МИТРОПОЛИТ ФИЛАРЕТ (ДРОЗДОВ): ЛИЧНОСТЬ НА РУБЕЖЕ ЭПОХ Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

А. И. Яковлев

МИТРОПОЛИТ ФИЛАРЕТ (ДРОЗДОВ): ЛИЧНОСТЬ НА РУБЕЖЕ ЭПОХ

Статья повествует об основных качествах личности святителя Филарета (Дроздова) как церковного деятеля и человека.

...Голос вечности вообще звучал для него сильнее зовов временности.

Прот. Сергий Булгаков

Деятельность святителя Филарета (Василия Михайловича Дроздова, 1782—1867) привлекает внимание как многообразием проявления этой могучей личности, так и удивительной плодотворностью и значительностью трудов в сферах богословия, проповедничества, церковного права, даже в государственной и культурной жизни России XIX в.

Но каким он был?

Привычным стало его иконописное изображение как мудрого святителя, и это понятно: икона передает конечную сущность личности и деятельности святого.

Сохранилось немало парадных портретов митрополита Филарета, на которых он изображен на фоне кремлевских соборов в роскошном ампирном кресле красного бархата; на нем парадная темно-синяя ряса, края рукавов отвернуты, что позволяют видеть ослепительно-белую изнанку; на голове белый клобук с большим бриллиантовым крестом, на груди панагия, увенчанная короною и украшенная жемчугом, чуть ниже высшие ордена Российской империи — Св. равноапостольного Андрея Первозванного и Св. князя Владимира первой степени, муаровые ленты орденов, лазорево-синяя андреевская и темно-красная владимирская, закрывающие звезды орденов на левой стороне груди. Но прежде орденов и бархата видишь гордую посадку головы митрополита, угадываешь живой блеск глаз и их глубину, а после замечаешь изящные руки, рядом с которыми книги. Трудно сказать точно, сколько лет изображенному

на портрете человеку, но легко прочитывается незаурядность этой личности, победительно смотрящей на нас.

Однако был ли он победителем?

Есть несколько иных портретов митрополита, более скромных по антуражу. Вот он сидит на фоне дощатой стены за деревянным столом, черная ряса, черная скуфья, едва видная панагия, на столе горящая свеча, в его руке перо. И все это не поза, а самое естественное для него занятие, его каждодневный труд... который вовсе не обещает триумфа.

И вдруг приходит в голову крамольный вопрос: а был ли успешен святитель Филарет в своем служении? Может быть, он неудачник?

В самом деле, перевод Библии был остановлен и до своей кончины он так и не увидел Русской Библии. Предлагавшиеся им перемены в церковной жизни отвергались государями. Более того, за первую половину XIX века изменилось само положение Церкви в России, изменилось к худшему, несмотря на все старания служителей Церкви, в том числе и митрополита Филарета. Революция, от которой он предостерегал, в конечном счете спустя ровно полвека после его кончины обрушилась на империю и погребла ее под развалинами. Он был природным богословом, но — не написал своего богословия, оставив потомкам более десяти тысяч административных резолюций... И даже интеллектуальное наследие Филарета, сохраняемое редкими почитателями, в ХХ в. было либо отвергнуто, либо забыто. В конце XIX — начале XX в. явления косности, равнодушия и официозности в церковной жизни России подчас прикрывались именем Филарета, что породило филаретовщину, церковное служение как исполнение официальной государственной должности1.

Все это было — и то, и другое, и третье. Но представьте на мгновение, что не было бы у нас Филарета, его проповедей, его влияния, его участия в делах церковных, государственных, литературных. Насколько бы скучнее и бледнее стала бы картина нашего XIX в.!

Постараемся увидеть жизнь этого великого человека в реальных обстоятельствах его времени. О жизни и служении митрополита Филарета написано немало, но все же лучшие его портреты даны

1 Примечательно восклицание протоиерея Иосифа Фуделя в начале ХХ в.: «Ох уж это мне филаретовское духовенство!» (24, т. 1, с. 21).

прот. Георгием Флоровским и В. П. Зубовым2, принадлежавшими к «поколению внуков», отдаленными от своего героя десятилетиями, но еще ощущавшими дыхание той эпохи.

У Ю. М. Лотмана есть точное суждение, что о великих людях мы судим и по известным фактам и по привычным мифам, причем они иногда не совпадают, но тем не менее равно важны3. Так вот, в жизни святителя Филарета факты поясняются мифом, а миф — фактами.

Имеется точка зрения, что биография исторической личности — это ее деяния. В делах, трудах, свершениях мы видим и нам открывается великий деятель. Но личность не сводится к поступкам и печатным трудам. И «внутренняя биография» Филарета, быть может, сложнее его «внешней биографии».

Стоит оговорить несколько параметров нашего рассмотрения. Прежде всего, в какое время жил Филарет? Вроде бы понятно, что жизнь человека начинается и заканчивается датами его земной жизни. Но Филарет, в отличие от простых обывателей, был гений и жил в более масштабном временном измерении — вечности, смыкающейся с жизнью за окном его кельи. Отсюда его недоверие к земному бытию, полному превратностей, неустойчивому и преходящему. Отсюда и его живое ощущение реальности библейских событий, и понимание значимости Французской революции, убийства Павла Петровича, войны 1812/1814 гг. и иных событий современной ему истории.

Сказанное можно пояснить на примере сравнения проповедей святителя и его учителя митрополита Платона (Левшина). Проповеди Платона содержательные, поучительные, даже образцовые с точки зрения норм риторического искусства того времени. У Филарета все другое. Сходство в содержании, та же поучительность,

2 Филарет, митрополит Московский. — в: Георгий Флоровский, прот. Вера и культура. Избранные труды по богословию и философии. СПб., 2002; Митрополит Филарет (Дроздов). — в: Зубов В. П. Русские проповедники. Очерки по истории русской проповеди. М., 2001.

3 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры. — в: Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1987. С. 525.

более высокое мастерство композиции и изложения, но главное — иной уровень рассуждения.

Платон весь в этом мире и говорит для этого мира. Филарет — в мире ином. Платон Истину сверял с жизнью, Филарет сверял жизнь с Истиной.

Глубина и высота его проповедей, их трагизм и светлая, уверенная радость основаны на знании реальности и близости мира иного. Почему он уверен? Потому, что для него это очевидность. Он не только гений аналитики, не только блестящий стилист, но и человек, прозревший иное. В этом прозрении Филарет не один, это есть у святителя Игнатия, святителя Тихона Задонского.

Не менее важен вопрос: а каковы основания для исследования личности гения, и к тому же святого? На все есть своя мера, и наша мера — инструменты историка, обладающего обширным документальным наследием Филарета и о Филарете. Одни документы дают основания для утверждений, вторые — для предположений, третьи — молчат. Но так или иначе, мы в состоянии предложить свои ответы на вопросы, которые, рискну предположить, занимают не только автора.

Личность святителя Филарета, при видимой противоречивости, была цельной и гармоничной. Последнее определялось его мировоззрением православного человека и его мировосприятием монаха, а первое — самим содержанием его времени, века бурных и коренных перемен.

Святитель Филарет жил и действовал в переходную эпоху христианской европейской цивилизации. На рубеже XVШ—XIX вв. в западноевропейских странах меняются общественные отношения и системы ценностей, меняются господствующие типы личности. В России, с некоторым опозданием следовавшей путем Западной Европы, однако стремившейся при этом сохранить свои самобытные цивилизационные основы, протекали сходные процессы. Вследствие социальных перемен Петровской эпохи, под влиянием духовных исканий новорожденного европеизированного дворянского общества и благодаря политике самодержавной власти, менялись ценностные ориентации различных слоев русского дворянства, а отчасти и духовенства. В то же время немало примеров

свидетельствуют о том, что влияние социальной среды оставалось важным, хотя не решающим в процессе формирования личности, чьи духовные потребности и мотивы действий определялись преимущественно христианской верой.

Духовная жизнь всякого человека есть тайна, известная Богу, и странно было бы покушаться на узнавание запретного. Не это является предметом нашего рассмотрения, хотя в то же время без принятия во внимание этого неведомого, хотя бы в виде предположений и догадок, нам не обойтись.

Мы знаем икону, в которой отражается духовная суть человека, отмеченного особенными талантами и исполнившего свой долг служения Богу и людям. Но для нас также важен, интересен и поучителен жизненный путь такого человека. Приведем цитату из известной работы архимандрита Киприана (Керна): «Плод отражает в себе всю обработку, которой подверглось носившее его дерево. И человек отражает на себе все, что составляет культурное богатство народа, его породившего. За ним стоят все поколения его предков, весь запас знаний, весь опыт, накопленный его средою. Он впитал в себя все, что составляет душу его народа: славу его побед, позор поражений, горечь рабства, скорби и радости всех предшествовавших поколений. Религия, обряды, эпос, народные песни, мудрость веков, предания, сказки, поверия, пережитки столетий — все это напитало человека. И он отражает все это, дышит этим и живет. Это его стихия, его кровь, струящаяся в его жилах; это все воспринято им с молоком матери. Но человек не просто сумма географических, исторических, экономических и др. слагаемых. Он остается, несмотря на все эти данные, неповторимою и незаменимою личностью» [11, с. 7].

Формальные биографические вехи жизни Филарета известны по послужному списку. Но осмелимся предложить еще одну, не формальную периодизацию: первый период — 1782—1814 гг. — формирование личности; второй период — 1815—1831 гг. — максимальное раскрытие потенциала личности; третий период — 1832— 1867 гг. — активная деятельность в различных сферах церковной и общественной жизни России.

Такое выделение периодов позволяет, на наш взгляд, детальнее показать процесс возрастания живой личности, выделить узловые,

поворотные моменты ее развития при сохранении ею цельности. В ином случае все нивелирует стремительный, нередко замутненный, бесконечный поток церковных, общественных, государственных и личных событий, в который был погружен святитель Филарет. Он ведь не оставался пассивным созерцателем протекавшей мимо жизни, нет, он всегда в меру имевшихся возможностей и сил своих был ее активным участником, влияя на нее и испытывая ее влияние. Иначе говоря, он всю жизнь создавал себя, он сам — свое творение.

1

Вначале следует сказать о том, что помогало и влияло на формирование личности будущего святителя в первый период (1782—1814), о расширяющихся на протяжении трех десятилетий кругах его мира: мiр малый, дом и семья (Коломна и Троица), и большой мiр (Москва и Петербург), в разной мере освященных светом христианства. Какими они были в конце XVIII в., какими стали в последующем, в период важного петербургского рубежа его жизни?

Круг первый — это провинциальная Коломна, где до нашего времени не сохранились те самые небольшие деревянные постройки: дом деда, отца матери святителя, протоиерея Никиты Афанасьевича Филиппова, и отца святителя, протоиерея Михаила Федоровича Дроздова, в которых прошли годы детства и отрочества Василия Дроздова. Но осталась в основном той же планировка города, и видны те неширокие улочки с крутыми спусками к речным берегам, застроенные одноэтажными домами, ранее — избами, серые стены которых поливал дождь и сушило солнце, окна некоторых были украшены резными ставнями. Палисадники, огороды на задворках, яркость одуванчиков весной, большие лужи осенью, высоченные сугробы в снежные зимы, а неснежных зим тогда не случалось. Серая, милая, неказистая и уютная провинциальная жизнь, которой тогда жила вся Россия — за исключением европеизированного Санкт-Петербурга да западных губерний.

В Коломне имелось немало церквей — всего в городе и уезде небольшой Коломенской епархии насчитывалось 168 церквей, самый воздух города был церковным. Крещение будущего святителя прошло в Богоявленской церкви, протоиереем в которой служил

его дед, Федор Игнатьевич Дроздов. Детство оказалось связано с Троицкой церковью, настоятелем которой был назначен его отец, с Успенским собором, в котором служил другой дед, а также иными городскими церквами и монастырями — Бобреневым Богородице-Рождественским, Спасским и Брусенским. Центром города оставался древний кремль (1525—1531), вокруг которого и выросла Коломна. Высокие и массивные стены кремля, парадные Пятницкие въездные ворота, архиерейский дом, построенный в конце XVIII в. М. Ф. Казаковым в псевдоготическом стиле (по проекту того же архитектора была воздвигнута церковь-ротонда Вознесения) — вот элементы той церковной, исторической и культурной среды, в которой рос Василий Дроздов.

Он родился 26 декабря 1782 г., на второй день праздника Рождества, и был крещен 1 января 1783 г., получив имя святителя Василия Великого, чью судьбу ему во многом пришлось повторить в иных обстоятельствах. Сходство судеб этих людей, разделенных сотнями веков, разительное: оба в детстве отличались слабым здоровьем, однако в последующем вели активный и напряженный образ жизни. В детские годы важную роль в их воспитании сыграли бабушки — Макрина Старшая, мать отца Василия Великого, и Домника Про-копьевна, мать Евдокии Никитичны, матушки святителя Филарета. Оба святителя получили отличное по тем временам образование, проявив выдающиеся способности в светской жизни, но избрав служение Богу. Оба стремительно продвигались по иерархической церковной лестнице, а став епископами, быстро обрели общецерковную известность и авторитет. Оба уважались царями. Оба внесли значительный вклад в православное богословие. Немало цитат из творений Василия Великого содержится в проповедях его соименника.

Василий Дроздов появился на свет в семье диакона, позднее протоиерея Михаила Федоровича Дроздова, а потому принадлежал к духовному сословию, что определяло все последующее течение жизни. Судя по всему, ему предстояла судьба отца, дедов, прадедов и прапрадедов, но вмешалось Провидение: в 1799 г. по воле императора Павла I Коломенская епархия была присоединена к Тульской, духовная семинария, в которой уже обучался отрок Василий, закрыта.

Более чем вероятно, что, не будь такого решения высшей власти, Василий мог бы повторить путь отца или деда по отцу, личности замечательной. Протоиерей Федор Игнатьевич Дроздов долгие годы служил в Богоявленской церкви, но вдруг, неожиданно для всех, подал прошение об уходе на покой, оставаясь физически крепким. Он избрал для себя аскетический, даже отшельнический образ жизни, затворившись в своем доме, занимаясь молитвою. По сути дела, дед указал внуку еще один возможный жизненный путь — в монашестве, в жизни с Богом вне мiра.

Итак, семья и среда формировали юного Василия, и именно эта коломенская закваска во многом потом определила весь его жизненный путь, как, впрочем, это случается почти с каждым.

Первые годы жизни Василий провел в доме деда. Это было вызвано трудными материальными условиями жизни молодого священника Михаила Дроздова, рождением других детей — в общем, ничего особенного. Однако нахождение маленького ребенка в отдалении от матери и отца все же порождает душевную трещинку одиночества еще в детстве; он воспитывался в доме деда по матери, в атмосфере любви и ласки, но лишен был того сокровенного, что содержится в повседневной материнской любви. Очевидная раздвоенность между домом отца, в котором подрастали младшие брат и сестры, и домом деда, в котором маленький Василий оставался центром внимания, не могли не породить конфликт в душе мальчика, вызвать элементы отчужденности от родителей, способствовали возникновению таких черт характера, как скрытность, мечтательность и впечатлительность. Так зарождаются привычка к одиночеству, любовь к уединению и осознание своей особенности.

Возвращение в дом родителей не привело к сближению с отцом, напротив, усилило отдаление и нежелание следовать его образу жизни. Позднее отец и сам, и через коломенских прихожан стремился вернуть старшего сына в Коломну для повторения его собственного жизненного пути, но не получилось. Сын этого не захотел.

По письмам Василия из Троицкой семинарии ощутимы и его почтительная холодность к отцу, и нежелание открывать свой внутренний мир. Рискнем предположить: он ощущал себя чужим в семье. Конечно, он любил родных, и те любили его, однако не в ту меру, какой он желал и к какой был готов. Почему он перевез мать

в Москву так поздно? Почему его родные не стали своими на Троицком подворье в Москве?.. Как часто в последующие десятилетия в письмах святителя ощутимо его сдерживаемое раздражение в отношении родных людей...4

По воспоминаниям Н. П. Гилярова-Платонова, «родители приснопамятного владыки были люди со слабостями. Они не гнушались приносами кизлярской водки, и сами не прочь были выкушать. Михаила Федоровича относили, случалось, на руках домой из лавок около Пятницких ворот» [5, т. 1, с. 52]. Вероятно, молодой Василий, чистый и честолюбивый юноша, воодушевляемый возвышенными идеями, конечно, любивший родителей, все же тяготился грязнотцой провинциального быта и хотел вырваться из него. Вырвался. А спустя десятилетия ощутил неопределимую словами, но неразрывную связь с родителями.

Вот архиепископ Леонид 2 октября 1861 г. из Коломны привозит на Подворье камилавку, которую поручено было коломенцами передать владыке митрополиту как принадлежавшую его отцу. «Это наследство мне», — сказал он с большим чувством [13, с. 431]. Ранее близкие люди заметили, что он сильно переменился со смерти матери, сказав: «Мать никогда не стара для сына». Запись в дневнике святителя от 20 марта 1852 г.: «Преставися раба Божия Евдокия. Мати моя, в 9 ч. утра» [24, вып. 1, с. 70].

Но все это потом. Как бы то ни было, в 1800 г. плавное внешне течение жизни юного Василия Дроздова было нарушено. И здесь обозначим второй круг его жизни в ранние годы, ту общественно-церковную среду, в которой он формировался.

Россия и Русская Церковь в конце XVIII в. переживали процесс становления нового государственного строя — просвещенного абсолютизма. Императрица Екатерина II ощущала себя столько же самодержавной монархиней, сколько и просвещенной правитель-

4 Зять митрополита, протоиерей Григорий Иванович Богоявленский, священник церкви Троицы в Листах, получил скандальную известность в Москве своим пьянством, буйством и жестокостью. Рассказывали, что он даже истязал свою жену Аграфену Михайловну. Митрополит Филарет, конечно, знал об этом. Однажды призвал его и сказал: «Я тебя во дьячки в село пошлю!» «Посылай, — спокойно отвечает Григорий Иванович, — тогда твоя сестра будет сельскою дьячихою». Так он и дожил свой век «на Листах» [18, 1904, т. 1, с. 605].

ницей, разделяя многие передовые идеи эпохи европейского Просвещения. Следуя примеру великого Петра I, она не только вела войны для расширения пределов империи и развивала национальное хозяйство, но также уделяла много внимания развитию новой культуры своей страны. Скоротечность процесса ускоренной модернизации России привела во многих сферах общественной жизни страны и общества к появлению странных явлений — симбиоза начал глубоко национальных и традиционных с началами вполне современными и европейскими.

Русская Церковь смогла сохранить строй своей внутренней жизни, но при этом, после создания по воле Петра таких институтов, как обер-прокуратура и Святейший Синод, лишилась своей самостоятельности, равноправности государству, оказалась отчасти подчиненной целям и интересам государственной политики.

Материальный уклад жизни русского духовенства оставался убогим: дом большинства сельских священников — курная изба, плата за требы — краюха хлеба; большинство священников носило лапти, и «поп в сапогах» считался человеком богатым. Не редкостью в то время были и полуграмотные священники, наизусть произносившие тексты богослужебных молитв. Священники и диаконы не имели права владеть «душами», более того — подлежали телесным наказаниям по суду5. «Серебряные рубли были в диковину сельскому духовенству, быт которого совсем не отличался от тогдашнего крестьянского» [5, т. 1, с. 16]. Стулья или чай с сахаром считались у духовенства роскошью.

Дворянство, первое сословие в России, попросту брезговало общением с духовным сословием, господствующим пороком которого оставалось пьянство. «Отделенное от других сословий и замкнутое в самом себе белое духовенство составляло как бы отдельное племя,

5 Провинившегося священника архиереи и без суда сажали на цепь, заковывали в кандалы или ножные колодки, бросали в подвальные тюрьмы и секли плетьми. В октябре 1802 г. в Черниговской губернии священник Николай Андреевский по распоряжению духовного правления был за пьянство посажен на цепь, оставлен без присмотра и скоро скончался. В связи с этим случаем министр юстиции Г. Р. Державин сообщал митрополиту Санкт-Петербургскому Амвросию (Подобедову) высочайшую волю «относительно умеренного обхождения с духовными чинами» [9, с. 296—297].

не имевшее никакого значения в народе», — заключал Н. Ф. Дубровин [9, с. 296].

Однако постепенно утверждается норма поставления на священническое место не просто грамотных, но окончивших семинарский курс. Павел I освобождает духовенство от телесных наказаний, начинает награждать их орденами и вводит для них специальные награды.

В то же время уровень обучения будущих священников оставался примитивным. Например, в Коломенской семинарии, как и повсюду в духовных учебных заведениях, господствовали схоластика и зубрежка, отупляюще действовавшие на ум учащихся. Языком обучения был латинский. В богословии говорилось только о книгах Ветхого Завета. Вместо проверки знаний в науках устраивались диспуты с надуманными вопросами. Вся семинарская ученость заключалась преимущественно в ораторстве6. Тем не менее на уроках латыни семинаристы изучали трактат <Юе ИЬеПа1е» («О свободе») с рассуждениями о «свободе мысли, свободе слова, свободе передвижения» [5, т. 1, с. 114], воспринимая такого рода идеи пассивно, как абстрактные, не имеющие отношения к реальной их жизни, к жизни русского общества.

Материальные условия жизни в семинариях были убогими: кормили очень плохо, в некоторых семинариях зимой не топили клас-сы7; суконный сюртук выдавался на три года, а после перешивался для одежды младших учеников; семинаристов подвергали жестоким телесным наказаниям. Нередкими были побеги из семинарии [9, с. 330].

В то время книга стала важнейшим средством просвещения, образования и воспитания, хотя и для относительно небольшого слоя образованных людей. Кроме того, книга играла колоссальную роль в качестве орудия политической и идеологической борьбы. Круг чтения юного Василия Дроздова составляли не только Библия и

6 М. М. Сперанский вспоминал, что во время его учения в Александро-Невской семинарии был учитель, который или был пьян, или трезвый проповедовал учения Вольтера и Дидро [9, с. 310].

7 Петр Спасский, будущий архимандрит Фотий, в семинарские годы от голода собирал желуди для еды. Василий Дроздов вспоминал, как однажды зимой митрополит Платон в жаркой шубе посетил урок троицких семинаристов и нагрел им аудиторию.

Четьи-Минеи. Его отец питал любовь к знаниям, покупал книги, доступные и старшему сыну. Книги тогда были дороги, но все-таки Василий получал пищу для ума.

Вероятно, в их числе имелись какие-либо из книг, изданных тщанием Н. И. Новикова: «Единобеседование с Богом души» блаженного Августина (1783) или его же «Дух или мысли» (1787), «Богословские размышления» (1786), «Избранные сочинения в четырех частях» (1786); «Беседы» Василия Великого, напечатанные в Москве в университетской типографии в год рождения будущего святителя (1782), «Беседы» Григория Паламы, Макария Великого и Иоанна Златоустого (1782, 1784 и 1785), «Илиотропион, или Созерцание воли человеческой с волей Божеской» (1784), а также комедии и трагедии западных авторов, «Робинзон Крузо» Д. Дефо, «Путешествия Гулливера» Д. Свифта, «Золотой осел» Апулея, «Описание жизни Конфуция», «Потерянный рай» Мильтона, книги путешествий, «Апология вольных каменщиков», сказки, стихи Сумарокова, Тредиаковского, Ломоносова и многие другие. Книги издавались разными тиражами: «Житие и дела Марка Аврелия» были напечатаны Академией наук в Петербурге в 1760 г. тиражом шесть экземпляров, «О истинном Христианстве» епископа Тихона Задонского напечатано в Петербурге в типографии Шнора в 1875 г. в количестве 875 экземпляров, а «Летопись» Димитрия Ростовского в Москве в типографии Лопухина в 1784 г. — тиражом 1184 экземпляра [16, с. 444—451]. В книжных лавках Москвы имелось более 400 названий различных книг. Известно, что, следуя приказу Екатерины II, архиепископ Платон (Левшин) в 1786 г. из этого числа счел лишь 22 книги «сумнительными и могущими служить к разным вольным мудрованиям, а потому к заблуждениям и разгорячению умов» [16, с. 443].

Что все это значило для 18-летнего Василия Дроздова? Менялось само время. Это открывало возможность перемен в его жизни и перемен радикальных. Внутренне он уже оторвался от семьи, и расставание с нею не было для него потрясением. Столь же легко он готов был переменить и внешнюю среду — отказаться от серой провинциальной жизни ради возможности небывалого нового. Провидение предложило ему смену эпох не только внешне, но и внутренне, и он сделал свой выбор. В данном случае безрассудная смелость

юности дополнялась незаурядными способностями и немалыми познаниями.

В марте 1800 г. Василий Дроздов был принят для продолжения обучения в Троицкую семинарию. И там уже не опосредованно, а въяве он сталкивается со странными порождениями российской модернизации.

В стенах Свято-Троицкой Сергиевой лавры продолжается течение жизни, установленное еще ее великим игуменом. Постоянно множество паломников и молящихся притекает к святыням лавры. В церквах и соборах совершается уставное богослужение, частью — с накопившимися за столетия привычными искажениями.

В Петровскую эпоху произошло заметное расцерковление русского общества. Европеизированное внешне дворянство не знало церковнославянского языка и не понимало смысла ни церковных чтений, ни самого богослужения. Утвердилось мнение, даже среди набожных людей, что от чтения Библии можно сойти с ума.

Нарушения благочиния в церквах встречались довольно часто. Во время богослужения многие входили в алтарь, громко разговаривали, становились спиною к иконам, мешали священнослужителям отправлять службу и мало обращали внимания на то, что происходило в церкви. Все это заставило императора Александра I поручить митрополиту Амвросию принять меры для исправления неблагополучия. В октябре 1804 г. последовал соответствующий указ Синода. Но и спустя десять лет мало что переменилось. Архимандрит Филарет в проповеди 2 ноября 1814 г. указывал на абсолютную важность церкви: «О, коль близ есть нас Христос повсюду, и наипаче в Церкви Своей!.. Приближайся к Нему преимущественно в сем доме молитвы и таинств.» [21, т. 1, с. 169].

Но перемены в церковной жизни, с которыми столкнулся Василий Дроздов в семинарии, оказались разнообразными. Митрополит Московский Платон (Левшин) принадлежал уже послепетровской эпохе «русского Просвещения», являлся ревностным сторонником образованного и европеизированного отечественного духовенства. Благодаря ему схоластический дух обучения, по словам прот. Георгия Флоровского, был «смягчен и умерен тем своеобразным во-церковленным сентиментализмом, яркая печать которого лежит, между прочим, на творениях святителя Тихона. В платоновской

школе не только упражняли ум, но прежде всего развивали сердце и пробуждали в нем теплое благочестие и кроткую чувствительность» [26, с. 264]. Благодаря такой платоновской школе в петербургские годы святитель мог полнее понять и мистические искания русского дворянства.

«Дом митрополита Платона, — писал С. П. Шевырев, — напомнил мне Фернейский замок Вольтера. Сближение покажется странным, но есть у каждого века, кроме славных современников, и свое особенное во внешнем быту, в украшениях, в приемах» [цит. по: 10, с. 65]. Картины болонской и римской школы, китайские ширмы, занавеси и фарфор, Будда из нефрита на яшмовой колонне, много зеркал, в парадной спальне зеркальный потолок и иконы — такое странное сочетание являло собою убранство покоев московского владыки. По его воле троицкими семинаристами устраивались театрализованные представления, писались прозаические и стихотворные сочинения на латинском и греческом языках. Сам же маститый иерарх произносил свои проповеди, имея образцом творения западноевропейских авторов. Это сочетание традиционного уклада жизни с элементами заимствованной европейской культуры, ревностной православной веры с принципами рационализма тогда никому не казалось странным. И все это, так или иначе, приходилось осмыслять и переживать Василию Дроздову.

Соотношение новых, европейских идей и традиционного уклада жизни оставалось неравным, ведь идеи были лишь видимой частью «айсберга» духовной жизни общества. Его же основную часть, формирующую образ мира, мировосприятие, составляли вера, язык, традиция и воспитание, и именно это устойчивое мировоззрение определяло деятельность Василия Дроздова.

Казалось бы, круг жизни за границами Отечества оставался ему чужд. В самом деле, святитель Филарет никогда не бывал за границей, более того, он и по России почти не ездил за всю долгую жизнь, зная лишь центральные и северо-западные губернии. И тем не менее, поскольку в конце XVIII в. Россия окончательно превратилась во влиятельную европейскую державу, став частью политической и экономической систем Европы, поскольку в России продолжалось приобщение к материальным и культурным достижениям более развитых западноевропейских стран (догоняющая модернизация),

постольку развитие русской национальной культуры, и культуры церковной, как ее части, оказалось неразрывно связанным с этим внешним фактором.

Конечно, такие события, как Французская революция — взятие Бастилии, казнь короля Людовика XVI, — а также завоевательные походы наполеоновских армий, войны с османской империей, появление в России тысяч французских эмигрантов, проникновение иезуитов и масонов, французское вторжение и разгром армий Наполеона, — все это, как представляется, меняло и усложняло картину мира для молодого Василия Дроздова. Показательно, что он самостоятельно учит французский язык, следуя, кстати, примеру митрополита Платона.

Биографы обыкновенно задним числом преувеличивают таланты и способности своих героев, но в нашем случае в этом нет нужды. По воспоминаниям современников, отрок и подросток Василий Дроздов имел ум глубокий и рассудительный, был пытлив и любознателен; характер его в детстве называли «бойким и независимым», притом что послушание также было ему свойственно. Небольшого роста, щуплый, худенький, Василий Дроздов тем не менее стремился верховодить среди сверстников, эту черту отмечал его первый биограф прот. А. А. Смирнов8. Дроздов обладал смелостью, волей и упорством. Это проявлялось при работе семинаристов на покосе, во время рыбной ловли на Вифанских прудах.

Удивлял же он своих однокашников объемом и глубиною познаний в учебном курсе. Тогда вырабатывается у него привычка к каждодневному насыщенному труду, ставшая важной чертой его личности. Вся жизнь его прошла в разнообразных и плодотворных трудах изо дня в день, и в этом, может быть, подвиг его жизни, подвиг неэффектный и малозаметный. Но Дроздов чурался внешних эффектов, не стремился произвести впечатление внешним образом, и эта черта сохранилась у него до конца жизни.

В проповеди 1826 г. он говорит: «Подвизайся мужественно, христианин! Побеждай диавола, мир, плоть, самого себя. Распинай

8 См.: Смирнов А. А. Детство, отрочество, юность, годы учения и учительства в Троицкой лаврской семинарии митрополита Филарета (1782—1808). М., 1893.

плоть со страстями и похотми (Гал 5. 24)». Эту энергию самовоспитания он конечно же ощутил в себе ранее, как и максимализм во всем, стремление к Абсолюту, который ему известен.

В первых проповедях Василия Дроздова, оставляя пока в стороне их содержание, можно уловить начала различных стилей, предположить влияние творений святителя Тихона Задонского, архиепископа Феофана (Прокоповича) и митрополита Платона (Левшина), иностранных авторов. Если Слово на день преподобного Сергия (1803—1808) характерно четкостью определений и односложных фраз и вызывает аналогии с латинскими текстами [21, т. 1. с. 23—27], то Слово на день торжества освобождения обители преподобного Сергия от нашествия врагов (1806), напротив, примечательно длинными, подчас витиеватыми периодами, характерными для эпохи классицизма, а то и сентиментальными междометиями «Ах!», «Ох!» [21, т. 1, с. 28-31].

В последующих Словах проповедник все более свободно рассуждает на избранную тему, форма и стиль уже не стесняют его. «Вы, может быть, сего не ожидали, а некоторые сочтут за излишнее говорить о вере верным... Но что, если вера зреет у них только в устах, а на деле нет ее и лествия, а в сердце еще не возникла? Дай Бог, чтобы опыт обманул нас, — и тогда говорить о ней будет излишне» [21, т. 1, с. 46]. «Бог есть единое бесконечное благо; уклонение от Него — единое бесконечное зло. Поздно будет искать сего пути во мраках ада. Путь к бессмертию лежит в юдоли смертной жизни» [21, т. 1. с. 51]. Не менее характерна воодушевленная энергия, ощутимая в самом строе речи, которая идет без предисловий, сразу о главном, а также конкретность, почти предметность называемых понятий и явлений (суд Божий, наказание, храм Господень). И постоянно в каждом почти Слове соседствуют цитаты из Ветхого Завета и Нового Завета, которые перетекают друг в друга, являя собою очевидное единство.

Творчество человека почти всегда является его автопортретом. В первых девяти проповедях Василия Дроздова, произнесенных в стенах обители преподобного Сергия, можно увидеть некоторые черты его характера и свойства личности. Это на удивление быстро возмужавший человек, это поразительно яркая и незаурядная личность, могучий потенциал которой уже угадывается в первых проповедях.

В Коломенской и Троицкой семинариях Дроздов держался наособицу, друзей у него было мало. Большинство, серая масса поповичей, его не любило. Глубокая увлеченность процессом познания и поглощенность осмыслением огромного потока знаний, наряду с такими чертами характера, как горячность и самомнение, уже отделяли его от большинства сверстников, попросту отбывавших положенный бурсацкий курс. Современники отмечали его заметное превосходство, но не высокомерие, по слову апостола Петра: «. конечно, знает Господь, как избавлять благочестивых от искушения, а беззаконников соблюдать ко дню суда, для наказания» (2 Петр 2. 9). Снисходительность к людям, находящимся рядом, — не тогда ли она возникла как сожаление к людям, не способным или не желающим взойти с ним на высоты познания Бога?

Пережитые в детстве печали тягостны, но они формируют иногда натуру незаурядную и творческую. «Душевная трещинка одиночества» помогла сформироваться глубокой сосредоточенности на своем внутреннем мире, не отвлекаться на внешнее. Естественная привычка к труду подкреплялась молодым честолюбием и воодушевляющей близостью к митрополиту Платону, яркому представителю церковной и имперской элиты того времени.

Наконец, не стоит забывать о вере Василия, которая в ту эпоху и позднее оставалась органической частью его духовного мира. Быть может, тогда, переходя от мечтаний к размышлениям, он реально ощущал себя не только в Церкви земной, но и в Церкви Небесной.

Глубокую и искреннюю веру Василия Дроздова отмечали с раннего детства. Сохранились воспоминания о том, как мальчик дома играл «в церковь», но это едва ли удивительно для сына и внука священников, день, неделя и год которого определялись церковным календарем. Стоит заметить, что в доме деда и отца Василия, как и во всех домах духовенства, было Священное Писание, и конечно, его должны были читать. Но в будущем святителе такое чтение отозвалось впоследствии мощно и значимо. Почему? Тайна. Не отсюда ли, из детства, из дедовского чтения Писания, зародилась поразительная библиоцентричность мировоззрения святителя Филарета?

В его проповедях больше всего цитат из Евангелия и Псалтири, причем из последней книги чаще его привлекает 118-й псалом: в проповеди 1812 г. — «пусть, по изречению Псалмопевца, исчезает

душа его: она исчезает во спасение» (Пс 118. 81) и позднее в проповедях 1834, 1847, 1858 и иных годов.

На первый взгляд неудивительным было принятие им в 25 лет монашеского сана, ведь монашество — сердцевина Церкви, возможность особенного служения Богу и людям. Но стоит заметить, что для талантливых семинаристов был возможен иной выбор — светской службы, в которой блестящий пример успеха показал бывший семинарист Михайло Сперанский, на десять лет старше Василия. В конце 1808 г. один принимает монашество, другой становится статс-секретарем и товарищем министра юстиции, вскоре они познакомятся. Выбор был. Более чем вероятно, что превращение Василия в Филарета было не только обдуманным, рациональным решением, но и прочувствованным духовным движением.

В то же время нельзя не удивиться редкой в его положении и возрасте самостоятельности принимаемых решений. Его покровитель митрополит Платон, заметив и отметив талантливого молодого человека еще в 1803 г. продвижением по служебной лестнице и назначением в 1806 г. на учрежденную специально для него должность лаврского проповедника, вероятнее всего, рано начал побуждать его к принятию монашества. Это было обыкновенным у владыки (сам он принял монашеский сан «по любви к науке и из желания свободно заниматься ею»). И семинарский друг Дроздова, Андрей Казанцев, обладавший мягким, податливым характером, в 1804 г. покорился воле митрополита. Дроздов подает прошение лишь в 1808 г., без сомнения, не от долгой нерешительности, а, напротив, вследствие сосредоточенной обдуманности.

На формирование человека оказывают влияние не только объективные обстоятельства места и времени, но также, возможно, и в большей мере люди, находящиеся рядом с ним. В тот ранний период жизни для Василия Дроздова такими людьми были в первую очередь его отец и митрополит Платон. Оба были разными и по свойствам характеров, и по принадлежности к отдельной субкультуре: один — из провинциального духовенства, с опорой на Библию и Домострой — вполне довольствовался бесхлопотным и привычным служением на приходе, с незамысловатыми радостями, и большего не желал; другой — из столичного европеизированного духовенства,

знакомого с трудами и отцов церкви, и европейских философов, обладавший ярким характером, честолюбивый и гордый в своей независимости — стремился к большим свершениям.

Два образца жизненного пути стояли перед молодым монахом, удивительно ли, что он следовал примеру владыки митрополита? Его притягивала лавра, манило служение гробового монаха при мощах преподобного Сергия, но его распирала неукротимая мощь его гения, искавшего применения себе.

И провидение вновь отмечает его. В феврале 1809 г. два молодых монаха Евгений (Казанцев) и Филарет (Дроздов) по вызову начальства отправляются в Петербург. Митрополит Платон в те годы стал мягок и добр, снисходителен к человеческим слабостям, поощрял в опекаемых им семинаристах начала творческие. Поэтому нетрудно понять его привязанность к своим любимцам, которых он желал оставить при себе. Спустя год, в феврале 1810 г., Евгения по просьбе Московского митрополита возвращают в Троицкую лавру, а Филарет не дает своего согласия на просьбу уважаемого им иерарха о возвращении.

Он осмысляет опыт жизни и мировоззрение отца и митрополита, но не принимает их обоих полностью, а отдельные их элементы и отвергает. Независимость — вот важная черта личности святителя Филарета, видная уже в его молодости. Независимость по отношению к родным, друзьям и сослуживцам, к властям церковным и светским. Он признавал лишь единственную зависимость — от Бога.

«Теперь я не вижу беспорядков, не слышу ссор, не беспокоюсь доносами: около меня тишина и книги, — писал инок Филарет отцу 24 февраля 1810 г. после назначения на должность бакалавра Санкт-Петербургской духовной академии. — Молю Бога, помолитесь и Вы, чтобы Он дал мне ходить не недостойно моего звания» [22, с. 132].

Обретенные в юности друзья оставались дороги святителю Филарету и позднее. Примеры этого видны в его письмах к семинарскому однокашнику, священнику Григорию Пономареву.

2

В Петербурге в 1809-1814 гг. происходит завершение процесса формирования личности святителя Филарета. К 30 годам он не про-

сто обретает некоторую известность, но превращается в видного и важного деятеля в высших кругах церковного управления и петербургского света.

Само по себе перемещение из привычного уюта лавры, из патриархальной атмосферы московской полупровинции в европейский Петербург было уже немалым потрясением. Помимо этого, провинциальный инок в столице попадает в эпицентр процесса реформ, начатых волею мечтательного русского царя, венценосного европейца Александра Павловича.

Вероятно, что, переживая тревогу и сомнения от косвенно ощутимого крушения на Западе старого строя и напрямую, непосредственно переживаемого переустроения русской жизни, Василий Дроздов ступает на самостоятельный путь служения. Для иных перемены усложняли жизнь, и будущий владыка Евгений (Казанцев) поспешил сбежать в привычный уют Троицкой лавры. Волевая натура Филарета устояла перед соблазном отступления перед современностью, равно как и перед искушением отвержения современности, как действовал его младший современник архимандрит Фотий (Спасский), или преклонения перед современностью, подобно владыке Феофилакту (Русанову). Очень непросто складываются начала филаретовской личности. Скажем точнее, он сам складывает отдельные элементы, осознанно формирует свою личность.

отметим, что, несмотря на самостоятельность и независимость молодого монаха, он все же не мог выпрыгнуть из своего времени, в которое каждый человек погружен как ягода в клюквенном киселе. А тогдашнее образованное русское общество переживало эпоху мистического воодушевления, мистических исканий. Впрочем, для иеродиакона Филарета явление мистицизма не было вовсе неизвестным. Еще в бытность учителем Троицкой семинарии он читал «Сионский вестник» лабзина, причем, не имея денег на покупку журнала, переписывал его статьи [9, с. 331]. Уже в этом ощутима его самостоятельность по отношению к митрополиту Платону, человеку Просвещения, как будто свободному от всяких мистических увлечений.

отчасти этот процесс осмысления мистицизма угадывается в проповеди на день Благовещения, произнесенной иеромонахом Филаретом в Александро-Невской лавре в 1810 г. «Истина, слушатели, не должна быть ужасна любителям истины, поелику совершенная

любовь изгоняет страх (1 Ин 4. 18)», — говорит он молящимся и — себе. «Пусть мятется мир: это его несчастие. » Бог облегчает нам исполнение нашей должности, «делая нашим врагом прелестный мир, который так трудно перестать любить.». Между тем «лукавну-ющий мир сей» «не царствует, но рабствует. Если исключить из него тех, которые всем его званиям предпочитают звание христианина, то в нем останутся одни рабы — рабы честолюбия, рабы злата, рабы чрева, рабы сладострастия и, все вместе, рабы самолюбия». Потому, «верующая душа. обратися в покой твой и втайне ищи тихого, безмятежного Царствия Божия в себе самой» [21, т. 1, с. 56-59].

Обратим внимание на редкую целеустремленность молодого инока. В невской столице он не только исполняет порученное ему служение (на должностях инспектора и ректора духовного училища, семинарии, профессора и ректора духовной академии), но и сам определяет для себя цели (например, изучение французского языка и новейшей западной философии).

Столь же примечательно и его сознательное самоограничение — в общении с людьми, в чтении книг, в предметах быта. По мере очевидного преуспеяния в столице он мог позволить себе больший круг знакомств или более широкий круг чтения, не говоря о большей степени благоустроенности. Но таких возможностей он будто не замечает, вернее, пропускает мимо своего внимания, делая лишь должное по обязанности. И это не от занятости или усталости. В центре его внимания — его служение, которое давало ему больше.

В воспоминаниях почти всех современников святителя в качестве важной черты его образа жизни называют трудолюбие, качество само по себе не такое уж редкое повсюду и во все времена. Но у него при хрупком сложении и болезненности имелась большая выносливость. Слабый от природы, он обладал железной волей и был всегда верен жесткой, аскетической самодисциплине, а это уже качество редкое.

В самом деле, в Петербурге архимандрит Филарет составлял учебные курсы, для чего требовалось прочтение книг западных авторов, читал свои лекции, служил в череду в Троицком соборе, руководил деятельностью академии, проверял сочинения студентов, писал проповеди и иные труды. Однако тем же были заняты и его

соработники. Думается, что святитель Филарет обладал иным качеством: он не просто делал порученное ему дело, но служил Богу и людям, и именно это одухотворенное служение и стало главным в его долгой жизни.

Стоит отметить и то, что его служение не превратилось в услужение, в потакание властям предержащим, к которым он волею священноначалия был приближен. 17 сентября 1811 г. он произносит проповедь в только что освященном Казанском соборе в присутствии высоких особ и толпы простого народа. По житейским соображениям, священник, всего только два года как находящийся в столице и удостоенный такой чести, казалось бы, должен в своем слове истекать благодарностью и умилением. Совсем не то говорит Филарет. он обличает! он обличает «благолепную наружность богослужения», блеск которого «сокрывает кромешную тьму» человеческого сердца, «забрала лицемерия», «развалины обветшавшей набожности» [21, т. 1, с. 78]. Позднее своими суровыми инвективами в столице прославился архимандрит Фотий, сделавший обличение своим коньком, но для Филарета подобное запугивание верующих было мелко. Его проповеди всегда нестандартны, всегда разнообразны, наполнены ясными рассуждениями, давая пищу уму, однако при этом неизменно затрагивая сердце.

Примечательно то, что незаурядные его способности и таланты сразу оказываются замеченными и востребованными и обеспечивают ему место в центре церковной жизни. Он поразительно быстро продвигается по иерархической лестнице, получает высокие награды. Но не менее примечательно, что помимо служебной деятельности инок Филарет оказывается в центре культурной и духовной жизни русского дворянского общества, обретя не просто известность, но и высокий авторитет. В чем его «секрет»? Быть может, в буквальном следовании апостольскому завету: «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание. На таковых нет закона. Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями. Если мы живем духом, то по духу и поступать должны» (Гал 5. 22—25). Надо лишь жить духом. Слова эти всем известны, только вот как жить по этой заповеди в реальном мире европеизированной русской столицы в начале XIX в. знали не все. Он нашел свой путь.

Важно отметить, что инок Филарет оказался не в отшельническом уединении провинциальной монашеской обители, а поставленным на свещнике столицы империи. И стоит отметить еще одну черту его личности: несовпадение внешнего и внутреннего, аскетического делания православного инока и служения верноподданного высокопоставленного деятеля государственной Церкви, что неизбежно влекло за собой в глубинной духовной жизни преодоление дисгармонии в поисках сокровенной гармонии.

Он находил эту гармонию в храме Божьем. В сентябре 1811 г. архимандрит Филарет произносит первую в своей жизни проповедь на освящение храма — придела во имя рождества Пресвятой Богородицы в Казанском соборе в Петербурге, потом их будет немало. По свидетельству людей, близких к святителю, он любил освящать храмы и, пока позволяли силы, сам совершал это служение.

Скажем больше, именно в церкви святитель Филарет раскрывался полностью в совершении богослужения и в произносимой проповеди. Слово в день Пятидесятницы, произнесенное иеромонахом Филаретом в Александро-Невской лавре в 1811 г., позволяет увидеть очень личные размышления проповедника. «Бывают минуты, в которые и преданный миру и плоти человек пробуждается от очарования, в каковом они держат его; видит ясно, что прошедшая жизнь его есть цепь заблуждений, слабостей, преступлений, измен Богу.» Однако христианин, «войдя в клеть свою и затворив двери», может упражняться в «непрестанной молитве», с которой «неразлучно соединяется духовное уединение». Тогда ум его сияет «духом премудрости», «его волю движет дух свободы», «во глубине сердца его почивает дух утешения и мира», что тем не менее не обманывает его, «.ибо мир мира есть краткая дремота под шумом опасной бури — безопасность, основанная на неведении.» [21 т. 1, с. 66-67]. Конечно, для людей мыслящих и ищущих истины, каковых немало имелось в Санкт-Петербурге, такого рода размышления были интересны.

В энциклопедии «Русский консерватизм» (2010) святителю Филарету уделено столько же места, сколько архимандриту Фотию (Спасскому), но справедливо ли это? Был ли он консерватором? Трудно применить однозначную оценку «консерватор» или «рефор-

матор» к деятельности святителя Филарета в первой четверти XIX в. В петербургский период его личность в поиске. он не страшится рисковать в плане житейском и служебном, но в то же время не выглядит безоглядным идеалистом, он никак не наивен, вполне трезво видит события, происходящие вокруг.

Если рассматривать явление консерватизма как противодействие явлению либерализма, с его системой ценностей (независимая и самодостаточная личность, гражданское общество, самостоятельное по отношению к государству, рыночная экономика с главенствующим принципом прибыли и эффективности), то Филарет, безусловно, консерватор. Но если консерватизм понимается как антитеза преобразованиям, реформам, переменам, то Филарета никак нельзя считать закоснелым охранителем, сторонником Традиции как самодостаточной ценности.

Его консерватизм одушевляло апокалиптическое и эсхатологическое чувство жизни, в которой мы не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего (Евр 13. 14). В проповеди 2 мая 1848 г. он утверждает: «Перестанем состязаться со временем и обратимся к Вечному, чтобы просить от него вразумления о судьбах Его во времени», ибо «видимая святыня имеет временное назначение, и если называется вечною, то в неопределенном значении многих веков, а не в строгом значении вечности...» [21, т. 3, с. 413]. Но такая высокая точка зрения многим современникам казалась трудной и сложной.

История Российского Библейского общества и начала перевода Библии на русский язык, конфликт с архиепископом Феофилактом (Русановым), «мистическое затмение» дворянского общества во главе с царем, удаление епископа Иннокентия (Смирнова) из Петербурга — вот главные конфликты того времени, в которых оказался прямым участником архимандрит Филарет. И в те годы, и в последующем его нередко осуждали в связи с названными событиями то как реформатора, чуть ли не революционера («русский Лютер») или масона, то как боязливого и честолюбивого церковного функционера, при этом не замечая внутренней логики помышлений и действий святителя. она проста.

Святитель Филарет был и ощущал себя прежде всего и более всего человеком Церкви. Не частью церковной иерархической струк-

туры, даже не частью Русской Поместной Церкви, но деятельным членом Церкви Христовой, вечной и неизменной, однако существующей в определенном пространстве и определенном времени. С этой точки зрения он не мог не участвовать в деле перевода Библии, дабы приблизить Священное Писание к миллионам верующих, но не мог и одобрить покровительствуемое владыкой Феофилактом издание перевода языческого по духу сочинения.

Впрочем, жизнь не сводится к книгам, и волны перемен внутри церковной ограды хлестали в разные стороны. В ответ на вызов нового времени внутри русской Церкви возникли два полюса: традиционализма, то есть полного отвержения модернизации, и ве-стернизации, то есть принятия вместе с либеральными ценностями светских элементов в укладе жизни и либеральных подходов в церковной жизни.

Границы названных «полюсов» в реальной жизни оказались весьма подвижны. Если естественным олицетворением традиционного уклада был архимандрит Фотий (Спасский) или князь С. А. Ширинский-Шихматов, будущий иеромонах Аникита, то образ церковного либерализма представлял собою архиепископ Фео-филакт (Русанов).

Этот архиерей любил говорить по-французски, чем привлек внимание вдовствующей императрицы Марии Федоровны и получил в петербургском обществе прозвище «французский архиерей». Изящные манеры, бойкость речи и немалые познания привлекли к нему общее внимание; его проповеди в Александро-Невской лавре пользовались успехом. В церковной среде его называли Бриен, по имени французского епископа, принявшего сторону революции. Владыка Феофилакт часто беседовал с князем Голицыным и Сперанским о мистицизме, в частности об идеях шведского мистика и духовидца Сведенборга, которому сам сочувствовал. В письме к Сперанскому 16 ноября 1804 г. Феофилакт писал: «О Фенелон! — какой блистательный ум за честь бы себе не поставил быть творцом твоих произведений! Какое доброе сердце не поревнует тебе в делах живыя веры! Признаюсь вам, почтенный и любезный мой друг, что до сего времени слегка только знал я о сем тайнике благодати, и вы ничем лестнее одолжить меня не могли, как заманчивым вызовом с ним познакомиться» [цит. по: 9, с. 312].

Фотий же, напротив, жил и действовал, будто обернувшись назад, лицом к допетровской Руси, не желая признавать окружающую его жизнь за настоящую. Сила характера и неистовое упорство в отстаивании своих взглядов, подкрепляемое гремучей смесью гордыни и самоуничижения, привлекали к нему людей, искавших истину. В завязавшейся позднее интриге за Фотием стояли не только честолюбцы, но и искренние патриоты. Так, еще в 1807 г. граф Ф. В. Ростопчин напечатал «Мысли вслух на Красном крыльце» (то есть в сердце Москвы, в Кремле) от имени своего героя, Силы Андреевича Богатырева: «Господи помилуй! — да будет ли этому конец? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французам: сгинь ты, дьявольское наваждение! ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси» [цит. по: 9, с. 287].

Филарет не просто занял позицию срединную в отношении названных полюсов. Он отвергал крайности и использовал положительные элементы обоих. Он учился у всех, у кого видел что-либо полезное.

Думается, именно так можно определить основное содержание первого периода жизни святителя — научение.

Первым в ряду его наставников следует назвать митрополита Санкт-Петербургского Амвросия (Подобедова), первого в России почетного доктора богословия, первого, кто оценил дарования троицкого иеродиакона Филарета. Тот до конца жизни почитал его «своим благодетелем».

Вторым наставником, но уже в иной сфере — светской, дворянской и придворной — формально и неформально стал князь Александр Николаевич Голицын.

Филарет не только читал лекции, составлял (компилировал) учебные пособия, занимался административными делами, произносил проповеди, после всего этого он жадно и самозабвенно учился. Выучил французский язык, чтобы читать книги европейских авторов, хотя едва ли мог поддержать беседу в столичной гостиной. Продумывал идеи европейских мистиков в сопоставлении с учением отцов Церкви. Наконец, он постигал сложнейшую науку общежития верхушки русского общества: переплетения родственных, дружеских и служебных связей, отношения с государем, с императрицами и великими князьями. Он узнавал самое сокровенное:

тайну убийства императора Павла, неудавшуюся попытку императрицы Марии Федоровны стать самодержицей. Он понял, что за спором с владыкой Феофилактом о философских и богословских сюжетах стояла и простая зависть архиепископа, сообразившего, что молодой проповедник может затмить его славу. Из книг, газет и разговоров в гостиных он узнавал европейскую политику, явные и скрытые цели действий европейских монархов и их министров.

Князь А. Н. Голицын стал едва ли не самым горячим поклонником и почитателем Филарета, просил того даже стать его духовным отцом, от чего Филарет уклонился. «В продолжение осени, — писал Филарет отцу 28 ноября 1811 г., — я несколько раз бывал у князя Александра Николаевича и в его иногда экипаже. Он подарил мне духовные творения Фенелона на французском. Теперь он нездоров, помолитесь о нем, он истинный ревнитель веры и церкви».

Осенью 1812 г., с получением известия о вступлении войск Наполеона в Москву, многие жители Петербурга стали укладывать свои вещи, опасаясь появления французов. «Среди общего беспокойства, — писал Филарет отцу 2 декабря 1812 г., — один человек удивил меня своим великодушием. Тогда как многие оставляли свои дома, князь Александр Николаевич строил в своем доме церковь», которую 1 октября, в день Покрова Пресвятой Богородицы, и освятил Филарет. 30 ноября он служил в домовой церкви князя в присутствии императора Александра.

Скажем яснее, 30-летний архимандрит естественно стал членом элиты русского общества, оставаясь внутренне свободным, самостоятельным и независимым (что позднее повлекло для него неприятности).

Он не одобрял и не мог одобрить внецерковные мистические искания в среде русского дворянства, однако сознавал, что эти искания порождены неблагополучием в русской церковной и духовной жизни, но в то же время понимал, что исправление этого положения опасно было бы проводить радикальными методами, обострявшими и углублявшими конфликт.

Например, М. М. Сперанский писал 5 сентября 1804 г. епископу Калужскому Феофилакту (Русанову) о «пути очищения внутреннего человека для соединения со Христом»: «Вы признаетесь, что

внутренний сей путь весьма различен от внешнего, коему большая часть христиан следует. Я называю внешним путем сию нравственную религию, в которую стеснили мирские богословы учение божественное; я называю внешним путем сие обезображенное христианство, покрытое всеми цветами чувственного мира, соглашенное с политикою человеческих обществ, ласкающее плоти и страстям. Или по крайней мере их не умерщвляющее; христианство слабое, уклончивое, самоугодливое. В сем христианстве самые обряды потеряли их истинный смысл и превратились в мертвую букву» [цит. по: 9, с. 258-259].

В России с каждым годом выходило из печати все больше книг мистического содержания, некоторые из них были посвящены высочайшему имени и даже изданы на счет государя. С 1813 по 1823 г. вышло около 60 такого рода книг, в том числе Эккартсгаузена — более 25 книг, мадам Гийон — 9, Юнга Штиллинга — 4, причем «Божественная Философия» Дютуа ценилась мистиками едва ли не выше Евангелия. Книгу мадам Гийон «Легчайший способ молиться» вручали лучшим гимназистам после экзамена. К этому надо прибавить журналы «Друг юношества» Невзорова (18071815) и «Духовный год жизни христианина» (1816). Возобновленный Лабзиным в 1817 г. при поддержке князя Голицына «Сионский вестник» нашел подписчиков по всей России. Все эти издания выходили без участия духовной цензуры, встречались в обществе с большим сочувствием и создавали перевес над учением Церкви [9, с. 364].

Филарет понимал, что мистицизм князя Александра Николаевича — мистицизм не теории, но нравственного чувства и сердца. «Ничто не было более противно ему, как фанатизм, религиозная нетерпимость и мертвое благочестие обряда и внешней формы. Стремления князя Голицына склонялись к тому, чтобы вывесть русский народ из того усыпления и равнодушия в деле веры, какое казалось ему почти повсюдным, пробудить в нем высшие духовные инстинкты и чрез распространение священных книг ввести в него живую струю внутреннего понимания христианства, между тем как русское общество, по его мнению, довольствовалось одним внешним исполнением обрядов и одною внешнею набожностью», — справедливо писал И. А. Чистович [29, с. 111].

Тем не менее в глазах сторонников Фотия Филарет был подозрителен. «Хотя Филарет никогда не был мистиком в полном значении этого слова, а впоследствии был одним из первых противников мистицизма, — указывал Н. Ф. Дубровин, — но в 1810 г., непонятый вполне (курсив мой. — А. Я), он являлся как бы сторонником этого учения» [9, с. 352]. Основания для этого имелись: в проповедях архимандрита говорилось, что царство это не от мира сего и внутри нас есть, а больше ничего и не требовалось для петербургских мистиков, горячо поддержавших Филарета. Поэтому князь Голицын просил митрополита Амвросия чаще поручать проповеди Филарету, и в 1811 г. им произнесено семь проповедей.

Мистицизм Филарета, непонятый вполне не только современниками, но и потомками, был важной чертой его мировоззрения. Но к концу века рационалистическое понимание и осмысление жизни стало преобладать не только в миру, но и в Церкви. Понадобилось появление В. С. Соловьева, чтобы напомнить о сокровенных глубинах христианства, правда впадая при этом в иную крайность — размывание границ Церкви9. У Филарета же цельное и гармоничное мировосприятие.

Конечно, в действиях святителя Филарета того периода можно усмотреть и такие присущие ему человеческие свойства и качества, как горячность, усталость, осторожность, увлеченность, самолюбие, но не они определяли характер его деятельности.

Наконец, следует сказать и об удивительной близости архимандрита Филарета к императору Александру I, удивительной с учетом скрытности и недоверчивости характера Александра Павловича. Почему царь приблизил Филарета? Вероятно, сыграли свою роль и духовное потрясение в ходе Отечественной войны 1812 г., и открытие для себя истин христианства в чтении Священного Писания и общении с верующими людьми, но также и сила проповедей Фи-

9 «В то время как мнимые христиане отрекались и отрекаются от Духа Христова в своем исключительном догматизме, одностороннем индивидуализме и ложном спиритуализме, в то время как они теряли и теряют его в своей жизни и деятельности. Нельзя же отрицать того факта, что социальный прогресс последних веков совершился в духе человеколюбия и справедливости, т. е. в Духе Христовом» (19. Т. 2. С. 354).

ларета, услышанных и прочитанных императором10. Но для нашей темы важен иной вопрос: что дала эта близость Филарету?

Представляется, что он был в высшей степени воодушевлен образом мышления и действий самодержавного государя, желавшего жить и править по законам Евангелия. В той горячечной атмосфере энтузиазма, которая сопутствовала александровскому кругу (а в него некоторое время входил Филарет), порождались мечтания о наступлении новой эры в истории человечества — эры христианской. Архимандрит Филарет нисколько не был наивным мечтателем, но реальные дела государя — возникновение в 1815 г. Священного Союза европейских монархий, создание Российкого Библейского общества в России и начало перевода Библии на русский язык — укрепляли его в таком убеждении.

3

Период 1815-1830 гг. важен по интенсивности и величине деяний святителя Филарета, в которых в максимальной степени раскрываются свойства его личности. Он сравним с патриархом Никоном по замаху деяний. Стоит заметить, что и ранее в Русской Церкви появлялись деятели с немалым потенциалом, да время было не то. А в Синодальный период наступило время внешнего спокойствия Церкви, что позволило ей наконец обратиться к накопившимся вопросам и проблемам внутреннего устроения. Возникла объективная потребность в крупном делателе — и он явился.

Вспоминал ли святитель Филарет патриархов Византийской империи или патриарха Никона — трудно сказать, но действовал он сходным образом, масштабно и решительно, не зная колебаний и сомнений. В отличие от Александра Павловича, ему не был свойствен «национальный мессианизм»; он более трезво относился к явлению вестернизации, чем митрополит Платон; он был свободен от боязливой осторожности своего отца перед новым. Филарет со-

10 Отметим, что князь А. Н. Голицын в 1799 г. был отставлен от службы императором Павлом и выслан в Москву, где сблизился с митрополитом Платоном [9, с. 338]. В 1801 г. император Александр вернул своего друга детства ко двору. Вероятно, старый архиерей и молодой царедворец переписывались, и после назначения князя на пост обер-прокурора Синода Платон рассказал ему о своем любимце Дроздове.

знавал себя орудием Бога. Этим переживанием, видимо, вдохновлялась его работа по переводу Библии на русский язык и составлению общедоступных катехизисов, проекты создания митрополичьих округов и участие в литературной жизни.

Стоит отметить, что Филарет выступал как человек нового времени в отношении к восприятию времени. Ведь в средневековом обществе — «медленно текущее, неторопливое, длительное время. Его не берегут», — отмечал А. Я. Гуревич [6, с. 125]. Но приходит иная эпоха — и митрополиту Филарету постоянно не хватает времени, он очень рачительно использует его, успевая сделать много больше своих современников.

Другая его важная черта, означающая разрыв со старым временем, — развитие индивидуальных начал, что особенно заметно по его проповедям. Если ранее авторитет, опора на сделанное предшественниками, господство общих мест значили главное, то у Филарета иной принцип: изложение собственных мыслей со ссылкой на авторитет — Библии, отцов Церкви. Эта самостоятельность — отпечаток личности автора — была особенно заметна в то время и привлекала современников (как и столь же самостоятельная личность и творчество святителя Иннокентия (Борисова)).

Оригинальность Филарета видна также в отказе от анахронизма и пренебрежения современностью. Например, проповеди митрополита Платона будто вне времени, мир там неподвижен, библейские реалии будто переносятся в екатерининскую Россию. В проповедях Филарета 1820-1830-х гг. ощутимо дыхание времени.

И еще там ощутим реализм. Реалистическое восприятие и понимание действительности в те десятилетия сентиментализма и романтизма, мечтательности, питаемой возвышенными идеалами, мы также можем увидеть в филаретовских проповедях. Одна из них — проповедь в день памяти царевича Димитрия, произнесенная в московском Архангельском соборе 15 мая 1825 г. «Мир побежден, однако не уничтожен, — говорит архиепископ Филарет, — он еще живет и по-прежнему ненавидит тех, которые суть Христовы или хотя стараются быть таковыми. Мир, побежденный верою, плененный в ее послушание, допущенный посему в область ее, неприметно внес в нее с собою и распространил в ней свой собственный дух; и таким образом сей враг Христа и христианства очутился в пределах

самого христианства; прикрывшись именем христианского мира, он действует свободно и учреждает себе мирское христианство; старается обратно перерождать сынов веры в сынов мира.» [21, т. 2, с. 37]. Свое суждение проповедник аргументирует историческими примерами невзгод святителей Василия Великого и Григория Богослова, Афанасия Великого и Иоанна Златоуста, замечая, что «есть и во дни наши ненависть мира против истинных христиан», но: «Что страшиться?.. Итак, пусть клевещут на истину; пусть ненавидят любовь; пусть убивают жизнь: истина оправдается, любовь победит, жизнь воскреснет» [21, т. 1, с. 38-40]. Реализм святителя Филарета имеет своим основанием реальность Иисуса Христа.

Личность проявляется в ее делах. Московский митрополит в годы своего служения в Первопрестольной был прежде всего неутомимым работником. В этом сказывались его совестливость и обостренное чувство долга.

Принципиально важными для понимания личности святителя Филарета видятся его слова из проповеди на праздник Благовещения в 1822 г., что вера истинного христианина должна быть деятельной. Неверно было бы «сложить навсегда руки, сесть и ожидать своего спасения. Совсем нет! Если кто в самом деле такое составил себе понятие о преданности Богу и поступает по сему понятию, тот в заблуждении, он предается не Богу, но лености». Преданный Богу человек «все свои способности и силы представляет в деятельные орудия к совершению великого оборота, через который ценою земного, тленного, ничтожного должно быть приобретено небесное, нетленное, Божественное» [21, т. 1, с. 302].

Фактическим признанием его членом высшей элиты стало секретное поручение Александра летом 1823 г. составить документы по переходу прав на русский престол от цесаревича Константина к великому князю Николаю. Манифест был подписан императором 16 августа, а 29 августа архиепископ Московский лично внес манифест в алтарь Успенского собора и вложил его в ковчег государственных актов. О тайне престолонаследия в России знали всего несколько человек [30, т. 1, с. 133-137].

Владыка Филарет участвует и в мучительном процессе перехода государственной власти от скоропостижно умершего Александра I

к Николаю I в ноябре—декабре 1825 г. Во всех этих и иных делах он видел себя, конечно, не равным царю, но призванным к равноправному служению. Косвенным признанием этого стало включение архиепископа Филарета декабристами Батеньковым и Рылеевым в состав «временного правления» наряду с адмиралом Н. С. Мордвиновым и государственным секретарем М. М. Сперанским. Причем заговорщики надеялись скоро заменить Мордвинова князем С. Трубецким, «а у преосвященного Филарета отнять возможность действовать, ибо он с Трубецким имел бы во всех случаях большинство голосов на своей стороне» [18, 1875, т. 3, с. 435—436].

Насколько реальной была причастность архиепископа Московского к заговору? Хорошо осведомленный современник, князь П. Долгоруков с обычным своим недоброжелательством писал, что архиерей не участвовал в заговоре, но заговорщики знали: «если успех будет на их стороне, то с этого момента он будет самым преданным их сотрудником» [8, с. 413]. Впрочем, то же самое Долгоруков писал и о близких к Николаю Павловичу графе А. Ф. орлове и графе В. Ф. Адлерберге [8, с. 271].

Если в отношении адмирала Мордвинова и Сперанского велось следствие, то в отношении архиепископа Московского оно и не начиналось. Тем не менее «печать 14 декабря» навсегда определила его отношения с государем, со стороны Николая Павловича — отношение настороженное. Со стороны Филарета — осознание пределов своих возможностей.

отрезвление началось с запретом филаретовского катехизиса в конце 1824 г., когда Александр Павлович со свойственной ему пылкостью увлекся мечтательно-охранительным духом отца Фотия, и завершилось в 1830—1831 гг., когда Николай Павлович с присущей ему непреклонной решительностью указал московскому митрополиту его место — покорного подданного. И тогда для Филарета церковно-государственные отношения приобрели, по определению Г. В. Бежанидзе, характер государственно-церковных, что он почтительно признал.

Что же произошло в 1830—1831 гг.? Что произошло в предшествовавшие полтора десятилетия?

Первое — стремительное возвышение Филарета по лестнице церковной иерархии: 1817 г. — в 35 лет епископ, 1819 г. — архиепи-

скоп, 1826 г. — митрополит; высочайше пожалован высшими орденами Св. Анны I степени (1818), Св. Александра Невского (1823), Св. Андрея Первозванного (1831).

Второе — активная деятельность в Синоде и Московской епархии.

4

Масштаб личности Филарета сознавали современники, стоит вспомнить слова князя А. Н. Голицына, обращенные к императору Николаю I: «Государь, посадите Филарета в Государственный Совет. Он сделает за десятерых!» Сознавал свои возможности и сам святитель, однако в 1830-е гг. выше их реализации он ставил благо Церкви и благо государства в реальных обстоятельствах времени, а потому смирял сам себя.

В 1830-1840-е гг. активность московского митрополита даже возрастает: максимальное число его проповедей, его решений цер-ковно-административных дел приходится как раз на царствование Николая Павловича, но это количественные показатели. «Я как в неволе», — откровенно признавался он своему духовнику архимандриту Антонию (Медведеву).

В десятилетия николаевского царствования личность святителя Филарета раскрывается новыми гранями в культурной жизни России. Он был знаком со многими видными литераторами своего времени: Н. М. Карамзиным, И. И. Дмитриевым, В. А. Жуковским, И. А. Крыловым, А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, более того, был им интересен. Он, естественно, привлекал к себе внимание в любом обществе, притягивал к себе выдающихся русских мыслителей, неоднозначных и подчас оппозиционных власти — от А. Ф. Лабзина, П. Я. Чаадаева до А. С. Хомякова, М. П. Погодина.

Конечно, в определенной мере эти знакомства были следствием его официального (правящий архиерей) и неофициального положения (признанный член аристократического дворянского общества), отчасти были вызваны неугомонностью его разносторонне талантливой натуры. Однако за интересом узнавания нового, за приятностью общения с людьми стояло нечто большее — тот системообразующий принцип, который лежал в основе филаретов-

ской личности: служение Богу и людям путем деятельной любви и конкретных дел.

Этот принцип, который никогда не декларировал митрополит Филарет, но который просматривается во всей его деятельности, давал ему не раз поражавшие современников свободу, независимость и уверенность. Эти его качества были видны и ранее, — например, в 1814 г. при произнесении проповеди о пагубности любви к миру, вызвавшей неудовольствие императрицы Марии Федоровны, в 1829 г. в знаменитом ослушании повеления Николая I об освящении Триумфальных ворот в Москве или беседах с инославными деятелями (диакон У. Пальмер, пастор Юнг, кардинал Питра).

В то же время в эти десятилетия Филарет в своих проповедях — а они остаются для него основным, даже единственным способом донести свои взгляды и идеи до современников — выступает как смиренный верноподданный в отношении монарха и монархии. В этом видится не только отказ от дерзновенных попыток соучастия в управлении государством, но также уровень сознания его эпохи. Поступки и идеи людей мотивируются ведь не только личными размышлениями и переживаниями, но в немалой степени также ценностями и идеалами, даже мифами и предрассудками их эпохи во всей ее конкретно-исторической совокупности, а та эпоха оставалась эпохой самодержавной монархии и государственной Церкви.

В глазах немалой части русского общества митрополит Московский «прежде всего был слуга власти». Н. П. Гиляров-Платонов прямо писал: «Он веровал во власть, признавал обязанным ей покоряться не только за страх, но и за совесть. смирялся искренно перед властию и мнил о себе уничиженно, — мнил искренно, без малейшего лицемерия» [5, т. 2, с. 478-479].

Едва ли не самым ярким примером верноподданности митрополита стало сооружение голубя над престолом в алтаре Успенского собора Московского Кремля. В 1851 г. исполнялось четверть века коронации императора и 30 лет управления Московской епархией Филаретом. Святитель, будучи богословом и поэтом, мыслил образами. Ему пришло в голову отметить памятную дату вещественным изображением. Узнав, что до разграбления Кремля в войну 1812 г. над престолом Успенского собора находилась дарохранительница в виде голубя, он решил ее восстановить. «Мысль пришла мне, — со-

общал он обер-прокурору Синода графу Н. А. Протасову 22 августа 1851 г. — Я сообщил ее старшему духовенству и благочинным и спросил, желают ли они, чтобы она исполнена была от общего нашего имени, от имени Московского духовенства? Они обрадовались и изъявили жаркое желание. Я отвечал, что сего для меня довольно: мне только и нужно было узнать общее желание; о средствах исполнить оное — моя забота; пусть узнают о сем прочие и присоединяются к сему желанию, в чем и не сомневаюсь. Так поступил я и не открыл подписки для приношений и не принял никаких приношений (хотя совершенно уверен был в готовности на сие духовенства, мне вверенного).» [18, 1876, т. 1, с. 177]. Расчет и искренний порыв, вероятно, сочетались в этом действии Филарета. Он исполнял свой долг.

В то же время терпел и мирился с самоуправством в церковных делах графа Протасова11, чьи шпоры цеплялись за его рясу. Например, в конце 1847 г. правитель канцелярии обер-прокурора Сербинович предложил епископу Рижскому Филарету (Гумилевскому) составить новый катехизис, взамен филаретовского. «По какой причине? — рассказывал сам епископ в письме. — Катехизис митрополита — лютеранский катехизис, точные слова Сербиновича. Эти люди истинно почти помешаны». Однако митрополит Филарет, когда узнал об этом, не возмутился перед митрополитом Антонием (Рафальским) или графом Протасовым, как поступил 25 лет назад, сознавая бесполезность протеста. 14 января 1848 г. он написал собрату в Ригу: «Предположение написать новый катехизис можно понимать двояко. Или хотят новаго катехизиса для поселянских училищ или находят неудовлетворительным синодский катехизис и хотят заменить новым. Последнее было бы не самое благовидное дело, между прочим, после того как о сем катехизисе учат в Богосло-виях и переведен он на Греческий, Немецкий и Английский языки, а на сей последний Англичанином. Я доволен, что в делах сего рода всегда поставлял себя секретарем, а не более, свободно подчиняясь

11 Пример приводит архиепископ Леонид (Краснопевков): собрались члены Св. Синода, графа Протасова еще не было, и принялись горячо и канонично обсуждать избрание кандидатов в настоятели Соловецкого монастыря. Синодальный чиновник Войцеховский не утерпел, подошел и прервал их рассуждения: «Граф Николай Александрович уже избрал». Все умолкли [13, с. 188].

лучшему суждению других, поколику оно не в споре с Словом Бо-жиим и поколику можно было подчиниться оному без оскорбления совести. Но достоинство учительства церковного стоят заботы. Мне желательно было бы знать, на какие недостатки существующего катехизиса было указано» [цит. по: 3, т. 10, с. 4].

Можно только представить себе, какое чувство унижения испытывал первый русский богослов, когда церковное начальство без его положительного отзыва (в 1844 г. Филарет критически отозвался об этой работе) отметило в 1847 г. «Введение в православное Богословие» архимандрита Макария степенью доктора богословия и наперсным крестом, украшенным драгоценными камнями. По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, Макарий был «богослов-бюрократ», именно поэтому «всего больше и подошел к стилю Протасовской эпохи» [25, с. 223]. Ранее тот же Протасов продвигал архимандрита Афанасия (Дроздова), ставшего в 1841 г. ректором Петербургской духовной академии и первым помощником обер-прокурора. Афанасий, по должности председателя комитета о классических книгах, всячески принижал значение Священного Писания за счет Священного Предания, был противником перевода Библии на русский язык, утверждал даже, что «все русские богословы до него были не православны», — и мнение митрополита Филарета при этом в расчет не принималось.

Святитель хорошо знал о состоянии русского общества, в немалой своей части остававшегося формально церковным. Например, в воспоминаниях педагога и писателя Я. М. Неверова, относящихся к началу 1820-х гг., рассказывается: «Читаю ли я Евангелие? — спросил меня преподобный Серафим. Я, конечно, отвечал "нет", потому что в то время кто же читал его из мирян — это дело дьякона». Далее он вспоминал: «У нас в доме. не было Евангелия, и вообще в том кругу, среди коего я провел мое детство, почиталось если не грехом, то профанацией святыни читать дома Евангелие: для этого находили необходимым торжественную обстановку, так как в церкви Евангелие читалось священником или дьяконом во время богослужения» [27, т. 1, с. 22, 525]. В такой среде глубоко личная вера, глубоко личное отношение к Богу, которые предлагал святитель, воспринимались только меньшинством общества.

Нельзя обойти вниманием и морально-нравственные качества личности святителя Филарета. В их основе — свойства характера человека, данные ему от рождения и развившиеся в ранние годы. В зрелые годы человек, обыкновенно, довольствуется этим, либо, значительно реже, меняет свой характер. Последнее происходило с митрополитом Филаретом, он ведь был монахом не по названию, по сути своей, а это означало самозабвенное служение Богу, более важное, чем служение священническое или архиерейское.

Проявления деспотизма или самопревозношения, нередкие у архиереев той эпохи, были чужды святителю. Шестерка лошадей в архиерейской карете, блеск драгоценных панагий и царских орденов, всеобщее поклонение не обольщали его. С младых лет он помнил слова апостола Иоанна Богослова: Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей (1 Ин 2. 15).

Он горяч, гневлив, смел и резок в петербургский период и первые годы московского служения. Об этих качествах свидетельствуют конфликт с владыкой Феофилактом в 1811 г., отказ покинуть холерную Москву в 1830 г., увольнение архимандрита Поликарпа (Гайтанникова) от должности ректора МДА в 1835 г. или удаление архимандрита Феодора (Бухарева) из МДА в 1854 г., конфликты с Марией Тучковой и доктором Ф. Гаазом.

С годами характер его видимо меняется, окружающие отмечают не только существовавшие ранее доброту, великодушие и справедливость, но и мягкость, терпимость, терпение. Стоить вспомнить пребывание рядом со святителем, не терпевшим табачного дыма, его секретаря, страстного курильщика А. П. Святославско-го. В письме от 11 ноября 1847 г. к своему ученику, архимандриту (впоследствии архиепископу) Алексию (Ржаницыну), митрополит дивился самоуверенности и самонадеянности «нынешних людей. Прослужив тридцать лет в архиерейском звании, я чувствую в некоторых случаях нужду советоваться с протоиереями, учениками моих учеников, а они не находят подобного нужным».

Скромность и смирение престарелого владыки нередко поражали современников, отмечавших, что он неизменно благодушен к прислуживающим, терпеливо переносит служебные промахи секретаря, безропотно принимает замечания духовного цензора на свои проповеди, представленные к публикации. «На порицание

лучше отвечать кротостию, нежели порицанием. Чистою водою надобно смывать грязь. Грязью грязи не смоешь».

Впрочем, и горячность и властность его натуры были велики. Тот же А. П. Святославский, домашний секретарь владыки, считавшийся всесильным, «тень митрополита», был всего только чтецом и писцом при вершащем дела владыке. Он не был женат, никуда не выходил из своих комнат в митрополичьих покоях, разве по зову владыки. Он носил на шее миниатюрный портрет владыки вместе с крестом. В течение 30 лет митрополит выслушивал Святослав-ского стоя, ни разу не посадил своего писца-послушника. Лишь в предсмертный год, когда Александр Петрович был уже изнурен болезнью, митрополит указывал ему на стул с позволением сидя продолжать чтение, тянувшееся несколько часов. А за несколько лет до болезни Святославский во время освящения владыкой храма отправился туда в гости к настоятелю и, как на грех, вернулся на подворье после митрополита. «Когда опоздавший несколькими минутами Александр Петрович явился, владыка вскинулся:

- Что это! Нельзя отлучиться, и тебя уже нет.

И пошел, и пошел, горячась все более и более.

- Владыка, — отвечал наконец доведенный до слез Святослав-ский. — Во все тридцать лет, как служу я вам, один только этот раз случилась со мною оплошность. Простите, не вмените в вину.

Смягчился митрополит» [5, т. 1, с. 288-289]. Позднее он с помощью обер-прокурора А. П. Толстого выхлопотал своему «слуге» орден Св. Анны III степени, на что формально Святославский не имел прав.

Так был ли он жесток, как утверждал С. М. Соловьев?12 Не более чем позволялось принятыми нормами в условиях той самодержавной эпохи. Мог накричать, мог оскорбить, однако не из самодурства, а исходя из тех высоких критериев, которыми мерил церковную жизнь и любое церковное служение, в том числе и свое. «Черная

12 С. М. Соловьев в «Моих записках» называл митрополита Филарета одним из «даровитейших людей своего времени», но далее писал о «горячей голове и холодном сердце»: «он явился страшным деспотом, обскурантом и завистником»; «талант находил в нем постоянного гонителя. пресмыкание любил он более всего»; «не знал меры в выражениях своего гнева на бедного, трепещущего священника или дьякона при самом ничтожном проступке.» (Соловьев С. М. Сочинения: В 18 кн. Кн. XVIII. М., 1995. С. 537, 538).

зависть! — восклицает он, читая проповедь профессора. — Разве бывает зависть желтая или зеленая?» [5, т. 1, с. 175]. Таков был его жесткий пуризм. Одного священника он не повышал, отозвавшись о нем: «Он дерзок, в нем нет смирения, самомнителен». В воспоминаниях архиепископа Амвросия (Ключарева) рассказывается, как старый московский священник предупреждает молодого собрата об «осторожном обращении» с владыкой: «Смотрите. Владыка любит сбивать ученую гордость магистров, учит смирению, школит их. Принимайте с покорностью замечания, как бы они ни были резки, никогда не возражайте. Всякое проявление гордости губит молодого священника во мнении митрополита» [23, с. 815].

«С кем протекли его боренья? /С самим собой, с самим собой», — эти слова Б. Л. Пастернака легко приложимы к личности святителя.

Митрополит поощрял благочестивое любомудрие, хорошая проповедь была для Филарета «главным мерилом в оценке достоинств». «Богословие рассуждает» — его любимое выражение. Награждал духовенство владыка не щедро, многие довольствовались «ласковым словом и благословением митрополита», но зато и высоко ценились награды в его время. Хотя, по мнению Н. П. Гиляро-ва-Платонова, только столичное духовенство «хватало скуфьи, камилавки и ордена», «скуфья на сельском священнике Московской епархии была редкость» [5, т. 1, с. 99].

Настоятель одного из подмосковных монастырей имел весьма высокое мнение о значении своей персоны, и уж кто, как не «премудрый Филарет», был в состоянии унизить гордеца. Но святитель лишь посетовал со сдержанным остроумием: «Сей человек думает, что он умнее всех, и, когда я стараюсь ему доказать, что это сомнительно, он смотрит на меня с удивлением или с сожалением, что я не понимаю его премудрости».

В то же время, как отмечает В. П. Зубов, самому Филарету свойственно «тюремное мышление». «Тюрьма была вечным символом мiра. Только Церковь делает свободным». И тем не менее «в тюрьме Троицкого подворья была пустыня, пустыня внутренняя, неприметная внешнему глазу», и в ней Филарет «вместе с мiром упразднял себя пред престолом Всесильного» [10, с. 129]. Полагаю, следует уточнить данное справедливое наблюдение, указав основание

такого жестко аскетичного мировоззрения и уклада жизни святителя. «Но старость — это Рим, который / Взамен турусов и колес / Не читки требует с актера, / А полной гибели всерьез» — вот эта названная поэтом необходимость полной гибели всерьез, предельной самоотдачи в своем служении и породила филаретовскую жестокую требовательность и строгость.

Трагической чертой филаретовского наследия стала его последующая формализация в точном соблюдении формы — в богослужении, в проповедничестве, в преподавании, в поведении — но без духовного наполнения всех этих дел, что было присуще Филарету. В дальнейшем это привело к появлению «филаретовского духовенства», по словам С. И. Фуделя, «этот термин, собственно, не имеет отношения к личности самого митрополита и характеризует только определенную категорию людей. это были люди, в своем большинстве пребывающие с поразительным спокойствием в каком-то особом сытом благополучии» [27, т. 1, с. 21].

Митрополит не обольщался неизбежной вокруг него лестью. Осознав свою ошибку, он каялся, как это случилось с Маргаритой Тучковой, будущей игуменьей Марией, или с московским доктором Ф. Гаазом, правоту которого в их споре о заключенных он признал. В начале поста он каялся перед своим духовным отцом архимандритом Антонием: «Прошу Вашего прощения, в чем на кого нетерпе-ливостию моею оскорбил Вас, или каким нерассудительным или страстным поступком, или худым примером подал Вам соблазн». В основе его покаяния не чувство самоуничижения, а соизмерение себя с Абсолютом. Стоит вспомнить случай, когда святитель задержался в гостях у своего московского знакомого князя С. М. Голицына и по приезде на Троицкое подворье спросил, давно ли кончилась всенощная. «— И не начинали. — Почему? — Вас ожидали. — Святая Церковь никого не ждет» [18, 1907, с. 525].

Одним из упреков С. М. Соловьева к московскому митрополиту было падение нравственного уровня монашества лавры. В самом деле, формальный статус лавры значил многое, однако духовный авторитет в XIX в. имели и более скромные Саровская и Оптина пустыни, Соловецкий и Валаамский монастыри. Митрополит в своей переписке с наместником лавры, архимандритом Антонием, не раз затрагивает вопросы нравственности и благочиния братии. Год за

годом, десятилетие за десятилетием он упрекает и наставляет, а результат остается прежним. Увы, мiр менялся часто к худшему, и монашество оставалось хотя и отделенным, но все же слепком с этого мiра.

Не стоит забывать, что и лавра, и лаврское подворье находились вовсе не в отшельническом уединении, а, напротив, едва ли не в центре бурлящей народной жизни. Сам святитель Филарет и в Петербурге, и в Москве умел преодолевать такие искушения.

Он откровенно тяготился не оставлявшей его церковной, светской и мирской суетою, но со смирением нес свое служение. Не случайно в 1844 г. он вместе с архимандритом Антонием (Медведевым) основал вблизи лавры Гефсиманский скит, надеясь провести в этой уединенной обители последние дни своей жизни в молитве и покаянии. В одной из проповедей, обращенной к монашествующим лавры, как бы из сердца святителя вырвались такие слова: «Мне же, который недолго беседую с пустыней и о пустыне, и потом долго пребываю в молве и попечениях града и дел человеческих, — кто даст ми криле яко голубине?Иполещу, и почию (Пс 54. 7)!.. Когда об-легчуся от бремен чужих, чтобы обратить все попечение к облегчению собственного?.. »

Нельзя не услышать в этих словах искренний голос филаретов-ского сердца. «Чуткое и впечатлительное, горело и оно. И горело в жуткой и неизбывной тревоге, — писал прот. Георгий Флоров-ский. — В этой тревоге — разгадка мнимой суровости филаретовой. Это — строгость от скорби.» [26, с. 259].

Но как же он был одинок в своем служении!

В передаче А. Н. Муравьева до нас дошел разговор митрополита Серафима (Глаголевского) и митрополита Филарета (Амфитеатрова) о митрополите Московском: «А что ваш, разумея обоих Филаретов, пришелец блаженный Макарий или, точнее, блаженствующий, юродствующий или просто блажной, с которым и сладу нет?!.. Ведь он на Троицком (подворье) у Московского, где у вас общее сходбище. Да я тебе, помнится, прямо говорил, чтобы ты передал Московскому, что я посмотрю. Подожду. да, пожалуй, сделаю предложение в Синоде о высылке Макария с жандармами. Слушай же и знай, что я говорю это в последний раз, и передай немедлен-

но Московскому. А чтобы он понял вполне, то напомни ему 23 и 24 годы.» [17, с. 427].

Друзей у него не было, учеников тоже не было. Самые близкие — архимандрит Антоний (Медведев) и А. Н. Муравьев — оставались вне его пламенеющей жаром души. Более того, каждый искренне и по-своему любя святителя, они подчас пытались манипулировать старым митрополитом, влиять на него.

Современники не всегда сознают величие тех, кто живет и трудится рядом. Более того, их восприятие часто искажено идеологическими штампами. Таким было и восприятие святителя Филарета. Например, его сравнивали с французским кардиналом Жаном Франсуа Рецем, архиепископом Парижским, активным деятелем Фронды. Вполне доброжелательный к нему граф М. А. Корф в дневнике 14 октября 1838 г. писал: «По мне, так его надобно бы расстричь и сделать министром в любом министерстве. Теперь гений его испаряется втуне, а сам он сохнет, вероятно, в тщетных пожеланиях честолюбия. Высшая цель, доступная в настоящем его звании, — звание митрополита петербургского и с тем вместе председательство в Синоде. Но Государь питает против него старинное предубеждение, и ему не иметь этого места. К тому же что значит ныне власть и влияние духовной иерархии, и где тут разыграться гению!» [12, с. 161].

В русском обществе знали известных иерархов, сравнивали и судили их. Либеральная часть русского общества пренебрежительно оценивала святителя Филарета, что ярче всего запечатлено в многотомном издании «Великая реформа» (1911). Оттуда, из очерка будущего эмигранта С. П. Мельгунова, а также очерков Г. А. Джан-шиева, пошли кочевать такие характеристики написанного митрополитом Филаретом манифеста об освобождении помещичьих крестьян, как «увесистый манифест, уснащенный цветами официальной семинарской риторики», а самого митрополита в ходе борьбы за реформы — как «умного и осторожного» их противника, который «за кулисами» борьбы «тонко плетет кружева реакции» [7, т. 1, с. 87; 4, с. 394, 398].

Впрочем, доставалось святителю и от православных. И. С. Аксаков видел в московском митрополите «ответчика» за то, что не

устраивало славянофилов в православии, которое они называли «официальным», «историческим», «казенным» [24, вып. 4, с. 184— 203]. «Филарет весь живет и движется под условиями этой исторической церкви, — писал Аксаков, — его проповеди не живое слово личности, проникнутой искренним убеждением и горячею любовью, а Meisterstuke (нем. мастерские образцы) официального витии» [1, т. 2. с. 226]. Он же в разговоре с К. Н. Леонтьевым как-то заметил, что «для него Филарет не был авторитетом, что Герцен и Гамбетта для него более христиане, чем, например, нынешний московский епископ Леонид» [15, с. 69]. Его сестра, В. С. Аксакова, думала сходно: «Филарет — совершенный государь Николай Павлович, та же система, и то же убеждение, и та же сила воли. Человек гениальный, но в каких тесных рамках — что мог бы он сделать, если б не следовал этой системе» [2, с. 152].

Напротив, К. Н. Леонтьев, говоря о «твердой и настоящей пище православного христианства», называл творения святителя «Иоанна Златоустого и Филарета Московского», а в другом месте писал, что есть «суровое», «но всем известное и доступное, реальное "фи-ларетовское" Православие — есть Православие Димитрия Ростовского, Митрофания Воронежского, Сергия Радонежского, Антония и Феодосия Печерских, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Николая Мирликийского и т. д.» [14, с. 321, 665].

Между тем вернее было бы сравнивать жизненный путь двух семинаристов: Василия Дроздова и Михайлы Сперанского, бывшего десятью годами старше будущего святителя и которого при жизни нередко называли гениальным. Их судьбы показывают, что выдающаяся личность из духовной среды могла в должной мере реализовать свои таланты и способности, но не могла делать этого свободно.

«Его все считают честолюбивым человеком, между тем в нем не было и тени честолюбия. За убеждения свои он готов был идти и в ссылку, в каторжную работу, и на плаху. Он ничего не боялся, и ежели вы видите в нем потом совсем другого человека, то это не потому, что он действовал из страха, а потому, что видел, что не может действовать, не сделав уступок» [цит. по: 20, с. 346]. Эту характеристику Сперанского, данную его близким помощником и будущим декабристом Г. С. Батеньковым, вполне можно отнести и к святителю Филарету.

Оба гениальных поповича попробовали «высунуться», и обоих власть жестко одернула, поставила на отведенное им место. Современники чаще видели в Филарете активно деятельного архипастыря, реже — возвышенно размышляющего богослова, еще реже — сосредоточенного в молитве аскета, а он постоянно был и тем, и другим, и третьим.

В качестве итоговой характеристики современниками святителя Филарета в контексте его эпохи приведем мнение К. Н. Леонтьева: «Николай Павлович, Филарет, Пушкин. Какая триада! Не бедна духом, должно быть, была жизнь первой половины этого века в России, — если ее "почва" произвела трех таких исполинов — Церкви, Царства и поэзии! И все они трое были в умственной связи; все трое признавали друг друга» [14, с. 565].

Как и когда Филарет стал святым? Где этот момент в жизни земного человека, когда он становится гражданином Царства Небесного, когда завершается жизнь и начинается житие?

Святитель целомудренно скрывал жизнь своего сердца, даже келейники не знали, как он проводит часы молитвы.

В воспоминаниях современников приводятся случаи прозорливости, спасения или исцеления по молитвам митрополита Филарета. Но есть более очевидное основание.

Для святителя вера была живым началом и средоточием жизни. живою, а не мертвою, «деятельною в любви, а не праздною верою да оправдишься на суде Христовом.» — наставлял свою паству московский митрополит, а у него самого слова никогда не расходились с делами. Власть Церкви он видел как абсолютно независимую от всего мирского, жестко разделяя при этом духовное и светское, ибо лишь из пустыни можно взойти на небо, «в тот вечно безопасный град.». Филаретовские заветы, по словам прот. Георгия Флоров-ского, «сильны тем вечным пламенем веры, которым горела его скорбная и твердая душа» [26, с. 279].

Сознавая невозможность точного ответа на поставленный вопрос, трудно забыть самый вопрос.

Ключевые слова: митрополит Филарет, личность, характер.

METROPOLITAN PHILARET (DROZDOV): THE PERSONALITY IN CHANGING OF EPOHES

A. Yakovlev

The article presents the investigations of the process of forming of character and personality metropolitan Philaret (Drozdov).

Keywords: metropolitan Philaret (Drozdov), personality, character.

Литература

1. [Аксаков] Иван Сергеевич Аксаков в его письмах: В 3 т. М., 2003-2004.

2. Аксакова В. Дневники. Письма. СПб., 2013.

3. Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 1-22. СПб., 1888-1910.

4. Великая реформа. Русское общество и крестьянский вопрос в прошлом и настоящем. Кн. 2. Т. М., 2012.

5. Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого. Автобиографические воспоминания: В 2 т. СПб., 2009.

6. Гуревич А. Избранные труды: Средневековый мир. СПб., 2007.

7. Джаншиев Г. А. Эпоха Великих реформ: В 2 т. М., 2008.

8. Долгоруков П. Петербургские очерки. М., 1992.

9. Дубровин Н. Ф. После Отечественной войны 1812 г. Наши мистики-сектанты. СПб., 2009.

10. Зубов В. П. Русские проповедники: Очерки по истории русской проповеди. М., 2001.

11. Киприан (Керн), архим. Антропология св. Григория Паламы. М., 1996.

12. Корф М. А. Дневники 1838 и 1839 гг. М., 2010.

13. Леонид (Краснопевков), архиеп. Записки московского викария. М., 2012.

14. Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. М., 1996.

15. Леонтьев К. Н. Моя литературная судьба: Воспоминания. М., 2002.

16. ЛонгиновМ. Н. Новиков и московские мартинисты. СПб., 2000.

17. Митрополит Филарет (Амфитеатров) и его время. М., 2000.

18. Русский Архив.

19. Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. М., 1989.

20. Томсинов В. Сперанский. М., 2006.

21. Филарет (Дроздов), свт. Слова и речи: В 4 т. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 2009.

22. Филарет (Дроздов), свт. Письма к родным. М., 1882.

23. Филарет (Дроздов), свт. Избранные труды. Письма. Воспоминания. М., 2003.

24. Филаретовский альманах.

25. Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937.

26. Флоровский Г., прот. Вера и культура: Избранные труды по богословию и философии. СПб., 2002.

27. Фудель С. И. Воспоминания: В 2 т.

28. Хомяков А. С. Сочинения: В 2 т. М., 1994.

29. Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. М., 1997 (репринт).

30. Шильдер. Император Николай I: В 2 т. М., 1997.