МИГРАЦИЯ И ПРЕСТУПНОСТЬ: ТОЧКИ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ Текст научной статьи по специальности «Право»

УДК 343, 342.9 DOI: 10.31249 /iajpravo/2023.02.14

ЗАХАРОВ Т.В.1 МИГРАЦИЯ И ПРЕСТУПНОСТЬ: ТОЧКИ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ. (Обзор)

Аннотация. В обзоре представлены дискуссионные позиции ученых на влияние притока беженцев на состояние преступности в принимающем государстве. Раскрывается роль международного и национального уголовного права на предупреждение криммигра-ции. Затрагиваются проблемы карательной политики западных стран в отношении иммигрантов и лиц, ищущих убежища.

Ключевые слова: право предоставления убежища; правовой статус беженца; миграционное право; уголовное право; уголовно-правовая политика.

ZAKHAROV T.V. Migration and crime: points of intersection. (Review).

Abstract. The review presents the debatable positions of scientists on the impact of the influx of refugees on the state of crime in the host State. The role of international and national criminal law on the prevention of immigration is revealed. The problems of the punitive policy of Western countries in relation to refugees and asylum seekers are touched upon.

Keywords: the right to grant asylum; the legal status of a refugee; migration law; criminal law; criminal law policy.

Для цитирования: Захаров Т.В. Миграция и преступность: точки пересечения (Обзор) // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература : ИАЖ. Сер. 4: Государство и право. - 2023. -№ 2. - С. 156-167. DOI: 10.31249 /iajpravo/2023.02.14

1 Захаров Тимофей Владимирович, научный сотрудник отдела правоведения ИНИОН РАН.

Последствия массовых транснациональных миграционных процессов, вызываемых вооруженными конфликтами, изменением экологии и другими угрозами, привлекают всё большее внимание специалистов. Одной из важных социальных проблем является связь притока беженцев и состояния преступности в принимающем государстве. Эта проблема настолько многогранна, что ее решение привело к созданию в западной науке отдельной субдисциплины «криммиграция». Термин «криммиграция» (crimmigration) используется для оправдания такого «взаимного применения» уголовного и иммиграционного права, когда уголовно-правовые нормы применяются не только для наказания, но и для отказа доступа в принимающую страну, отказа в предоставлении убежища и депортации. Переплетение уголовного и иммиграционного контроля выражается в продолжающемся росте числа иммиграционных тюрем, применении сдерживающих мер, как то: административное задержание иммигрантов и беженцев; в повышении внимания к средствам принуждения и агрессивной криминализации как незаконной иммиграции, так и неграждан в целом [4, р. 277].

Исследования в области криммиграции не исключают ни беженцев, ни лиц, ищущих убежища, из общей системы анализа, хотя, как правило, и понимается, что беженцы и лица, ищущие убежища, больше всего страдают от механизмов сдерживания и криминализации мобильности. Беженцы и риторически, и физически стали мишенями гиперактивности уголовного правосудия в сфере пограничного контроля [Ibid.].

Нормы права предоставления убежища и уголовное право формально пересекаются в ряде моментов, даже если - с учетом правовых и политических изменений, криминализирующих поиск убежища, - они не образуют особенно инстинктивной пары из-за противоречий в целях защиты и наказания [4, р. 278]. Наиболее очевидным и изученным из этих пересечений являются положения ст. 1F Конвенции о статусе беженцев 1951 г., закрепляющие условия, при которых лица, совершившие определенные виды преступлений, не имеют права на защиту Конвенции. Наблюдается рост «культуры отчуждения», выражающейся в избирательном использовании уголовно-правовых концепций в сочетании с очень низким уровнем доказывания, а также в расширительном толковании терроризма и террористических преступлений. Сложившаяся

практика установления виновности просителя убежища в соответствии со ст. 1F Конвенции о статусе беженцев приводит к беспринципным решениям и крайней несправедливости при отсутствии материальной и процессуальной уголовно-правовой защиты [4, p. 278].

Положения статьи 1F Конвенции о статусе беженцев, конечно, остаются в силе после прибытия беженца в принимающее государство, и, подобно внутренним законам, криминализирующим мигрантов, ее применение является препятствием для его защиты [4, p. 279].

Впервые излагая концепцию криммиграции, Д. Штумпф (J. Stumpf) указала на расширение уголовно-правовых оснований выдворения неграждан, как на один из отличительных аспектов иммиграционного законодательства США. С конца 1980-х годов в США происходит постепенное расширение категорий депортируемых иммигрантов, усиление власти и масштабов иммиграционного контроля, увеличение числа мест содержания иммигрантов под стражей. Аналогичные тенденции наблюдаются во многих других юрисдикциях «глобального Севера» [Ibid.].

В иммиграционной практике Австралии, к примеру, лицу могут, а в некоторых случаях обязаны отказать в выдаче визы либо аннулировать действующую визу, если оно не проходит «тест характера» (character test), имеющий в своей основе уголовно-правовую оценку. В то же время, причины не пройти такой тест могут выходить за рамки уголовного законодательства. Так, основанием для отказа в визе может быть «обоснованное подозрение» в наличии риска потенциального преступного поведения. Кроме того, лицо также не проходит тест, если «принимая во внимание... прошлое и настоящее преступное поведение этого лица» и / или его «прошлое или настоящее общее поведение, это лицо не обладает хорошим характером» (good character) (раздел 501 Закона о миграции Австралии 1958 г.) [4, p. 279].

Такой тест применяется ко всем негражданам, независимо от класса их визы или продолжительности проживания в Австралии, равно как и к беженцам и лицам, ищущим убежища [Ibid]. Схожие положения действуют в отношении всех неграждан, включая беженцев и лиц, ищущих убежища в других западных государствах -Канаде, Нидерландах, Великобритании и т.д. Право отменять визы

как часть политики предупреждения преступности представляет собой эволюцию контроля за иммиграцией, который теперь рассматривает неграждан на основе их подозрительной, предполагаемой ассоциированности либо рискованного поведения [4, p. 279, 280].

Австралия, как замечает А. Вогль, является единственным государством, проводящим политику обязательного, не подлежащего пересмотру бессрочного содержания под стражей всех незаконных неграждан, включая лиц, ищущих убежища на своей территории [4, p. 280]. Верховный суд Австралии подтвердил, что нет конституционных препятствий для бессрочного содержания под стражей негражданина, на которого распространяется постановление о высылке, который, однако, не по своей вине не может быть депортирован. Для беженцев и лиц, ищущих убежища в Австралии, задержанных в результате уголовного преступления или невыполнения «теста на характер» и лишенных статуса представляются два варианта: перспектива постоянного содержания под стражей, когда депортация невозможна из-за действия принципа невыдворения; или, в качестве альтернативы, там, где правительство в состоянии облегчить депортацию, высылка, скорее всего, будет либо прямым нарушением обязательств по недопущению принудительного выдворения, либо сопряжена с высоким риском нарушения этого принципа [Ibid].

Таким образом, для людей, подвергшихся аннулированию визы в связи с уголовным преследованием и «защищенных» от депортации в соответствии с принципом невыдворения, нет перспективы освобождения из-под стражи. Порочным последствием соблюдения обязательств по недопущению принудительного выдворения является нарушение других международно-правовых обязательств [4, p. 281].

Помимо приобретения крайне ненадежного статуса, лица, ищущие убежища, сталкиваются с механизмами сдерживания беженцев, с системным отказом в удовлетворении минимальных социальных потребностей, ограничением доступа к социальному обеспечению, жилью, здравоохранению и образованию. Стратегии «принудительной бедности» толкают беженцев в группу риска оказаться втянутыми в нарушение внутреннего уголовного законодательства, поскольку навязываемые им условия создают уязвимость и повседневный опыт, который сам по себе является кри-

миногенным. Такие стратегии сдерживания описываются как «активное пренебрежение», «политика истощения» и «депортация в результате нищеты или голода» [4, р. 282-285].

Используя методы статистического анализа, ученые исследуют влияние притока беженцев на уровень преступности в принимающем государстве [3].

Управление Верховного комиссара по делам беженцев ООН сообщает, что в конце 2021 г. во всем мире насчитывалось 82,4 млн человек, которые были вынуждены перемещаться по всему миру. Из них 24,6 млн были беженцами, не считая палестинцев и украинских беженцев, и еще 4,1 млн - просителями убежища. Такой масштабный приток беженцев вызвал серьезные политические, экономические и экологические проблемы. Он оказал особенно сильное влияние на страны, испытывающие недостаток ресурсов, с низким и средним уровнем благосостояния, принявшие 86% всех беженцев в конце 2021 г. [3, р. 2, 44].

Поскольку развивающиеся страны обладают скромным уровнем человеческого капитала, рост преступности создает для них более серьезные проблемы. Это связано с тем, что переход потенциальных работников из легального рынка труда в сферу преступной деятельности формирует «криминальный человеческий капитал», возникает зависимость человека от преступной деятельности. Таким образом, рост преступности может создать потенциальные проблемы в области развития в этих странах [3, р. 46].

Перемещения беженцев в больших масштабах вызывают значительные потрясения в различных секторах управления принимающих государств, начиная от рынков труда и жилья и заканчивая сферой предоставления государственных услуг, системой образования и системой уголовного правосудия. Влияние беженцев на социально-экономические и политические процессы в принимающем государстве, включая преступность, может быть значительным [3, р. 3, 44-45].

Можно выделить два механизма влияния притока беженцев на уровень преступности. Во-первых, увеличивается предложение рабочей силы на соответствующих рынках труда [3, р. 5]. Во-вторых, преступления беженцев нередко имеют насильственный характер. Травмирующий жизненный опыт деформирует в созна-

нии человека критерии оценки рисков, жизненные преференции и, как следствие, всю систему поведенческих реакций. Люди, подвергшиеся насилию либо ставшие его свидетелями в ходе военных действий, имеют низкое доверие к окружающим и обостренную национальную, этническую идентичность, крайнее отторжение собственной виктимизации [3, р. 5-6].

Трудно выявить влияние общего увеличения численности населения в целом на преступность, не сосредоточив внимание на наиболее подверженном преступности сегменте этого населения. Рост преступности имеет разные последствия для разных поколений, в том числе криминогенные последствия для беженцев, включая усиление враждебности по отношению к ним, что может повлиять на благосостояние беженцев напрямую (например, дискриминация на рынках труда и жилья) и косвенно через внутреннюю политику [3, р. 31-32, 45-46].

Хотя численность беженцев является важным фактором, определяющим преступность, увеличение числа низкоквалифицированного коренного населения также приводит к росту общей криминальной активности. Тем не менее прибавление числа беженцев приводит к большему росту преступности, чем увеличение числа местного населения.

Теоретические модели преступности постулируют, что склонность к преступной деятельности определяется как переменными рынками труда, так и личностными характеристиками маргинальных преступников. Полученные результаты подчеркивают необходимость быстрейшего укрепления систем социальной защиты, принятия мер по смягчению влияния массового притока беженцев на рынок труда и оказания поддержки системе уголовного правосудия. Другие методы могли бы включать процедуры интеграции беженцев в социум принимающего государства, повышение местной гражданской активности [3, р. 45-46].

Тесная связь миграции и преступности, по мнению И. Каль-пузоса (Городская школа права Лондонского университета, школа права Гарвардского университета), идет главным образом в одном направлении: нелегальные мигранты рассматриваются как преступники, угрожающие государствам уже в силу того, что они мигранты, а не жертвы государственных преступлений. В основе антими-грантской политики лежит практика задержания иммигрантов,

беженцев и лиц, просящих убежища. Эта практика, сформированная в странах западной демократии, в частности, агентством Европейского союза по безопасности внешних границ (Frontex), может, считает И. Кальпузос, подпадать под юридическое определение «преступления против человечности». Она может не вполне соответствовать устоявшемуся представлению о том, что является международным преступлением и кто является международным преступником [2, р. 572, 576].

Задержание на территории западных государств осуществляется более или менее законным и гуманным образом. В то же время, составной частью такой практики стал экстерриториальный аутсорсинг - государства, как представляется, и активно, и пассивно поощряют участие частных или других негосударственных субъектов в антимиграционной практике [2, р. 579, 585, 587].

Стремление дистанцироваться как от мигрантов, так и от потенциальных обязательств, связанных с ними, привело к все более изощренному размытию подотчетности и ответственности. Дистанцирование реализуется главным образом двумя путями: физическая дистанция - через максимально удаленное экстерриториальное «управление миграцией»; и моральная и правовая дистанция -через вовлечение других государств и негосударственных субъектов [2, р. 579, 585].

Важными примерами являются задержания беженцев от имени Европейского шюза или от имени Австралии. Так, Австралийская карательная система содержания под стражей в значительной степени сосредоточена на предотвращении любых контактов между мигрантами и территорией Австралии, т.е. территорией убежища, путем перехвата их на море и препровождения в лагеря на территории Науру и острова Манус (Папуа-Новая Гвинея) [2, р. 579, 586]. «Эту политику следует понимать как уничтожение человеческих существ», - писал Б. Бучани из австралийского лагеря для задержанных мигрантов на острове Манус. «Прошло почти пять лет, полных тоски, тоски, которая повергла всех в уныние». Его книга «Нет друга, кроме гор», тайно вывезенная из лагеря, передает страдания бесчеловечного бессрочного содержания под стражей. Он назвал австралийскую миграционную политику «преступлением против человечности, за которое австралийские политики должны нести ответственность» [цит. по: 2, р. 572].

В Восточном Средиземноморье действует соглашение между ЕС и Турцией, предусматривающее щедрые геополитические стимулы Турции в обмен на ограничение миграционных маршрутов беженцев из Сирии территорией турецкого государства. В Северной Африке ЕС и отдельные государства, прежде всего Италия, заключили аналогичные соглашения с правительством Ливии, а также с субгосударственными субъектами, такими как ливийская береговая охрана, которые, как известно, занимаются торговлей людьми, рабством, пытками и другими нарушениями прав человека. В отношении тех беженцев, которые преодолели эти барьеры и достигли территории государства - члена ЕС, сложная законодательная и исполнительная сеть возлагает ответственность, насколько это возможно, на относительно более слабые пограничные государства ЕС [2, р. 586].

Австралийская модель привлечения частных охранных корпораций копирует американский подход к своей южной границе. В США, даже несмотря на то, что нынешняя администрация, похоже, счастлива открыто ассоциироваться с особой практикой произвольного задержания и бесчеловечного обращения с мигрантами на границе США и Мексики, эта практика всегда сочеталась с аутсорсингом и уклонением от ответственности через соглашения о «безопасной третьей стране» с латиноамериканскими и центральноамериканскими партнерами [2, р. 586-587, 573].

Неоправданное, но легализованное государственное насилие в отношении беженцев и лиц, ищущих убежища, подрывает саму (гуманистическую) ценность, которую мигранты реализуют, а именно - свободу передвижения и стремления к лучшей жизни, считает И. Кальпузос [2, р. 580].

Одна из важных тем миграционных отношений - изучение связи между расовыми отношениями и карательной направленностью системы уголовного правосудия. Здесь ученые в первую очередь обращают внимание на США - образец расистского карцерального государства [1, р. 948]. Как отмечают Ф. Брантерид, исследователь факультета права Уппсальского университета, К. Галло, профессор Департамента исследований в области уголовного правосудия Государственного университета Сан-Франциско, Э. Браун, профессор Департамента исследований в области уголовного правосудия Государственного университета Сан-Франциско, К. Свенссон -

профессор Школы социальной работы Лундского университета, Швеция не совершила переход к карательной политике по модели США и Великобритании и все еще сохраняет стремление к модели государства всеобщего благоденствия. Тем не менее уголовная политика в Швеции, США и Великобритании имеет важные общие черты в части применения расовых криминологических стереотипов в отношении небелых (неевропейских) иммигрантов [1, р. 948-949].

Некоторые расово обусловленные социальные явления, такие как повседневный опыт дискриминации шведов иной национальной, расовой идентичности, или положение рабочих-мигрантов эффективно замалчиваются. Регистрация преступлений, совершаемых иммигрантами, а также распространение злоупотреблений системой социальной поддержки усилили связь между иммиграцией, иммигрантами и социальными проблемами. Проводимая в настоящее время категоризация преступности иммигрантов выражается в государственной политике в отношении «уникальных» угроз, представляемых отдельными, в том числе религиозными и прежде всего мусульманскими, социальными группами. Политика гендерного равенства, являющаяся важнейшей частью социальных демократических реформ, привела к институционализации шведского общества «спасающего коричневых женщин от коричневых мужчин» [1, а 950-951].

Авторы рассматривают создание в Швеции центров поддержки жертв преступлений как расовый проект защиты от нешведской, неевропейской и в целом небелой идентичности. Центры ранней поддержки жертв преступлений рассматривают жертву не как универсальную категорию, а как нечто противоположное шведской идентичности. Такое положение стало важным фактором перехода шведского общества от модели социального обеспечения для всех к модели социального обеспечения для одних и персонализированной карательной политики для других [1, р. 950951].

Учреждение первого центра поддержки жертв преступлений в городе Седертелье связывается с историей развития в Швеции городского планирования и программами расселения в 1960-1970-е годы по аналогии с США, где городское планирование тесно связано с вопросами расовой принадлежности, с тем, как городские власти будут реагировать на появление территорий проживания

неблагополучных, неимущих слоев населения, когда создание территорий для однородных социальных групп считается идеалом городской жизни.

Сегодня, отмечают авторы, Седертелье уничижительно называют «мини-Ближним Востоком» и считают самым сегрегированным сообществом иммигрантов в Швеции с самой большой концентрацией сирийских и ассирийских иммигрантов в Западной Европе. Органы внутренних дел Швеции характеризуют Седерте-лье как одну из самых опасных территорий Швеции, а некоторые районы - как практически неподконтрольные официальной власти. Рассматриваемое как отклонение от шведского общества, развитие Седертелье продемонстрировало, насколько важны государственные программы расовой дифференциации, полагают авторы [1, р. 953].

Установление формальной связи между центром и муниципальной иммиграционной службой ярко отразило его политическую и культурную направленность. Многие ученые пришли к выводу, что религия сама по себе является формой расовой дифференциации, ярким примером которой стала исламофобия. Для тех, чья религия не стала маркером отчужденности, последняя восполнилась другой культурной практикой - объединением в группы в публичных местах и ношением одежды определенного фасона, кроя, цвета и т.п. Хотя христианство, возможно, и не стало главной причиной отчужденности иммигрантов, оно послужило созданию образа иммигрантских сообществ [1, р. 953, 956].

Центры поддержки жертв преступлений изначально определили иммигрантов как источник преступности и виктимизации. Их ранняя деятельность была сосредоточена почти исключительно на предоставлении в общинах иммигрантов информационных, пропагандистских услуг, услуг переводчика, а также осуществлении надзора за иммигрантскими молодежными группами, «имеющими дурную репутацию, рассматриваемыми как крайне агрессивные». Практиковалось информирование родителей-иммигрантов о поведении их детей в обществе. Традиционная для Швеции общественная, коллективная ответственность за совершенное в пределах соответствующего сообщества преступление предопределила рассмотрение преступности иммигрантов, как ответственности соответствующего иммигранского сообщества. Таким образом,

виктимизация определялась не через призму совершенного преступления, а через рассмотрение иммигранского сообщества как источника преступности [1, p. 958-959].

Обеспокоенность в Швеции преступностью иммигрантов выразилась в изменениях в ее уголовной политике и уголовном законодательстве. Культурно обусловленные преступления, преступления, связанные с защитой чести (honour-related crimes), в частности убийства, выделены в отдельные составы, отграничены от схожих форм общественно опасного поведения. Уголовное законодательство расширилось в области оборота наркотических средств, а также в сфере половой неприкосновенности и половой свободы личности. Расширена сеть приютов, ориентированных в первую очередь на женщин-мигрантов. Социальные службы получили возможность применять принудительные меры, в частности, для предотвращения детских браков или калечащих операций на половых органах.

Таким образом, идеология и политика шведских центров поддержки жертв преступлений является частью более широких процессов криминализации иммигрантов в шведском обществе. Это особенно заметно в применении подхода, ориентированного на наказание, в программах обеспечения безопасности городов, когда наиболее бедные, социально изолированные и нуждающиеся в защите группы, расово классифицируемые как небелые, рассматриваются как угроза [1, p. 961-963].

Список литературы

1. Crime victims, immigrants and social welfare: creating the racialized other in sweden / Branteryd F., Gallo C., Brown E., Svensson K. // The British journal of criminology. - Oxford, 2022. - Vol. 62, N 4. - P. 948-964.

2. Kalpouzos I. International criminal law and the violence against migrants // German law journal. - Cambridge ; Lexington, 2020. - Vol. 21, N 3. - P. 571-591. - URL: https://www.cambridge.org/core/journals/german-law-journal/article/international-criminal-law-and-the-violence-against-migrants/EA6FCCD5641D1249C3B6ACA6 42BBF341 (дата обращения: 20.01.2023).

3. The crime effect of refugees / Akbulut-Yuksel M., Mocan N., Tumen S., Turan B. -Berlin, 2022. - 95 p. - URL: https://www.nber.org/papers/w30070 (дата обращения: 20.01.2023).

4. Vogl A. Protection, Crime and Punishment: Regulation at the Nexus of Crimmigration and Refugee Law // Research Handbook on the Law and Politics of

Migration / Ed. by C. Dauvergne. - Edward Elgar, 2021. - P. 277-290. - URL: https://www.academia.edu/60645437/Protection_Crime_and_Punishment_Regulati on_at_the_Nexus_of_Crimmigration_and_Refugee_Law (дата обращения: 20.01.2023).