CC BY
59
УДК 1(091)
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2013. Вып. 4
В. М. Камнев, Л. С. Камнева МИССИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
В ИСТОРИОСОФИИ РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА
Многие теоретические спекуляции последних десятилетий, связанные с попытками осмыслить исторические судьбы России, вращаются вокруг представлений о русском этническом архетипе, о социокультурной матрице, предопределяющей коллективное бессознательное русского народа. Эти представления преподносятся как безусловная данность — русский народ имеет вполне определенные черты своей ментальности, которые и предопределяют его историческую судьбу. Интересно, что главная роль при этом нередко отводится архетипу власти, который истолковывается как доминанта, сосредоточивающая вокруг себя творческие усилия русского народа, направляющая его витальные силы на строительство суверенного русского государства. Получается, что не сильное государство сформировало соответствующие предпочтения русского народа, а, наоборот, специфическая психологическая предрасположенность русских сделала возможным возникновение сильного государства. Таким образом, русский этнос, русское общество сверху донизу пропитано духом властвования и господства, и выбор таких государственных форм, как абсолютизм или более поздний тоталитаризм, оказывается следствием свободного волеизъявления. Этим обстоятельством объясняются безусловные преимущества, которые получил русский этнос перед многими народами Европы и Азии: сильное государство оказалось эффективным инструментом достижения исторического успеха.
Данный архетип, выраженный в предрасположенности русского этноса к сильной власти, дает о себе знать как в положительной форме — в самоотверженном служении государству, в сакрализации всех форм власти, так и в отрицательной — в широко распространенных анархических настроениях, в склонности к мятежам и революциям. На смену «бессмысленному и беспощадному» русскому бунту закономерно приходит такое же «бессмысленное и беспощадное» самоуправство власть имущих. Русская история подобна маятнику, раскачивающемуся между этими двумя полюсами. Поэтому противоречие власти и общества, государства и народа становится основным противоречием русской истории, ее движущей силой. В силу непреложности этого противоречия, с одной стороны, сам русский этнос всегда был всего лишь «пасынком» русской власти (в панораме которой всегда на авансцене оказывались инородцы), с другой — идеал государственной власти всегда находился в существенном противоречии с любым актуальным государством, так как последнее никогда не оправдывало чаяний русского народа.
С этой точки зрения заслуживают особого внимания глобальные исторические попытки русского этноса найти форму опосредствования данных полярностей, т. е не-
Камнев Владимир Михайлович — доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: [email protected]
Камнева Лолита Сергеевна — кандидат философских наук, старший преподаватель, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: [email protected] © В. М. Камнев, Л. С. Камнева, 2013
21
что среднее, вбирающее в себя лучшие качества народа и сильной государственной власти. Если не уходить в глубины русской истории, то явные признаки социального конструирования такой золотой середины можно легко обнаружить в характерном для конца XIX и всего XX столетия культе интеллигенции, а в последние десятилетия — в абстрактных рассуждениях о мифическом среднем классе. Кстати, именно тем, что данные конструкты закономерно приходят друг другу на смену, следует объяснять констатируемое в последние годы «исчезновение» интеллигенции.
Характерный пример — развернувшаяся на страницах «Литературной газеты» дискуссия о судьбах интеллигенции в современной России. С самого начала В. И. Толстых замечает: «Стало модным сомневаться в существовании самого феномена по имени "интеллигенция" [1]. Более определенная позиция у С. С. Хоружего: «Что стало с пресловутою русской интеллигенцией? Вывод — из разряда очевидных: взяв любую из признанных дефиниций интеллигенции, например известную, федотовскую ("группа, движение или традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей", идейностью, "этически окрашенной"), мы зафиксируем несомненное отсутствие таковой группы в сегодняшнем русском социуме. Понятно, этот вывод могут оспорить, и он способен вызвать возмущенные возражения. По причине своеобычной истории самых слов "интеллигенция" и "интеллигент" в массовом сознании: в советский, и особенно в позднесоветский, период они обрели некое мифологизированное звучание, были наделены квазирелигиозной ценностью, возвышенным смыслом (с эпитетом "настоящий интеллигент"), стали вровень с тем "подвижничеством", которому их прямо противопоставлял в "Вехах" Булгаков. Из-за этой аберрации многие воспринимают тезис о "конце интеллигенции" как отрицание всех высших ценностей и смыслов. Но я не вхожу в вопрос, существуют ли у нас ныне эти возвышенные предметы, а лишь констатирую, что группа "русская интеллигенция" не является их носителем по той уважительной причине, что ее просто нет. Точка. Возникают вопросы, конечно, — давно ли нет ее, как и когда она скончалась. Не обсуждая их по причине отсутствия места, отмечу лишь, что кончина случилась уже в постсоветское время» [2].
На искусственный характер понятия интеллигенции обращали внимание и ранее. «Русская интеллигенция как особая культурная категория есть порождение западноевропейского социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только "образованный класс" и разные в нем направления» [3]. Когда же данная культурная категория появляется, на нее возлагается глобальная историческая миссия смены типа культуры в России. С этой миссией связываются как положительные, так и отрицательные стороны исторической роли интеллигенции. Неслучайно П. Б. Струве считает тормозом развития новых экономических отношений именно интеллигенцию. Врожденный порок русской интеллигенции выражается, помимо прочего, в том, что любые попытки внедрить в общественное сознание буржуазно-демократические идеалы капитализма наталкиваются на острое сопротивление с ее стороны. В утверждении капиталистических отношений интеллигенция видит в первую очередь материальные основания и воспринимает капитализм сквозь призму таких понятий, как «прибыль», «индивидуализм», «личная нажива», которые, согласно убеждениям интеллигенции, противоречат национальным чертам русского характера. Поэтому П. Б. Струве считал важнейшей исторической задачей для России заставить интеллигенцию поверить в позитивные стороны капитализма — в ценности индивидуальной свободы, демократии, справедливости и права.
22
Что такое интеллигенция в самом широком смысле этого слова, без учета своеобразия ее судьбы в русской цивилизации? К. Манхейм включает в определение понятия интеллигенции те социальные группы, главная задача которых заключается в том, чтобы создавать для данного общества интерпретацию мира. Возникновение этих групп связано с тем, что «монополия церковной интерпретации мира сломлена и место замкнутого, строго организованного слоя интеллектуалов заняла свободная интеллигенция, для которой характерно то, что она все более рекрутируется из постоянно меняющихся жизненных ситуаций и способ ее мышления не подвергается более регулированию со стороны какой-либо организации типа касты» [4, с. 16]. Следуя законам свободной конкуренции, представители интеллигенции осваивают уже сложившиеся типы мышления и применяют их в своей борьбе. «Они были вынуждены поступать таким образом потому, что им приходилось бороться за благосклонность общества, которое, в отличие от клерикального, уже не принимало покорно, без определенных усилий, предлагаемую ему концепцию» [4, с. 16]. Этими обстоятельствами — кризисом религиозной интерпретации мира и стремлением предоставить обществу новые мировоззренческие схемы — может быть объяснено и появление интеллигенции в России именно в XIX столетии.
Но в этот момент еще достаточно весомой была позиция тех сил, которые ориентировались на традиционный клерикализм и на соответствующие ему политические и социальные доктрины. Идеология консерватизма, в том числе и русского консерватизма, возникает как явная оппозиция тем же самым процессам, в силу которых возникает феномен интеллигенции. Особого внимания в этой перспективе заслуживают историософские воззрения К. П. Победоносцева.
Для Победоносцева интеллигенция представляет собой объект критики, поскольку она является носителем идей свободы, демократии, индивидуализма. Победоносцев считал современное ему образованное общество «смешением лиц, принадлежавших к так называемой интеллигенции, очень пестрое, шатающееся во все стороны...» [5, с. 319]. Ответственность за нестабильное состояние государства, за опасность «революционного урагана» Победоносцев возлагал именно интеллигенцию. Создавая «новый мир», интеллигенция неизбежно должна была опорочить старый порядок, убедить общество в архаичности, реакционности старых традиций. В отличие от Ф. М. Достоевского, который новые формы общественного бытия связывал с синтезом тех идей, которые развивает Европа, и наделся на примирение цивилизации с народным началом на основе «встречи и органического соединения интеллигенции и народа» [6, с. 237], Победоносцев был и в отношении западноевропейской цивилизации, и в отношении интеллигенции настроен более пессимистично. Хотя в оценке настоящего положения российской интеллигенции и Победоносцев и Достоевский сходились между собой: интеллигенция увлечена абстрактными схемами, плохо представляет себе психологию народа, далека от понимания его истинных потребностей. По словам Достоевского, в России периода реформ Александра II «фантастическим образом совместились жизнь разлагающаяся и жизнь, вновь складывающаяся», и в результате «прежний мир, прежний порядок — очень худой, но все же порядок — отошел безвозвратно. И странное дело: мрачные стороны прежнего порядка — эгоизм, рабство, разъединение... не только отошли с уничтожением крепостного быта, но и как бы развились... тогда как из хороших нравственных сторон быта... почти ничего не осталось» [7, с. 411]. Подобной точки зрения придерживался и Победоносцев. Роль интеллигенции, которая способна просветить народ России, принести демократические идеи прогресса и цивилизации,
23
ставилась им под большое сомнение. Во-первых, сами эти идеи не нужны России, а во-вторых, «история свидетельствует, что существенные, плодотворные для народа прочные идеи исходили от центральной власти, государственных людей или от меньшинства, просветленного идеей и глубокими знаниями» [8, с. 61].
Но одна лишь критика актуального состояния интеллигенции в России не исчерпывает представлений Победоносцева о ее исторической роли. Это подтверждает тот факт, что, находясь на посту обер-прокурора Синода, Победоносцев способствовал организации деятельности Религиозно-философских собраний (1901-1903, Санкт-Петербург), а затем Религиозно-философских обществ в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве, Тифлисе. Эта деятельность замышлялась как попытка сближения либеральной интеллигенции с представителями официального православия. Такая попытка весьма органична для историософии консерватизма, отталкивавшейся одновременно и от стремления сохранить традиционные религиозные ценности, и от осознания неизбежности перемен, ведущих в конечном счете к гибели этих ценностей.
В пояснительной записке к материалам собраний цель Религиозно-философских собраний определяется следующим образом: «Собрания эти возникли в среде лиц светского и духовного образования в целях живого обмена мыслей по вопросам веры в историческом, философском и общественном освещении. Необходимость подобных собраний объясняется возрастающим вниманием нашего общества к религиозным темам» [см.: 9, с. 231-237; 10, с. 185; 11, с. 194]. Всего состоялось 22 собрания; в приложении к журналу «Новый Путь» были опубликованы стенограммы 20 собраний, протоколы двух последних были запрещены к публикации по цензурным соображениям. Либеральная интеллигенция высоко оценивала факт проведения собраний и называла их «единственным приютом свободного слова». Благодаря этим собраниям представители интеллигенции получили возможность встречи с «исторической церковью», возможность поделиться своими религиозными сомнениями, быть услышанными церковью в надежде на новые действия с ее стороны, на «новое откровение». Церковь, со своей стороны, рассматривала собрания с точки зрения миссионерской работы среди интеллигенции, целью которой было бы возвращение образованного сословия в лоно православия. Давая оценку религиозно-философским собраниям, С. Н. Булгаков отмечал положительный и отрицательный моменты в их деятельности. В качестве положительного он говорил о том, что «"новопутейцы" выступили именно с религиозным мировоззрением и религиозной проповедью, причем некоторые из них стояли вполне определенно на христианской почве... Они... выступали против церковного позитивизма, предъявляя официальной церковности новые запросы и побуждая ее выйти из состояния умственного застоя...» [1: 90]. Отрицательный момент, по Булгакову, заключался в том, что собраниям не хватало «здоровой общественности», оно было «вне жизни», не отвечало ее требованиям, несмотря на проповедь ее религиозного освещения [12, с. 90]. Отметим также, что религиозно-философские собрания стали не только площадкой для дискуссий, но и местом сближения для многих религиозных мыслителей, таких, например, как В. Розанов, Н. Бердяев, Дм. Мережковский и др., которые в ином случае могли бы так и не встретиться друг с другом.
Нередко свойственное Победоносцеву отрицательное отношение к интеллигенции связывают с его мировоззренческим имперсонализмом, с его враждебностью к идеям индивидуализма. Победоносцев якобы был убежден в порочности человеческой натуры и поэтому отрицательно относился к любым возможностям развития личност-
24
ного, индивидуального начала в человеке. Понятие свободы для него принципиально неприемлемо, и любые виды, любые формы свободы, не только политические, необходимо искоренять. Но такого рода представления основаны, как правило, не на фактах, а на предубеждении. В своем отношении к личности он придерживается свойственного многим консерваторам постулата, согласно которому любое развитие есть отход от идеала, первоначальной простоты и целостности: «...самое правое чувство в душе человека сильно до тех пор, пока оно охраняется простотою. Права только простота» [13, с. 89]. Вместе с тем, будучи безусловным приверженцем христианской традиции, он разделял и свойственный ей персонализм. Проблему отношений общества и личности он решал так же, как и сторонники «почвенничества» (Ф. Достоевский, А. Григорьев, Н. Страхов и др.), которым он явно симпатизировал и покровительствовал. Известно, что он был большим поклонником творчества Достоевского, настойчиво рекомендовал Александру III прочесть романы «Бесы» и «Братья Карамазовы» и даже пытался представить писателя царской семье. Вряд ли кто когда-либо упрекал Достоевского в им-персонализме. Но в чем сходился Победоносцев с Достоевским, так это в критике ничем не ограниченного индивидуализма, свойственного западноевропейской цивилизации. Индивидуализм — это «болезнь времени», и одна из болезненных его форм выражается в том, что современное общество, использующее рыночные механизмы, предоставляет человеку множество возможностей для экономической деятельности. Оно позволяет человеку возвыситься на основе одних только денег, а не на основе производительного труда и образования. Деньги порождают легковесное отношение к жизни, создают иллюзию, что человек, обладающий деньгами, находится в центре социальной вселенной. Индивидуализм выражается в том, что человек стремится поставить свое Я выше всех законов и традиций. Но критика такого индивидуализма, в том числе и с позиций «права простоты», не тождественна негативному отношению к личности вообще.
Индивидуализм был для Победоносцева органическим порождением англо-саксонского мира, и он противопоставлял этот мир другим народам Европы, которые «образовались и выросли совсем на ином основании, на основании общинного быта». [13, с. 294]. Это касается в первую очередь русского народа, с характерным для него общинным бытом, который воспитывал в личности особую зависимость от «общественного союза». Когда над общиной надстраивается государство, личность в силу традиции ищет защиты в корпоративных союзах и либо растворяет свою самостоятельность в коллективе, либо пытается найти гармоничное сочетание личных и общественных интересов. Очень редко имеет место противопоставление индивида общественному целому, попытка поставить свои собственные потребности выше потребностей коллектива. Эта ситуация вызывает как положительные, так и отрицательные следствия. «Отсюда, — говорит Победоносцев, — в таком состоянии общества оскудение людей самостоятельных и независимых, людей, которые сами держатся на ногах своих и знают, куда идут, составляя в государстве силу, служащею ему опорой, и, напротив того, крайнее умножение людей, которые ищут себе опоры в государстве, питаясь его соками, и не столько дают ему силы, сколько от него требуют» [13, с. 295]. При таком положении вещей необходимо усиление роли государства, расширение его функций, появление массы чиновников. Опасность такой ситуации заключается в том, что граждане возлагают всю вину за свое положение на государство и не рассчитывают на собственные силы, утрачивают социальную инициативу. «В таком состоянии общество мало-помалу подготовляет у себя благоприятную почву для развития социализма, и привычка возлагать
25
на государство заботу о благосостоянии всех и каждого обращается, наконец, в безумную теорию социализма государственного» [13, с. 295]. Поэтому государству в таких обществах отводится особая роль, но эта особая роль является следствием особого положения индивида, а не наоборот.
Политика охранительства конца XIX столетия, где Победоносцеву отводилась и роль теоретика, и роль исполнителя, была логическим следствием его теории. Когда идеальная первоначальная простота остается в прошлом, это влечет за собой общее падение нравов. В свою очередь, нравственная деградация вызывает общее ухудшение социальной ситуации. Если и не выйти из этого порочного круга, то по крайней мере остановить регресс можно только с помощью государственной власти.
Следует сказать, что политические убеждения Победоносцева не были такими односторонними и простыми, как это часто изображают. Он не только приветствовал отмену крепостного права, но и связывал с этим событием радикальные перемены, которые должны произойти с Россией в будущем. «Мы до сих пор еще недостаточно оцениваем всю важность этого перелома. Но, господи боже, какая великая перемена? Каково же, подумайте, в России нет крепостного права! ...всю великость этой перемены поймут только тогда, когда все отвыкнут от мысли и предания о крепостном праве. Еще два года и остатки его исчезнут... Никто не будет служить по принуждению» [14, с. 90]. Победоносцев был убежденным сторонником реформы системы судопроизводства и последовательным защитником института суда присяжных. Очень часто исследователи не могут объяснить сочетание этих либеральных, по их мнению, взглядов и общего негативного отношения к идеям равенства и демократии. В таком случае прибегают к надуманной схеме постепенной эволюции убеждений Победоносцева — от либерализма 60-х годов к реакционному консерватизму конца столетия [см.: 15]. Но каких-либо фактов, подтверждающих, что убеждения Победоносцева менялись, никто привести не может. В основе таких шатких конструкций лежит примитивное представление, что реформатор обязательно должен быть либералом, а консерватор от рождения является противником не только революций, но и вообще любых реформ.
Вместе с тем, оставаясь убежденным защитником самодержавия, Победоносцев неоднократно позволял себе публичные резкие выпады в адрес существующей власти. Он говорил об отсутствии настоящей «государственной воли», о бессилии действующих властей. «Правительство, отрешенное от общества, чувствует себя бессильным в своем одиночестве перед крамолой... Правительства нет, воли нет, есть раздвоенность... Нет, кажется, такого идиота, который бы не мог целые годы благоденствовать в своей должности» [16, с. 76]. Но исправление этих пороков он не связывал ни с учреждением совещательного Земского Собора, ни тем более с парламентаризмом. Достоевского, увлекавшегося идеей земской реформы, он убеждал в ее бесполезности: «Идея Земского собора — плод запутавшейся мысли... итог неразборчивого чтения газет и журналов» [17, с. 118]. Что касается парламентской системы, то выборы не способны выразить волю избирателей в силу порочности самой системы. Пороки же самодержавия — это пороки самого общества. Самодержавие в той исторической форме, в какой оно сложилось, — продукт творчества народного духа, и любое изменение его невозможно без насилия по отношению к народу. Идеи политических и гражданских свобод чужды народному укладу жизни. Для русского общества, еще не залечившего рану религиозного раскола, попытка реализации этих идей неизбежно привела бы к гражданской смуте. Государственную жизнь и жизнь народа следует рассматривать как единое целое, где
26
народ является носителем принципов самодержавия, а государство руководствуется принципом народности. Самодержавие имеет метафизическое основание в народном духе, государственные учреждения устанавливаются и контролируются сверху — волей самодержца. Власть может быть плохой, но безвластие гораздо хуже. Самодержавие, по убеждению Победоносцева, — это идеал, выработанный тысячелетней русской историей. Если государственная власть основана на единстве духовного самосознания между народом и правительством, на народной вере, то эта власть, по его мнению, «подкапывается с той минуты, когда начинается раздвоение этого, на вере основанного сознания... Доверие массы народа к правителям основано на вере, то есть не только на единоверии народа с правительством, но и на простой уверенности в том, что правительство имеет веру и по вере действует» [13, с. 89].
Подводя итог, следует сказать, что Победоносцев ясно осознавал противоречие между властью и народом как главное противоречие русской истории. Необходимость разрешения этого противоречия путем опосредствования его сторон он, как и многие другие, видел в особой миссии русской интеллигенции. Но его позиция отличается большим реализмом, он весьма критически оценивает актуальное состояние этого нового класса. Осмысливая его позицию с «высот» нашего времени, следует признать, что скепсис Победоносцева в отношении интеллигенции имел под собой более чем весомые основания. Поскольку соединение идей свободы и права было важнейшей исторической задачей русской интеллигенции, постольку к началу XXI в. есть все основания полагать, что с этой задачей она не справилась. В современной России так и не утвердилось восприятие личности не только как свободного индивидуума, но и как правового субъекта, наделенного правами и, что еще более важно, обязанностями. Образ человека-гражданина, человека, который положительно воспринимает государство, но при этом остается свободной личностью, так и не был создан. Взаимодействие государства и личности основывается, как и ранее, на временном компромиссе, который гарантирован доброй волей верховного правителя (генерального секретаря, губернатора, президента), а не на соблюдении общественного договора. Так и не родилось в обществе понимание права и его механизмов как выражения общественного договора. Право по-прежнему воспринимается как набор инструкций, спускаемых сверху и выполняющих в первую очередь ограничительную, репрессивную функцию. На этом фоне представления XIX в. об особой исторической миссии интеллигенции, к сожалению, все больше и больше приобретают статус безнадежной утопии.
Литература
1. Толстых В. И. Недоговоренное. Вехи 2009. Промежуточные итоги дискуссии // Литературная газета. 2009. № 31. 29 июля.
2. Хоружий С. С. Две-три России спустя // Литературная газета. 2009. № 14. 1 апрел.
3. Струве П. Б. Интеллигенция и народное хозяйство // Вопросы философии. 1992. № 12. С. 76-79.
4. Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. 693 с.
5. Победоносцев К. П. Письма к Александру III. Т. 2 . М.: Новая Москва, 1926.
6. Селезнев Ю. Н. Достоевский. 3-е изд. М.: Молодая гвардия, 1990. 543 с.
7. Достоевский Ф. М. Дневник писателя. М.: Современник, 1989. 555 с.
8. Победоносцев К. П. Новая демократия // Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М.: Русская книга, 1993.
9. Гиппиус-Мережковская З. Н. Дмитрий Мережковский // Вопросы литературы. 1990. № 5. С. 219-248.
10. Лосский Н. О. История русской философии. М.: Прогресс, 1994. 460 с.
11. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 2. М.: Прогресс, 1994.
27
12. Булгаков С. Н. Агнец Божий. М. Общедоступный православный университет, 2000. 464 с.
13. Победоносцев К. П. Московский сборник. М.: Синодальная типография, 1897. 331 с.
14. Эвенчик С. Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Уч. зап. МГПИ. М., 1969. № 309. С. 5-338.
15. Степанов Ю. Г. К истории взаимоотношений Ф. М. Достоевского и К. П. Победоносцева // Освободительное движение в России. Саратов, 1997. Вып. 16. С. 79-86.
16. Победоносцев К. П. Письма Александру III. Т. 1. М.: Новая Москва, 1925.
17. Гроссман Л. П. Достоевский. 2-е изд. М.: Молодая гвардия, 1989. 605 с.
Статья поступила в редакцию 6 июня 2013 г.
28
