CC BY
29
МИТРОПОЛИТ НИКОДИМ (РУСНАК): ГОСПОДЬ УПРАВЛЯЕТ ШЕСТВИЕМ
МОИМ
(Окончание. Начало в № 3 (25) за 2011 г.)
Из моих многочисленных поездок по Аргентине мне особенно запомнились неоднократные посещения провинции Мисьонес (Misiones). Она расположена на северо-востоке страны, в междуречье Параны, Игуасу и Уругвая.
Из достопримечательностей этой провинции меня поразил водопад на реке Игуасу, на участке, образующем границу Аргентины и Бразилии. Он обрушивается в ущелье с высоты 72 метра с двух базальтовых ступеней 275 струями и потоками, которые разделены скалистыми островками, покрытыми пышной тропической растительностью. Ширина этого водопада около трех километров. Неумолчный гул, стоящий в этом месте и заглушающий все остальные звуки, сразу же пробудил в моей памяти выражение из «Откровения» Иоанна Богослова: «...шум вод многих». В отличие от «прирученного» Ниагарского водопада, который смельчаки не раз преодолевали при помощи разных плавсредств, водопад Игуасу в то время, когда я впервые посетил провинцию Мисьонес, был дик и неприступен. Ущелье, в которое обрушивается его главная струя, не случайно называется «Пасть дьявола». В 50-х годах XX века один американский летчик попытался сфотографировать водопад Игуасу, снизившись на самолете в расщелину. Но он не учел того, что воздух в месте падения воды разрежен. В результате и летчика, и самолет поглотила «Пасть дьявола». На поверхность не всплыло ни одного обломка.
Большая часть провинции Мисьонес покрыта непроходимыми тропическими лесами - печально известной латиноамериканской сельвой, где буквально на каждом шагу кишат змеи, где обитают многие виды незнакомых в Европе животных и роятся дикие пчелы.
В этой провинции я подружился с семьей молодых учителей по фамилии Полищуки. Их старенький дедушка был пионером освоения этого края. Он рассказывал мне, что, когда обездоленные украинские эмигранты ступили с борта судна на аргентинскую землю, их разместили в портовых бараках. После трех месяцев томительного ожидания аргентинские власти отправили их в непролазную сельву, выделили каждой семье по десять гектаров
этой сельвы, вручили пилы, топоры и мачете и оставили переселенцев наедине с дикой, таящей множество неведомых им раньше опасностей природой. Эмигранты спиливали деревья, а затем сжигали вместе с выкорчеванными пнями. Рядом с такими отвоеванными у сельвы, удобренными участками земли они строили жилье. Один поселок отстоял от другого на добрую сотню километров. Административным центром района был город Обера. Но городом его можно было назвать лишь условно, так как во времена заселения этого края он состоял из нескольких десятков сколоченных на скорую руку бараков. Чтобы купить керосин и необходимые в хозяйстве вещи, приходилось, вооружившись топором и мачете, отправляться за десятки километров через темную сельву, делая по пути зарубки на деревьях, ибо иначе найти обратную дорогу было невозможно. Тысячи опасностей подстерегали украинских переселенцев на каждом шагу. Их донимали жара и засуха проливные дожди и разливы рек, кусали змеи и москиты, косила лихорадка; на их поселения нападали тропические муравьи, которые пожирали на своем пути все живое; посевы на отвоеванных ими у сельвы пространствах уничтожали разбойничьи стаи обезьян и попугаев.
Даже многие коренные жители не выдерживали жизни в зеленом аду сельвы. Вспомним хотя бы судьбу известного уругвайского писателя Орасио Кароги, автора книг «Сказки сельвы», «Дикарь», «Анаконда», который многие годы своей жизни провел в сельве аргентинской провинции Мисьонес. Его отец, выпрыгивая из лодки на берег, случайно коснулся курка ружья, и пуля пробила ему сердце. Его отчим тяжело заболел и, не выдержав мук, покончил жизнь самоубийством. Мать изнемогла в нескончаемой борьбе с сельвой и тоже наложила на себя руки. Молодая жена Орасио Кароги, которую он увез в сельву, отравилась. Вторая жена вместе с маленькой дочкой убежала от него и от зеленого ада сельвы в Буэнос-Айрес. В конце концов отравился и сам писатель.
А наши украинские переселенцы все выдержали, все превозмогли. Они создали плантации йерба-мате (чая), стали выращивать ананасы, бананы, цитрусовые, засеяли поля кукурузой, занялись побочными промыслами и ремеслами. Овладев языком индейцев гуарани, которые живут в провинции Мисьонес, и испанским языком, они вместе с тем бережно передавали из поколения в поколение благозвучный украинский язык. Живя в католическом и разноверном окружении, они не отступились от праотеческой православной веры.
Обо всех трудностях, выпавших на долю первых переселенцев, старенький дедушка Полищук рассказывал мне безо всякого надрыва, с присущим украинцам мягким юмором. В своем рассказе
он частенько повторял, очевидно, сочиненную им самим присказку: «У нас хліба нэ було, нічого нэ було, а дітьі народжувалыся». Услышав ее в первый раз, молодые учителя заметно смутились. Но я развеял это смущение доброжелательным наставлением. «Дорогие мои, - сказал я, - здесь не смущаться надо, а брать ручку и записывать дедушкины слова. Ведь это ваша история. И никакой писатель, никакой историк не опишет так сжато и точно жизнь первых украинских переселенцев в Аргентине, никто так не воссоздаст стойкость и оптимизм, с которыми они преодолевали трудности, как это отразил ваш дедушка в своей присказке: "Хлеба не было, ничего не было, а дети-то рождались"».
Наши православные прихожане относились ко мне, их архипастырю, с трогательной любовью. Мне доводилось часто бывать в поселке Бахо-Трончо. Старостой прихода там был Стефан Рудь. Во время проливных дождей грунтовая дорога до его дома на протяжении трех километров становилась непроезжей. Мне приходилось снимать обувь и, скользя босыми ногами по покрытой водой красной глине, преодолевать это расстояние. Когда я, вконец измученный, появлялся у калитки жилища Стефана Рудя, навстречу мне сразу же устремлялась его жена. Несмотря на мои протесты, она с материнской любовью омывала мои ноги, вытирала их чистым рушником и, низко поклонившись, приглашала в дом. Никогда, никогда не забуду я эти трогательные проявления гостеприимства и умилительной любви аргентинских православных прихожан к своему архипастырю!
Находясь в Аргентине, я еще глубже убедился в том, сколь прекрасен наш трудолюбивый и добрый украинский народ. Воздавая дань своего глубочайшего преклонения перед мужеством, стойкостью в испытаниях, непоколебимостью в святоотеческой вере своих соотечественников, я в своем «Слове» в день освящения Введенского храма в колонии Амегино провинции Мисьонес с трудно сдерживаемым волнением говорил: «Поистине, мои возлюбленные, сегодня день вашей великой и заслуженной радости, дарованной вам Господом в награду за ваши труды и усердие в вере. После ваших скитаний по дальним странам, после нелегких трудов в этих когда-то непроходимых лесах вы обрели наконец свой родной храм, дабы в нем - как вам, так и детям вашим - постигать святые евангельские истины и освящаться благодатными дарами Святого Духа, всегда изливаемыми на верных в храме Бо-жием, и свято следовать вере своих отцов и праотцев».
Особую гордость за свою принадлежность к великому украинскому народу я ощутил и через много лет, в 1985 году, на приеме у губернатора города Обера, который признал, что православные украинцы составляют лучшую часть народа Аргентины, и побла-
годарил меня за духовное воспитание вверенной мне паствы. В ответном слове я отметил, что духовную красоту нашему боголюбивому народу даровала Святая Православная Церковь, Церковь Божия, Церковь Христова, Церковь ангелов и святых.
А сейчас я с большим удовлетворением думаю о том, что и в возведении храмов «вещественных», и в возведении храмов душ человеческих на далекой аргентинской земле есть и частичка моего труда. И я надеюсь, что не тщетными будут мои слова, произнесенные 10 ноября 1968 г. при освящении храма Благовещения в Буэнос-Айресе: «Во святых храмах неустанно, до скончания века будут твориться молитвы «о всех преждепочивших отцех и братиях наших, зде лежащих и повсюду, православных»; не забудутся и создатели святых храмов Божиих».
Немалую духовную отраду всегда доставляли мне мои архипастырские поездки в республику Чили. Ее столица, город Сантьяго, один из наиболее живописных городов Южной Америки, расположен вблизи отрогов Анд, вершины которых почти круглый год покрыты снегом. Достопримечательностью города являются заросшие густой растительностью террасы холма Санта-Люсия и лесистые откосы горы Сан-Кристобаль на правом берегу реки Ма-почо. Высота горы Сан-Кристобаль 500 метров.
Туристы доставляются фуникулером к чудесному храму, а затем еще сто метров нужно подниматься пешком до того места, где на вершине горы возведен прекрасный памятник - величественная статуя Божией Матери. Она видна далеко за пределами города. Божья Матерь простирает руки к раскинувшемуся у подножия горы миру, но взор ее устремлен в поднебесную высь. У основания памятника жители столицы и туристы ставят горящие свечи. Но из-за трудности подъема на вершину Сан-Кристобаля забираются немногие. Находясь в республике Чили, живя в семьях наших православных верующих, я часто покидал их и в одиночку поднимался на эту дивную вершину. По тамошнему обычаю, я заказывал у блюстителя храма проигрывание классической духовной музыки Баха, Моцарта и других композиторов, которая величественно звучала на этой вершине и возносилась к небесам. Поднимаясь к памятнику Божией Матери, я брал с собой молитвенник и среди этой божественной красоты, где мне никто не мешал, под аккомпанемент божественных звуков музыки, читал акафисты Спасителю, Божией Матери и святым.
Здесь, в поднебесье, сутолока простиравшегося внизу города представлялась нестоящей и ничтожной, здесь я зримо убеждался в истинности утверждения Иоанна Богослова о том, что суетный мир «во зле лежит», здесь я повторял слова святого Иеронима: «[Земная] жизнь - поприще подвигов для смертных; на земле мы
[прилагаем] усилия, чтобы там увенчаться». Отсюда - из поднебесья, как и Господу с Крестной высоты, было трудно делить живущих на земле на праведных и неправедных. На этой Святой горе Господь помогал мне отдалиться от нашего мира и пережить неповторимые и дивные минуты в Божественном вдохновении, ощутить Божественное дыхание, укрепляющее при возвращении в долину скорбей для выполнения своего жребия, предначертанного Господом, - жребия, который вписывается в Книгу нашего бытия в Бозе. В такие редкостные, благостные минуты вознесения духа к горним высям «и верилось, и плакалось, и сердцу было так легко».
Здесь, вдали от всей суеты мира, наедине с Богом, мною творилась тихая, сокровенная молитва за всех людей, за свой народ, за нашу Святую Православную Церковь. Я, как мог, как умел, просил Всемилостивого Господа через ниспослание Святого Духа примирить всех людей, направить их к добру, братству, справедливости, дабы из-за наших несогласий не погубить этот прекрасный мир, распростертый в первозданной красоте перед Взором Небесного Творца. В своей молитве на вершине горы Сан-Кристобаль я не забывал поминать и своих родителей, и приснопамятного раба Божия Дионисия.
Приняв от Бога в духовное окормление рассеянную по разным странам Латинской Америки паству, я отдавал служению ей все то, что Господь и мой духовник, и святой апостол евангелист Иоанн Богослов, и моя незабвенная мать, и мои мудрые наставники вложили в мою душу. Я настолько сроднился с этой дорогой моему сердцу паствой, настолько полюбил Латинскую Америку, что временами мне казалось, что я останусь там до конца своих земных дней. Но после семилетнего пребывания в Южной и Центральной Америке чиноначалие Русской Православной Церкви отозвало меня на Родину. Я летел в самолете над Атлантическим океаном, погруженный в думы о том, какое новое служение приуготовил мне Господь, прозревающий стези людей.
На Костромской кафедре
5 июля 1961 года промыслительной волей Божией, в определении Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия I и Священного Синода Русской Православной Церкви я был определен быть епископом Костромским и Галичским.
10 августа того же 1961 года я был рукоположен во епископа Костромского и Галичского. Епископскую хиротонию совершали Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий I, архиепископ Ярославский и Ростовский Никодим (Ротов), епископ Среднеевропейский Иоанн (Венгланг) и епископ Подольский Киприан (Зернов).
Свершив надо мною епископскую хиротонию, вручая мне после Божественной литургии архипастырский жезл, Его Святейшество Патриарх Московский и всея Руси Алексий I произнес: «Неожиданно для тебя, но, несомненно, в благих путях Промысла Божия о тебе совершилось твое избрание, а ныне и твое освящение благо-датию и действием Святого Духа "на дело служения, для созидания тела Христова"».
Навсегда сохранится в моей памяти и напутствие участника моей архиерейской хиротонии, архиепископа Ярославского и Ростовского Никодима (Ротова), впоследствии митрополита Ленинградского и Новгородского. Поздравляя меня с епископской благодатью, он заметил: «Я не буду говорить тебе много слов, ибо все равно ты их забудешь. Я скажу тебе следующее: епископ Церкви - это история Церкви и народа, которую ты отныне, сознавая или не сознавая, будешь писать своей архиерейской деятельностью. Я желаю тебе, чтобы ты писал эту историю во славу нашей Святой Православной Церкви и во благо нашего боголюбивого народа, дабы не было посрамлено в народе нашем имя Господне». Эти слова уже почивших в Бозе иерархов стали для меня святым руководством во всем моем дальнейшем архипастырском служении.
Костромская земля, где мне довелось начинать свое архипастырское служение, как и многие другие православные края, славилась и будет славиться твердостью веры живущих на ней людей. Венцом признания непоколебимого стояния в праотеческой вере подвижников Костромского края явилось состоявшееся в конце второго тысячелетия от Рождества Христова причисление к сонму святых священномученика архиепископа Костромского и Галич-ского Никодима (Короткова), который был расстрелян в 1938 году в костромской тюрьме. Стараясь отдать святую дань его памяти, я в 1997 году составил ему акафист в похвалу его исповеднического подвига.
С Костромской землей связаны и мои первые архиерейские радости от общения с трудолюбивыми, добрыми, отзывчивыми людьми, и первые тяжкие испытания «смутного времени» богоборчества.
Во время моего архипастырского служения в Костроме я не раз встречался с власть имущими. Не раз в разговорах с ними на разные религиозные, философские да и чисто бытовые темы мне доводилось выслушивать довольно бестактные высказывания о Церкви и ее служителях. Однако я не поддавался на такого рода провокации и опровергал аргументы моих собеседников сдержанно, с присущим мне дипломатическим тактом. Но однажды один из таких деятелей, лишенный начисто самой элементарной воспитанности, в беседе со мной вдруг брякнул: «Откуда у
вас, священнослужителей, берется такая живучесть? Мы вашего брата и в печати разоблачаем, и в тюрьмы сажаем, бывает, и расстреливаем, а вы все живете!» После этих кощунственных слов в одно мгновенье рухнули столь тщательно возводившиеся мною дипломатические плотины, и в образовавшиеся бреши хлынуло мое негодование по поводу изуверского отношения властей к своим согражданам, которые верят не в то, думают не так и живут не так, как хотелось бы этим властям. «Наша живучесть, - прерывавшимся от переполнявшего меня гнева голосом ответил я, - с одной стороны, объясняется поддержкой нашего боголюбивого православного народа, а с другой - вашей тупоумной, безмозглой, жестокосердной и по сути своей направленной против своего же народа антирелигиозной пропагандой!»
В те годы такое высказывание могло стоить мне жизни. Кто-то, особенно молодые читатели, возможно, сочтут эти мои слова преувеличением. И, действительно, сейчас трудно представить себе, что одна неосторожно произнесенная фраза или слово могли обречь человека на неимоверные страдания и даже на смерть. Но я хорошо помню такую историю.
Иерарх Русской Православной Церкви митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) при Сталине промучился в лагерях 8 лет. Спустя несколько лет после его реабилитации, во время правления Н.С. Хрущева, митрополиту Николаю, занимавшему высокий пост председателя Отдела внешних церковных сношений Московской Патриархии, довелось присутствовать на приеме в Кремле. Н.С. Хрущев беседовал с иностранными дипломатами. Один из них спросил его, почему в Советском Союзе преследуются Церковь и верующие. «Это ложь, - ответил Н.С. Хрущев, - и мои слова вам может подтвердить владыка Николай». Подозвав находившегося среди гостей митрополита Николая, Н.С. Хрущев обратился к нему: «Владыка Николай, скажите моим собеседникам, что разговоры о преследованиях Церкви и верующих в СССР не соответствуют действительному положению вещей». Жизнь в условиях тоталитарного режима и каторжных лагерей научила владыку Николая сдержанности. Но на этот раз он, верный служитель Бога, не смог сдержаться и, презрев дипломатический этикет, возразил: «Никита Сергеевич, к большому сожалению, я должен сказать, что у нас до сегодняшнего дня незаслуженно преследуются и Церковь, и верующие».
Через несколько дней после этой беседы митрополит-исповедник был насильственно вывезен из своего дома на машине «скорой помощи» и доставлен в одну из московских психбольниц. Во время посещения его верующими москвичами владыка Николай просил их: «Не плачьте обо мне, мне дороги отсюда уже нет, кроме
как на кладбище; плачьте и молитесь за наш многострадальный и боголюбивый народ».
А через шесть недель после рокового для владыки Николая приема в Кремле его уже отпевали в московском Свято-Преоб-раженском храме, что на Преображенской площади. Но и смерти архипастыря-исповедника богоборческим властям оказалось недостаточно. В одну из ночей после погребения владыки Николая Свято-Преображенский храм был снесен с лица земли, дабы он не напоминал грядущим поколениям о крестоношении великого иерарха.
Слава Всемогущему Богу, по Его промыслительной воле меня обошла горькая чаша, испитая до дна митрополитом Николаем. Вельможному богоборцу, интересовавшемуся причинами «живучести» священнослужителей и Церкви, видимо, не хотелось показывать перед вышестоящим начальством свою «дремучесть», и он оставил наш разговор без последствий. А я, глубоко осознав, что даже праведный гнев - далеко не лучший помощник в споре, никогда впредь не допускал подобной несдержанности.
Однако слова о поддержке священнослужителей со стороны нашего боголюбивого православного народа вырвались у меня не случайно. Эта повседневная ощутимая поддержка наполняла нашу деятельность высшим смыслом, придавала нам новые силы для утешения униженных и исстрадавшихся, для следования по стезе Христа - стезе самопожертвования. Иногда эта поддержка со стороны верующих помогала мне предотвращать провокации, направленные против нашей Святой Православной Церкви.
В этой связи мне вспоминается такой случай. В декабре 1962 г., в конце одного из обычных дней, когда прием в Костромском Епархиальном управлении уже закончился, о встрече со мной попросила одна женщина лет шестидесяти. Получив мое благословение, она начала разговор со сразу же обострившей мое внимание фразы. «Владыко, - произнесла она, - от того, о чем я буду говорить с вами, зависит судьба моей дочери-учительницы: быть ей на воле или на сибирской каторге». В те времена иногда бывало и так, что провокаторы выдавали себя за верующих. Поэтому я сдержанно ответил ей: «Если это не политический разговор, то продолжайте, пожалуйста, а если политический, то я не буду вас слушать». Она заметила, что хочет сообщить нечто, касающееся духовенства Костромской Епархии. Тогда я предложил ей: «Если вы дадите мне клятву, что больше никому не расскажете о том, о чем собираетесь рассказать мне, то я выслушаю вас. Ведь если об этом станет известно еще кому-нибудь, кроме меня, то может случиться непоправимое, и вы же первая будете обвинять меня в этом».
Поклявшись хранить в тайне содержание нашей беседы, она
рассказала мне следующее. В прошлый вторник в Костроме проходило закрытое собрание партактива области, на котором присутствовала и ее дочь. В докладе, с которым перед собравшимися выступил секретарь обкома партии, отмечалось, что в течение последних двенадцати лет в Костроме не было православного епископа, и это вселяло в партийных работников надежду на то, что в ближайшее время они смогут провозгласить Костромскую область полностью атеистической областью. Но случилось так, что в Кострому назначили молодого епископа Никодима, и религиозная жизнь в области стала оживляться не по дням, а по часам. «Следовательно,- заключил свой доклад секретарь обкома,- перед нами, партийными работниками, бойцами идеологического фронта (в то время в Костромской области насчитывалось 16 тысяч членов партии, а православных священников было 57 душ), стоит такая задача: в эти предрождественские дни предпринять все возможное для того, чтобы скомпрометировать перед всем народом православных священнослужителей. Для этого надо использовать все средства: одних священнослужителей можно заклеймить как расхитителей церковных средств, других - «уличить» в безнравственности, а еще лучше - выдвинуть против всех политические обвинения».
Рассказав мне об этом, моя собеседница добавила: «Моя дочь просила вас предупредить священнослужителей, чтобы они в предрождественские и Рождественские дни были предельно осмотрительными в своих словах и поступках». Я искренне поблагодарил эту женщину - истинную защитницу Церкви Христовой и еще раз попросил никому не говорить о том, что она мне сообщила. На прощанье я преподал ей и ее дочери свое архипастырское благословение.
Не прошло и сорока минут после этой встречи, как мне позвонил уполномоченный по делам религий. Свой разговор со мной он всегда начинал с вопроса о моем самочувствии. На этот традиционный вопрос я всегда столь же традиционно отвечал: «Очень хорошо». Но на сей раз я нарушил традицию и сказал: «Всеволод Константинович, я чувствую себя очень плохо». Удивившись, уполномоченный спросил, что со мной стряслось. Пришлось прибегать к дипломатии. «Кажется, - произнес я, - что мне пришлось столкнуться с провокацией, но все равно сердце сжимается. Час тому назад мне позвонил какой-то мужчина и сообщил о якобы состоявшемся в прошлый вторник (а наш телефонный разговор с уполномоченным по делам религий происходил в четверг) собрании партийного актива области». И вслед за этим я подробно рассказал уполномоченному о том, что сообщила мне моя недавняя собеседница - мать учительницы. Выслушав меня, уполномочен-
ный ограничился лаконичной фразой: «Никодим Степанович, вы правильно подумали, что это провокация». На этом наш разговор закончился.
Но через полчаса уполномоченный, который наверняка сразу же сообщил о нашем разговоре вышестоящему начальству, снова позвонил мне. «Никодим Степанович, - поинтересовался он, - а кто такой этот мужчина, который сообщил вам о докладе секретаря обкома партии?» «Ни сном, ни духом не ведаю, - удрученно проговорил я. - Могу лишь сообщить, что голос у него был с хрипотцой, да к тому же он слегка заикался».
После этого сообщения уполномоченный еще раз заверил меня в том, что это был заурядный шантаж и что никто из руководства области не собирается компрометировать священнослужителей. И, справедливости ради, следует отметить, что и священнослужители, и костромская паства отпраздновали Рождество в спокойной обстановке. Они, конечно же, даже не догадывались о том, скольких треволнений стоило их владыке это спокойствие. А я молитвенно благодарил своего духовника, святого апостола евангелиста Иоанна Богослова за неизменную помощь мне и моей боголюбивой пастве.
Но все-таки следует отметить, что мое епископское служение на Костромской земле проходило в несказанно тяжкое для нашей Святой Русской Православной Церкви время. Как ураган сметает все на своем пути, так и атеистическое богоборчество сметало с нашей святой православной земли храмы Божии и стрелой беззакония поражало сердце нашего верующего народа. С 1961 до 1964 года в Советском Союзе было закрыто до 5 тысяч храмов, около 50 монастырей и пять из восьми Духовных семинарий. Разрушая древние храмы, воинствующие атеисты покушались на ту духовную основу, которая сплачивала наш народ и помогала ему выстоять в годины самых страшных испытаний. Они пытались уничтожить тот родник, к которому на протяжении многих веков припадал испытывавший духовную жажду народ. Ретивые богоборцы считали, что посредством насилия они изгонят Бога из земли Святой Руси. Но своим безумным богоборчеством они лишь умножали Сокровищницу Небесную множеством новых душ святых.
Начиная свое архиерейское служение, я в молитве ко Господу, твердо уповая на наших верующих людей, помня наставления рукополагавших меня иерархов, - как мог, как умел - в препорученной мне епархии всячески защищал от закрытия и поругания храмы Божии. И Господь Милосердный помогал мне, немощному, в силу чего в Костромской епархии во время моего архиерейского служения не был закрыт ни один храм Божий. Цену этого не-
зримого сражения измерит лишь Господь на Своем праведном Последнем Суде. Я же свидетельствую пред Богом и людьми, что Господь заранее подготовил меня к этому ратному сражению во дни моего пребывания на Святой земле, где благодать Гроба Господнего и Святой Голгофы пламенем Духа Святого закалила мою душу для того, чтобы я верно стоял на страже Церкви Христовой.
Расскажу лишь об одном эпизоде моей борьбы за сохранение храмов Божиих в Костромском крае. В 2001 году, в день Святого Преображения Господнего меня навестили мои давние знакомые, боголюбивые москвичи, и подарили мне брошюру «Храм Вознесения Христова на Дебре», изданную к 350-летию этой костромской церкви. Читая брошюру, я обратил внимание на следующий текст: «С начала 60-х годов при епископе Никодиме (Руснаке, 1961-1964 года; ныне митрополит Харьковский и Богодуховский) храм [Воскресения Христова на Дебре] стал Кафедральным собором вместо расположенной в центре города церкви Иоанна Златоуста. В то же время предпринимались попытки главную святыню Костромы -Чудотворный Образ Федоровской Богоматери изъять из церкви и передать в музей. В 1964 году, тайно, ночью, владыка Никодим перевез икону из храма Иоанна Златоуста в Воскресенский собор, где на ее защиту встали прихожане, здесь она находилась до 1991 года. 16-29 августа 1991 года крестным ходом она была перенесена во вновь открытый Богоявленский собор, ставший Кафедральным».
Это сообщение о Кафедральном соборе Воскресения на Дебре, перенесении в него Чудотворного Образа Федоровской Богоматери - отрывочное и неточное повествование боголюбивых монахинь. На самом деле все происходило не так. Разрешение подобных конфликтных ситуаций было прерогативой правящего епископа. А это служение на Костромской кафедре в то время нес я. Рядовые монахини да и прихожане не могли об этом ничего знать, ибо это лишь повредило бы епископу Церкви в деле охранения от закрытия и разрушения храмов Божиих, в том числе величественного костромского храма Воскресения на Дебре.
Трагедия, нависавшая над Свято-Воскресенским храмом на Дебре, грозила не только закрытием этого неповторимого памятника церковной архитектуры Поволжья середины XVII века (1652 г.), но и немедленным снесением его с лица земли. Идея такого вандализма исходила от жены первого секретаря Костромского обкома партии. Храм на Дебре находился на живописном берегу Волги, на окраине Костромы. Это место высшая партийная элита города избрала для возведения своих коттеджей. Построенный с купеческим размахом особняк первого секретаря обкома партии был расположен рядом с храмом. Жена секретаря была на-
делена Богом внешней красотой, но отличалась вздорным характером, амбициозностью и заносчивостью. Стремясь выделиться среди верхов, она подстрекала мужа к тому, чтобы снести с лица земли величественный древний храм, купола которого якобы мешали ей любоваться красотой Волги из окон ее купеческих хором. С предложением о снесении храма она выступала и на собраниях.
Костромским собором в то время была небольшая церквушка в честь Святого Иоанна Златоуста. В ней находилась Чудотворная икона Федоровской Божией Матери. Рядом с собором стояла деревенская избушка, в которой с трудом размещалось Костромское епархиальное управление. Там же, на ул. Лаврской, 11, жил и я. Помолившись Пречистой Федоровской Богоматери, я направился в Москву, в Совет по делам религий.
Там я предложил перенести все ценности собора, находящиеся в церквушке Иоанна Златоуста, в том числе и Чудотворную икону Федоровской Божией Матери, в храм Воскресения и превратить его в собор. Я был твердо убежден в том, что верующие костромчане, не зная о моей «дипломатии», воспротивятся переносу собора на окраину города и не допустят того, чтобы власти закрыли Свя-то-Иоанно-Златоустовский храм. И таким образом будет спасен и он, и храм Воскресения Христова на Дебре.
Возвратившись из Москвы, я сообщил местным органам власти о том, что Совет по делам религий поддержал мою идею о преобразовании храма Воскресения Христова на Дебре в городской собор. После этого я ночью перевез металлический престол, Чудотворную икону Федоровской Божией Матери и всю утварь собора в храм на Дебре, а также перевел часть священников собора Святого Иоанна Златоуста для соборного служения в храме Воскресения Христова на Дебре.
На следующее утро верующие костромчане, не знавшие подоплеки этого дела, действительно защищали икону Божией Матери и требовали возвратить ее в Иоанно-Златоустовский храм, а меня, по неведению, да простит им Господь, здорово поругивали. Но я был уверен, что это пройдет, когда оба храма будут спасены. Так оно и случилось.
А красавице - жене первого секретаря обкома партии, которая порывалась снести храм, дабы любоваться Волгой, осуществить ее мечту не удалось. По Промыслу Божию ее муж внезапно заболел раком и вскоре отошел в мир иной. После этого ревнительницу снесения храма переселили из ее хором в скромную двухкомнатную квартиру на окраине города.
С того времени лучезарные кресты храма на Дебре больше никому не мешали. И поныне красавец храм украшает и Кострому, и матушку Волгу, и Золотое Кольцо храмов вокруг Москвы. И в наши
дни все те, кто сберегал рукотворные святыни дарованной нам Богом земли, радуются и благодарят Бога за то, что в дни лихолетий Он Своей Десницей помогал им в этом святом деле. Вместе со всеми радуюсь и возношу хвалу Господу и я, внесший свой скромный, посильный вклад в сохранение и приумножение достопамятного исторического наследия Святой Руси.
Божие благоволение ко мне во время моего архипастырского служения на Костромской земле проявилось также в том, что в очень трудный момент, когда уполномоченный по делам религий Всеволод Константинович Кудрявцев потребовал отдать в музей великую святыню Костромского края - Чудотворную икону Федоровской Божией Матери, мне удалось ее сохранить.
В это же время мне также удалось помочь моим буковинским землякам в сохранении святыни нашего Свято-Иоанно-Богослов-ского Крещатинского монастыря. Произошло это так.
Зимой, в конце 1963 года, в Костромское епархиальное управление приехала одна крестьянка из села Крещатик, где находилась моя родная обитель - Свято-Иоанно-Богословский монастырь. Я сразу же засыпал ее множеством вопросов о буковинских новостях. Но она, словно не слыша меня, стала развязывать свой заплечный мешок. А потом она бережно извлекла из него икону и молча протянула ее мне. Я сразу же узнал привезенную крестьянкой святыню. Это была икона святого апостола евангелиста Иоанна Богослова, которая находилась в нашем монастыре на аналое. Когда в 1932 году был вновь возрожден наш Свято-Иоанно-Бого-словский Крещатинский монастырь, закрытый при австро-венгерской монархии, эту икону написал для него наш буковинский художник из села Дорошивцы Заставнянского района (к сожалению, фамилия художника не сохранилась в моей памяти). К этой святой иконе монахи и паломники всегда прикладывались с величайшим благоговением. В будние дни, после завершения утреннего богослужения, у нас в монастыре всегда читался акафист святому апостолу евангелисту Иоанну Богослову.
Я уже писал о том, что после того, как 6 января 1945 года, в Рождественский Сочельник, состоялось мое пострижение в монашеский чин, я, оставшись в храме один, припал к этой святой иконе Иоанна Богослова и слезно молил его: «Святой апостол евангелист Иоанне, будь моим духовником. Твоему святому покровительству я вверяю мою неискусную юность и всю мою дальнейшую жизнь. Помоги мне достойно дойти до конца предначертанной мне Богом стези и благочестиво завершить мой монашеский подвиг!» Надо ли говорить, какие чувства всколыхнулись во мне при виде этой несказанно дорогой для меня святой иконы!
Затем моя землячка рассказала о недавнем варварском закрытии нашего монастыря богоборческой властью и о том, как эта святая икона оказалась в ее руках. При закрытии нашего монастыря невежественные воинствующие атеисты кощунственно уничтожали все святое в нашей обители - все то, чему благоговейно поклонялись их отцы, деды и прадеды.
И вот, после того как святая обитель была опустошена не помнящими своего родства отщепенцами, сельские женщины пошли собирать хворост в росший на крутом берегу лес. Неожиданно одна из них провалилась в какую-то канаву. Пытаясь выбраться из этой ловушки, она случайно нащупала в груде мусора святую икону. Когда односельчанки помогли ей выбраться из канавы, она, беспрестанно оглядываясь, полушепотом сообщила им о своей находке. Возвратившись домой, женщины стали совещаться: что делать дальше с этой святой иконой? Если хранить ее в чьем-то доме, то об этом могут случайно узнать власти - и тогда беды не оберешься. В конце концов женщины из своих скудных средств собрали деньги на дорогу до Костромы одной из них и поручили ей передать икону мне - с тем, чтобы я сохранил эту святыню.
Я припал на колени пред иконой, поцеловал ее, сердечно поблагодарил свою гостью и ее односельчанок за их трепетное отношение к церковным святыням. Исходя из того, что в мире нет ничего случайного, я считаю, что Сам Господь споспешествовал чудесному обретению этой святыни и руками крестьянки из села Креща-тик вверил ее мне, дабы изуверы не кощунствовали над нею. Эта святая икона была всегда со мной, в моих архипастырских поездках по всему миру.
По молитвам святого апостола евангелиста Иоанна Богослова, мне посчастливилось побывать в тех местах, где ступала его нога. В 1993 году, во время моего визита к Вселенскому Патриарху Варфоломею, мне была предоставлена возможность посетить город Эфес, расположенный на расстоянии 400 км от Константинополя. В его окрестностях, в горах, находится дом, где после Распятия Своего Сына жила Божия Матерь, опекаемая святым апостолом евангелистом Иоанном Богословом. В этом святом месте Божия Матерь возносила Свои молитвы за весь мир и за весь род людской сущего и грядущих веков. После пребывания в доме Божией Матери я посетил в центре города Эфес святое место, где дивным образом был погребен святой апостол евангелист Иоанн Богослов. Там в стародавние времена возвышался величественный храм, возведенный святым равноапостольным императором Константином. К большому сожалению, к настоящему времени от храма сохранились лишь мраморные колонны и баптистерий, в котором Иоанн Богослов крестил и воцерквлял людей, уверовавших в Господа нашего Иисуса Христа.
Припав к святому месту, где был погребен святой апостол евангелист Иоанн Богослов, я бесконечно благодарил Бога за то, что Он даровал мне неизреченную радость, о которой я даже не мог и мечтать в те времена, когда избирал себе духовника в Свято-Иоанно-Богословском Крещатинском монастыре. А в Эфесе, в духовном общении со святым апостолом евангелистом Иоанном Богословом, я просил его молитв о моих родителях, о рабе Божием Дионисии и обо всех, почивших в Бозе. Прощаясь с Эфесом, я от всей души просил святого апостола евангелиста Иоанна Богослова не оставлять меня на трудном земном пути, подобно тому, как он в свое время не оставлял своим апостольским попечением семь Эфесских Церквей, о чем говорится в его Откровении.
И сейчас, когда я пишу эти строки, святая икона святого апостола евангелиста Иоанна Богослова находится в моей келье. Мой духовник, святой апостол евангелист Иоанн Богослов постоянно напоминает мне о том, что когда Христа распяли, то все отреклись от Него, все ушли вслед за убийцами. И только он один остался с Матерью Христовой. Как и Мать Христова, он не дрогнул и стоял рядом с Нею при Кресте, готовый умереть за своего Учителя. Мой духовник, святой апостол евангелист Иоанн Богослов взирает на меня своими глубокими, все ведающими очами, как бы спрашивая у меня отчет о каждом дне и часе моего архипастырского служения. Мой духовник, святой апостол евангелист Иоанн Богослов видел все несовершенство земной жизни. Он не упускал из виду того, что в сообщество христиан вливались не только подвижники, праведники, мученики, искренние и пылкие проповедники, но и сребролюбцы, властолюбцы, равнодушные попутчики. И, несмотря на это, он учил и учит нас братской любви друг ко другу. Созерцая его святой образ, я каждый раз мысленно повторяю его слова: «Возлюбленные! будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь... если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас».
Ко всему изложенному выше я хочу присовокупить слова из моего духовного завещания: «Когда Господь призовет меня к уделу вечности, я прошу передать эту Святую икону святого апостола евангелиста Иоанна Богослова в Свято-Иоанно-Богословский Крещатинский монастырь, где она ранее находилась».
Рассказ о моем архипастырском служении на Костромской кафедре подошел к концу. 21 апреля 1964 года чиноначалием Русской Православной Церкви я был определен быть епископом Аргентинским и Южноамериканским. Всемогущему Богу было угодно, чтобы я последовал завету Его возлюбленного Сына
Иисуса Христа: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого духа...»
На востоке Ойкумены
Покинув гостеприимную землю Латинской Америки, я думал, что на этом мои архипастырские странствия по миру закончились. Но Господь рассудил иначе. В последующие годы, неся свое архипастырское служение на Харьковско-Богодуховской, Львов-ско-Тернопольской и вновь на Харьковско-Богодуховской кафедрах, я побывал почти во всех странах мира. В общей сложности я налетал более миллиона километров. Но до 80-х годов XX века мне доводилось посещать лишь центральные и западные регионы нашей Ойкумены и Ближний Восток.
Самой примечательной из моих поездок этих лет была поездка на Святую гору Афон, которая как бы воскресила в моей памяти времена молодости, когда я, затаив дыхание, слушал рассказы Дионисия и бывшего афонского монаха Германа об этом святом месте. На Афон я отправился в 1978 году, в бытность мою архиепископом Львовским и Тернопольским, как глава паломнической группы Русской Православной Церкви. Наше паломничество проходило во время Пасхальных праздников. Кроме знаменитого Афонского Свято-Пантелеимоновского монастыря мы посетили Великую Лавру святого Афанасия Афонского, Иверский монастырь, Сорокадневный монастырь.
Неизгладимое впечатление на всех нас, паломников, произвело посещение Дионисианского монастыря. Побывать в нем нам посоветовал незабвенный митрополит Никодим (Ротов). Там находится галерея, стены которой расписаны 400 лет тому назад необычайно одаренным художником-монахом. Он, несомненно, обладал, кроме дара художника, еще и даром предвидения. Четыре столетия тому назад он изобразил на стенах галереи птиц с железными клювами, из которых извергается всеиспепеляющий огонь. Прямо во время полета птицы несут яйца. При падении этих яиц на землю возникают грибовидные облака, которые как две капли воды похожи на облака, образующиеся при взрывах атомных бомб.
Обозревая дивные красоты Святой горы Афон, я не раз вспоминал Дионисия, который именно здесь отрекся от предначертанного ему Богом жребия. Не раз приходила мне в голову мысль о том, насколько искусен и коварен дьявол-искуситель, и о том, какую алмазоподобную твердость должен воспитать в душе своей человек, чтобы достойно отражать все искушения врага рода человеческого.
Вспоминая Дионисия, я в Слове, произнесенном у Святой Плащаницы в Свято-Пантелеимоновском монастыре на Святой горе Афон в Великую Пятницу, отмечал, что промыслительные действия Божественной любви к человеку часто понимаются им превратно. В результате он противится им и предает Божественную любовь, предпочтя ей греховные мгновения.
Затем, в конце ноября 1984 года я принял участие в открытии нового центра Малабарской Церкви в Нью-Дели и от имени Русской Православной Церкви возложил венок на месте кремации великой дочери индийского народа Индиры Ганди, которая 31 октября 1984 года была убита сикхами-сепаратистами, входившими в состав ее личной охраны.
И, наконец, Господь судил мне достичь восточного края Ойкумены - страны Восходящего Солнца, Японии. Я никогда не забуду того, как японцы чтят память своих соотечественников, погибших во время атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. 6 августа в Хиросиму съезжаются люди со всей Японии и из многих стран мира. В 9 часов вечера, когда над городом сгущаются сумерки, взрослые и дети пускают по реке, пересекающей город, изготовленные ими из дерева и картона фонарики, внутри которых горят свечи. Многие тысячи этих фонариков проплывают по реке через весь город. В это время буддийский монах, стоя перед микрофоном, читает заупокойную молитву. Из этой молитвы мне запомнились слова: «Наму нами дабуд». Правда, я не совсем уверен в том, насколько точно они воспроизведены мною на письме. К сожалению, словами невозможно передать и благоговейное поклонение японцев своим предкам, и их проявляющееся на каждом шагу почтительное отношение к людям старшего возраста. Мне также хотелось бы выразить свое искреннее восхищение удивительным трудолюбием японцев. Таких тружеников я не встречал нигде во всем белом свете. Народ Японии можно сравнить с пчелами, вся жизнь которых - непрестанный труд ради наполнения улья медом дивной сладости.
Во время пребывания в Японии меня обуревало страстное желание посетить могилу святого равноапостольного Николая, архиепископа Токийского и Японского. Подвигом этого ревностного миссионера, пламенного проповедника Православия я восхищался еще в юности, будучи насельником Свято-Иоанно-Богослов-ского Крещатинского монастыря. А много лет спустя, в мае 1971 года, когда я как экзарх Центральной и Южной Америки, включая Мексику, по просьбе православных Кубы посетил Гавану, мне довелось узнать об одном эпизоде миссионерской деятельности великого святителя, о котором не упоминается ни в его «Житии», ни в обширной литературе о нем. Произошло это так. В Гаване во
время встречи с представителями разных христианских Церквей Кубы я узнал, что Чрезвычайный и Полномочный посол Японии на Кубе господин Широ Коидо - православный христианин. Несказанно удивившись этому, я решил нанести визит японскому послу. Визит состоялся 17 мая 1971 года. Господин Широ Коидо принял меня с особым радушием. Прежде всего оно проявилось в том, что он встретил меня у входа в свою резиденцию. Затем, испросив моего архиерейского благословения, он, как всякий православный христианин, поцеловал мою руку - руку архипастыря Церкви Христовой.
Во время нашей очень теплой беседы я спросил посла, почему он, дипломат высокого ранга, - не буддист и не синтоист, а православный? Чем объясняется столь исключительное явление в высших кругах японского общества?
Отвечая на мой вопрос, господин Широ Коидо рассказал такую историю. В последней трети XIX в., когда святитель Николай, еще в сане архимандрита, осуществлял свою миссию в Токио, предки посла жили в Нагасаки, в тысяче с лишним километров от столицы.
Его дед был верховным буддийским жрецом в этом портовом городе. И вот однажды верховный жрец Нагасаки узнал, что какой-то русский (а это был святитель Николай) обращает японцев в православную веру. Возмущенный до предела верховный жрец дал у жертвенника главного буддийского храма Нагасаки самурайскую клятву в том, что он немедленно отправится в Токио и возвратится домой только тогда, когда убьет русского смутьяна. Затем он взял в свои руки посох странника и пешком направился на север страны. Возвратился он только через два года. И возвратился не верховным жрецом, правоверным буддистом, а православным священником, рукоположенным святителем Николаем, которого он намеревался убить. Так, благодаря подвигу веры бывшего буддийского верховного жреца Нагасаки, обращенного святителем Николаем, и на юге Японии засияла дивным светом лампада Православия. Она не угасла и спустя много лет после отхода к вечности великого святителя Николая и рукоположенного им в православного священника - деда японского посла. И поныне Святую Православную веру в Японии исповедуют более 35 тысяч человек.
Слушая этот удивительный рассказ Чрезвычайного и Полномочного посла Японии на Кубе, я постиг силу слов Христовых: «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал и поставил вас, чтобы вы шли и приносили плод, и чтобы плод ваш пребывал.».
Милостивый Господь помог осуществиться моему желанию: почтить память святителя Николая. Пребывая в Японии, я не только посетил священную могилу великого миссионера Русской Право-
славной Церкви святого равноапостольного Николая (Касаткина), но и имел духовное счастье сослужить в Божественной литургии с тогдашним предстоятелем Японской Православной Церкви митрополитом Феодосием в соборе Святителя Николая, заложенном и возведенном его усердными трудами. Я также побывал в городе Нагасаки, где поклонился могилам наших соотечественников, покоящихся там, а также почтил память жертв атомной бомбардировки.
Посещением Японии мои архипастырские миссии во многие страны мира не закончились. Во время полетов из Москвы в Токио, или Буэнос-Айрес, или Вашингтон, или в какие-то другие города многих стран мира я в своих молитвах не забывал о том, что Господь расстелил предо мною эти пути ради жребия, который Он вверил мне после того, как его попрал Дионисий Бевцик. Пролетая над землей, читая во время длительных полетов Святую Псалтирь,
вглядываясь в простирающиеся подо мною живописные просторы мира Божьего, совершая богослужения и в величественных соборах, и в скромных храмах разных стран, я не забывал о предначертанном мне Богом жребии, который чудесным образом переплелся с судьбой моего соседа Дионисия из далекого буковинского села. И сегодня - и во время свершаемых мною богослужений, и в молитвах моих бессонных ночей - я взывал и буду взывать ко Господу: «Господи, помяни измученную душу раба Твоего Дионисия!»
По материалам: Ы1р:/№'Ш№.]pravmir.ru
