CC BY
21
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2021. № 4
Линь 1уаньцюн
МИФОПОЭТИКА ОБРАЗА ОБОРОТНЯ-КРЫСЫ («ВОЗВРАЩЕНИЕ Г-ЖИ ЦАЙ» Б.М. ЮЛЬСКОГО И ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНТЕКСТ)1
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего образования
«Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
В статье анализируется функциональность мифологемы оборотня-крысы в рассказе русского писателя харбинской диаспоры Б.М. Юльского «Возвращение г-жи Цай» и вошедшей в состав сборника китайских фантастических историй «Ляо-чжай-чжи-и» новелле Пу Сунлина «А-сянь». Персонажам Юльского и Пу Сунлина соответствуют сформулированные В.Я. Проппом черты волшебного помощника. Сходство интерпретаций психотипа оборотня-крысы доказывает влияние китайской литературной традиции на текст Юльского. Прослежена эволюция образа крысы от архаического символа (крыса как выражение зла в «Ши цзин», «Шань хай цзин», «Ван Чжоунань не отвечает на слова крысы») к двойственной семантике образа в позднейших текстах («Записки времен тайпинов», «Путешествие на Запад», «Повествование о (династиях) Суй и Тан», «Полное собрание жизнеописания восьми корифеев даосизма»). Юльский отступает от западной и русской традиции изображать крысу как чистое зло (так она изображалась, например, в «Крысином короле Бирлиби» Э.М. Арндта, «Щелкунчике» Э.-Т.-А. Гофмана, «Крысолове» А.С. Грина, «Крысе» Н.С. Гумилева, «Крысолове» М.И. Цветаевой; заметим, что в работе отмечается существенное различие в русской литературе символики образов крысы и мыши).
Юльский внес свой вклад в создание фронтирной мифологии; показанная им этноментальность (курение опиума, китайский народный погребальный обряд, мистика перерождения и др.), дала непредвзятую картину инокультурного пространства. «Возвращение г-жи Цай» свидетельствует о развитии в 1930-е годы русского магического рассказа.
Ключевые слова: крыса; оборотень; фронтирная мифология; харбинская диаспора; этнокультура.
Этнокультурная специфика пограничной зоны России и Китая — одна из приоритетных тем русских писателей харбинской диаспоры.
Линь Гуаньцюн — аспирант кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: linguantsyun@mail.ru).
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Государственного комитета КНР по управлению фондом обучения за границей.
Б.М. Юльский (1912—1950?) — автор рассказов, где «соединяются русские ментальные установки, мифология дальневосточного фронтира, традиции западной приключенческой литературы и натуралистической прозы дальневосточного зарубежья» [Забияко, 2015: 91]. Самым известным прозаиком русского Харбина был, возможно, Н.А. Байков, вдохновленный Д.И. Менделеевым и Н.М. Пржевальским на исследование Дальнего Востока, однако считается, что Юльский «"литературнее" Байкова, да и темы его рассказов несравненно шире» [Ли Мэн, 2012: 212]. В своих этнографических рассказах Юльский создал систему «мифологических представлений носителей фронтирной ментальности» [Забияко, 2011: 119]).
Рассказ «Возвращение г-жи Цай» впервые опубликован в № 28 журнала «Рубеж» за 1937 г. Мотив чуда — ключевой в сюжете. Повествование выстраивается вокруг образа крысы-оборотня, что редко встречается в литературе России и Западной Европы. Герой, почтенный господин Цай, после смерти своей супруги госпожи Цай Цзи-шень каждый вечер с помощью опиумного дыма вызывал в памяти ее образ. Однажды господин Цай увидел, как «в углу появилась и села на лапки огромная рыжевато-серая крыса с острой хитрой мордочкой и блестящими бисеринками-глазами» [Юльский, 2011: 319; ниже рассказ цитируется по этому изданию с указанием страниц в круглых скобках). Герой знал, что «оборотни часто принимают облик лисицы» (там же) и потому поначалу усомнился в магической сути крысы. Крыса каждый день приходила к господину Цаю, вместе с ним курила опиум, и он, наконец, осознал, что она понимала обращенные к ней слова. Общение с крысой спасло вдовца, страдавшего из-за того, что он не мог выкупить домик, где умерла супруга и с которым были связаны светлые воспоминания об их семейном счастье: когда герой было решил покончить жизнь самоубийством и простился с крысой, она принесла ему в зубах бриллианты. Через три года герой и крыса умерли; соседи считали, что крыса — «добрый дух дома, охранявший хозяина и теперь, когда старый Цай умер, покинувший землю для того, чтобы вернуться в свои небесные края» (324).
Крыса здесь обладает антропоморфной природой и действует как волшебный помощник. Принесенные крысой бриллианты функционально тождественны спасительному средству из волшебной сказки: «давая в руки героя волшебное средство, сказка достигает вершины» [Пропп, 1998: 253]. Эпизод обретения бриллиантов — кульминация рассказа: герой понял, что крыса — госпожа Цай Цзи-шень. Название рассказа — семантически сильный элемент текста — также говорит об оборотнической природе крысы. Обратившийся к китайским реалиям Юльский ориентировался не на таких привычных волшебных помощников, как волк, орел, конь, медведь. Наделив образ крысы
позитивной коннотацией, он явно отступил от известных сюжетов мировой литературы. Его выбор не отвечал ни ментальности русских, ни ментальности европейцев.
Отношение к крысе в культуре Запада и Востока различно. Образ крысы на Западе исключительно негативный: она — источник эпидемии. В 1284 г. крысолов спас город Гамельн от крыс, и это событие легло в основу средневековой немецкой легенды «Гамельнский крысолов», получившей многочисленные интерпретации. Наиболее известный русский вариант легенды — поэма Цветаевой «Крысолов» (1925); для крыс здесь характерен маршевый ритм речи, упрощенная лексика, частые тире, имитирующие враждебный жест: «Коль не бос — кровосос, / Коль не бит — паразит <...> / В новый мир, дескать, брешь: / Не потел — так не ешь, / Не пыхтел — так не ешь, / Не пострел — так не ешь. / До поры, дескать, цел: / Не потел — под расстрел, / Не хотел — под расстрел, / Не пострел — под расстрел!» Назовем также рассказ-мистификацию Грина «Крысолов» (1924), с которым рассказ Юльского сближают детали: герой Грина видит в заброшенном банке образ знакомой девушки, он погружается в сны, сталкивается с крысами-оборотнями, упоминается бриллиантовый перстень. Но черные гвинейские крысы-оборотни, обосновавшиеся в петроградском Центральном банке, — воплощенное зло, они задумывают убийство Крысолова: «— Привет Избавителю! — ревом возгласил хор. — Смерть Крысолову! — Смерть! — мрачно прозвенели женские голоса <...> — Он умрет, — сказал неизвестный, — но не сразу». В истории, рассказанной Грином, крысы они обладают интеллектом, адаптируются в городском пространстве, свободно принимают человеческий облик, от их укуса жертва гниет заживо.
Грин приводит обширную цитату из вымышленной средневековой книги Э. Эртруса «Кладовая крысиного короля» и тем самым расширяет мифологическое поле «крысиного» сюжета. Крысиный король — злодейское семиглавое существо из «Щелкунчика» (1816) Гофмана. Огромный лесной король с золотой короной на крысиной голове — персонаж сказки Э.М. Арндта «Крысиный король Бирлиби» (1818), для него в Вальпургиеву ночь множество крестьян за ворованное золото разгружают мешки со снедью. Крысиный король — монстр из «Крыс» (1974) Дж. Герберта; в романе описано, как черные крысы заживо съедают людей, намертво впиваясь в тело. Описание биологии реального крысиного короля дано в книге А.Э. Брэма «Жизнь животных. Всеобщая история животного царства» (СПб., 1866).
В ряде историй крыса — самодостаточный литературный образ или мотив, не имеющий никакого отношения ни к известной легенде о Крысолове, ни к сюжетам о крысином короле. Например, в «Чуме» (1947) Камю. В русской литературе известна басня Крылова «Мышь и Крыса» (1816). В образе крысы из стихотворения Гумиле-
ва «Крыса» (<1908>) сфокусирован панический детский ужас: она «злая», с «колючими усами», ее глазки «горят от радости и злости», они «словно уголечки» (ср.: «блестящие бисеринки-глаза» в рассказе Юльского). Назовем повесть-сказку А.Н. Толстого «Золотой ключик, или Приключения Буратино» (1935), с «крысиной» темой которой созвучен эпизод фантасмагорической антиутопии Ю.П. Азарова «Групповые люди» (1990). В приведенных примерах крыса — знак угрозы, искушения, смерти. Отметим, что русская поэзия более снисходительна к мыши. В поэтическом цикле Ходасевича «Мыши» (1913) они — «желанные гости» — учат «жить потише», являются примером «жизни ясной, бедной и святой»; лирический герой обращается к мыши по имени Сырник: «Друг и покровитель, честный собеседник, / Стереги мой домик до рассвета дня... / Дорогой учитель, мудрый проповедник, / Обожатель сыра, — не оставь меня!»
В восточной культуре образ крысы амбивалентен. Поскольку крыса накапливает в норе пищу, в сознании жителей Востока она выступает символом богатства и процветания. В некоторых восточных культурах крыса — божественный атрибут, прорицательница и т.д. В индуизме бог мудрости и благополучия Ганеша восседает на ваха-не — крысе; крыса — помощница и спутница японского бога удачи Дайкоку; в лаосской мифологии она провидит надвигающийся Всемирный потоп. Крыса — первое из двенадцати животных, которые символизируют цикл восточного календаря, что тоже подчеркивает ее судьбоносную роль в цивилизациях Востока. В китайской традиции в третий день Нового года по лунному календарю устраиваются крысиные свадьбы, и вечером этого дня люди обычно рано ложатся спать, чтобы не помешать крысам.
Крыса в китайской литературе — архаичный образ, претерпевший эволюцию. Сначала крыса символизировала зло. В древнейшем памятнике китайской литературы «Ши цзин» (период Чуньцю) содержатся две песни о крысе: в песне «На крысу взгляни» ирония: бесстыдный правитель хуже крысы; в песне «Большая крыса» эксплуататор уподобляется «большой и прожорливой крысе» [Абрамен-ко, 2015: 253]. В древнекитайском мифологическом трактате «Шань хай цзин» (период Сражающихся царств) описано похожее на крысу животное, воспринимаемое как предвестие бедствия: «Где его увидят, в том царстве быть большой войне» [Каталог гор и морей, 1977: 89].
«Записки о поисках духов» (336) — один из древнейших сборников китайских фантастических рассказов —включают рассказ «Ван Чжоунань не отвечает на слова крысы» об оборотне-крысе, предсказывающей смерть главного героя и даже облаченной в человеческие одежды.
Со временем отношение китайцев к крысе усложняется: в «Записках времен тайпинов», «Путешествии на Запад» (1570) и «По-
вествовании о (династиях) Суй и Тан» (1675) он отрицательный, в «Полном собрании жизнеописания восьми корифеев даосизма» (1868) У-гоу-дао-жэня он положительный.
Мы предполагаем знакомство Юльского с историями о крысе-оборотне. Рассказ «Возвращение г-жи Цай» сопоставим с новеллой «А-сянь», вошедшей в состав сборника фантастических историй «Ляо-чжай-чжи-и» (династия Цин) Пу Сунлина. Не беремся утверждать, что Юльский читал прозу Пу Сунлина, но типологическое сходство текстов Юльского и Пу Сунлина очевидно. В новелле Пу Сунлина оборотень-крыса А-сянь — прекрасная девушка: у нее была «стройная фигура, красивое лицо и изящные манеры» [Пу Сунлин, 2017: 628], что напоминает портрет молодой госпожи Цай при ее первой встрече с будущим мужем — ее щеки «были нежны и теплы, как персик под солнцем» [Юльский, 2011: 317]. После смерти госпожа Цай превратилась в огромную крысу и далее все более и более увеличивалась в объеме. Нет описания фигуры А-сянь, превратившейся в крысу, но сообщается, что ее отец (тоже оборотень-крыса) был «огромным, как кошка» [Пу Сунлин, 2017: 629]. В доме мужа А-сянь была «молчаливой, нежной. Она только улыбалась, когда кто-то с ней говорил» [Пу Сунлин, 2017: там же]. В рассказе Юльского оборотень-крыса — само спокойствие, она «с вниманием вслушивалась в каждое слово» (321) господина Цая. Столкнувшись с недоверием к себе мужа и его родных, А-сянь покинула их, после чего семья постепенно обеднела. Богатство вновь пришло в дом после того, как А-сянь были принесены извинения, и она вернулась в семью. Мотиву чудесного богатства из новеллы Пу Сунлина созвучен мотив чудесного приобретения бриллиантов в рассказе Юльского.
Как отмечает Е.О. Кириллова, рассказ «Возвращение г-жи Цай» Юльского — «стилизация под китайскую фантастическую новеллу» [Кириллова, 2015: 59]. Для сюжета «Возвращения г-жи Цай» значим мотив перерождения, реинкарнации, важнейшего понятия для индуизма, буддизма и даосизма. Идея реинкарнации мотивирует следующую мысль господина Цая: «не вошла ли душа госпожи Цзи-шень в тело этой крысы» (320). Согласно даосизму и неоконфуцианству, «человек может преодолеть свою "отключенность", "отдельность" от мира» и создать «единое целое» [Торчинов, 2005: 91]; «из мира ничего не уходит насовсем, все перерождается, все связано невидимыми нитями» [Кириллова, 2015: 65]. После того как крыса принесла в зубах бриллианты, господин Цай сказал ей: «Ты — душа моей верной, возлюбленной Цзи-шень, и ты пришла для того, чтобы быть со мной всегда и помочь мне в минуту несчастья!» (323). Герой не сомневается, что супруга никогда не покидала ни его, ни домик, ни этот мир.
Кроме того, в рассказе Юльского через образ оборотня-крысы, спутницы господина Цая в курении опиума, актуализируются частые в китайской литературе мотивы отшельничества, отчужденности от суетности бытия, созерцательности вплоть до ухода в онейрические состояния. Курение опиума и вечерние беседы героя и крысы порождают иллюзию ухода в благополучный мир, отчего боль от потери супруги «не столь сильная, не столь мучительная» (316). Как справедливо пишет Е.Г. Иващенко, «автор пытается приблизиться к пониманию утопии "тихой жизни", когда герой погружен в созерцание природы и свои внутренние ощущения, а внешний мир находится вне сферы его интересов» [Иващенко, 2006: 116]. Отметим, что в Китае отшельнический образ жизни восходит к высшей даосской ценности «недеяния» (созерцательной пассивности). Созданный Юльским образ оборотня-крысы связан с религиозным смыслом рассказа.
Изображая национальную ментальность, Юльский особенно внимателен к реалиям китайского быта и мифологемам китайской культуры. В начале рассказа сообщается, что историю о господине Цае «обстоятельно и витиевато» рассказал старый китаец. Автору пришлось изложить ее своим «собственным слогом, лишь изредка вставляя особенно характерные фразы и пояснения» старика. Например, курение опиума в XIX — первой половине XX в. — типичное социальное явление в Китае, особенно на пограничной территории России и Северо-Восточного Китая2. В начале и конце рассказа упомянуто, что белые бумажные кони, сожженные на похоронах, могут увозить души героя и его супруги в «золотое просторное небо» (317), что соответствует реальному китайскому народному погребальному обряду, возникшему в период Вэй-Цзинь (220—420 гг.): китайцы верят, что бумажные деньги, дома, кони, сожженные после смерти человека, могут быть использованы им в потустороннем мире. Посреди дворика господина Цая стоял деревянный «щит с большим черным иероглифом "Фу", что означает — "Счастье"» (318), который часто ставят китайцы для обеспечения благополучия.
Юльский соединяет в одно целое узнаваемую конкретику и образ-миф. Он стирает границу между жизнеподобным изображением и мистикой, дает русскоязычному читателю представление об ино-культурном пространстве и вносит свой вклад в формирование жанра магического рассказа, в котором, в отличие от фантастической прозы, все чудесное — свойство скрытой реальности и воспринимается как само собой разумеющееся3. Юльский интегрировал в реальность фронтирной территории магическую историю, сфокусировав в героине-мифе черты этнокультуры.
2 Курение опиума является частым мотивом, например, в цикле рассказов «Хунхузы» (1924) русского писателя харбинской эмиграции П.В. Шкуркина.
3 См., напр.: [Гугнин, 2001: 489].
Список литературы
1. Абраменко В.П. Ши цзин (Канон поэзии): поэтический перевод. М., 2015.
2. Гугнин А.А. Магический реализм // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. Ст. 489-492.
3. Забияко А.А. Проза харбинского писателя Бориса Юльского в контексте художественной этнографии дальневосточного зарубежья // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2015. № 2. С. 91-102.
4. Забияко А.А. «Фронтирная мифология» в художественной рефлексии дальневосточных писателей (20-30 гг. XX в.) // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Русские и китайцы: региональные проблемы этнокультурного взаимодействия: сборник материалов международной научно-практической конференции. 2011. Вып. 9. С. 119-140.
5. Иващенко Е.Г. «Утраченные иллюзии» Бориса Юльского // Русский Харбин, запечатленный в слове. Благовещенск, 2006. С. 105-127.
6. Каталог гор и морей (Шань хай цзин). М., 1977.
7. Кириллова Е.О. Ориентальные темы, образы, мотивы в литературе русского зарубежья Дальнего Востока (Б.М. Юльский, Н.А. Байков, М.В. Щербаков, Е.Е. Яшнов). Владивосток, 2015.
8. Ли Мэн. «Он Байкова литературнее» (о прозе Б. Юльского) // Русский Харбин, запечатленный в слове: Сборник научных работ: к 70-летию профессора В.В. Агеносова. Благовещенск, 2012. С. 210-212.
9. Пропп В.Я. Волшебные дары // Пропп В.Я. Морфология (волшебной) сказки. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998. С. 253-286.
10. Торчинов Е.А. Вещь и вещность в китайской и европейской философии // Пути философии Востока и Запада: познание запредельного. СПб., 2005. С. 85-95.
11. Юльский Б. Возвращение г-жи Цай // Юльский Б. Зеленый легион: повесть и рассказы. Владивосток, 2011. С. 316-324.
12. Пу Сунлин. А-сянь. ШК^. IMi // Пу Сунлин. Ляо-чжай-чжи-и (Описание чудесного из кабинета Ляо). ШК^. IP^Ä^ / Коммент. Чжу Лиго. Пекин, 2017. С. 628-630.
Lin Guanqiong
MYTHOPOETICS OF THE WEREWOLF-RAT IMAGE (B.M. YULSKY'S "THE RETURN OF MRS. CAI" AND THE LITERARY CONTEXT)
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119991
The article analyses the functionality of the werewolf-rat mythologemes in the story by the Russian writer of the Harbin diaspora B.M. Yulsky "The Return
of Mrs. Cai" and the short story by Pu Songling "A Xian" which is included in the collection of Chinese fantastic stories "Liaozhai Zhiyi". The characters of Yulsky and Pu Songling correspond to the traits of the magical helper formulated by V. Ya. Propp. The similarity of interpretations of the werewolf-rat psychotype proves the influence of Chinese literary tradition on Yulsky's text. The evolution of the archaic image of the rat is traced as an expression of evil in "Shying", "Shan Hai Jing", "Wang Zhounan does not respond to the words of the rat" to its dual semantics in later years: "Taiping Guangji", "Journey to the West", "Heroes in Sui and Tang Dynasties", "Complete biography of the Eight luminaries of Taoism". Yulsky deviates from the Western and Russian tradition of portraying the rat as an unprecedented evil, as evidenced by the content of E.M. Arndt's "Rat King Birlibi", E.-T.-A. Hoffmann's "The Nutcracker", A.S. Grin's "The Pied Piper", N.S. Gumilyov's "Rat", M.I. Tsvetaeva's "The Pied Piper" and several other texts. Some of them are based on the plots about the Pied Piper of Hamelin, the Rat King, others are self-sufficient, in the "rat" theme they represent completely authorial fiction. A tolerant attitude of Russian literature to the image of the mouse is noted (cycle by V.F. Khodasevich "Mice"). Yulsky contributed to the creation of the authorial frontier mythology, the ethno-mentality shown by him (opium smoking, Chinese folk funeral rite, mysticism of rebirth, etc.) gave an unbiased picture of the foreign cultural space. The story he told testifies to the development of Russian magical stories in the 1930s.
Key words: rat; werewolf; frontier mythology; Harbin diaspora; ethnic culture.
About the author: Lin Guanqiong — PhD Student, Department of History of Modern Russian Literature and Contemporary Literary Process, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: linguantsyun@mail.ru).
References
1. Abramenko V.P. Shi czin (Kanonpojezii):pojeticheskjperevod [Shying: Poetic Translation]. Moscow, InstitutDal'nego VostokaRAN, 2015. 398 p. (In Russ.)
2. Gugnin A.A. Magicheskij realizm [Magical Realism]. Literaturnaja jencik-lopedija terminov i ponjatij. [Literary encyclopaedia of terms and concepts] Moscow, NPK "Intelvak", 2001. St. 489-492. (In Russ.)
3. Zabij ako A.A. Proza harbinskogo pisatelja Borisa Jul'skogo v kontekste hu-dozhestvennoj jetnografii dal'nevostochnogo zarubezh'ja [Prose of the Harbin writer Boris Yulsky in the Context of the Artistic Ethnography of the Far East Abroad]. Gumanitarnye issledovanija v Vostochnoj Sibiri i na Dal'nem Vostoke [Humanitarian Studies in Eastern Siberia and the Far East], 2015, № 2, pp. 91-102. (In Russ.)
4. Zabijako A.A. "Frontirnaja mifologij a" v hudozhestvennoj refleksii dal'ne-vostochnyh pisatelej (20-30 gg. XX v.) ["Frontier Mythology" in the Artistic Reflection of Far Eastern writers (1920-1930s)]. Rossija i Kitaj na dal'nevostochnyh rubezhah. Russkie i kitajcy: regional'nye problemy jetnokul'turnogo vzaimodejstvja: sbornik materialov mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii [Russia and China on the Far Eastern Frontiers. Russians and Chinese: Regional Problems of Ethnocultural Interaction: Pro-
ceedings of the International Scientific-Practical Conference]. 2011, Issue 9, pp. 119-140. (In Russ.)
5. Ivashhenko E.G. "Utrachennye illjuzii" Borisa Jul'skogo. [Boris Yulsky's "Lost Illusions"] Russkij Harbin, zapechatlennyj v slove. [Russian Harbin, Captured in Words]. Blagoveshchensk, Amurskjgosudarstvennyj universitet, 2006, pp. 105-127. (In Russ.)
6. Kataloggor i morej (Shan' haj czin) [Shan Hai Jing]. Moscow, Nauka, 1977. 233 p. (In Russ.)
7. Kirillova E. O. Oriental'nye temy, obrazy, motivy v literature russkogo zarubezh'ja Dal'nego Vostoka (B.M. Jul'skj, N.A. Bajkov, M.V. Shherbakov, E.E. Jashnov) [Oriental Themes, Images, and Motives in the Literature of the Russian Far East Abroad (B.M. Yulsky, N.A. Baykov, M.V. Shcherbakov, E.E. Yashnov)]. Vladivostok, Dal'nevostochnyj federal'nyj universitet, 2015. 276 p. (In Russ.)
8. Li Meng. "On Bajkova literaturnee" (o proze B. Jul'skogo) ["He Is More Literary than Baykov" (about the prose by B. Yulsky)]. Russkij Harbin, zapechatlennyj v slove: Sbornik nauchnyh rabot: k 70-letju professora V.V. Agenosov [Russian Harbin, Captured in Words: A Collection of Scientific Works: To the 70th Anniversary of Prof. V.V. Agenosov]. Blagoveshchensk, Amurskj gosudarstvennyj universitet, 2012, pp. 210-212. (In Russ.)
9. Propp V. Ja. Volshebnye dary [Magic Gifts]. Propp V. Ja. Morfologja (vol-shebnoj) skazki. Istoricheskie korni volshebnoj skazki [The Morphology of Fairy Tale. The Historical Roots of Fairy Tale]. Moscow, Labirint, 1998, pp. 253-286. (In Russ.)
10. Torchinov E.A. Veshh' i veshhnost' v kitajskoj i evropejskoj filosofii [The Thing and Thingness in Chinese and European Philosophy]. Puti filosofii Vostoka i Zapada: poznanie zapredel'nogo The Ways of Philosophy of East and West: Knowledge of the Out-of-bounds]. Saint Petersburg, Azbuka-klassika, Peterburgskoe Vostokovedenie, 2005, pp. 85-95. (In Russ.)
11. Jul'skij B. Vozvrashhenie g-zhi Caj [The Return of Mrs. Cai]. Jul'skij B. Zele-nyjlegion:povest'irasskazy [The Green Legion: A Tale and Stories]. Vladivostok, Al'manah "Rubezh", 2011, pp. 316-324. (In Russ.)
12. Pu Songling. A Xian. Pu Songling. Liaozhai Zhiyi. Beij ing, Huaxia Press, 2017, pp. 628-630.
