CC BY
4Андреев А.Н.
МИСТИКА КАК МАРКЕР ГУМАНИЗМА
1
Мистика окружает человека везде и всюду, что уже само по себе является достаточным основанием, чтобы попытаться сформулировать свое отношение к этому феномену.
За примерами не надо далеко ходить. Три недели назад, 7 января 2023 года, большинство православных христиан праздновали Рождество Христово. В это время в старину вовсю начинали отмечать Святки — две недели, которые начинаются с Рождества и заканчиваются Крещением.
Первая неделя — это «святые вечера», а вторая, до 19 января — «страшные вечера». Согласно поверьям, в это время особенно сильна связь с загробным миром. «Святые вечера» получили свое название благодаря запрету работать в течение святок. В эту неделю устраивались колядки, игры и гуляния. А вот в «страшные вечера» люди старались вообще не выходить из дома. По древнерусским представлениям, в дни, когда начинает прибавляться тепло и свет, нечистая сила особенно активна и усиленно творит пакости. Люди верили, что Бог выпускает из загробного мира души покойников. Поэтому считалось, что именно святочные гадания наиболее точно показывают будущее.
Перед нами универсальная мифологическая модель мистики: «святое» и «страшное», укорененное в загробном мире.
Говорить про мистику и трудно, и легко. Трудно — потому что придется в своем предмете исследования объять необъятное. Легко — потому что невозможно говорить про мистику и быть при этом правым: это отчасти развязывает руки и снимает груз ответственности.
Попробуем сказать о мистике интересно: просто о сложном.
Вначале определимся с рабочим объемом понятия «мистика» и, главное, с нашим отношением к этому понятию. Меня как литературоведа и писателя будет интересовать и объективное содержание понятия (мистика как предмет научного исследования), и мое субъективное к нему отношение (мистика как инструмент художественности). Таким образом, я позволю себе «смешать», если так можно выразиться, научное и писательское отношение. Строго говоря, «смешивать два этих ремесла» есть тьма охотников — «я не из их числа». Но в данном случае у меня как у исследователя, взявшегося за эту непростую тему, как представляется, нет большого выбора. Дело в том, что отношение к мистике всегда так или иначе мистично — всегда в той или иной степени субъективно. Субъективность хочется считать началом объективности, чтобы не сказать самой ее сердцевиной.
Вот почему в общем и целом я предлагаю такой гибридный жанр исследования, который точнее всего можно было бы обозначить как эссе с научным уклоном. Это не значит, что я выбрал жанр, в рамках которого могу позволить себе не нести никакой ответственности за свои суждения; это значит, что объективность темы чрезвычайно трудно зафиксировать доступными на сегодняшний день гуманитарной науке средствами.
Итак, что такое мистика в нашем понимании?
Существует ли мистика сама по себе, без человека или вне человека? С нашей точки зрения — не существует. Если это так, то мистика появляется и функционирует в
некоем человеческом измерении, то есть там, где присутствуют душа и сознание, и не просто присутствуют, а взаимодействуют.
Там и только там возникает феномен мистики. Вне психики и вне сознания мистики нет. Это принципиальный момент, локализирующий наше исследование.
Не хотелось бы, однако, злоупотреблять локализацией — не хотелось бы свести проблему отношения к мистике к проблеме классификации мистических практик. С одной стороны, «святая» религиозная мистика (непосредственное необъяснимое чудесное единение с Богом, при этом мистика может быть христианской, иудейской, мусульманской, буддистской и т.д.); с другой стороны — «страшная» эзотерика (оккультизм, гадания — нерелигиозная мистика). Что это дает?
Это дает описание внешнего контура феномена, но не дает представления о его
сути.
Мистика так или иначе связана с таинственным проявлением потусторонних (сверхъестественных, фантастических) сил, наводящих либо страх и ужас (мистический страх: сама устойчивость словосочетания свидетельствует как раз об этом), либо приносящих катарсис, то есть переживание превращения страха в радость. Бывает ли мистическая радость?
Очевидно, бывает. Но страх — самая распространенная эмоция. Вот почему мистика чаще всего связана в сознании людей с силами «темными». Если не темно и не страшно, то мистика не впечатляет. От мистики мы ждем прежде всего ужаса, но ужаса не «душегубного», а немного карнавального, сказочного. В сказках добро побеждает зло
— радость побеждает страх. Иными словами, наличие страха и ужаса является непременным условием победы добра и радости.
Мистический опыт — вот, пожалуй, понятие, наиболее точно выражающее то, что мы собираемся исследовать. Не мистические практики, а мистический опыт. При этом опыт может быть разным: религиозным, нерелигиозным, еще каким-то, однако опыт — это всегда про общение с таинственными силами, вступающими в контакт с человеком, по его или не по его воле.
И еще одно уточнение. Нас будет интересовать не мистический опыт как таковой, а мистический опыт людей, ищущих истину, правду, высший смысл, гуманистические идеалы. Это переводит мистику в разряд духовного опыта и духовных практик.
2
Существует, как представляется, несколько моделей мистического мироустройства, в рамках которых мистический опыт становится актуальным.
Модель первая. Человек ощущает себя частью так устроенного мироздания, где несомненно проявляются таинственные силы; при этом мистика живет помимо и вне человека, хотя человек — всегда желанная цель и добыча для мистических сил. «Ловцы человеков» — это можно сказать как раз про субъектов такой мистики.
Модель вторая. Человек ощущает себя моментом таинственных сил, носителем мистического начала, ощущает себя одной с ними природы; он не выделен из этой природы, и является средоточием мистики. В этом случае человек сам к себе относится как к явлению мистическому : вот что кажется нам важным и интересным.
Чужая душа потемки, а своя — тем более: это уже многообещающее точка отсчета для мистики. Начало мистики в этом случае — душа, психика («психэ» от др.-греч.
— «душа», «дыхание»).
Позволю себе начать с себя. В некоторых моих романах, повестях и рассказах несомненно присутствие мистического начала. Например, в романе «Срединная
территория» (2003). В моем случае лично у меня интерес вызывает следующее обстоятельство: к мистике я отношусь (на уровне рациональном) скептически, я не планирую вступать с мистикой в отношения, но о мистическом пишу с удовольствием и, так сказать, с завидной регулярностью. С удовольствием тянусь к тому, чего нет. Я бы даже сказал так: увеличение доли рационального в отношении к жизни ведет к увеличению доли мистического. Ну не мистика ли?
Мой опыт позволяет мне сделать следующий вывод: если ты серьезно занимаешься литературным творчеством, ты так или иначе соприкоснешься с мистикой. Где литература — там и мистика.
С моей точки зрения, мистически ориентированная литература (условно, конечно) может быть поделена на три большие группы в соответствии с выделенными моделями.
Группа первая. В нее входят тексты, созданные по модели первой, где раскрывается не мистическая природа человека, а воздействие на него мистических сил, которые существует отдельно от человека. Человек отдельно — мистика отдельно, и сверхъестественные силы (неподвластные, конечно же, человеку) наводят на слабого человека, даже если он невероятно сильный, тот самый мистический ужас. Силы человека и мира сверхъестественного не равны, и не очень дружелюбный мир всегда готов злорадно сообщить человеку, что последний лишь щепка в огромном и непостижимом океане жизни.
Здесь мистика выступает, если угодно, маркером непостижимости: мир дан человеку со стороны непознаваемости, тайны и чудесных открытий.
К подобного рода текстам я бы отнес, например, роман В.Я. Брюсова «Огненный ангел» (1907). Ситуация «человек — мистика» создает, прежде всего, удивительные сюжетные возможности. Отношения с мистикой — это ведь цепь приключений. Отсюда трактовка жизни как пути, на протяжении которого случаются всякие удивительные, невероятные вещи, и о них, конечно, хочется рассказать мирному обывателю — поделиться мистическим опытом. Такого рода опыт, чаще всего, представлен как свидетельства очевидцев, при этом очевидец становится немного мифологическим героем, первопроходцем, добывающим для людей опыт, который раздвигает горизонты мистического. Вот, например, как описывается шабаш у самого дьявола, на котором побывал герой романа Рупрехт: «Наконец, спросил я, случаются ли шабаши более оживленные, нежели сегодня, и при таком вопросе глаза у Сарраски заблестели, и она мне сказала:
- Еще бы! Ведь сегодня самое обыкновенное собрание, какие всегда бывают в среду и пятницу, но что было здесь под Успение или, погоди, что будет под праздник Всех Святых. Тут собирается больше тысячи человек, крестят украденных младенцев, справляют свадьбы или поминки по умершим! То-то бывает весело и плясать, и петь, и ласкаться! Волки бывают такие, что ни один мужчина не может с ними сравниться! А на угощение, порой, сами мы варим в молоке детское мясо!» (Брюсов, 2016:83).
Роман Брюсова — это великолепная стилизация, костюмированный дискурс, весьма литературная, изысканная вещь. Карнавализация обыденности органично сочетается с мистикой. Здесь даже то, что наводит ужас, описывается эстетично: герой выразительно фиксирует происходящие с ним события, на которые он не в состоянии повлиять. Что может случиться с человеком из разряда «самое невероятное»?
Посещение потустороннего мира. Перемещения (непременно чудесным образом — по воздуху) из одного мира в другой и возможность своими глазами увидеть иной, дьявольски устроенный мир, зеркально противоположный обычному миру людей. «Освидетельствовав животное, которое несло меня через воздушные сферы, я увидел, что то был совершенно обыкновенный козел, явно из костей и мяса, с шерстью, довольно длинной и местами свалявшейся, и только когда, оборотив ко мне свою морду, он
посмотрел на меня, заметил я в его глазах нечто дьявольское. <...> Во всяком случае, мой адский конь держался в струях атмосферы очень прочно и летел вперед с такой стремительностью, что я, дабы не упасть, принужден был обеими руками вцепиться в его густую шерсть, а от ужасной скорости движения ветер свистел мне мимо ушей и было больно груди и глазам. Освоившись с чувствами летающего человека, стал я смотреть по сторонам и вниз, заметил, что держались мы много ниже облаков, на высоте небольших гор, и различил некоторые местности и селения, сменявшиеся подо мною, словно на географической карте» (Там же: 84).
Отметим, что этот отрывок заставляет вспомнить знаменитый эпизод из «Мастера и Маргариты» — полет над Москвой Маргариты, которая летела на щетке к сатане; ее догнала служанка Наташа, летевшая верхом на борове. Вскоре некто козлоногий поднесет ей бокал с шампанским.
Завороженность необъяснимым и несомненно потусторонним: вот атрибутика таких текстов. От «бабочек в животе» до трагедии — таков диапазон мистических посылов; но при этом человек всегда ощущает себя щепкой в бурной стихии мистики. Человек — точка приложения внешних сил, которые сражаются за его душу. В романе Брюсова, в частности, это описано так: «Последнюю неделю, когда я особенно мало обращал внимания на Ренату, она сильно страдала от одиночества и целые дни плакала, тщательно скрывая это от меня. Но, когда человек в тоске, он становится беззащитен пред нападением враждебных демонов, и давний враг Ренаты, преследовавший ее еще в замке графа Генриха, опять поборол ее, вошел в нее и, пытая, поверг на пол. Однако, когда лежала она, простертая, почти не сознавая ничего, — внезапно возникло перед ее глазами светлое сияние, и в нем выступил образ огненного ангела, который не видала она с самых дней своего детства. Рената узнала тотчас своего Мадиэля, ибо он был таким же, как прежде: лицо его блистало, глаза были голубые, как небо, волосы словно из золотых ниток, одежда будто тканная из пламенной пряжи» (Там же: 401).
Демоны и огненный ангел Мадиэль буквально сражаются за тело и душу Ренаты. При этом природа человека всегда на периферии интересов героев, даже таких искушенных, как доктор Фауст с Мефистофелем: «Дорогой доктор! мы все изображаем что-нибудь: я — чародея, вы — ученого, которому ничто не мило. Всякий человек, согласно с Моисеем, только изображение божие. И хотел бы я узнать, что вообще известно вам, кроме изображений?» (Там же: 266).
Тексты наподобие романа «Огненный ангел» — плохой способ познать человека, но хороший способ развернуть повествование приключенческое и захватывающее. Литературные возможности подобных текстов связаны с сюжетосложением и описательно-стью, в том числе с описанием таких переживаний, которые не «переворачивают» сознание человека, не заставляют пересмотреть картину мира и свои ценности. Человек в результате не становится другим, хотя становится при этом, несомненно, более опытным. Вот почему стилизация Брюсова под плутовской роман — вполне очевидна и, я бы сказал, литературно продуктивна. Его попытка создать текст «про мистику» была признана успешной. Роман, в частности, получил вторую жизнь в виде оперы С.С. Прокофьева. Это свидетельство того, что текст «Огненного ангела» архетипичен, он определенно затрагивает некие мифологические пласты. Совершенно в духе русского Серебряного века стилизация под XV век сочетается с автобиографичностью (мы имеем в виду любовный опыт самого Брюсова). Здесь исторически конкретное инфернальное становится антуражем онтологических переживаний.
Такую культурную проекцию мистики предложил нам Брюсов. Судьба, рок, фатум: дух Древней Греции в сочетании с догматикой средневековья здесь присутствует безусловно.
Группа вторая. Здесь уместно было бы вспомнить о «Пиковой даме» А.С. Пушкина как о тексте, в котором несомненное присутствие мистики не делает реалистический художественный дискурс мистическим. Мистика в данном случае выполняет служебную функцию. Здесь мистика работает на реализм, а не реализм на мистику. Художественные возможности мистики ограничиваются безбрежными рамками реализма.
Подобную разновидность текстов мы бы также отнесли к первой модели. При этом мистика нужна Пушкину не для создания колорита, не для «карнавала», а для раскрытия принципиально не мистической природы человека, который, тем не менее, ощущает влияние на свою судьбу высших сил. По Пушкину, человек, делающий ставку на собственную силу и связанное с ней «темное» начало, идет против начала светлого, божественного, которое, несомненно, доминирует, хотя многим кажется, что все наоборот.
Покорность Богу и судьбе — это у Пушкина про религию, а не про мистику.
Здесь мистика выступает маркером доминирования «святого» начала: мир дан человеку как возможность самореализации — при условии разумного (объективного) отношения к законам мироздания. Полагаю, мое литературное творчество связано именно с этой традицией отношения к мистике.
Кажется, что герой «Пиковой дамы» Герман общается с потусторонними силами, которые благоволят ему, помогают обрести счастье, что для Германа недвусмысленно означает: стать богатым. (Обратим внимание: имя Герман перекликается с именем другого персонажа повести, графом Сен-Жерменом, Saint Germain, алхимиком и оккультистом, связанным с темными силами: «Он выдавал себя за Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая» (Пушкин, 1981:209)). «Старуха», графиня Анна Федотовна, соблаговолила навестить Германа и принести рецепт обогащения, явившись, ни много ни мало, с того света. Она сообщила тайну — назвала заветные три карты (тройка, семерка, туз: мистически выигрышная комбинация карт!), которые позволят выиграть состояние. Это ли не мистика, казалось бы.
Вот только именно эти цифры и именно в таком порядке появятся в повести гораздо раньше, в контексте совершенно не мистическом: «Нет! расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» (Там же: 216; историю несомненно мистической связи «туза» и «капитала» мы оставим за скобками наших рассуждений: она длинна, запутанна и неоднозначна.)
Все, что произошло со «старухой», на самом деле произошло в воображении Германа. Не было никакой «старухи» в доме у Германа, не было и речи ни о каких картах. Сумасшедший дом должен был появиться, а мистический туман обречен был развеяться. Но воображаемое и, несомненно, мистическое общение со «старухой» стало приемом, который позволил создать реалистический образ Германа.
Подобное отношение к мистике можно считать методом Пушкина. В «Евгении Онегине» мы видим нечто подобное. Вспомним мистический и пророческий сон Татьяны. Иррациональный сон сбылся, что само по себе можно считать мистикой в ее классическом проявлении. Однако сон не превращает дискурс реалистического романа в стихах в мистику, а лишь помогает обнажить реальные законы мироздания. Мистика становится проявлением реализма, как ни парадоксально.
Группа третья. Здесь мы поговорим о возможностях второй модели, и в этой связи обратимся к роману М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» (1928 — 1940), куда
же без него в разговоре о мистике. В данном случае мистика — способ раскрыть природу человека. «Высказывание» Булгакова воспринимается как решительное заявление, которое гласит: человек — существо мистическое и без мистического контекста говорить о познании человека бессмысленно. Приведем хрестоматийно известные слова Воланда: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер» (Булгаков, 2022:12). Здесь уже вопрос о способности человека управлять своей жизнью сильно усложняется. Здесь уже реализм работает на мистику, а не мистика — на реализм. Здесь уже реализм — это способ выявления и проявления мистического. Здесь мистика выступает маркером непознаваемости природы человека.
Разговор о потенциале булгаковской художественной мистики — это разговор не о вере в чудо (в загробную жизнь, в легенду об Иешуа Га-Ноцри, в Воланда), а о том, что вера и составляет ядро духа человека. Здесь человек не отъединен от мира потустороннего, а живет в нем, даже если он живет в Москве 1930-х годов. Да, далеко не все живут одновременно в разных измерениях; но те, кто не верит, даже и не живут вовсе, а так, наивно полагают, что живут.
Человек без веры — не человек. А вот во что он верит, когда ему кажется, что он не верит ни во что, — это уже другой вопрос. М.А. Булгакова часто и, на мой взгляд, обоснованно упрекают в том, что он заигрывал со злом, вольно или невольно поэтизировал зло (которое выступает у него инструментом борьбы со злом же — инструментом «света», добра). Зло в его романе выглядит едва ли не симпатичнее и привлекательнее добра. Это не по-христиански. Но это, повторим, уже вопрос порядка нравственного, а не мистического.
Кстати, такого же типа текст представляет собой уже современный роман «Чапаев и Пустота» В. Пелевина (1996). В нем мистика существует не отдельно от человека, она интерпретирует реальный мир как проекцию мира сверхреального и истинно реального. Человек в романе Пелевина не объект мистики, а ее субъект, как сказали бы сейчас. Кстати, мистика и буддизм — чрезвычайно перспективное поле для художественного освоения. Почему? Потому что буддизм связан с удивительной мифологией — с чередой бесконечных воплощений, фантомных и, если так можно сказать, безрезультатных; буддистская реальность вроде бы есть — но ее нет нигде, когда она есть. Это ведь мистика как таковая. Реальность всего сущего — пустота. А реальность — всего лишь мистическое воплощение пустоты.
Герою романа Пустоте удается не только описать состояние «нигде», но и зафиксировать структуру с фактурой этого самого «нигде». «И, когда мое тело падало на землю, я словно бы успел осознать неуловимо короткий момент возвращения назад, в обычный мир — или, поскольку осознавать на самом деле было абсолютно нечего, успел понять, в чем это возвращение заключается. Не знаю, как это описать. Словно бы одну декорацию сдвинули, а другую не успели сразу установить на ее место, и целую секунду я глядел в просвет между ними. И этой секунды хватило, чтобы увидеть обман, стоявший за тем, что я всегда принимал за реальность, увидеть простое и глупое устройство вселенной, от знакомства с которым не осталось ничего, кроме растерянности, досады и некоторого стыда за себя» (Пелевин, 2008:327).
Художественные возможности «мистического реализма» невероятно многообразны. Любой уровень художественного дискурса — и сюжетосложение, и образная система, и метафорика, и детали, и сама лексика — все становится знаковым и символическим в художественной системе.
Я стараюсь подвести вот к какому выводу: «вещество» художественности и «вещество мистики» — одной информационной природы.
Можно сказать и так: мистика, если она в принципе воплотима, если может быть передана как некое послание или сообщение, то воплощается и передается она, в первую очередь, художественными средствами — образами, а не понятиями. Воспринимается мистика, соответственно, чувствами, а не умом.
3
Так что же такое мистика? Инструмент Бога и его святой свиты? Дьявола и его подручных? Способ человека проявить свою сущность?
С нашей точки зрения, ближе к истине последнее (хотя и первые два утверждения имеют отношение к мистике). Что мы имеем в виду?
Мистика — субстанция трудноуловимая, потому что она психогенной природы. Мистика появляется там, где зарождается борьба добра со злом и где есть отношение к этой борьбе. И мистика по природе своей не может быть привязана только к добру или быть связана исключительно со злым началом. Мистика — это не пространственно-временная характеристика (вспомним «нехорошую квартиру» Булгакова — портал в ад), и даже не способ борьбы добра со злом, светлого и темного. Мистика не задает содержания добру и злу, но она способствует реализации злого или доброго начал посредством иррациональной стихии. Каков механизм этой реализации?
Ответ прост: вера. Не стоит путать мистику с нравственностью или безнравственностью. Мистика про другое: про завораживающее сражение темных и светлых сил, которые бьются за душу и сознание человека. При этом побеждает тот, кто крепче верит, побеждает с помощью чудесного, непредсказуемого, невероятного.
Уберите темное и светлое из нашей жизни — мистика никуда не денется.
Уберите веру в темное и светлое из нашей жизни — уйдет и мистика.
Мистика привязана к вере, а не к темному или светлому.
Мистика определяет как (форму), хотя при этом кажется, будто она определяет что (содержание).
Если человек не способен обойтись без веры, следовательно, он не в состоянии обойтись и без мистики. Вот почему не стоит сражаться с мистикой: это все равно, что сражаться с природой человека. В подобных случаях принято говорить: не торопитесь, а то успеете.
Мистика — это параметрика ментальности, точнее, качества мышления; еще точнее — показатель доминирования веры над сознанием (началом рациональным).
Там, где мистика правит бал, там побеждает вера, а поскольку люди склонны верить в добро (отнесемся к этому по-христиански — как к аксиоме), то мистика мистическим — а каким же еще! — образом оказывается на стороне добра, сиречь гуманизма.
Мистика повергает человека в матрицу иррациональности, но такой иррациональности, в которой человеку пребывать комфортно, где он ощущает себя под защитой горних таинственных и могущественных сил. Мистический ужас заставляет человека искать защиты у тех сил, которые могут обернуть ужас радостью. Иными словами, мистический ужас входит в состав мистической радости, ужас воспринимается как некая специя, обостряющая чувство жизни, но не подменяющая его.
Подмена радости ужасом — это дьявольская технология, и в качестве таковой она находится за рамками высокой литературы, служащей истине, добру, красоте. Поэтому такая «технология», инструмент лжегуманизма, нами не рассматривается.
Каков же потенциал мистического начала в литературе?
Боюсь сбиться на банальности, но хочется при этом думать, что в чем-то я окажусь прав. Жизнь — штука сложная и таинственная. Вы можете верить или не верить в
судьбу, в знаки, в предназначение, в предопределенность, в предначертанность, но при этом и верующие, и скептики описывают внешние контуры своей жизни примерно одинаково, оперируя такими понятиями, как Бог, судьба, рок, фатализм, случай, удача, мистический опыт.
Все это создает основы для не случайного присутствия мистики в литературе. По крайней мере, так видится культурная функция мистики с позиций сегодняшнего дня. Сколько существует литература, ровно столько существует и мистика как неотъемлемая составляющая литературы. От Гомера, от «Царя Эдипа» Софокла до «Чапаева и Пустоты» Пелевина. Почему?
Потому что хорошая, а тем более великая литература всегда про мироощущение, про чувства, про веру, про веру в добро, про веру в Бога.
При желании в этом можно также усмотреть нечто мистическое.
Как соотносятся мистика и историзм?
История не может повлиять на природу человека, не может изменить ее. Проявление мистики в различные исторические периоды бывает разным, однако мистика является антропологической, а не исторической категорией. Это означает: ключ к мистике лежит не в исторической, а в антропологической плоскости.
Как ни банально это звучит, человек склонен верить в лучшее, и мистика в этом смысле позволяет ему реализовать эту потребность. Да, через механизм веры. Здесь мистика выступает инструментом и, в конечном счете, маркером гуманизма.
Таким образом, мистика — это не метафизические высказывания талантов или гениев, это всегда трактовка возможностей человека. В каком-то смысле — способ познания человека.
Что и требовалось доказать.
БИБЛИОГРАФИЯ Брюсов В.Я. Огненный ангел. М., 2016. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. М., 2022. Пелевин В.О. Чапаев и Пустота. М., 2008. Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 тт. Т.5. М., 1981.
