CC BY
2
DOI 10.54770/20729316-2023-3-240
Ю.В. Шатин, И.В. Силантьев (Новосибирск) МИФОПОЭТИКА СИБИРИ В ТВОРЧЕСТВЕ В.С. ЛОГИНОВА* Аннотация
В статье рассматривается серия рассказов В.С. Логинова, посвященных Сибири. В основу рассмотрения положены рассказы «Сибирь», «Дела Чингизовы», «Атик-Мурза», «Старец», «Начало похода», включенные в сборник «Сибирь» (Харбин, 1943), а также рассказ «Басма», опубликованный в сборнике «Ял-Мал» (Харбин, 1930). Потенциальный цикл указанных произведений можно представить как межтекстовое единство с доминантой центральной мифологемы, от которой расходятся ряды бинарных оппозиций, обладающих повышенными архетипиче-скими и символическими значениями. Главными оппозициями являются противопоставление русских и аборигенов, восходящее к инварианту «свой vs чужой»; человек - зверь (инвариант «цивилизация vs природа») и мужское - женское (инвариант «сила vs слабость» с последующей перекодировкой). Центром такого расположения оказывается мифологема Сибири. Ее доминантный характер выражается не только в том, что она присутствует во всех текстах, но и в том, что она выходит за пределы представленных произведений, проникая в дискурсы, располагающиеся на границе документального материала и художественного вымысла. Общий мифопоэтический строй, характеризующий сибирскую тему в творчестве Логинова, усиливается обилием набора языковых средств и особенностью ритмической организации текстов. Мифопоэтическое осмысление освоения Сибири становится важнейшей конструктивной основой творчества писателя и приводит к созданию целостной литературной утопии.
Ключевые слова
В.С. Логинов; сборник «Сибирь»; «Ял-Мал»; утопия, мифологема Сибири.
* Работа выполнена при поддержке гранта РНФ № 19-18-00127 «Сибирь и Дальний Восток первой половины XX века как пространство литературного трансфера».
Yu.V. Shatin, I.V. Silantev (Novosibirsk)
MYTHOPOETICS OF SIBERIA IN V.S. LOGINOV'S WORKS*
The article deals with a series of stories by V.S. Loginov dedicated to Siberia. The consideration is based on the stories "Siberia", "Chingizov's Cases", 'Atik-Murza", "Old Man", "The Beginning of the Campaign", included in the collection "Siberia" (Kharbin, 1943), as well as the story "Basma", published earlier in the collection "Yal-Mal" (Harbin, 1930). The potential cycle of these works can be represented as an intertextual unity with the dominant of the central mytholo-geme, from which rows of binary oppositions diverge, having increased archetypal and symbolic meanings. The main oppositions are the opposition of Russians and aborigines, which goes back to the invariant "own vs others"; man - beast (invariant "civilization vs nature") and male - female (invariant "strength vs weakness" with subsequent recoding). The center of this location is the mythology of Siberia. Its dominant character is expressed not only in the fact that it is present in all texts, but also in the fact that it goes beyond the limits of the presented works, penetrating into discourses located on the border of documentary material and fiction. The general mythopoetic structure that characterizes the Siberian theme in Loginov's work is enhanced by the abundance of a set of linguistic means and the peculiarity of the rhythmic organization of texts. The mythopoetic comprehension of the development of Siberia becomes the most important constructive basis for the writer's work and leads to the creation of an integral literary utopia.
Keywords
V.S. Loginov; collection "Siberia"; "Yal-Mal"; utopia; mythology of Siberia.
Касаясь понимания мифопоэтики, В.Н. Топоров говорил о ней «как о производстве художественных текстов, локализующих определенные акты сознания, привязывающих их к различным повышенным символическим объектам» [Марков 2019, 227]. Подобное определение представляется наиболее верным и глубоким из всех существующих, поскольку, во-первых, придает литературным текстам статус интенциональных объектов, выявляющих особенности художественного мышления (бытийные структуры, по словам Р. Ингардена), а во-вторых, сохраняет подход к этим текстам как к вещественным структурам, доступным для филологического анализа. Именно при таком подходе мифопоэтика оказывается одновременно и объектом эпистемологиии - как миф, и онтологическим объектом - как поэтическое произведение, требующее архитектонического завершения.
* The work was supported by the RSF grant No. 19-18-00127 "Siberia and the Far East of the first half of the 20th century as a literary transfer space".
В такой интерпретации мифопоэтика оказывается и антитезой, и инструментом противостояния рациональному освоению мира. Как справедливо замечает литературовед, «для художника с рациональным типом мышления искусство остается эстетической игрой, условность которой обнажается в поэтическом мире. Для художников с мифологическим типом мышления искусство становится постижением мира и его сотворением по образу и подобию творчества демиурга - Бога» [Козубовская 2011, 12].
Легко заметить, что в относительно спокойные годы общественного развития доля текстов, в основе которых лежит рациональная модель объяснения мира, увеличивается, и, напротив, в эпоху бурь и сомнений происходит взрывной рост текстов, где мифопоэтическая соотнесенность с реальностью становится доминантой. В данной статье речь пойдет о серии рассказов В.С. Логинова, посвященных Сибири и фактически обнаруживающих черты цикла, хотя и не заявленного автором таковым. Оказавшись волею судеб в дальневосточной эмиграции, писатель наряду с другими соратниками по литературному цеху в течение двух десятилетий продолжал испытывать травматический синдром революционных событий. И здесь мифопоэтическое осмысление освоения Сибири, начинавшееся с XVI в., становится важнейшей конструктивной основой его творчества и приводит к созданию целостной литературной утопии, содержащей, наряду с героическими, эпическими и идиллическими эстетическими формами, средства психологической защиты от наступающей современности. В основу рассмотрения положены рассказы «Сибирь», «Дела Чингизовы», «Атик-Мурза», «Старец», «Начало похода», включенные в сборник «Сибирь» (Харбин, 1943), а также рассказ «Басма», опубликованный ранее в сборнике «Ял-Мал» (Харбин, 1930).
Потенциальный цикл указанных произведений можно представить как межтекстовое единство с доминантой центральной мифологемы, от которой лучами расходятся ряды бинарных оппозиций, обладающих повышенными ар-хетипическими и символическими значениями. Несомненным центром такого расположения оказывается мифологема Сибири. Ее доминантный характер выражается не только в том, что она присутствует во всех текстах, но и в том, что она выходит за пределы представленных произведений, проникая в дискурсы, располагающиеся на границе документального материала и художественного вымысла. Так, в очерках «Сибирская охота» обнаруживаем лирическое отступление, раскрывающее мотив Сибири с присущими ему мифопоэтиче-скими атрибутами. «Сибирь, Сибирь, страна родная, колыбель гордых людей, жестоких кровожадных зверей, драгоценных пушистых зверьков, родина благородных металлов - золота и платины, сокровищ драгоценных камней - изумрудов, рубинов, яхонтов. Как часто я думал о тебе, вглядываясь в Васнецовскую картину, думал и влюблялся в тебя все больше и больше» [Логинов 1930, 143].
Экфразис, порожденный картиной Васнецова, становится составляющей персонального мира автора-изгнанника и уже отсюда проникает в художественные произведения, где Сибирь становится точкой развертывания повествования о покорении значимой части российского пространства. Не имея точных данных о времени написания указанных рассказов, будем ориентироваться на сетку реальных исторических событий, понимая и принимая услов-
ный характер такой ориентации. Опираясь на основной принцип мифопоэ-тики - относительности времени и пространства, В.С. Логинов не утруждает себя заботами о хронологии. В рассказе «Сибирь» шестнадцатилетние подростки Кешка и Пашка рассказывают друг другу сказки о Ермаке Тимофеевиче и о Стеньке Разине. Действие происходит на Амуре в 1652 г., как раз за несколько месяцев до восстания Разина, когда, конечно же, никаких сказок не было и в помине. А в рассказе «Дела Чингизовы» внук Чингисхана рассказывает легенду о своем деде. Трудно представить, сколько лет было внуку знаменитого полководца в период российского покорения Сибири.
Итак, начало действия предполагаемого цикла относится ко времени Ермака, о чем и повествуется в рассказе «Начало похода». Именно здесь задается двойственный мифопоэтический образ Сибири как одновременно страны несметных богатств и опасностей, требующих нечеловеческой выдержки. Из владений именитых гостей Строгановых дружине Ермака был «путь в далекую, богатую, лесообильную Сибирь. Максим Яковлевич и Микита Яковлевич давно обдумали этот вопрос. Они знали неисчерпаемые богатства Сибири, потому что из-за Камня часто приходили к ним скуластые татары и приносили груды пушистых соболей и рассказывали сказки о владениях своего "Салтана"» [Логинов 1943, 165]. В то же время казаки «готовились к большому походу, из которого, быть может, половина не должна была возвратиться. Лютые звери, жестокие морозы, бои с узкоглазым хищным врагом, голод, болезни - все это ждало впереди разношерстное, горластое сборище бородатых мужиков и безусых парней» [Логинов 1943, 167]. При этом начало пути под пером Логинова превращается в священное действо, меняющее облик казаков. «Возгласы, точно стоны, неслись и реяли; мятежный казачьи души расплывались в волнах миления и набожности. На суровых обветренных лицах стояли слезы. Корявые руки, как цепи, поднимались кверху для крестного знамения» [Логинов 1943, 168].
Являясь смысловым центром ряда текстов, мифологема Сибири группирует вокруг себя, как уже было сказано, ряды оппозиций, главными из которых являются противопоставление русских и аборигенов, восходящее к инварианту «свой vs чужой»; человек - зверь (инвариант «цивилизация vs природа») и мужское - женское (инвариант «сила vs слабость» с последующей перекодировкой). Вокруг этих трех бинарных оппозиций и строятся указанные нами тексты.
Со-противопоставление «свой - чужой» тесно вплетено в повествовательную ткань с ее неразделимостью мира человека и окружающей его среды. Так, рассказ «Атик-Мурза» начинается описанием полета гуся. При этом сам гусь наделяется символическим смыслом. «Высокая шея заканчивалась крепким красно-желтым клювом, который прямо и воинственно глядел вперед. Черные, как бусинки, глаза, немигающие и острые, видели все, что никогда не увидит человеческий глаз» [Логинов 1943, 27]. Выстрел Ивана Брызги, убивший гуся, рассматривается как обозначение сакральной жертвы, предвещающей разгром войска Кучума казаками. «Братцы-казаки! - закричал маленький есаул в кольчуге, - птицу с поднебесья бьем, неужто поганых не побьем. Быть того не может» [Логинов 1943, 29].
Таким же символом для татарского царевича Маметкула становится полет двух соколов. «Ермак разобьется о каменную стену, как волна о берег. Смотри, над тобой парят два сокола. Это хороший знак. Действительно, над лодкой повисли, распластав крылья, две хищные птицы» [Логинов 1943, 35].
Символический полет птиц переводит повествование в новый смысловой регистр, придавая происходящему мистическое измерение. При этом Логинов не только сохраняет бытовой колорит, но и придает ему отчетливо коннота-тивное значение, противопоставляя татар и казаков. «Ермак сверкнул саблей и кольчугой. Ермак махнул рукой, в которой колыхался стяг с Нерукотворным Спасом <...> Казаки радостно орали, Ермак размахивал стягом, есаул Иван Кольцо потрясал обнаженной саблей, с которой стекала кровь; победа была полной» [Логинов 1943, 31-32]. А в это время Маметкул видел Кучу-ма, «своего отца, кривоногого и грязного, потрясающего копьем. Видел его в последний момент, когда окруженный десятком всадников мчался старый владыка Сибири, сопровождаемый выстрелами казаков» [Логинов 1943, 34].
Такой же прием контраста повторится в рассказе «Сибирь», посвященном походу Ерофея Хабарова. «Ерофей Павлович Хабаров, родом из Великого Устюга, широкобородый, осанистый купец, алчности неимоверной и храбрости исполненный, построил этот городок и укрепился в нем вместе с двумя сотнями ратников, набранных еще в Московском государстве из своих же устюжских посадских людей да из вольных казаков. Укрепился и легко отбивал узкоглазых даур и желтолицых анчан, ибо делали они попытки немалые взять городок [Логинов 1943, 3-4].
По мере развития сюжета контраст двух основных персонажей Ерофея Хабарова и даурского князя Лавкая усиливается. «Ерофей Павлов Хабаров, широкобородый и осанистый, с бородой, красной как огонь, сидел в воеводской избе, на широкой липовой лавке и пил медленными глотками красную брагу» [Логинов 1943, 5]. В противовес ему, «князь Лавкай был типичный даур тех времен: широкоскулый, узкоглазый, малорослый, имел он в бороде ровно три седых волоска, на голове - остроконечный лисий малахай и роскошную на плечах шубу, подбитую пушистыми драгоценными соболями. Морщинистое лицо его было бессмысленно и важно, а узкие глазки хитро поблескивали» [Логинов 1943, 8].
Конструктивно важным мотивом, подчеркивающим противоположность русских и даур, становится оппозиция «молитва уз колдовство». У казаков «поп был толстый, крепкий, плечистый, с лохматой крупной грозной головой, и голос его звучал, как труба: "Умрем мы, братцы казаки, за веру крещеную и постоим за дом Спаса и Пречистой и Николы Чудотворца, и порадеем мы, казаки, Государю и Великому князю Алексею Михайловичу"» [Логинов 1943, 18]. Напротив, «Лавкай шумно вздохнул и вдруг уселся на лавку между своими смердами, скрепил руки на груди и стал похож на языческого божка. Узкие глаза его замерцали странным светом, лицо закаменело, закоченело, превратилось в блестящий деревянный лик идола, и от него стали исходить какие-то таинственные флюиды, невольно заражавшие присутствующих благоговением и страхом» [Логинов 1943, 10].
Важнейшей составляющей мифопоэтического кода в сибирских рассказах Логинова становятся отношения человека и зверя в момент их неожиданной встречи. В «Медвежьей охоте» и «Старце» реализуются две модели отношений - пантеистической, где основным мотивом оказывается противоборство, и христианской, предполагающей распространение любви на весь животный мир, В обоих случаях фигурантами такого соотношения становятся человек и медведь. Выбор медведя в данном случае далеке не случаен. Как считают многие исследователи, «в вопросе о сущности образа медведя особого внимания заслуживает мнение Б. Успенского, который справедливо отмечает двойственную природу образа медведя, видя его связь, с одной стороны, с Богом и православными святыми, а с другой, с нечистой силой (лешим, чертом)» [Кошкарова 2009, 98].
В «Медвежьей охоте», сохраняя основную мифологему Сибири, Логинов разворачивает ее на фоне святочной традиции, чуда, случившегося в сибирской тайге, где «ночью мрак, холод, яркие звезды, мерцающие на бархатном небе, и великое и мудрое молчание, таящее за собой смерть, единственную властительницу этого хмурого царства» [Логинов 1943, 67]. Чудом становится убийство медведя-шатуна двумя подростками из ружья, заряженного бекасной мелкой дробью. Композиция рассказа включает обрамление, внутри которого и выстаивается фабула, а само обрамление четко моделирует пантеистическое отношение к миру, пафос которого усиливается в финале. «Вот какое необыкновенное происшествие случилось под Новый год в глухой сибирской тайге, в урмане, в царстве хмурого мохнатого зеленоглазого бога, который любит и людей, и зверей, и птиц [Логинов 1943, 78].
По контрасту с пантеистической (языческой) моделью разворачивается повествование в рассказе «Старец». Рассказ начинается сценой встречи охотника Михайлы Бутыгина с медведем и их сражением не на жизнь, а на смерть. «Так ходили они, грузно утаптывая мокрую хвою, оба ворча и пыхтя, крепко обнявшись, точно самые лучшие друзья навек. Михай-ла Бутыгин норовил достать нож из-за пазухи, медведь норовил отгрызть ему голову» [Логинов 1943, 49]. Неожиданным поворотом повествования становится бегство медведя к старцу, который и примиряет двух недавних врагов. «Все звери - ребята хорошие, живут в мире, и Богу молятся, и Христа славят. Ты думаешь - зверь! А зверь так же молится, как человек. Еще лучше... Он чище человека, у него грехов меньше потому - тварь неразумная» [Логинов 1943, 53]. Образ старца в сюжете рассказа Логинова приобретает черты святого, а само повествование наделяется отчетливо агиографическими чертами. Старец не только превращает всех зверей в добрейших существ, но и объясняет Бутыгину, где находится украденная у него лошадь. Притчевый характер рассказа усиливается сентенцией, вложенной в уста охотника, в которой противопоставлен мифологизированный мир природы рациональному и бездушному миру цивилизации. «А вот у нас, в миру, плохо, отец, - сказал Михайла. - Все ссоры да раздоры. Хуже лютых зверей живем, прямо сказать. Вон - твои звери друг друга не трогают. А у нас норовит каждый друг друга укусить» [Логинов
1943, 55]. Таким образом, Логинову удалось, реализуя амбивалентную сущность мифологического образа медведя, мастерски вписать ее в общий строй мифопоэтики Сибири.
Не менее значимой в общем строе развернутой мифопоэтики оказывается мифология женских образов, обеспечивающих резкий сдвиг начальной сюжетной ситуации и направляющей повествование в новое русло. Обращаясь к женским образам, Логинов отчетливо противопоставляет их мужскому началу. Противопоставление идет по двум линиям - красоты и магии. Женской красоте противопоставляется мужская сила, магии - бесстрашие. Наиболее полно указанная оппозиция выявляется в рассказах «Дела Чингизовы» и «Басма». В «Делах Чингизовых» столкновение мужской силы и женской красоты достигает максимальной силы. Чингиз Хан «целые тысячи пленных привязывал к конским хвостам и пускал коней в степь. Целые города сжигал до основания. Вырывал языки и выкалывал глаза сотням могущественным повелителей разных стран и государств. Для него не было никаких законов. Единственный закон - это он сам, Чингиз Хан, Великий Царь Великого могульского народа» [Логинов 1943, 23]. Однако встретив в обозе дочь своего врага, «отец мой, Чингиз Хан, замер от восторга, от восторга замер и я. И наши сердца - сердца мужчин и воинов - размягчились, как свинец серебряной чашке от кумыса, поставленной на огонь» [Логинов 1943, 25]. Барма становится любимой женой Чингиз Хана, а после его смерти женой сына Удэгея.
Более интересно и искусно построен сюжет «Басмы», рассказа, опубликованного в сборнике 1930 г. «Ял-Мал», и по каким-то причинам не вошедшего в позднее собрание «Сибирь». Все повествование буквально овеяно дымкой магии, начиная со скульптурного экфразиса, изобразившего статую деревянного идола. «Вдруг на углу что-то глянуло на меня пристально тяжелым взглядом. Я в ужасе отпрянул. Огромный деревянный идол с глазами, сделанными из какого-то блестящего камня, казалось, молча осуждал мою дерзость» [Логинов 1930, 56]. Фигура идола предваряет встречу с магической женщиной Басмой, которая вскоре становится женой героя. В «Басме» магия и поэтика представляют два конфликтных состояния, где поэтика целиком погружает героя в состояние полной гармонии и единством с природой, а магия, напротив, создает ощущение постоянной тревоги и грядущего испытания. «Иногда сознание улетает от меня, как дым от костра, и тогда я чувствую себя и лесом, и небом, и болотной кочкой, и лиственным пнем, стоящим возле» [Логинов 1930, 58]. По мере развития сюжета «в очарование наших дней вторгся неуловимый дух тревоги. Началось с вещих снов Басмы. Не верить им было нельзя, видя ее безусловно мистическую веру и зная, что она лесная колдунья. Она часто просыпалась и плакала, и рассказывала о том, что видела толпу людей, ведущих меня, связанного, к жертвенному камню, к тяжелым стопам каменного идола» [Логинов 1930, 62]. Кульминацией рассказа становится битва взглядов Басмы, защищающей возлюбленного, и ее отца Паксы, желающего своим взглядом убить героя. Финал повествования - гибель Басмы и убийство Паксы подоспевшими
охотниками. По обработке сюжета, драматизму действия «Басма» бесспорно принадлежит к числу наибольших прозаических удач Логинова.
В завершение обратим внимание на значимые для мифопоэтической тематики прозы Логинова особенности ритмической организации и лексического строя его текстов.
Сверхфразовые единства в рассмотренных рассказах, как правило, строятся в едином ритмическом строе, предполагающем расположение подобных по своей акцентно-слоговой структуре слов в равные синтагмы из двух-трех-четырех лексических единиц, что придает прозе характерный ритмический рисунок фольклорного тонического стиха.
Приведем пример двух-акцентного ритмического строя: «Кругом гОры, лесА, / дЕбри непроходИмые, / птИцы да звЕри, / да лЮди лихИе, / жЕлтые да косоглАзые / - даУре и анчАне / - с кОпьями в рукАх, / с кривЫми лУками, / которые лОвко умЕли / метАть стрЕлы» [Логинов 1943, 3].
Для прозы Логинова также характерно правило трех-акцентного ритмического строя, перемежающегося с двух-акцентным: «ЕрофЕй ПАвлович ХабАров, / широкоборОдый и осАнистый, / с бородОй крАсной, как огОнь, / - сидЕл в воевОдской избЕ, / на ширОкой лИповой лАвке / и пИл мЕдленными глоткАми / крЕпкую брАгу, / крУто запрАвленную мЯтой / и другИми трАвами» [Логинов 1943, 5].
У Логинова можно найти и прямые отсылки к народной тонике. Так, общей ритмической матрицей текста рассказа «Сибирь» выступает упоминавшаяся выше трех-акцентная песенная «сказка» о Ермаке Тимофеевиче, которую вычитывает («гнусит») отрок Кешка своему товарищу Пашке:
Я пришЕл к тебе, грОзный цАрь,
Со товАрищем, со ВАнькой КАином,
Всех я сЕверных стрАн запечАтальник.
ЗаполОнили мы цЕлую СибИрь,
Да пришлИ к тебе с повИнной головОй;
Хоть простИ, хоть казнИть велИ [Логинов 1943, 14].
В тексте рассказа можно найти периоды, практически равные, тождественные в своем тоническом строе этой песне (для наглядности разобьем цитируемый текст на стихи):
ПросвистЕли над ними метЕли вьЮжные, / протрещАли лютые мОрозы сибИрские, / поувЕчили, поранили их стрЕлы даУрские, / татАрские и анчАрские, /
повЫжгло красное сОлнышко их щЕки впавшие, / закалило глОтки, высохшие от гОлода и жАжды [Логинов 1943, 12-13].
В самих акцентированных (опорных) словах в составе синтагм логи-новской прозы также можно выявить ритмико-смысловую закономерность.
Преимущественно ненулевая слоговая позиция ударения, формирующая собственно зачин прозаической синтагмы [Гиршман 2007, 258], соотносится с характерным семантическим фоном эпичности действия или описания, а также отдаленности события или ситуации от плоскости читательского восприятия.
Системно противоположная и преимущественно нулевая слоговая позиция ударения формирует синтагматический зачин с характерным семантическим фоном драматичности действия или описания, а также приближенности события или ситуации к плоскости читательского восприятия.
Описанное правило ритмического формирования зачина прозаической синтагмы повторяется в логиновских текстах, образуя соответствующий семантический фон.
Так, в рассказе «Дела Чингизовы» звучат эпичные ненулевые зачины: «ДостОйный сын Великого Чингиза готовился продолжАть дело своего отца, и велИкий род могулов любИл его и верил в него» [Логинов 1943, 20]; «Река СеленгА - сибирская река; отсюда дорОга в древний Китай; отсюда УгэдЕй хан продолжает свой главный путь в дрЕвнюю столицу ки-нов, продолжАет во главе сорока тысяч всадников в лисьих малахАях, с копьями в руках, с луками и колчанами за спиной» [Логинов 1943, 20-21].
Им противопоставляются драматичные нулевые зачины: «...срАзу глянула на него тысячами глаз прохладная сибирская ночь, пахнуло сЫростью с реки Селенги, закрякали сонно Утки в молчаливых камышах» [Логинов 1943, 21]; «.а Он все шел, вдыхая широкой грудью свЕжий ночной воздух, поглядывая на звездное нЕбо и на близкую рЕку, мОщно раскинувшую свое огромное водяное тЕло среди мертвых степей и лесов» [Логинов 1943, 22].
В некотором приближении данная закономерность отвечает известному правилу противоположной семантической нагруженности (лиро-эпической уз лиро-драматической) анакрузы ямба и хорея в русской стихотворной традиции.
В аспекте художественного конструирования сибирской мифологической картины можно рассматривать и особенности лексической стилизации прозы Логинова, как в описании, так и в прямой речи персонажей. Эта стилизация проходит по линиям приподнятого (высокого) стиля, смешанного с элементами стиля фольклорно-эпического, а также просторечия.
Так, в рассказах «Сибирь» и «Начало похода» в изобилии находим элементы высокого стиля (курсив наш): «Вольные мы люди, посланы от благолепных торговых людей Аникеевых» [Логинов 1943, 4]; «Хабаров стоял, как монолитный сияющий столп» [Логинов 1943, 164]; «.именитый и благолепный гость Максим Строганов» [Логинов 1943, 163]; «...старец-бродяга... громогласно читал» [Логинов 1943, 164].
Там же встречаются лексические элементы фольклорно-эпического стиля: «Удалые добрые молодцы, буйные головушки, крестьяне, сбежавшие от бояр, стрельцы, напроказившие на царской службе» [Логинов 1943, 165].
В прямой речи персонажей приподнятый стиль сочетается с просторечием: «А мы под нози его Сибирь повергнем... - сказал Ермак» [Логинов
1943, 163], и ниже: «Ништо. Виселицей не запугаешь. А может заместо виселицы царская ласка будет» [Логинов 1943, 164].
Смешение лексики различных стилей и речевых практик выступает в поэтике Логинова средством конструирования художественно действенного мифологического образа вольных сибирских землепроходцев.
Таким образом, общий мифопоэтический строй, характеризующий сибирскую тему в творчестве Логинова, усиливается обилием набора языковых средств и особенностью ритмической организации текстов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гиршман М.М. Литературное произведение: Теория художественной целостности. М.: Языки славянской культуры, 2007. 555 с.
2. Козубовская Г.П. Рубеж XIX-XX веков: миф и мифопоэтика. Барнаул: Алтайская государственная педагогическая академия, 2011. 316 с.
3. Кошкарова Ю.Н. К вопросу о взаимосвязи образов медведя и лешего в русской народной традиции // Научные ведомости Белгородского государственного университета. Серия: История, Политология, Экономика, Информатика. 2009. № 9(64). С. 97-102.
4. Логинов В. Басма // Логинов В. Ял-Мал. Харбин: Бамбуковая роща, 1930. С. 56-65.
5. Логинов В. Сибирь. Харбин: Наука, 1943. 290 с.
6. Марков А.В. Феноменологические аспекты структуралистского литературоведения В.Н. Топорова // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2019. № 62. С. 226-237.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Koshkarova Yu.N. K voprosu o vzaimosvyazi obrazov medvedya i leshego v russkoy narodnoy traditsii [To the Question of the Relationship Between the Images of the Bear and the Woodsman in the Russian Folk Tradition]. Nauchnyye vedomosti Belgorodskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Istoriya, Politologiya, Ekonomika, Informatika, 2009, no. 9(64), pp. 97-102. (In Russian).
2. Markov A.V. Fenomenologicheskiye aspekty strukturalistskogo literaturove-deniya V.N. Toporova [Phenomenological Aspects of Structuralist Literary Criticism of V.N. Toporov]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya, 2019, no. 62, pp. 226-237. (In Russian).
(Monographs)
3. Girshman M.M. Literaturnoyeproizvedeniye: Teoriya khudozhestvennoy tselostno-sti [Literary Work: Theory of Artistic Integrity]. Moscow, Yazyki slavyanskoy kultury Publ., 2007. 555 p. (In Russian).
4. Kozubovskaya G.P. Rubezh XIX-XX vekov: mif i mifopoetika [The Turn of the 19th - 20th Centuries: Myth and Mythopoetics]. Barnaul, Altai State Pedagogical Academy Pulbl., 2011. 316 p. (In Russian).
Ю.В. Шатин, И.В. Силантьев (Новосибирск) Шатин Юрий Васильевич,
Институт филологии Сибирского отделения РАН.
Доктор филологических наук, профессор, главный
научный сотрудник Института филологии СО РАН (Новосибирск).
Научные интересы: теория литературы, семиотика, риторика,
поэтика, теория аргументации, теория и технология коммуникации.
E-mail: shatin08@ rambler.ru
ORCID ID: 0000-0002-2725-2836
Силантьев Игорь Витальевич,
Институт филологии Сибирского отделения РАН.
Доктор филологических наук, профессор, член-корреспондент РАН,
директор Института филологии СО РАН (Новосибирск). Научные
интересы: теория литературы, историческая поэтика, нарратология,
русская литература.
E-mail: silantev@philology.nsc.ru
ORCID ID: 0000-0002-1399-8960
Yuri V. Shatin,
Institute of Philology of the Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences.
Doctor of Philology, Professor, Chief Researcher, Institute of Philology
of the SB RAS (Novosibirsk). Research interests: literary theory,
semiotics, rhetoric, poetics, theory of argumentation theory
and communication technology.
E-mail: shatin08@ rambler.ru
ORCID ID: 0000-0002-2725-2836
Igor V. Silantev,
Institute of Philology of the Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences.
Doctor of Philology, Professor, Corresponding Member
of RAS, Director of Institute of Philology of the SB RAS (Novosibirsk).
Research interests: literary theory, historical poetics, narratology,
Russian literature.
E-mail: silantev@philology.nsc.ru
ORCID ID: 0000-0002-1399-8960
