Мир глазами диссидента (по книге В. Буковского «и возвращается ветер. ») Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

о о

Е. Г. Серебрякова Е. G. Serebryakova

Мир глазами диссидента (по книге В. Буковского «И возвращается ветер...»)

World through the eyes of a dissident (about the book of V. Bukovsky «The wind returns...»)

Серебрякова Елена Геннадьевна

Воронеж

Воронежский государственный университет Доцент кафедры культурологии кандидат филологических наук serebrjakova@phipsyvsu.ru

Ключевые слова:

либеральная советская интеллигенция 1960-х годов, молодое поколение нонконформистов, политическая борьба в конце 1960-х годов, взгляды на действительность и современника, смена идей внутри либеральной советской интеллигенции, исчерпанность мировоззренческого и лексического тезауруса

Статья посвящена анализу книги В. Буковского «И возвращается ветер...». Автор утверждает, что книга отражает взгляды на действительность и современника молодого поколения нонконформистов, вступивших на путь политической борьбы в конце 1960-1970-х годов. Исследователь вскрывает идеологическую и мировоззренческую связь диссидентов 1970-х годов и старшего поколения шестидесятников: Л. Чуковской, А. Сахарова, А. Солженицына. Автор показывает динамику идей внутри шестидесятничества и обнаруживает ряд различий в восприятии мира и человека двумя поколениями нонконформистов. В статье сделан вывод об исчерпанности мировоззренческого и лексического тезауруса диссидентства в 1970-е годы.

Serebryakova Elena Gennadievna

Voronezh

Voronezh state university

Associate professor of the Chair of cultural science Candidate of Philology serebrjakova@phipsyvsu.ru

Key words:

liberal Soviet intelligentsia of 1960 years, young generation of nonconformists, the political struggle in the end of 1960-s, the views on reality and contemporaries, the changes of the ideas inside the liberal Soviet intelligentsia, the exhaustion of mental and lexical thesaurus

The article is devoted to the analysis of the book of V. Bukovsky «The wind returns...» (in English version the book is titled «To Build a Castle»). The author maintains, that the book reflects the views of the young generation of nonconformists, who began the political struggle in the end of 1960-s on the reality and contemporaries. The author of the article finds the ideological and mental connection between dissidents of 1970-s and the older generation of liberal Soviet intelligentsia: A. Solzhenitsyn, L. Chukoskaya, A. Sakharov. The author presents the changes of the ideas inside the liberal Soviet intelligentsia and defines the differences in their views on reality and contemporaries.

The author makes the conclusion about the exhaustion of mental and lexical thesaurus of the dissidents in the 1970-s.

В культуре диссидентского поведения особое место занимала идея тождества слова и дела. Ограниченные властью в возможности реализации своих гражданских прав, убежденные в необходимости гласности и отмены цензуры, диссиденты расценивали устное и письменное слово как средство борьбы за

политические свободы. Неудивительно поэтому, что в наследии 1960-1980-х годов значительный пласт составляют диссидентские тексты — автобиографии, дневники, мемуары и проч. По меткому замечанию А. Даниэля, диссиденты «только и делали, что порождали тексты» [1, с. 115]. В архиве Научно-инфор-

мационного и просветительского центра «Мемориал», как отмечал исследователь, хранится около 25 000 документов по истории диссидентства, авторы которых — сами диссиденты. В будапештском Институте истории послевоенного коммунизма и холодной войны при Центрально-Европейском университете таких материалов еще больше [1, с. 125]. Книга В. Буковского «И возвращается ветер...» — одно из многочисленных авторских свидетельств эпохи. Вступивший на путь политической борьбы в 1960-е годы, автор по своему мировоззрению и модели поведения относился к более позднему — молодому — поколению шестидесятников, для многих представителей которого, включая Буковского, диссидентство стало не только гражданской позицией, но и профессией. Изданная в 1978 году в Англии, книга весьма показательна для оценки диссидентской модели мира и человека, многократно растиражированной в автобиографиях нонконформистов, и эволюции взглядов шестидесятников — от раннего (конец 1950-х — 1960-е гг.) до позднего (1970-е — 1980-е гг.) периода.

Фундаментальные позиции этой модели мира обозначены в книге на первых же страницах: «.Причины, которые загнали меня в тюрьму, загонят и во второй, и в третий. Они, эти причины, неизменны, как неизменна и сама советская жизнь, как не меняешься и ты сам. Никогда не позволят тебе быть самим собой, а ты никогда не согласишься лгать и лицемерить. Третьего же пути не было» [2, с. 13]. Мы видим биполярный мир, расколотый на два враждебных лагеря — «свой» и «чужой», оцененный с этических позиций. «Чужой» — стан врагов, лживый, враждебный естественной потребности человека в правде и праве на самореализацию. «Свой» — внутренний мир духовно свободной личности, не допускающей компромисса. Конфликт сторон представлен как неизбежный и неотвратимый. Данное мировосприятие, сформированное ранними шестидесятниками, в 1970-е годы воспринималось как единственно верное и не поддающееся переосмыслению. Л. Чуковская, представительница старшего поколения,

в статье «Гнев народа» (1973 г.) выска- <

зывала схожие мысли: «У нас действу- ^

ет один неписаный закон, тот, который ^

сильнее всего свода наших законов вме- ^

сте взятых, тот, от которого власть не х

к

отказывается никогда; у нас существует х лишь одно преступление, которого власть о никогда и никому не прощает; этот един- о ственный, соблюдаемый строжайше закон: каждый человек должен быть сурово наказан за малейшую попытку самостоятельно думать. Думать вслух» [3, с. 167]. Как видим, профессиональный диссидент В. Буковский и околодиссидентский литератор Л. Чуковская вписывают себя в одну систему координат «личность— государство» и создают схожую картину мира, на двух полюсах которого существуют непримиримые враги.

Этический приговор требует постоянного подтверждения, поэтому в сферу авторского внимания втягиваются все новые и новые человеческие судьбы, общественные отношения и механизмы государственного устройства. Автобиография диссидента — это не повествование о персональной судьбе, но всегда панорама жизни народа и страны сквозь призму частной биографии. Антропоцентризм и гражданственность — качества, не разделимые в сознании нонконформиста, потому персонажи книги избираются не по принципу личной симпатии или дружественных связей, а по их значимости в общественно-политической деятельности: с одной стороны «свои», сплоченные борьбой, — А. Есенин-Воль-пин, П. Григоренко, политзаключенные в тюрьмах и психбольницах; с другой — многочисленные «чужие» — следователи, агенты КГБ, врачи-психиатры и проч. А между врагами — безликое, молчаливое большинство советских людей, смирившихся с всеобщей ложью.

Это знание о мире видится автору самодостаточным и исчерпывающим. Одномерность мировосприятия — обязательный базовый принцип автобиографий диссидентов. Он с неизбежностью влечет за собой искажение и тенденциозность всей картины мира (А. Солженицын «Бодался теленок с дубом», Л.Чуковская «Процесс исключения», А. Марченко «Мои показания» и др. примеры

< можно множить). Официальная позиция ^ в них оценивается не как иная, с которой ^ можно спорить, а как лживая, требующая ^ безоговорочного разоблачения и отвер-х жения. Без сомнения, категоричность х позиции диссидентов спровоцирована о беспрецедентным политическим дав-о лением и неослабевающей социальной х травлей. В условиях ожесточенной идеологической борьбы каждая из сторон руководствовалась классовым пониманием нравственно-этических норм, по которым идейное противостояние порождает военную тактику, не допускает психологических колебаний и сомнений в собственной правоте.

Все прогнило в советском государстве, убеждает читателя Буковский: во внутренней политике — партноменклатура боится реформ; в искусстве — подлинная художественная жизнь, стесненная системой управления, реализуется в подпольных выставках художников, чтении стихов у памятника Маяковскому, самиздате; в экономике — КГБ сражается с хозяйственными преступлениями, пытаясь задавить стихийно развивающийся частный капитал — оппозицию госсобственности; в психиатрии — концепция профессора Снежневского о вялотекущей шизофрении есть способ борьбы КГБ с инакомыслящими. Масштаб изображения свидетельствует о стремлении автора дать всесторонний анализ действительности, убедить читателя в невозможности улучшения прогнившего социального строя.

Эта позиция принципиально отличает Буковского от поколения «старших шестидесятников» — Л. Чуковской, А. Сахарова, А. Солженицына, убежденных в возможности построения социализма «с человеческим лицом». Реформирование строя бессмысленно — вывод, рожденный в 1970-е годы, приписывается автором общественному сознанию 1960-х: «Вдруг стала очевидна нежизнеспособность всей системы1, некомпетентность руководства. <...> Думаю, он (Хрущев. — Е. С.) был последним коммунистическим правителем, который действительно верил в возмож-

1 Курсивом выделены фразы, способные, на наш взгляд, вызвать наибольшее недоумение.

ность построить коммунизм и пытался осуществить это. Но никому его коммунизм был уже не нужен, никто, кроме него, в такую возможность уже не верил. Всем был настолько очевиден обман, что даже кроты прозрели» [2, с. 129]. Заявлений, подобных этому, претендующих на разъяснение логики событий социальной истории, а по сути квазиисторических, в книге Буковского предостаточно. Например: «Здесь же (в ленинградской психбольнице. — Е. С.) сидел Михаил Александрович Нарица, первый писатель, передавший свою рукопись для публикации за границу» [Там же, с. 203]; «Давно уже стало ясно, что при нашей системе случайная смерть фюрера (речь идет о возможном физическом устранении руководства страны. — Е. С.) не влечет за собой перемен в политике» [Там же, с. 147] и тому подобные. Вместо объективного исследования подлинных фактов, взвешенной оценки причинно-следственных связей явлений, системности изложения читателю предлагается квазиистория, в которой глубокий анализ подменен изначально заданной концепцией. Проще всего было бы найти причину этого в полемическом пыле и публицистическом пафосе автора. Однако это объяснение не кажется вполне убедительным. Буковский издал автобиографию в 1978 году, через два года после высылки из Советского Союза. Адресованная в первую очередь западному читателю, она дает ту модель советского общества, которая была востребована на Западе в период «холодной войны». Кроме того, концепция «история и культура», предложенная Буковским, воспроизводит наиболее типичные логические умопостроения и стереотипы массового сознания советского диссидента 1970-х годов.

Носитель массового сознания воспринимает социальную историю как травматичную для частного человека, враждебную индивидуальной судьбе. Именно такую трактовку находим у Буковского: «...Я <...> родился в самый разгар войны, когда миллионы людей убивали друг друга ради того, какие будут на свете концлагеря: коричневые или красные» [2, с. 79]. Массовое сознание, сохраняя глубинную связь с архаически-

ми архетипами, осмысливает социальную историю как цикличную, повторяющуюся, а в итоге — неизменную, лишенную возможности корректировки. В тексте Сталин равен Ленину, Хрущев неотличим от Сталина, система всегда верна своей репрессивной сущности.

Вновь очевидна разница между двумя поколениями шестидесятников: «старики» воспринимали историю как линейную, движущуюся от тоталитаризма к демократии. Неосталинизм конца 1960-х — 1970-х годов видился им явлением временным, преодолеваемым волевым усилием граждан. «Молодежь» не считала события социальной истории темпоральными, была убеждена в изначальной заданности социалистического строя как порочного и преступного.

Но есть и очевидное сходство — мифологизация государства. Солженицын, излагая в «Теленке» историю своих взаимоотношений с редакцией «Нового мира», создал картину политической системы, развращающей всякого, допустившего даже мысль о возможности сотрудничества с ней. Нравственная ущербность и авторитаризм Твардовского, трусость и приспособленчество сотрудников его журнала — вот неизбежный итог компромисса. Вышедшая за границей после смерти Твардовского, книга Солженицына потрясла и глубоко ранила всех участников описанных событий. В. Лакшин, А. Кондратович, А. Твардовский в посмертно изданных дневниках опровергают не факты, сам дух и смысл рассказанной Солженицыным истории. Фальсификация, без сомнения, не входила в творческую задачу автора. Он стремился создать и представил выверенную, логичную концепцию взаимоотношений личности и государства, по которой государство либо истребляет непокорных, либо пытается превратить их в рабов. Уничтожение лучших граждан отечества представлено в книге Солженицына, как и в других текстах диссидентов, главной функцией государства, репрессивного по самой природе социалистического строя.

Ту же мысль высказывает Буковский. Мифологизация государства ощутима на уровне концепции книги и в поэтике: «На

самом деле самое большое испытание <

норовят навязать, когда ты болен, когда ^

ты устал, когда особенно нужна пере- ^

дышка. Тут-то берут тебя и хрясь об ^

колено! Именно в такой момент тебя, х

к

ошалелого, вытаскивает из подвала кум, х ловец душ человеческих» [Там же, с. 25]. о Власть как символ вселенского зла, ее о служитель как воплощение дьявольской силы — такая мифологема в диссидентских кругах 1970-х годов стала универсальной.

При извечном противостоянии народа и власти автор видит лишь две возможные модели поведения: служение режиму или сопротивление ему. Политическая система, где ложь возведена в главный идеологический принцип, нравственно обречена и исторически бесперспективна. Это, по мнению Буковского, осознают даже представители власти, многие из которых в глубине души сочувствуют диссидентам, но продолжают выполнять служебные обязанности из страха террора. Борцы-одиночки, решившиеся на борьбу, вызывают уважение у народа, утверждает Буковский. Наряду с травлей в официальной печати диссиденты получают письма поддержки со всех концов страны, в тюрьмах уголовники уважают политзаключенных, среди юристов появляются честные адвокаты, специализирующиеся на защите инакомыслящих, психиатры начинают осознавать, что участвуют в травле непокорных, и все чаще проявляют принципиальность — отменяют клеветнические диагнозы коллег-конформистов. Словом, борьба, кажущаяся безнадежной, способна принести победу. Показательно, что реальная, подробно описанная картина взаимоотношений диссидента и власти утверждает мысль о возможности для нонконформиста переиграть режим, одержать тактическую и стратегическую победу. А значит, история все же движется поступательно, от диктатуры к демократии (идея «старших шестидесятников»). Эта внутренняя логика повествования расходится с многократно продекларированной в тексте статичностью советской истории, а шире — неизменностью российской истории в целом.

Сопоставление текстов нонконформистов позволяет обнаружить их неожидан-

< ное сходство с образцами официальной ^ печати. Официальный текст (передовица ^ в газете, постановление правительства ^ и т. п.) всегда представляет собой обрах щение «сверху — вниз», от власти к на-х роду. Это проповедь, наставление, повесь ствование дидактического характера. Тот о же характер взаимоотношений автора и х читателя обнаруживаем в диссидентских текстах. Автор дает образец личного поведения, диктует современникам верную, по его мнению, модель мировосприятия и создает, как и официальная печать, нормативный документ. Лишь на первый взгляд в нем воспроизводятся «горизонтальные» связи — от личности автора к единомышленникам-читателям. В действительности перед нами «вертикальные» взаимодействия: подлинный адресат книги — одурманенные советской идеологией современники, которых создатель текста стремится разбудить, освободить от духовного рабства. Из официальной печати проникли в книги нонконформистов и некоторые стилистические приемы: например, введение в текст фрагментов из лично полученных дружественных писем рядовых советских граждан. «Письма гнева» или «письма поддержки», имитирующие в официальной печати связь «снизу вверх», от народа к власти, считались безусловным аргументом в идеологическом споре. Диссиденты используют этот прием с той же целью, что выявляет единство речи, сознания и в целом культурного кода противоборствующих сторон.

С требованием «Жить не по лжи» (1974 г.) обращался к современникам А. Солженицын. Статья, ставшая манифестом шестидесятников, развивала тему личной причастности ко всеобщей лжи. Мораль, по мнению Солженицына, требует не слов, а дела. Жить не по лжи — значит ежедневно доказывать способность действовать в соответствии с гражданской совестью: не участвовать в кампании политических выборов, не посещать собраний, не голосовать за сомнительных кандидатов, не читать газет и журналов и проч. Начать нравственное очищение с себя — традиционное требование в русской классической литературе. Коллективная спаянность в противостоянии

идеологии, как считает писатель, изменит общество.

В книге Буковского есть очевидные переклички со статьей Солженицына: «Так или иначе. Все вовлечены в преступления власти, все работают на государственных предприятиях, укрепляя этим систему, создавая ей ценности. Все поднимают руки на собраниях, голосуют на выборах и — самое главное — не протестуют» [2, с. 70]. Как и Солженицын, Буковский сосредоточен на идее коллективной ответственности и не переводит ее в план экзистенциальный. Лишь однажды он замечает: «Презирал я советского человека. <...> Трагедия же заключалась в том, что сидел он в каждом из нас, и, пока мы не преодолеем в себе этого советского человека, — ничего не изменится в нашей жизни» [Там же, с. 74]. Замечание «сидел он в каждом из нас» позволяет предположить, что автор и с себя не снимает вины. Однако тема личной ответственности не развита в тексте, что сближает его с Солженицыным, но отличает от большинства представителей «старшего» шестидесятничества, акцентировавших тему нравственного выбора человека и его персональной ответственности за существующий миропорядок.

В оценке современника обнаруживается очевидное различие позиций двух поколений. «Старшее», исходя из центральной для русской культуры идеи общности судьбы интеллигенции и народа, выражает либеральные просветительские воззрения: духовная слепота преодолима, долг свободомыслящей интеллигенции — помочь труженикам нравственно освободиться. Советский человек сегодня достоин сострадания, завтра — сможет заслужить уважение. Солженицын, предлагая в статье «Жить не по лжи» проект гражданского общества, был убежден в возможности его реализации.

Буковский, как представитель молодой генерации шестидесятников, гораздо категоричнее в своих оценках: «Презирал я советского человека. Не того, который изображен на плакатах или в советской литературе, а того, который существовал на самом деле, у которого нет ни

чести, ни гордости, ни чувства личной ответственности, который может один на медведя с рогатиной ходить, а мимо милиции идет — робеет, аж пот его прошибает. Который предаст и продаст отца родного, лишь бы на него начальник кулаком не стучал» [2, с. 74]. Высокомерие и презрение к современнику — качества, чуждые российской либеральной интеллигенции, разрывающие преемственность между поколениями нонконформистов. Буковский этого не осознает. Его позиция не предполагает попыток опереться на современника. Создание гражданского общества в стране рабов невозможно. Борьба с режимом в таком случае — дело отчаянных одиночек, обреченных романтиков. Но и Солженицын изобразил, по сути, не способ преобразования общества, а метод отпадения от него. Асоциальность и мар-гинальность личности — естественные последствия предложенной им гражданской позиции — не страшат старшего современника Буковского. Так мы вновь обнаруживаем идейную перекличку двух поколений шестидесятников.

Буковский убежден: борьба с режимом — единственно возможная для честного человека модель личного поведения. Ее цена — положение вне социума. Изгойство оценивается старшим и младшим поколением шестидесятников неравнозначно. Убежденные в исторической и нравственной обреченности неосталинизма, «старшие шестидесятники» переживали гонения как факт величайшей социальной несправедливости. Книга Л. Чуковской «Процесс исключения» (1978 г.) проникнута гневом и горечью. Повествуя о своей судьбе и участи других литераторов, исключенных из состава СП СССР за свободомыслие (А. Солженицына, В. Войновича, В. Аксенова, Л. Копелева, В. Максимова и др.), писательница многократно обращается к авторитету русских классиков, также гонимых при жизни. А. Солженицын в книге «Бодался теленок с дубом» (1975 г.) осмысливает собственные злоключения в традициях русского юродства — духовного подвига самоотречения во имя истины. Культурные аллюзии в обоих текстах укрупняют позиции авторов, свидетельствуют

о предельной серьезности, с которой < литераторы убеждают читателей в зна- ^ чимости и нравственной безупречности ^ гражданской позиции нонконформиста. ^

Осмысление Буковским собственной х маргинальности не лишено драматиз- х ма. Многие страницы книги посвящены о рассказу о душевных страданиях автора. о Однако его самоидентификация включает х в себя явно выраженный игровой момент. Борьба с режимом есть состязание, ведущееся каждой из сторон с переменным успехом. Государство сделало героя изгоем, зато не может лишить работы — ее и так нет. Его профессия — диссидентство, а потому Буковский не стремится социализироваться. Подробно описывая свое участие в разнообразных акциях протеста, он лишь однажды упоминает, как между отсидками обеспечивал себя: «подрабатывал переводами с английского, работал секретарем у писателя Максимова» [2, с. 353]. Тут же следует комментарий, заставляющий читателя усомниться в правдивости сказанного (в эпизоде речь идет о психиатрической экспертизе в Институте Сербского): «Я врал напропалую, сам удивляясь своему нахальству» [Там же, с. 353]. Дискредитация собственного заявления свидетельствует, что асоциальность не является темой глубокой рефлексии автора, не вызывает душевного дискомфорта. Напротив, он настаивает: позиция изгоя — единственный вариант неучастия во всеобщей лжи. Тактика диссидента сводится к парадигме протеста: участие в уличных акциях и демонстрациях, составление/подписание писем протеста, неподчинение распоряжениям КГБ, отказ сотрудничать со следствием, составление жалоб на бесчинства администрации тюрем в вышестоящие инстанции, голодовки, привлечение внимания западных СМИ и проч. Со своей стороны власть действует в соответствии с парадигмой репрессий: вызов на допрос/беседу в КГБ, увольнение с работы/исключение из вуза, арест, суд, тюрьма/лагерь, психбольница и в итоге, как признание собственного нравственного бессилия, высылка инакомыслящего из страны.

Не является источником мучительных размышлений автора и отсутствие

< собственной семьи. Вопросы экспертов-^ психиатров о причинах несостоявшей-^ ся семейной жизни вызывают у автора ^ очевидную иронию. Логика политической х борьбы, согласно Буковскому, требует от х диссидента готовности ни с кем не сбли-о жаться, никому не доверять. Тревога за о близких — тяжкий груз, она лишает мох бильности, делает человека уязвимым. Семья — либо непозволительная роскошь, как в его случае, либо боевая единица (такую трактовку семьи встречаем у А. Солженицына в «Теленке...»). И здесь перед нами уже не социальная, а бытийная неукорененность, не осмысленная Буковским как психологическая драма, воспринятая как норма жизненного поведения. Судя по другим текстам профессиональных диссидентов (А. Марченко «Мои показания», Ю. Орлов «Опасные мысли», Н. Горбаневская «Полдень» и др.), трактовка изгойства как своеобразного козыря являлась общим местом в системе ценностей нонконформистов. Действительно, власть стремится расправиться с непокорным любыми средствами. А если человек не имеет ни работы, ни семьи, он силен или слаб? В состязании «кто кого?» он свободен и неуязвим. Так в игровой логике диссидентской модели мира маргинальность из недостатка превращается в преимущество, аутсайдер ведет и выигрывает.

Для Буковского характерна неукорененность и другого рода — в культурных традициях. Самоидентификация

«стариков», как отмечалось выше, производилась с опорой на русскую культуру — мировоззрение и социальную практику революционных демократов, либеральной интеллигенции, глубже — юродивых. Объединенные в сознании шестидесятников в плеяду борцов за политическую и духовную свободу, они включались нонконформистами в одну с ними генерацию. Буковский среди идейных учителей называет лишь современников — А. Есенина-Вольпина, П. Григоренко, А. Синявского и Ю. Даниэля и др. Даже практика ближайших предшественников — нелегальных молодежных групп антисталинистов конца 1940-х — начала 1950-х годов — отвергается автором: «К демократии не идут подпольным путем. Нельзя учиться у врагов, если хочешь быть не таким, как они. Подполье рождает только тиранию, только большевиков любого цвета» [2, с. 115]. Опора на «ближний круг», нигилизм в отношении к традициям русской интеллигенции — явление закономерное для всего поколения «молодых шестидесятников». Герметизм сознания — логичный итог одномерности мировосприятия и типологии личностного поведения поколения. Стереотипность, повторяемость основных мотивов, тем и образов книги в сравнении с текстами «старших шестидесятников» свидетельствует об исчерпанности мировоззренческого и лексического тезауруса диссидентства в 1970-е годы.

Литература

1. Даниэль А. Диссидентство: культура, ускользающая от определений // Россия — Ровв^. Новая серия. Вып. 1 (9): Семидесятые как предмет истории русской культуры / Под. ред. К. Ю. Рогова. М., 1998. С. 111-125.

2. Буковский В. И возвращается ветер. СПб.: Захаров, 2007. 339 с.

3. Чуковская Л. Сочинения: В 2 т. М.: Гудьял-Пресс, 2000. Т. 2. 464 с.

References

1. Daniel A. Recusancy: the culture escaping definitions // Russia — Rossia. New series. N 1 (9): The seventieth as a subject of history of the Russian culture / Ed. by of K.Yu. Rogov. M., 1998. P. 111-125.

2. Bukovsky V. I. Also the wind comes back... SPb.: Zakharov, 2007. 339 p.

3. Chukovsky L. Collected works in 2 vol. M.: Gudyal-Press, 2000. Vol. 2. 464 p.