CC BY
150
С.Б. КАЛАШНИКОВ (Волгоград)
модель лирического самоопределения в стихотворении А.с. пушкинА «осень»
Анализируется стихотворение А.С. Пушкина «Осень» с точки зрения реализации сюжетной схемы космогонического мифа; предлагается рассматривать его как «центральный миф» всей художественной системы Пушкина, определяющий модель лирического самоопределения поэта.
Ключевые слова: модель, лирический сюжет, космогонический миф, самоопределение, лирическое Я, поэзия, Пушкин.
Подобно тому, как «пушкинская художественная речь всегда необычайно строго скоординирована относительно некоторого центра» [4, с. 417], сюжеты его произведений также располагаются вокруг некоего умозрительного центра, образуя строгую упорядоченность. «Эта иерархическая скоординированность относительно “центра”, - отмечает В. Непомнящий, - есть не внешний императив, не голое долженствование, но - “предвечное” свойство, глубинная сущность и таинственная внутренняя потребность» (Там же, с. 418). Сказанное в полной мере можно отнести к целой группе пушкинских текстов, в которых описывается сам процесс творчества - непосредственно написания стихов. К ним можно отнести в том числе и текст «Пророка», в котором реализуется устойчивая модель лирического самоопределения пушкинского поэта, а также группу стихотворений, объединенных общим названием «19 октября». Именно в таких текстах наиболее точно и полно осуществляется самоидентификация автора в качестве поэта, что оказывается для пушкинского универсума отправной точкой в развертывании многочисленных сюжетов: «истинный поэт - ложный поэт», «истинный поэт - литератор с талантом», «истинный поэт - истинный государь», «истинный поэт - самозваный государь». Размышления о природе творческо-
го дара, об отношении поэта к нему и являются той первичной сюжетной схемой, которая определяет функционирование и взаимодействие прочих сюжетных вариаций, поскольку сам процесс написания стихотворения у Пушкина наделяется высшей онтологической ценностью и конкретизирует местоположение поэта в иерархии мироздания, а именно - в его центре, в месте встречи человека и Бога (см. стихотворение «Пророк»).
Наиболее полно семантика творческого вдохновения и обретения личностью единства и внутренней целостности воспроизводится в стихотворении «Осень». Не случайно В. Непомнящий называет это стихотворение не просто центральным, но даже «эпицент-ральным в лирическом космосе Пушкина» [4, с. 421]. Начало стихотворения ознаменовано «печатью неустойчивого равновесия, противоречивого сочетания статики и динамики, перехода одного в другое» (Там же, с. 418). Это зыблющееся состояние, неоднозначность, лирическая неустойчивость предшествуют обретению целостности, т.е. на всем стихотворении лежит печать пограничного состояния, что и позволяет рассматривать его с точки зрения ритуально-мифологических обрядов перехода.
Показательны в этом отношении мета-морфные агрегатные состояния воды, представленные в тексте. Вода как «влага», как простейший род жидкости издавна выступала эквивалентом всех жизненных «соков» человека - не только тех, которые имели отношение к сфере пола и материнства, но прежде всего крови [3, с. 240]. С мотивом воды как первоначала соотносится значение воды для акта омовения, возвращающего человека к исходной чистоте. «Ритуальное омовение - как бы второе рождение, новый выход из материнской утробы» (Там же). Поскольку в «осени» моделируется некая конвертируемая пограничная зона, внутри которой производится интенсивный символический обмен, то образы воды закономерно будут наделяться двойственными признаками, подчеркивающими пограничность ситуации.
© Калашников С.Б., 2013
Состояние неопределенности и зыбкого равновесия в первой и второй строфах строится на совмещении двух агрегатных состояний воды - жидкости и льда, грязи и снега, являющихся маркерами одновременной динамики и статики. При этом и одно, и другое состояния свидетельствуют об утрате водой проводниковых и очистительных свойств. В третьей строфе представлены две разновидности твердого агрегатного состояния воды - лед и снег, которые также оказываются лишены своих проводниковых свойств и не могут выполнять функцию медиатора. Четвертая строфа выступает по отношению к третьей в качестве антистрофы, поскольку реализует семантику отсутствия воды: «как поля, мы страждем от засухи» [6, с. 380]. Однако между ними по-прежнему сохраняются отношения равновесия и двойственности. В последующих четырех строфах образы влаги в любом ее состоянии отсутствуют. Равновесие агрегатных состояний воды в этой части стихотворения нарушено: сначала образ влаги не употребляется вовсе, а затем она появляется в девятой строфе в образе льда. Замерзшая вода не выполняет своих ритуально-мифологических свойств, т.к. лишена главного сущностного признака -текучести. Ее статичности и скованности в этой же строфе противопоставляется стесненное состояние живой души, которая стремится «излиться наконец свободным проявленьем» (здесь и далее курсив мой. - С.К.) [6, с. 382]. Мертвенности и статуарности зимней природы противопоставляется внутреннее состояние лирического субъекта, жизненная энергия которого предельно «стеснена», сжата, но, обладая текучестью, стремится к обретению некоего русла, желает обрести направленность своего «излияния». И это разрешение жизненная субстанция находит в акте написания стихотворения: «Минута - и стихи свободно потекут» (Там же). В этом смысле лирический сюжет «Осени» метафорически воспроизводит акт рождения нового человека посредством творчества и переводит его в разряд мифологических сюжетов «умирания - воскресения» культурного героя.
Одной из генеральных тем «Осени» становится также природная необходимость, связанная со сменой времен года, и обусловленность ею состояния организма поэта:
я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены (Там же, с. 379).
Весна дает обостренное ощущение материальности, проявлений именно природного начала, зависимость от которого мешает «свободному проявлению» души. Весеннее пробуждение жизненных сил и связанная с ней энергия плодородия обостряют ощущение телесности и вызывают психосоматический диссонанс: «кровь бродит», но при этом «чувства, ум тоскою стеснены».
Аналогичным образом действует на «организм» и лето: человек еще более, чем весной, находится в зависимости от «физиса» и природного начала:
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить да освежить себя -Иной в нас мысли нет [6, с. 380].
Лето дает максимально обостренное ощущение собственной телесности («нас мучишь»), которое губит «все душевные способности», т.е. полностью подавляет духовную жизнь человека, предельно обнажая телесность его существования - «как поля, мы страждем от засухи <...> иной в нас мысли нет». Эта мысль вполне согласуется с утверждением Л.В. Гайворонской о том, что «архисема “лето” лежит в основании всех летних событий в пушкинских текстах. Несмотря на возможность авторской симпатии (“Ох, лето красное! любил бы я тебя...”), звучание лета - минор, трагичный в своей сущности. И потому Пушкин не наделяет лето семантикой судьбы в позитивном проявлении, лето - это обман, которому нельзя вверяться» [1, с. 11]. В. Непомнящий, говоря о IV строфе этого стихотворения, отмечает, что она ознаменована «тяжестью “материи”, когда она глухо замкнута на самое себя: лето как апофеоз материи и потому тюрьма, застенок, в котором нас “мучат”» [4, с. 422]. зима оказывается более предпочтительным временем года:
Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа [6, с. 379].
Соматические состояния в этот период годичного цикла более приятны, нежели весной и летом: болезненное восприятие собственной телесности сменяется ее ра-
достным переживанием. Эта «здоровая» телесность достигает своего апогея в начале III строфы:
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?.. [6, с. 380].
Как известно, первичная самоидентификация человека осуществляется в пространстве именно благодаря осознанию пределов собственного тела. Достигнув в этой строфе своего апогея, радость и полнота чисто физического бытия, однако, тоже дискредитируются и отменяются:
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стеклами двойными (Там же).
Телесная идентификация себя осуществляется практически полностью: от мучительного состояния летом - через брожение крови весной - к полноте и законченности своей телесности зимой, однако этого оказывается явно недостаточно для восприятия себя как цельного и завершенного «духовного» существа.
Переходя к осени как времени года, Пушкин обращается к образу «чахоточной девы»:
Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной (Там же).
При этом в образе «чахоточной девы» женская сущность выражена не явно, а приглушенно, «смиренно и скромно»:
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет (Там же, с. 380-381).
через образ чахоточной девы реализуется семантика перехода от внешнего к внутреннему. Особенно это заметно в одной из черновых редакций: «В ней много до-
брого; любовник своенравный / Я душу в ней люблю, не блеск тщеславный» [5, с. 924].
Поиск равновесия между внешними естественно-природными условиями и собственным организмом прекращается в пограничной ситуации осени, которая, с одной стороны, символизирует убывание телесности, а с другой - предельно обостряет душевные состояния смирения, доброты, покорности, обреченности на жертву («на смерть осуждена»). Именно ради этих тишины, покоя и внутреннего сосредоточения у Пушкина происходит отказ от полноты сугубо физического бытия. В этой пограничной ситуации, в состоянии максимального экзистенциального напряжения с лирическим героем происходит необычная метаморфоза. Предельно обостряется ощущение собственной здоровой телесности:
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят - я снова счастлив, молод,
Я снова жизни полн - таков мой организм (Там же, с. 381).
«Естество», «материя» и «физика» достигают в этой строфе полного равновесия с естественно-природными условиями и влекут за собой проявление активного, деятельного, именно мужского начала:
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед [6, с. 382].
Однако внезапно энергия этого внешнего движения в «раздолии открытом» сменяется своей полной противоположностью - статикой и состоянием покоя:
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом Огонь опять горит - то яркий свет лиет,
То тлеет медленно - а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю (Там же).
Лирический субъект, можно сказать, обезволен и обездвижен: он не совершает ни одного активного действия, но при этом весь мир вокруг начинает проникать в него, наполнять собой.
известия вгпу
Наконец, в XI строфе Пушкин изобразил самое начало творческого процесса, его отправную точку - «нулевое пространство и время». В этом смысле вопрос XII строфы «Куда ж нам плыть?» означает потенциальную открытость любых направлений поэтического движения. Черновые варианты стихотворения как раз и свидетельствуют о том, что начало XII строфы является своеобразной «точкой бифуркации», из которой система может продолжить свое движение или развитие по любому вектору-аттрактору:
Ура! - куда ж<е> плыть - [какие] берега Теперь мы посетим - Кавказ ли колоссальный <?>
Иль опаленные Молда<вии> <?> луга
Иль скалы дикие Шотландии <печальной> <?>
Или Нормандии блестя<щие> снега -
Или Швейцарии ландшафт [пира<мидальный><?>] [5, с. 934].
Таким образом, мы видим, что в «Осени» Пушкин описывает процесс творчества с точки зрения его психофизиологии, когда достигается идеальное сочетание психологических факторов и соматических состояний субъекта речи. Лирический сюжет стихотворения построен на последовательном развертывании четырех состояний. Первоначально в стихотворении заявлена ситуация неопределенности, смятения, неустойчивого равновесия, которая сопровождается динамикой затухающего движения (в частности, годичного цикла) и несоответствием внешнего (природных проявлений) и внутреннего (состояний человека). Это приводит к когнитивному диссонансу и невозможности полной самоидентификации себя в качестве поэта. Затем состояние неопределенности отмечается пространственной и временной локализацией: лирическое пространство сужается, а время замедляет свой ход до тех пор, пока не произойдет остановка лирического героя в пространстве, а энергия внешнего движения не перейдет из кинетической в потенциальную -энергию внутреннего напряжения. Именно эта ситуация может быть описана как пограничная и преодолевается с помощью обряда перехода. Третье состояние - интенсивное внутреннее ускорение, обретение равновесия между внутренним и внешним, между «собственным вдохновением» и «чуждой внешней волей», самоидентификация в акте написания стихотворения, обретение
целостности и выход в инобытийное пространство. Наконец, четвертое состояние -начало нового движения из центра координат (сакрального центра), причем потенциально вектор движения может быть направлен в любую сторону, а обретенная целостность и гармония могут транслироваться в любом направлении, одухотворяя собой мертвую материю («недвижную влагу»).
Таким образом, творческий акт становится у Пушкина моделью космо- и антропого-нического мифа, в котором сосредоточена вся полнота бытия, явленная в обряде перехода от хаотического телесного начала к упорядоченному духовному, от внешнего к внутреннему, от умирания к смерти и новому рождению с обретением внутренней целостности, единства и равновесия между внутренним и внешним. В этом смысле прав В. Непомнящий, который говорит о том, что «Осень» дает такое целостное знание о мире, выражаемое только в знаках мифа [4, с. 431]. И действительно, «Осень» обладает космологической сингулярностью, когда плотность материи и сжатость пространства оказываются настолько велики, а протекание жизненных процессов настолько ускоряется, что они неизбежно влекут за собой Большой Взрыв с прорывом в инобытие, выход в которое передается метафорой корабля и открытым во всех направлениях пространством - метафорой, «совершенно иноприродной этим стихам» (Там же). Об этом же эффекте большого семантического взрыва в данном стихотворении говорит и Ю.М. Лотман: «Стихотворение, начатое целым набором знаков застывания, перехода от движения к неподвижности, от жизни к смерти завершается подлинным взрывом динамики, открывающим простор миру интерпретаций. Можно сказать, что стихотворение имеет начало, но вместо конца в нем - семантический взрыв» [2, с. 468]. Это позволяет нам говорить о том, что «Осень» обладает параметрами космогонического мифа и может рассматриваться как «центральный миф» всей поэтической системы Пушкина, определяя модель лирического самоопределения поэта.
литература
1. Гайворонская Л.В. Семантика календаря в художественном мире Пушкина : автореф. дис. ... канд. филол. наук. Воронеж, 2006.
2. Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии: анализ поэтического текста. СПб. : Искусство - СПб, 1996.
3. Мифы народов мира: энцикл. в 2 т. М. : Сов. энцикл., 1987. Т. 1.
4. Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. М. : Сов. писатель, 1987.
5. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений : в 17 т. М. : Воскресенье, 1994. Т. 3.
6. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. М. : Гос. изд-во худож. лит., 1959. Т. 2.
Model of lyric self-determination in the poem by A.S. Pushkin “Autumn ”
There is analyzed the poem by A.S. Pushkin "Autumn” from the point of implementation of the plot scheme of the cosmogonic myth; suggested to consider it as the "central myth” of Pushkin’s whole artistic system that determine the model of the poet’s lyric selfdetermination.
Key words: model, lyric plot, cosmogonic myth, selfdetermination, lyrical I, poetry, Pushkin.
Е.Ф. МАНАЕНКОВА (Волгоград)
эмоциональный мир лирики м.ю. лермонтова пансионского периода
Поскольку проблема «рациональное - эмоциональное» в литературе является многоуровневой, анализ своеобразия эмоционального мира лирического героя Лермонтова начального периода (18281830 гг.) произведен с привлечением достижений современной психологической науки.
Ключевые слова: лирика, романтический герой, эмоции, чувства, поэтический язык, эмотивы, фрустрация.
В период обучения в Московском университетском благородном пансионе с сентября
1828 г. по апрель 1830 г. М.Ю. Лермонтов написал около 60 стихотворений [9, с. 290]. Ранняя лирика Лермонтова - лирика романтических страстей, отражающая «избыток чувств» [1, с. 503] начинающего поэта. Его привлекает все, что связано с грандиозными страстями: места (стихотворения о Кавказе 1829 и 1830 гг.: с Кавказом ассоциируется «крик
страстей» (164)* («Кавказу», 1830)); личности, окруженные романтическим ореолом, творящие «историю страстей» (134) (стихотворения «Наполеон» («Где бьет волна о брег высокой»)
1829 г., открывающее наполеоновский цикл в творчестве Лермонтова, и «Наполеон» (Дума)
1830 г., продолжающее предыдущую элегию). Переживаемые «лермонтовским человеком» страсти лишены полутонов. Героя послания «Н.Ф. И.. .вой» (1830) одолевают «буйные страсти» (150). В «Посвящении» («Тебе я некогда вверял») 1830 г. лирический герой Лермонтова «С мятежной властию страстей» (175). «Портреты» (1829) - серия стихов (6) в эпиграммном жанре «словесного портрета». В первом, написанном в романтической манере, предположительно дан портрет самого Лермонтова (хотя, как известно, поэт это отрицал). Перед нами одинокий герой, на челе которого «.оставил рок / Средь юных дней печать страстей» (122). В портретных зарисовках под №5 и 6 также речь идет о «горячих» (123) и «губительных» (124) страстях. Стихотворением «Оставленная пустынь предо мной» (1830) поэт открывает тему человека, который даже за монастырской стеной не может справиться с обуревающими его мирскими чувствами:
Он увидит,
Как сердце любит под конец И бесконечно ненавидит,
Как ни вериги, ни клобук Не облегчают наших мук (169).
Эмоциональный максимализм романтического героя Лермонтова сочетается с трагическим скептицизмом:
Но тот, на ком лежит уныния печать, Кто, юный, потерял лета златые,
Того не могут услаждать Ни дружба, ни любовь, ни песни боевые!.. (118) («К П[етерсо]ну», 1829) .
Мироощущение героя «Песни» («Светлый призрак дней минувших.», 1829) заключено в строках «В сердце ненависть и холод / Водворились!» (129). Чувства «лермонтовского человека» явно гиперболизированы, предельны. «Мой демон» (1829) - первое стихотворение, посвященное едва ли не главной теме все-
* Здесь и далее тексты стихотворений М.Ю. Лермонтова цитируются по изданию [8], в круглых скобках указаны страницы.
© Манаенкова Е.Ф., 2013
