнит, как объявление войны рассеяло очереди в магазины и воскресную толпу на бульваре Славрополя: «Все рассыпались, все. Все по домам»32. А. Толстиков, как и многие другие, запомнил плачущих женщин после известия о войне: «женщины не своим духом плачут. Вот так и началась война»33. Многие школьники встретили войну па выпускных вечерах. Так, В. Бурьянов играл в духовом оркестре на выпускном вечере; десятиклассников: «пошли на бе;ре;г, к морю, встречать рассвет, как сейчас. А встретили войну 22 июня»34.
Когда же* объявили Побс;ду, то на скроите «стреляли и из пушс'к, и из авгоматв, и из пистодс'тв»35. Как выразился один информант, «е;сте;с:твенно Побс'да - :-т> вс ел. ы радость». Сообщение о ней сопровождалось шумом и гамом, а на слс'дующий дс'нь в части был организован парад36. Девятилетняя девочка ассоциирует День Победы с Пасхой. Ее мать готовилась к Пасхе, белила потолки и стены, когда вбежала плачущая соседка с криком «Война кончилась!», и па улице началось ликованье37.
Чаще всего для образа оккупации характерен страх, порой уже вну11к!нный пропагандой и слухами о поведении не;мце;в в западных и центральных областях Российской земли. Распространенной была ис-трия, келда юных девочек родители заставляли сказаться больными, чтоб немцы не становились у них в домах. Об этом вспоминает и кол-
Память о Великой Отечественной войне в социокультурном пространстве современной России... С. 90.
32 Там же. С. 41.
33 Там же. С. 69.
34 Там же. С. 91.
33 Там же. С. 93.
Там же. С. 121.
37 Никто из нас войны забыть не сможет... Кн. 2. (Г. 44.
хозпица, и профессор. Сельская жительница Н. Апалькова так рассказывает об этом: «Отец по слухам узнал, что если в доме больной человек, то они не становятся па квартиру. Я легла па кровать и охаю. Немцы: "Ком, ком, больной, больной!". Поворачиваются и уходят». В городе Л. Егорова вспоминает, как бабушка и тетка «иногда показывали на меня, лежащую, и говорили - больная»38.
Типичным в устных воспоминаниях являются рассказы о расстрелах евреев. Один очевидец рассказывает, как немцы собирали евреев по всему району, на колхозных дворах, как гнали босыми пешком в одно место, где и проводили массовые расстрелы39. Л. Егорова в качестве приметы «нового порядка» вспоминает не только знакомого пария, который с гордостью начал носить белую повязку полицая, но и то, как исчезали люди, «жившие на нашей улице евреи, как выяснилось потом, расстрелянные»40. Среди общих расс казов о массовых убийствах евреев есть немало историй о конкретных знакомых - соседях, квартирантах, односельчанах, зверски расстрелянных оккупантами.
Одновременно в воспоминаниях побывавших в оккупации на Северном Кавказе немцы предстают не очень активной силой, скорее мародера Vi и, а не жестокими убийцами. Один вспоминает, как отступающие немцы вместе с калмыками сняли с него, мальчика, валенки, другой - как требовали у ма'шри «яйки» и «яйкину маму», как забира ли колхозных свиней и коров41. Дело в том, чтх> в ряде сел и хуторов Ставрополья немцы даже транзитом не проходили. Так, в селе Малая Джалга немцев было совсем мало: «Один или два их было, в сельском совете сидели»4-. А. Толстиков тоже вспоминает, что в их селе Найденовке на Ставрополье «фактически немцы <...> не стояли»43. Супруги Гончаровы вспоминают, что в их селе, чтобы немцы «издевались или что-то, такого не было», что жестокости по отношению к местным детям не было44.
Таким образом, историческая память, как коллективная конструкция, отбирает из индивидуальной па мячи о прошлых событиях
38 Никто из нас войны забыть не сможет... Кн. 2. С. 50.
См.: Память о Великой Отечественной войне в социокультурном пространстве современной России... С. 103, 105.
40 Никто из нас войны забыть не с:может... Кн. 2. С. 51.
и См.: I ] а мять о Великой Отечественной войне в социокультурном пространстве современной России... С. 73.
12 Там же. С. 50.
43 Там же. С. 73.
11 Там же. С. 103,104.
в основном то, что больше соответствует государственной исторической модели, служащей злободневным политическим и социальным инлк;ре;с:ам. В то же время, как ни парадоксально, но «торичные» воспоминания, т. е. повествования о войне па основе рассказов близких людей в меньшей степени загнаны в рамки привычных клише, содержат больше личностных восприятий. На наш взгляд, IX) ООС ТОЯЛК'ЛЬСТВО с вязано но в последнюю очередь с изменившейся социально-политической атмосферой в стране в пси іедние двадцать лет, когда сформировалось поколение идеологически индифферентных людей, для которых личная история важнее государственной. У современной молодежи отсутствует четкая картина прошлого, сложившаяся на основе схемы, созданной системой образования. Стремление же человека к цельности восприятия мира, в том числе и прошлого, приводит к тому, что частные образы войны воспринимаются как мод,ель общего прошлого на основе; ментальных установок о «наших» и «врагах», о жс;ртвс;ннсити, лх'рпении и мужестве народа.
Перед нами несколько рассказов внуков и правнуков об историях, переданных им бабушками и дедушками. В них много частных подробностей, которые4 запомнили их родные с: юных нем1, и эти к*га пі ярче, чем типичные; образы коллективной памяти, е^иксиру-ет молодое восприятие их потомков. Например, в воспоминаниях о братьях-двойпяшках, которых мать собирала па войну, упомянута привычка одного из братьев есть картошку в мундире с кожурой, поэтому мать очистила ему не люлько карі опіку, но и яйца43. Автор другого очерка о своем деде отметила эпизод, как оп впервые па фронте попробовал пиво и оно ему не поправилось: «Что за гадость? Налей-ка мне лучше водки!». Запомнился ей и эпизод из дедушкиного рассказа, как после; службы в армии он раздарил часть своих бос'вых мс;далс;й сельской дс'лворо на игрушки46. Другому внуку врезался в память эпизод, как обучали детей в школе при немцах
- учителя под присмотром представителей оккупационной власти рассказывали о Гитлере-освободителе, в хрестоматиях были тексты, направленные на восхваление; «доблестной не;мс;цкой армии»4'. Н. Дайгородова описывает, по рассказам своей бабушки, как маті, последней в Казахстане па полустанке обменяла «два своих лучших <...> шелковых платья кофейного и розового цвета (!) и красивые
45 См.: Никто из пас войны забыть не сможет... Кн. 3. С. 23.
16 Там же. (Г. 36.
47 Там же. С. 95.
модельные туфли» на жароног пшоно48. Запах и цвет в воспоминаниях - наиболее сильные и характерные признаки индивидуальной памяти о войне. Бабушка другого автора тоже запомнила цвета детских шапок-кубанок, которые немецкий офицер привез из казачьей станицы в виде; добычи. Эти каракуловыо шапочки были разного цвета: одна - «сорая с: голубым», другая - «болая с красным». Постоялец примерял их ребенку хозяйки44. Такая детализация не только закрепляет личную память, о войне в сознании потомков, но и обогащает представления о местной истории. Чего стоит, например, лакая деталь, как официальные проводы молодых сгаврополь-чап в действующую армию в центральном парке в день немецкой оккупации города50.
Важным отличием личностной памяти от официальной памяти о войне, судя по текстам воспоминаний, являются сны и приметы, как архетипические образы, врезавшиеся в память авторов воспоминаний. В одном рассказе .матери сон о яблоках на ветках дерева, когда одно яблочко упало, символизировал гибель отца семьи на фронте51. В другом очерке ВДОВО шестьдесят Л0ЛЧІНилс:и убитый муж, то в гостях, то дома, то на прогулке52. По рассказам внучки, ее бабушке перед отправкой мужа па фронт приснился сон, что пришел солдат и забрал ее длинные косы, а перед возвращением мужа к пей во сне пришел все тот же солдат и вернул ее волосы5^.
Потомки современников и участников Великой Отечественной войны без оглядки и страха, совершенно свободно касаются рискованных еще даже для их родителей том - плен, репрессии, депортация народов, жесткость государственной машины по отношению к отдельному человеку. Еще два десятка лот назад эли сюжеты лак и остались бы устными преданиями, рассказанными украдкой, но изменение модели исторической памяти в контексте политических и социокультурных изменений в российском обществе создало условия для появления таких печатных текстов.
В одном рассказе заключенные казахи упоминаются только как источник сыпного л ифа, а переезд, в Назрань, откуда высолили ингушей - спасением для целой семьи: «Несчастье целого народа, выселенного по указанию 'товариша Сталина, помогло сотням тысяч
4К См.: Никто и-і нас войны -¡аоыть не сможет... Кн. 2. С. 18.
19 Там же. С:. 21. г,п Там же. С. 72.
Гі1 Там же. Кн. 3. С. 46. г’2 Там же. С. 73.
?? Там же. С. 74-75.
других несчастных, но кто тогда знал об »том? Дело moi ом кон - искать и находить виновных, а в 44-м хотелось то.іько одного -жить»54. Об отце своей бабушки, арестованном как «враг народа», подробно пишет молодая девушка, рассказывая, как мать бабушки заставляли написать обвинительную статью о своем муже в газету, и как за отказ одела п, »ю была выслана. До сего дня в официальной моемюй историографии аыддиво обходится вопрос о казачьих п одра здо лониях, действовавших на стороне немцев на Юге страны. В »том же; очерке молодой автор спокойно пересказывает »низод о «предателях из кубанс ких казаков, от 17 дет и старше55. Представительница абазинской семьи подробно, со слов деда повествует о мало известном в исторической литературе факте - депортации черкесских и абазинских семей, в которых жены глав этих семей были карачаевками56. Одна из ав'шров очерка о своих родных во время войны совершенно с покойно опис ывает, как молодой паренек после оккупации страшно боялся идти на фронт и неделю прятался в подвале, пока мать, боявшаяся, что работники НКВД расстреляют всю семыо как предателей, не уговорила его идти в военкомат57. В другом очерке, между прочим, спокойно упоминается эпизод, когда призванных на фронт юношей на расі іроде лите ды юм пункте; продержали 10 дней практически без еды58. Есть во «вторичных» воспоминаниях и сюжет о том, как некоторые местные жители приходній к месту расстрела евреев и снимали с: убитых одежду и украшения59.
Вместе с: тем, с: некоторыми вариациями, в »тих рассказах потомков проглядывают ментальные установки и идеологические клише коллективной памяти. Одному деду «непоколебимый дух русского солдата» помог выжи ть па страшной войне, другой дедушка «оїда-вал долг Родино», третий, «проявив героизм и мужество, погиб при освобождении Латвии». Совот<ие войска «вынуждены были отступать», а «иноелранные солдаты все їда удивлялись крепости русских мужчин». Советские солдаты вели «неравный бой», а неутешная со. і. іа и кая вдова должна была «растить детей и работа ть для фронта, для победы». В письмах сыновья-фронтовики писали матери, как «воля к победе, любовь к родной русской .земле придают силы и Со-
г’4 Никm и $ і шс ной11ы :яюыт1. и<’ і:может... Км. 2. С. 19.
и Там же. С. 2Ü, 23.
г,<’ Там же. С.. 37-41.
г,т Там же. Кн. 3. С". 27.
г’8 Та м же. С 73.
w Там же. С. 95.
ветская армия одержит победу»1’0. Б последнем случае очевидна современная модификация прежних представлений. Солдаты обязательно «свято верили в победу», хотя и не раз «смотрели смерти в лицо». В этом случае очевидно литературное влияние, о котором уже говорилось выше.
Характер таких «втричных» текстов оіражаеі многослойность семейной памяти, в которой отражаются, в том число, и различия моделей исторической памяти нескольких поколений. Сюжеты индивидуальных воспоминаний актуализируются вызовами сегодняшнего времени и одновременно имеют следы застывших образов вчерашнего.
Ни к’1X1 из нус войны забыть не сможет... Кн. 3. С. 114.
19
