CC BY
150
УДК81-133
О.Г. Згурская
МИФОЛОГИЧЕСКИМ И РЕАЛЬНЫЙ МИР В ДРАМЕ А.С. ПУШКИНА «РУСАЛКА»
Статья посвящена рассмотрению двух взглядов на природу литературного произведения: взгляд музейного работника, видящего в готовом тексте отражение только жизненных обстоятельств творца, и взгляд филолога, сконцентрированный на художественной природе текста.
Ключевые слова: драма А.С. Пушкина «Русалка», мифологическая картина мира, сравнение, подлинность произведения искусства, интерпретация литературного произведения.
- Вы любите Пушкина?
Я испытал глухое раздражение.
- Люблю.
Так, думаю, и разлюбить недолго.
- А можно спросить - за что?
Я поймал на себе иронический взгляд.
Очевидно, любовь к Пушкину была здесь
самой ходовой валютой.
А вдруг, мол, я - фальшивомонетчик...
Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину.
И любовь к своей любви.
Довлатов С. Заповедник
Жизнь А.С. Пушкина так же, как и его творчество, является национально-культурным достоянием России. Отсвет гениального пушкинского творчества носят на себе события его жизни, места, в которых он жил, постоянно или проездом, а также предметы, которые его окружали. Прикосновение к этому обладает бесценной просветительской и воспитательной силой, поэтому значимость сбережения всего, что так или иначе связано с А.С. Пушкиным, начиная с его рукописей и заканчивая предметами интерьера в его доме, трудно переоценить.
Наверное, ближе всех к этому достоянию оказываются филологи, исследующие творчество поэта, и музейные работники, сохраняющие все то, что окружало Пушкина при жизни. И те, и другие в постоянном сотрудничестве могли бы сформировать основы целостного восприятия, гармонично сочетающего внимание к жизни и внимание к творчеству гения, с тем, чтобы в привычном сочетании жизнь и творчество соединительный союз обрел бы не просто соединительное, а синтезирующее значение.
Однако, этот синтез пока не состоялся. Хранители личности, живущей в определенном интерьере и так или иначе справляющейся с бытовыми обстоятельствами, и хранители личности творившей живут пока в некоторой изоляции друг от друга, поскольку в большинстве случаев обе стороны сотрудничеством явно пренебрегают.
Не вдаваясь в осмысление причин этого, требующее серьезного исторического исследования, отметим лишь, что музейные работники, в той или иной форме ощущающие собственную «кастовую выделенность», имеют собственный взгляд на связь жизни и творчества1.
Одна из основных функций музея - хранение подлинного. Главной конституционной составляющей дефиниции понятия подлинности (в случае с музеями предметов искусства или музеями-заповедниками) становится прикосновение Мастера, будь то его шедевр или просто один из предметов личного обихода. Магия общения с подлинником, носящим на себе сознательно или бессознательно оставленный отпечаток личности, -одна из величайших загадок существования, но вполне очевидно, что она основана на способности увидеть этот отпечаток, воспринять его. Предмет, отмеченный гением, оказывается в знаковой системе и приобретает некий отсвет языкового знака - носителя закрепленной в нем идеальной сущности, именно поэтому о музейном экспонате говорят как об инструменте коммуникации: «Музейный экспонат - материальный предмет, выступающий в качестве представителя некого другого предмета, свойства или отношения и используемый для приобретения, хранения, переработки и передачи сообщения (информации, знания), служащий для характеристики явлений, сообщений в процессе изучающей коммуникации (курсив наш - О З.)» [Философский энциклопедический словарь 1985: 191].
1 Здесь необходима оговорка. Преклоняясь перед поистине подвижническим трудом работников музеев в нашей стране и во всем мире, позволим себе и в них увидеть человеческую способность ошибаться, увидеть и показать только для того, чтобы продемонстрировать возможность плодотворного сотрудничества двух исследовательских ветвей. Справедливости ради важно подчеркнуть, что и исследователям-филологам также свойственно иногда огорчительное невнимание к жизненным обстоятельствам поэтов и писателей.
Особая сила подлинника, неуловимая очевидность его действия предопределяет уподобление музея храму1, очень емко изложенное в трудах Н.Ф. Федорова, известного философа XIX -XX вв. Отмечая, что «хранение - закон коренной, предшествовавший человеку, действовавший еще до него», философ пишет: «Для музея нет ничего безнадежного, «отпетого», т.е. такого, что оживить и воскресить невозможно; <...> он не только поет и молится, как церковь, он еще и работает на всех страждущих, для всех умерших!». Поясняя свое уподобление, Федоров обращается к научным данным: «Лингвистические исследования подтверждают это первоначальное единство способностей (единство памяти и разума - О.З.): один и тот же корень оказывается в словах (арийских, но, вероятно, и других языков), выражающих и память (притом память именно об отцах, об умерших), и разум, и вообще душу, и, наконец, всего человека. <...> Следовательно, цель музея не может быть иною, чем цель хоровода и храма предков, в который и превратился хоровод, т.е. солнцевод, возвращавший солнце на лето, возбуждавший жизнь во всем, что замерло зи-мою2» [Федоров 1995: 370-422].
Очевидно, что предлагаемый философом образ возвращения жизни сложен и многогранен: «воскрешение» личности через погружение во все, что ее окружало, требует не простого посещения и лицезрения, необходима также сложнейшая духовная работа, позволяющая хоть сколько-нибудь приблизиться к тому преломлению действительности, которое было доступно гению.
Однако искушение принять трепет перед гениальностью и перед всем, что ее окружало, за истинное понимание слишком сильно. Сотрудники музеев-заповедников, посвященных деятелям искусства, оказываются под обаянием близости гения, и все то, что их окружает, предстает перед ними как исходная точка творчества, заставляет многих иначе взглянуть на него, по-новому увидеть связь созданного с пережитым. Иногда эти догадки бывают удивительно верными, даже если не получают теоретического осмысления. Но иногда страстная любовь работников музеев к своему детищу (напоминая при этом отеческую любовь) заставляет их переоценивать роль конкретных
1 Этимология слова музей («храм муз») заявляет здесь свои права на ведущую роль в формировании его семантики.
2 Показательно, что в словах философа «музейное» и «лингвистическое» объединены не на уровне тезиса, их исконная близость - одна из аксиом рассуждения.
жизненных обстоятельств в формировании творческого замысла. При этом нужно признать, что причиной ошибок может быть и «любовь к любви», так точно подмеченная С. Довлатовым.
В целом, представление о том, что пушкинские места (как и места Достоевского, места лермонтовские, гоголевские и др.) и связанные с ними события - источники его творчества, рождает, видимо, и представление о том, что филологическое исследование имеет дело только с «готовым продуктом» творения, при этом, как ни парадоксально, те, кто должен идти вместе, оказываются разделенными самим творчеством, оказываются по разные его стороны.
Один из примеров излишнего увлечения ролью жизненной конкретики в творчестве дает труд одного из заслуженных работников музейного дела - С. Гейченко. Легендарный хранитель мемориального музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское», заслуженный деятель искусства РСФСР в своей книге «Завет внуку», книге действительно «заветной», рассматривает один из случаев прямой, как ему кажется, связи фактов биографии поэта и его литературного произведения.
Глава, посвященная этому рассмотрению, имеет симптоматичное название «Русалка из Бугрова». Автор в свойственном экскурсоводу стиле пишет: «Мы смотрим на восстановленную в 19841985 годах мельницу в Бугрове. <... > Это место тесно связано с личной жизнью Пушкина в Михайловском. Оно было одним из исходных моментов в работе его над трагедией «Русалка», которую он начал писать в начале 1826 года. <... > Трагедия Пушкина «Русалка» тесно связана с биографией самого поэта. В начале 1826 года в жизни его произошла большая личная трагедия. Он должен был расстаться с дочкой старосты, старика Михаила Калашникова, Ольгой, которую он полюбил, и у которой родился сын. Горестный этот роман жил «в сердце и на уме» Пушкина до последних дней его жизни. О чем свидетельствуют письма к нему Калашниковых отца и дочери и документы Государственного архива г. Горького, рассказывающие о хлопотах Пушкина об Ольге Калашниковой.
Изображая жизнь мельника и его дочери в своей «Русалке», Пушкин не мог не отдаться воспоминаниям и мыслям (разрядка наша - О.З.) о событиях его собственной «княжеской» жизни и жизни его милой деревенской красавицы» [Гейченко 1986].
Возможность такой прямолинейности обоснована автором и теоретически: «Михайловское! Это дом Пушкина, его крепость, его уголок зем-
ли, где все говорит нам о его жизни, думах, чаяниях, надеждах» [Гейченко 1986].
Эта мысль может показаться убедительной и не лишенной поэтичности, но она справедлива только как образ, она не отражает существующего положения дел и в теоретическом отношении несостоятельна. В каком-то смысле Гейченко выдает свою ошибку, обращаясь к приватной и недоступной стороннему взгляду сфере мыслей и представлений. Как известно тем, кто изучает эти сферы, соотношение мыслимого и высказываемого, пережитого и написанного не представляет собой сбалансированного равенства: «царство фантазии (под которою здесь можем разуметь вообще творческую способность души), решительно противоположно царству действительности, - писал в свое время Гумбольдт, - и столь же противоположен характер явлений, принадлежащих к обеим этим областям» [Потебня 1990].
Не может быть опорой для вывода, сделанного директором заповедника, и письмо, написанное А.С. Пушкиным П.А. Вяземскому. Оно обнаруживает несомненное раскаяние поэта, но и его неготовность выйти за приличествующие случаю рамки заботы о нечаянном потомстве: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил1. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится - а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах. При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется - а нельзя ли его покаместь отдать в какую-нибудь деревню, - хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно ей богу... но тут уж не до совести» [Пушкин 1962].
М.Д Филин, историк и писатель-пушкинист в своей книге «Ольга Калашникова. Крепостная любовь Пушкина» в описании встречи Пушкина с Ольгой через 6 лет после памятной истории прозаичен и откровенен: «Александр Пушкин увлек свою давнишнюю подругу в изменившуюся реку. Сам он ходил в женихах, был без пяти минут супругом. Узнавшей эту новость Ольге надлежа-
1 Слово это в пушкинскую эпоху не имело пренебрежительного значения, словарь В.И. Даля дает к нему только одно толкование: обеременеть.
ло не только щеголять маской нежной Эды, тайком ревновать и горевать об ускользающем курчавом барине, - но и думать о собственном завтрашнем дне, о родителях и братьях.
Быть вечно ждущей увядающей «белянкой» ей не хотелось. Так что в господский «печальный замок» наведывалась меняющаяся, деловитая Ольга: довольствуясь настоящим, она не упускала из виду и будущее. Там за нее - и, конечно, за родню - должны предстательствовать и месяцы пылких страстей, и могилка младенца Павла. <...> В Болдине Александр Пушкин дал клятвенное обещание «всегда делать милость» семейству Калашниковых. Для Михайлы и остальных эти слова барина были пределом мечтаний: они обрели заступника...» [Филин 2013].
Таким образом, история любви Пушкина к крепостной девушке (во всяком случае в бытовых деталях ее последствий) типична для того времени [Герштейн, Вацуро 1979]. Попытка же придать ей статус исключительности - знак известной идеологемы, подчинения известному в советское время тезису о близости Пушкина к «простому народу». Идеологизация, к сожалению, свойственна музейным трудам советского времени, возможно, это связано с тем, что формирование принципов системной просветительской работы музея в нашей стране формировалось в 20-30 гг. XX в. - одновременно со становлением государственной идеологии [Поправко URL].
Безусловно, поэт мог преодолеть навязанные жизнью условия, или, не преодолев, покаяться в слабости, применив, в том числе, и вариант покаяния в литературном произведении, А.А. Ахматова описывает подобный опыт у Пушкина [Ахматова 1958]. Но было ли так в данном случае?
Некоторые внешние обстоятельства драмы, действительно, напоминают личные обстоятельства поэта в его отношениях с девушкой из простонародья. Однако есть в драме два коренных отличия, которые, несомненно, лишают права прямых уподоблений жизненного события и литературного сюжета. Первое - это самоубийство возлюбленной князя, второе - его равнодушие к жене2. Оба эти обстоятельства - не плод литературной обработки пережитого, а важнейшие «симптомы» художественно-философской концепции «Русалки».
Стихия любви, всю жизнь занимавшая поэта, в зрелом его творчестве неотделима от мыс-
2 Как известно, А.С. Пушкин продолжал работу над «Русалкой», уже будучи женатым.
лей о законах жизни, предполагающих воздаяние за все, что сделано человеком. Один из мотивов, отражающих осмысление этих законов - возмездие. Возмездие понимается здесь в том объемном значении, которое дает словарь Даля: «возмездие ср. возместье стар. возместка ж. воздаяние, награда и кара, плата по заслугам, вознаграждение; возврат, отдача. возмездный, воз местный и воз-местный (мзда, месть и место), служащий возмездием, заслуженный» [Даль 2006]. Это не просто кара, это именно заслуженная плата, результат действий самого человека, его выбора и поступков. Истоки возмездия обращены в сверхъестественный слой бытия, который в «Русалке» изображен особым художественным способом - погружением в народную мифологию, и такое сближение имеет важнейшее художественное и философское значение.
Мифология в «Русалке» становится не экзотической, а органической сферой происходящего [Бонди 1978], она позволяет показать незаметные для простого глаза, но очень прочные связи явлений, позволяет увидеть закономерности жизни, на которые человек не может влиять, но, приняв которые, он может влиться в стихию и жизни, и любви. Бережное и внимательное отношение к миру мифологии, который Пушкин хорошо знал, создают в драме картину удивительной достоверности и гармоничности.
Вход в мифологический мир в «Русалке» открывается из обыденного мира, и здесь поэт показывает его в действии, развитии - русалка не является уже перерожденной, она перерождается на наших глазах. Читая в конце драмы слова русалки холодной и могучей, мы помним страстно влюбленную девушку, готовую на все ради возлюбленного - Пушкин создает живую мифологическую картину, в которой все движется по правилам мифа, но эти правила словно бы рождаются вместе с действием, мы видим здесь смыкание мифологического и литературного. Превращение героини в русалку, погружение в миф меняет глубину осмысления происходящего. Некоторые вполне обыденные образы и действия, описанные до этого, оказываются значимыми, определяющими судьбу не только главной героини, но и других действующих лиц пушкинского произведения.
Одними из самых ярких примеров становятся образ Ворона-мельника, накаркавшего беду, и выкуп (выкупить себя он думал! - с горечью говорит дочь мельника). Оба эти символа обладают в мифологии весьма глубоким смыслом, который в значительной степени реализован в драме. Ху-
дожественная «семантика» выкупа, кроме того, осложнена тем, что подарки князя - еще и как бы пародия на выкуп невесты, здесь житейский ритуал выплаты «отступного» входит в очевидный конфликт с мифологическим обрядовым ритуалом выкупа, и последний оказывается сильнее.
Насыщено мифологическими подтекстами и описание свадебного обряда: в одной из свадебных песен упоминается верея: По невесту ехали, В огород заехали, <...>Тыну поклонилися, Верее молилися: Верея ль, вереюшка, Укажи дороженьку По невесту ехати.
Словарь Даля дает следующие толкования значения этого слова: 1. «непоемная гряда; род природного вала, какие бывают на поймах, на луговой стороне рек, в несколько рядов и с поперечными прорывами» и 2. «столбы, на которые навешиваются полотенца ворот» [Даль 2006]. И хотя в песне явно имеется в виду второе значение, верея в первом значении предсказывает путь к русалке, истинной невесте князя, но она уже в глубине Днепра-реки очнулась Русалкою холодной и могучей...
Холод русалки, ее неспособность к живой любви - окончателен, и никакие силы в нашем мире неспособны это изменить. Горькая глубина жизни как своего рода «зеркальное отражение» ее радостей предстает здесь с абсолютной очевидностью.
Мысли о сложнейших связях сиюминутного и вечного, о непостижимой для человека, но очевидной детерминированности происходящего, отраженные в драме «Русалка», безусловно, не могли быть навеяны только одной, может быть, и значимой любовной историей поэта, это итог любви и размышлений над нею как опыта целой жизни. Любовная история Пушкина и Ольги Калашниковой, ни в коей мере не может претендовать на право считаться основным «геном» художественно-философской концепции драмы «Русалка», поскольку в абсолютном большинстве случаев взаимоотношения жизни и творчества поэта далеко выходят за рамки простых аллюзий.
Но признавать абсолютное превосходство филологии над музейным делом даже в этом вопросе было бы не вполне справедливым.
Близость этих сфер сохранения культуры во многом основана на понятии подлинности, о котором было сказано, и если подлинность музейного «предмета» устанавливается фактически, и за-
дача музейного работника - зафиксировать факт и сберечь экспонат, то филологи имеют дело не только с самим объектом исследования, который имеет материальное выражение, собственно одним из предметов филологического исследования становится тот смысл, то значение, которое рождается от плодотворного контакта авторского замысла и творческого осмысления читателя. «Как посредством слова нельзя передать другому своей мысли, а можно только пробудить его собственную, - писал А.А. Потебня, - так и в искусстве каждый случай понимания художественного образа есть случай воспроизведения этого образа и создания значения» [Потебня 1989].
Нахождение и сбережение подлинности здесь - одна из сложнейших научных задач, поскольку любое понимание, любая интерпретация субъективны, и должны быть таковыми. Объем значения художественного произведения необозрим и не подчиняется регламенту: «...значение образа беспредельно, ибо практически назначить ему предел нельзя, как нельзя его назначить применению пословицы. С этой точки зрения, странны притязания критиков, требующих, чтобы поэтическое произведение говорило именно то, что вздумается им сказать» [Потебня 1989].
Признание бесконечности допустимых пониманий привело в известное время к своеобразному «крестовому походу» на авторство, предпринятому постмодернизмом (так тезис Р. Барта о «смерти автора» бродит в филологической среде до сих пор). Однако и в этой бескрайности есть объективные ориентиры, позволяющие отличить возможные и оправданные толкования от дурной бесконечности читательского и исследовательского произвола.
Одним из доказательств этого становится феномен филологической экспертизы, позволяющей с определенной точностью назвать автора неподписанных литературных произведений. Правда, подобная экспертиза весьма несовершенна, и ее выводы в значительной степени опираются на готовность филологической общественности их принять. В этом смысле показательна история «нахождения» неизвестного фрагмента творчества А.С. Пушкина.
Когда в 1897 г. было опубликовано продолжение (и завершение) драмы поэта «Русалка», будто бы записанное Д.Н. Зуевым со слов самого А.С. Пушкина, филологическая общественность разразилась «целой литературой» [Корш 1905]. Однако большая часть данной литературы была посвящена «разоблачению подделки», и исследо-
вательские подходы сводились в основном к отысканию фактов, противоречащих рассказу Д.Н. Зуева об обстоятельствах знакомства с продолжением драмы и попыткам приписать «зуевскому» тексту черты известных литературных доработок этого произведения (А.Ф. Вельтман, А. Штукен-берг и др.).
Среди суровых «окриков» выделялся единственный спокойный голос Ф.Е. Корша, который позволил себе допустить аутентичность представленного текста. Данное допущение, возможно, было основано на чувстве, сходном с тем, что заставило В.Г. Белинского написать следующие строки: «Как жаль, что эта пьеса не кончена! Хотя конец ее и понятен: князь должен погибнуть, увлеченный русалками, на дне Днепра. Но какими бы фантастическими красками, какими бы дивными образами все это было сказано у Пушкина - и все это погибло для нас!» [Белинский 1955: 568].
Желание сохранить все, что сделано поэтом (и, следовательно, стремление понять, не принадлежит ли продолжение действительно Пушкину) выразилось в создании целой монографии [Корш 1898; 1899], в которой Ф.Е. Корш детально проанализировал спорный фрагмент и его возможные связи с бесспорным оригиналом и пришел к осторожному и взвешенному выводу о том, что этот текст мог принадлежать Пушкину. Бережность в формулировке, отражающая, с одной стороны, желание сберечь все, что создано поэтом, а с другой - сберечь подлинность его творчества, умение сбалансировать данные желания выдают исследователя талантливейшего, однако его масштабный труд не был оценен по достоинству ни его современниками, ни нынешней филологией. Между тем именно в этом труде была сделана бесценная попытка пойти не по привычному пути «от текста к интерпретации», а наоборот, и здесь опыт по идентификации авторства как нельзя лучше мог бы показать состоятельность филологических исследований.
Таким образом, филология не может претендовать на ведущую роль в сотрудничестве с музейным делом, права и роли здесь должны быть равными. В целом, даже отдельные наблюдения за результатами работы по исследованию пушкинского наследия, проведенной музейными работниками, с одной стороны, и филологами, с другой, делают очевидной их готовность и стремление к синтезу, который обещает несомненное взаимное обогащение разных ветвей исследования как в содержательном, так и в методологическом плане.
Список литературы
Ахматова А.А. «Каменный гость» Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. Т. 2. С. 185-195.
Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т. 7. М.; Л., 1955.
Бонди С.М. Драматургия Пушкина // Бон-ди С.М. О Пушкине: Статьи и исследования. М.: Художественная литература, 1978. С. 169-241.
Гейченко С. Завет внуку: Новеллы о Михайловском. М.: Детская литература, 1986.
Герштейн Э.Г., Вацуро В.Э. Заметки А.А. Ахматовой о Пушкине // Временник Пушкинской комиссии, 1970. Л., 1979.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Рипол Классик, 2006.
Дьяконов И.М. Введение // Мифологии древнего мира. М.: Наука, 1977.
Корш Ф.Е. Опыты окончания «Русалки» // Пушкин и его современники: материалы и исследования / Комис. для изд. соч. Пушкина при Отд-нии рус. яз. и словесности Имп. акад. наук. СПб., 1905. Вып. 3. С. 1-22.
Корш Ф.Е. Разбор вопроса об окончании «Русалки» Пушкина по записи Д.П. Зуева // Известия Отделения русского языка и словесности
Императорской Академии наук. 1898. Т. III. Кн. 3. С. 634-785; 1899. Т. IV, кн. 1. С. 1-100; Кн. 2. С. 476-588.
Поправко Е.А. Музееведение. URL: ra-zym.ru>76139-ea-popravko-muzeevedenie.html.
Потебня А.А. Психология поэтического и прозаического мышления // Потебня А.А. Слово и миф. М., 1989. С. 201-235.
Потебня А.А. Теоретическая поэтика. М.: Высшая школа, 1990.
Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 9. М.: Государственное изд-во художественной литературы, 1962.
Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / собр. М. Забылиным. М.: Амрита, 2013.
Снегиревъ И.М. Русюе простонародные праздники и суеверные обряды. М.: Въ Университетской Типографш, 1839.
Федоров Н.Ф. Музей, его смысл и назначение // Федоров Н.Ф. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 2 / сост. А.Г. Гачева, С.Г. Семенова. М., 1995. С. 370-422.
Филин М.Д. Ольга Калашникова. Крепостная любовь Пушкина. М.: Молодая гвардия, 2013.
Философский энциклопедический словарь. М., 1985.
O.G. Zgurskaya
MYTHOLOGICAL AND REAL WORLDS IN A.S. PUSHKIN'S DRAMA "RUSALKA" (THE MERMAID)
An artist's work presents a complex connection between the author's everyday life and his inner intellectual and spiritual experience. The fusion of the above mentioned components is so natural, that it is impossible to separate one from the other.
Harmonically balanced research approach being equally intent and considerate to both the outward everyday life of the author and his inner private life could have moved the existing understanding of the creative process forward. However, the custodians of the author's everyday life - museum workers, the guardians of his creations and philologists work separately and rarely enter into a research contact.
The separate, independent work can be effective to some extent, but it is quite obvious that many of the arising problems could be solved in collaboration. The museum workers, for instance, being immersed in the creator's everyday life tend to interpret situations and circumstances in the creation as the main source of his creative work. The philologists, on the contrary, often overlook the fact that even a completed work retains living connections with everything that has contributed to its birth , including life circumstances as well.
One of the examples of such a missed opportunity of museum workers' and philologists' cooperation is the history of interpreting of "The Mermaid", an unfinished drama by A.S. Pushkin. S.S. Geichenko, one of the most famous museum workers in Russia, a former custodian of Mikhailovs-koye in the second half of the XX century, considered that the plot of "Rusalka" was based on the story of Pushkin's love for a peasant girl Olga Kalashnikova. However, serious discrepancies between the realities of life and the plot of the literary work escaped the researcher's attention. Meanwhile those discrepancies show precisely that the links between the events that occurred in reality and their literary reflections are far from being direct.
However the philologists who study the author's spiritual and intellectual life sometimes show lack of due interest to it. Actually this private field like no other one gives us the opportunity to feel that almost intangible imprint that identifies the author. In 1897 when the sequel of the drama ascribed to Pushkin was published the philological world received the opportunity to carry out a thorough comparative analysis of the sequel and the original. That possibility was used by only one philologist F.E. Korsh but his fundamental and most interesting work was not appreciated either at the end of the XIX century or in our time.
On the whole the consideration of even the individual results of the independent work of museum workers and philologists show the need for a more fruitful joint work.
Key words: drama "Rusalka" by A.S. Pushkin, mythological picture of the world, comparison, authenticity of the work of art, interpretation of a literary work.
