CC BY
481
Филологически ИНУКП
МИФИЗАЦИЯ КЛАССИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ В РОМАНЕ Ф. СОЛОГУБА «МЕЛКИЙ БЕС»
А.Н. Долгенко
CLASSIC HERITAGE MYTHISATION IN F. SOLOGUB'S NOVEL "A SMALL DEMON"
Dolgenko A.N.
The article is devoted to the analysis of F. Sologub's novel "A Small Demon"in its connection with the Russian literature heritage of the 19th century. The originality of Sologub's decadent neo-mythologism manifests itself in the construction of his own myth, combining multiple realities of his epoch with purposely chosen plot collisions, images and motives taken from Pushkin, Gogol, Dostoevsky, Chekhov's works.
Статья посвящена анализу поэтики романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» в ее связи с наследием русской литературы XIX в. Своеобразие декадентского неомифологизма Сологуба заключается в том, что писатель конструирует собственный миф, сочетая многочисленные реалии современной ему действительности с преднамеренно отбираемыми сюжетны/ми коллизиями, образами и мотивами из Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чехова.
Эклектичная поэтика второго и последнего декадентского романа Федора Сологуба «Мелкий бес» (1905) выстраивается на основе конструктивного диалога с классическим наследием. Здесь отчетливо проглядывает модель, выработанная писателем в «Тяжелых снах» (1895), однако, связь с классической традицией как объектом ми-физации и источником декадентской неомифологии в «Мелком бесе» проявляется существенно ярче, разнообразнее, сложнее.
Своеобразие декадентского неомифо-логизма обусловлено совершенно определенными эстетическими представлениями Ф. Сологуба. Для создателя «Мелкого беса» искусство представляет ту сферу бытия и познания, которая не подчиняется этике. По убеждению Ф. Сологуба, не искусство отображает жизнь, а жизнь подражает искусству, поэтому Чацкий, Онегин, Дон-Кихот, Гамлет - подлинные люди, «истинное, не умирающее население нашей планеты», реальные же люди - как «бледные тени кинематографа, снимки чьих-то подлинных образов, однако страдающие по-настоящему, рабы своей темной судьбы. Думая, что они живут, что искусство изображает их, они обращаются к нему за нравственными уроками, как к зеркалу, хотя наоборот именно то, что происходит в искусстве отражается на лицах и душах воспринимающих» (1, т. 2, с. 171-209). От О. Уайльда и С. Малларме Ф. Сологуб унаследовал отношение к мифу, которое будет воплощено уже в первом де-
УДК 82 (091)
кадентском романе писателя: миф - всего лишь материал для книги.
Роман «Мелкий бес» строится на ми-физации русской классики. Событийный план произведения и образ Передонова, по справедливому наблюдению З. Минц, во всей своей объемной полноте могут быть поняты лишь в соотнесении с мечтой бедного гоголевского Башмачкина о шинели, судьбами сознания Германна из «Пиковой дамы» Пушкина, Поприщина из «Записок сумасшедшего» Гоголя, Голядкина из «Двойника» и героя «Записок из подполья» Достоевского, наконец, - чеховского Беликова (7). Мифизация классических сюжетов и образов была сознательной эстетической установкой Сологуба. В своих комментариях к современному изданию «Тяжелых снов» М. Павлова приводит интересный отрывок из письма Ф. Сологуба А. Измайлову: «Мне кажется, - писал он, - что такие великие произведения, как «Война и мир», «Братья Карамазовы» и пр. должны быть источником нового творчества, как древние мифы были материалом для трагедии. Если могут быть романы и драмы из жизни исторических деятелей, то могут быть романы и драмы о Раскольникове, о Евгении Онегине и <...> порою мы можем рассказать о них такие подробности, которых не имел в виду их создатель» (2, с. 358). Это заявление как нельзя более конкретно характеризует своеобразие неомифологизма Сологуба: писатель далек от символистской абсолютизации мифа, от попыток его реконструкции; он конструирует собственный миф, сочетая многочисленные реалии современной действительности с преднамеренно отбираемыми сюжетными коллизиями, образами и мотивами из Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чехова, соединяя психологические комплексы типов «маленького человека», «лишнего человека» и «нового человека».
Аллюзивно связь с традицией русской классики заявлена самим автором уже в предисловии ко второму отдельному изданию романа (1908). Характеризуя тематическое поле произведения, Сологуб, и это подмечено многими исследователями, скрыто отсылает читателя к лермонтовскому
предисловию к «Герою нашего времени»: «<...> каждый из нас, внимательно в себя всмотревшись, найдет в себе несомненные черты Передонова»; «<...> мои милые современники, это о вас писал я свой роман <...>« (1, т. 2, с. 7, 8). Но есть в этом предисловии еще две важнейших для понимания авторского замысла аллюзии к классическому наследию. Первая представляет собой своего рода автохарактеристику творческого метода: «Этот роман - зеркало, сделанное искусно. Я шлифовал его долго, работал над ним усердно.
Ровна поверхность моего зеркала, и чист его состав. Многократно измеренное и тщательно проверенное, оно не имеет никакой кривизны» (1, т. 2, с. 8). Сологуб скрыто отсылает читателя к народной пословице, за которой закрепился совершенно определенный литературный смысл после того, как Н.В. Гоголь использовал ее в качестве эпиграфа к комедии «Ревизор»: «На зеркало не-ча пенять, коли рожа крива». Тем самым Сологуб подчеркивает ориентацию на максимально объективное отображение в романе окружающей действительности и заявляет о себе как о наследнике бытописательной традиции «натуральной школы».
Вторая аллюзия, непосредственно связанная с первой, уточняет автохарактеристику избранного Сологубом творческого метода и представляет собой характеристику мироотношения и философско-эстетической позиции автора: «Правда, люди любят, чтобы их любили. Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны души. Даже и в злодеях им хочется видеть проблески блага, «искру Божию», как выражались в старину. Потому им не верится, когда перед ними стоит изображение верное, точное, мрачное, злое» (1, т. 2, с. 8). Автор скрыто отсылает читателя к философскому и художественному наследию Ф.М. Достоевского, с одной стороны, подчеркивая преемственность по отношению к нему в своем внимании к «мрачным» сторонам мира и человека, с другой стороны, выражая декадентское нежелание вслед за Достоевским искать в человеке «искру Божию». Сологуб не собирается выдавать желаемое за дейст-
вительное и искать в человеке то, чего в нем нет. Погасив в себе «искру Божию», утратив истину, человек оказался неспособным компенсировать эту потерю собственными силами, своей индивидуальной правдой, и на месте «убитого» Бога в душе человека оказывается тот, кто сильнее новоявленного теурга - Дьявол (ср. название статьи Сологуба «Человек человеку - Дьявол»). Конкретная редуцированная материализация демонического начала в человеке и представлена в названии произведения - «Мелкий бес».
Главный герой романа - Ардальон Борисович Передонов - это измельчавший до «мелкого беса» «маленький человек», корчащий из себя «лишнего человека». Этот новый для русской литературы тип не вызывает сочувствия или жалости, он наводит ужас. Но, по мысли Сологуба, именно таков герой его времени: «я имел для моего романа достаточно «натуры» вокруг себя» (1, т. 2, с. 7). По мнению Н.Г. Пустыгиной, в образе Передонова писатель отразил трагизм человеческой мысли - невозможность проникновения в сущность окружающей противоречивой действительности. Сама способность мыслить - уже трагедия для личности: восхождение по ступеням познания лишь увеличивает ее страдания (10, с. 126). Но страдания Передонова (его онтологическая тоска), в отличие от страданий Логина, имеют не гносеологическую, а социально-бытовую и психопатологическую природу.
Главный герой романа «Мелкий бес » живет в самом обыкновенном провинциальном городке Российской Империи конца XIX в. (время действия - осень 1898 г.) со всеми его атрибутами: пасмурное небо, пыльный воздух, грязные улицы, жалкие жилища, оборванные дети и т.п. Действительность, представленная в романе «Тяжелые сны» как сонм зла, порока и пошлости, ирреальный кошмар, в «Мелком бесе» принципиально не меняется, но ее основные черты, отмеченные Сологубом в первом романе, во втором проявляются с предельной остротой. В финале «Тяжелых снов» автор констатирует иллюзорность преображения действительности волей человека, присво-
ившего права Бога: «Итак, все идет по-старому, как заведено, и только Логин и Анна думают, что для них началась новая жизнь» (2, с. 244). В «Мелком бесе», где все идет, «как заведено», иллюзорны и разлад Передонова с действительностью, и попытки ее преображения, реален только результат разрешения конфликта декадентского антигероя с миром - безумие: «Мыслей не было» (1, т. 2, с. 288). Такое разрешение конфликта восходит к романтическому мотиву «блаженного безумия», интегрированному в декадентскую поэтику уже в романе Ж. Роденбаха «Мертвый Брюгге» (1892).
Как и в первом романе, разлад героя с миром в «Мелком бесе» является проекцией внутреннего разлада личности, раздвоенности. Как и в «Тяжелых снах», главный герой Сологуба обретает иллюзию внутренней гармонии в мире ирреальном. Но если в первом романе ирреальное складывается в своеобразном диалоге творческой фантазии и бессознательного (сон, бред, алкогольные галлюцинации) и оставляет героя в пределах мира реального, то в «Мелком бесе» оно -порождение дьявольского (не человеческого) замысла, целиком поглощающее сознание главного героя. В финале мы видим, что «декадентский антигерой» утратил связь с реальностью окончательно: «Передонов сидел понуро и бормотал что-то несвязное и бессмысленное» (1, т. 2, с. 288).
Логин и Передонов имеют много типологически сходного, что позволяет автору еще более резко обозначить их противоположность. И тот, и другой наследуют черты «байронического» типа: принципиальный разлад человека с действительностью, причем не потому, что человек несовершенен, а потому, что несовершенен мир. Оба героя ставят себя над миром и над людьми, оба совершают мистически окрашенное убийство. Однако Логин исключительность свою связывает с тем, что видит и понимает больше других, Передонов - с высоким покровительством княгини Волчанской. И тот, и другой наследуют черты «лишнего» человека: невозможность реализовать потенциал своей личности в реальной действительности, крах попыток позитивного изменения
мира. Однако если Логин по-онегински безуспешно пытается сделать что-либо для других (оградить молодого учителя от притеснений исправника, создать фонд взаимной помощи), то Передонов по-чичиковски безуспешно пытается сделать что-либо для себя (не прогадать с выбором невесты, заполучить инспекторское место и наказать всех «обидчиков»). И тот, и другой наследуют черты «нового» человека: оппозиционность социально-политической позиции, бескомпромиссность и целеустремленность. Для достижения своей цели они не жалеют ничего и никого, идут на преступление. Но их устремления лишены опоры на «разумный» эгоизм, они совершают убийство в полубреду, в состоянии алкогольного опьянения. Однако если у Логина естественная нигилистическая оппозиционность является результатом «долгих томительных размышлений», то у Передонова она искусственная, позерская - от нежелания мириться с тем, что кто-то знает больше, чем он, не читавший «запрещенных» авторов. Поэтому Передонов числит себя «тайным преступником» и воображает, что еще со студенческих лет состоит под полицейским надзором.
Есть и то, что типологически отличает героев декадентских романов Сологуба: Логин с его упорными поисками истины своеобразно включается в галерею героев-правдоискателей, Передонов с его упорным стремлением занять в социуме то место, которого он (по собственному мнению) заслуживает, являет собой продолжение развития типа «маленького» человека. Метаморфозы, которые претерпевают данные литературные типы в художественном мире декадентского романа, делают первого носителем истины, а второго - «мелким бесом» («маленький» человек в Передонове измельчал настолько, что «человеческого» уже не видно за «бесовским»). Герой второго романа Сологуба, по остроумному определению А. Измайлова, - «Мефистофель, разменявшийся на медные гроши» (8, с. 288). В Логине, таким образом, типический арсенал русской классики абсолютизируется, в Передонове -травестируется.
Воплощением «сатанинского гуманизма» (определение С. Франка) и декадентской мизантропии в романе «Мелкий бес» становится феномен «передоновщины». Критика сразу же обратила внимание на социально-критический пафос произведения и вписала второй роман Сологуба в контекст гротескно-сатирического течения реалистической русской литературы XIX в. и поначалу воспринимала автора как наследника щедринской и чеховской традиций. Скрыв декадентский нигилизм под внешними атрибутами «общественного» романа, наполнив художественный мир произведения классическими сюжетными и образными решениями, Сологуб усыпил бдительность народнической критики и впервые получил всероссийское признание.
В предисловии ко второму изданию романа автор решил закрепить успех, предложив для описанного им явления русской действительности термин «передоновщина». Использование такого словообразовательного типа было призвано окончательно укрепить в сознании читателя связь романа с обличительной традицией («чичиковщина», «обломовщина», «карамазовщина» и т.п.). Однако уже первые критики Сологуба обнаруживают, что за социально-обличительной стороной явления скрывается глубокий философский смысл, связывающий автора «Мелкого беса» с различными направлениями художественного психологизма русской литературы. Так, например, Р.В. Иванов-Разумник предлагал трактовать понятие «передоновщина» следующим образом: «Не надо только понимать это слово так узко, как поняли его многие читатели и критики. Видеть в «Мелком бесе» сатиру на провинциальную жизнь, видеть в Передонове развитие чеховского человека в футляре - значит, совершенно не понимать внутреннего смысла сологубовского романа. Не одна провинциальная жизнь какого-то захолустного городишки, а вся жизнь в ее целом есть сплошное мещанство, сплошная передонов-щина; в этом-то и состоит весь ужас жизни, этим и объясняется страх жизни. Жизнь бессмысленна, бесцельна, жизнь - сплошная передоновщина» (8, с. 16). Критик точно
уловил декадентскую идею автора, но поспешил смягчить категоричность тезиса о принципиальной бессмысленности жизни: «Так говорит нам Ф. Сологуб. Хотел ли он сказать это - для нас безразлично, но это сказалось во всем его творчестве; и в этом его связь не только с Чеховым и Лермонтовым, но и с Достоевским» (8, с. 32). Последнее заявление Р.В. Иванова-Разумника выглядит несколько странным, так как в своем исследовании 1908 г. «О смысле жизни. Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов» он доказывает сознательность идейной установки Сологуба на изображение бессмысленности жизни (5). Это тем более странно, что в предисловии к изданию 1908 г., уже комментированном нами, Сологуб сам во всем «признался». Думается, для Р. В. Иванова-Разумника важнее в данном случае было не сделать апологетический реверанс в сторону Сологуба, а указать на главный источник его концепции мира и человека, каковым, как и в первом романе, оказывается наследие Ф.М. Достоевского.
Вопрос о связи идейно-художественных решений Ф. Сологуба в «Мелком бесе» с философско-эстетическим и художественным наследием Ф.М. Достоевского, так или иначе, затрагивался в ряде критических и научных исследований. Среди них стремлением избежать известной тенденциозности и широтой охвата материала выделяется статья И.Д. Якубовича «Романы Ф. Сологуба и творчество Достоевского» (11). По мнению исследователя, для Сологуба «уроки Достоевского» состоят в сложности и парадоксальности человеческой натуры, ее подверженности страстям, сосуществовании в душе добра и зла. Сологуб ощутил в произведениях Достоевского ту огромную значимость борьбы, которую вынужден вести человек, чтобы сделать свой выбор в жизни. Этот выбор вполне определенно реализован и в первом, и во втором романах Ф. Сологуба.
В «Мелком бесе» писатель исследует психологические «изломы и тупики» человеческого сознания, которые рождают аморализм, античеловеческие проявления личности, что сближает проблематику произве-
дения с «Записками из подполья». Для И. Д. Якубовича показательна, прежде всего, бросающаяся в глаза близость в названии романа Сологуба и «Бесов» Достоевского, вводящая тему обмельчания и рождения бесов русской жизни в «передоновых» (11, с. 196-197). Главный бес Достоевского - Став-рогин, воплощающий онтологический принцип зла - является, по мысли Якубовича, «прародителем героя, стоящего по ту сторону человечности, презирающего все законы общежития, изменяющего всем и каждому. Он в прямом и переносном смысле огажи-вает все, что его окружает <...>. Передонов - один из того стада свиней, в которое вошли бесы» (11, с. 197). Хроникер «Бесов» и рассказчик Сологуба повествуют о провинциальной гнетущей пошлости маленьких российских городков, сотрясаемых бесовскими страстями. Но если хроникер Достоевского отстранен от героев романа, то отношение рассказчика Сологуба к описываемому носит, по мнению исследователя, принципиально иной характер. Слово автора в романе Сологуба очень активно. Он постоянно растолковывает читателю суть происходящего, комментирует его в развернутых вступлениях, что совершенно не свойственно рассказчику Достоевского. Но не только роман «Бесы» явился творческим толчком для создателя «Мелкого беса». Из произведений Достоевского, оказавшихся наиболее близкими Сологубу, И.Д. Якубовичем вслед за А. Белым и З. Минц выделяются «Двойник» и «Записки из подполья».
Передонов наследует от Голядкина стремление занять на общественной иерархической лестнице более высокое место путем выгодной женитьбы и постепенно развивающееся в результате крушения этих надежд безумие. Болезненная мнительность Голядкина с его желанием всюду увидеть врагов и недоброжелателей, в Передонове перерастает в маниакальность человека, стремящегося отомстить мнимым завистникам, во всех видящего шпионов и доносчиков, получающего удовольствие от наказания розгами своих учеников. Заимствованный у Достоевского романтический мотив двойничества, многопланово реализо-
ванный в «Тяжелых снах», по намеченному Сологубом принципу развивается и в «Мелком бесе». Писатель создает в сугубо бытовых сценах эффект иллюзорности, абсурдности бытия. Реализованный в духовном мире декадентского героя Логина как противостояние его «живой» и «мертвой» ипостасей, мотив двойничества выходит за пределы сознания и материализуется в декадентском антигерое Передонове и его Недоты-комке. Логин убил свой «труп», да, видно, не добил. Зло мира в «Мелком бесе» материализуется уже не в человеке, а в ирреальном существе.
Художественный опыт Сологуба во втором романе, как было не раз отмечено критиками и литературоведами, проецируется на философские размышления героя «Записок из подполья». И.Д. Якубович, в частности, отмечает, что духовный облик парадоксалиста, человека-мыши - исходная доминанта для изображения ограниченного, бездуховного и бесчувственно злого героя Сологуба. Доведенный до предела крайний индивидуализм героя «Записок из подполья», свобода воли, которую он ставит превыше всего, была воспринята Сологубом с точки зрения декадентской концепции искаженной природы человека как существа злого. Трагический мотив одиночества человека в мире, озлобленность и мстительность «подпольного» человека, от которых он сам страдает, превращаются у Передонова в стремление, «замкнувшись от мира, ублажать свою утробу», в «готовность к преступлению». Нравственное растление и душевная слабость антигероя Достоевского доведены Сологубом до предела. Однако если для Достоевского первостепенным был ответ на вопрос о последствиях, к которым ведет раскрепощенное личностное сознание, то Сологуб своим антигероем продемонстрировал диалектику превращения «своей воли» в «своеволие», крайним проявлением которого как для Достоевского, так и для Сологуба, являются убийство и самоубийство (11, с. 198-199).
В «Мелком бесе», как и в «Тяжелых снах», убийство оказывается преступлением без наказания. Нет раскаяния, нет чувства
вины. За преступление и декадентский герой Логин, и декадентский антигерой Передонов вознаграждаются. Однако эта безнаказанность и своеобразная награда в «Мелком бесе» раскрывается на метатекстовом уровне. Передонов вновь появляется в романе Сологуба «Творимая легенда», правда уже эпизодически, и мы узнаем, что его мечта сбылась, да еще и с избытком. В предисловии к седьмому изданию «Мелкого беса», которое, по сути, оказывается запоздавшим на пятнадцать лет эпилогом к роману, Сологуб подчеркивает, что речь идет о том самом Передонове: «Внимательные читатели моего романа «Дым и пепел» (четвертая часть «Творимой легенды»), конечно, уже знают, какою дорогою идет теперь Ардальон Борисович» (1, т. 2, с. 10).
Наряду с философско-эстетическим и художественным наследием Ф.М. Достоевского, для уяснения своеобразия декадентского неомифологизма романа «Мелкий бес» большое значение имеет воплощение в нем элементов чеховской традиции. Во втором романе Сологуба это связано, в первую очередь, с тем произведением А.П. Чехова, с идеями которого «Мелкий бес» вступает в открытый диалог: это рассказ «Человек в футляре» (1898). Он появился в период работы Сологуба над романом. Как полагает В. Ерофеев, писатель не мог не откликнуться на рассказ, герой которого оказался коллегой Передонова: «Пройти мимо рассказа -значило молчаливо признать тематическое влияние Чехова. Сологуб выбирает иной путь: он «абсорбирует» рассказ, включает его в свое произведение с тем, чтобы преодолеть зависимость от него» (4, с. 79). Вряд ли Сологуб опасался обвинений в тематической зависимости от Чехова: современники работают с одним жизненным материалом -естественная для литературного процесса ситуация. Важно, что писатели с этим материалом делают. Уж если и можно Сологуба обвинить в эпигонстве, то, скорее, по отношению к Достоевскому или Гоголю. Думается, то, что В. Ерофеев называет «абсорбцией», скорее служит средством авторской характеристики персонажей.
Разговор о рассказе «Человек в футляре» завела с Передоновым и Володиным (мнимым двойником Передонова) Надежда Васильевна Адаменко - девица, которая в «позапрошлом году кончила она учение в здешней гимназии, а ныне занималась тем, что лежала на кушетке, читала книжки всякого содержания да школила своего брата, одиннадцатилетнего гимназиста...» (1, т. 2, с. 60). Передонов, параноидально возомнивший Володина, всегда особенно любезно относившегося к Варваре, соперником в борьбе за инспекторское место, решил избавиться от конкурента, сосватав за него девицу Адаменко. Так что сцена с обсуждением чеховского рассказа, по сути, - смотрины (не зря же и Володин так принарядился). Разумеется, девушка на выданье должна понравиться жениху. Все, что она делала по окончании гимназии, - читала. Начитанность - ее единственно выигрышное качество, которое девушка не замедлила выставить напоказ. Разговор о состоянии учебного дела, о реформе гимназий, о воспитании детей, о литературе, о символизме, о русских журналах ее гостям был не любопытен. Поэтому Адаменко и предложила обменяться впечатлениями о рассказе Чехова «Человек в футляре», который был на слуху у всей читающей публики. Беспросветное невежество гимназических учителей («Это что же, статья или роман?» (1, т. 2, с. 61)) смешит вчерашнюю гимназистку, ведь даже ее одиннадцатилетний брат читал этот рассказ. Обращение к Чехову было последней попыткой отыскать общий предмет для разговора, но попыткой безуспешной. Дальнейшее «обсуждение» рассказа показывает, как воинственное невежество и глупость перерастают поистине в мракобесие. Пока Володин «утешал хозяйку обещанием достать непременно майский нумер «Русской мысли» и прочесть рассказ господина Чехова. Передонов слушал с выражением явной скуки на лице и, наконец, заявил: «Я тоже не читал. Я не читаю пустяков. В повестях и романах все глупости пишут» (1, т. 2, с. 62).
Эта сцена из VI главы «Мелкого беса» навела З. Минц на мысль, что в глазах Ада-менко и ее младшего брата Передонов ока-
зывается «двойником» чеховского Беликова (7), хотя в самой сцене ничего (ни слово, ни взгляд, ни жест) не свидетельствует о том, что, говоря о «меткости» Чехова, Адаменко имела ввиду Передонова. Как видно, З. Минц, исследовавшая роман «Мелкий бес» в пределах символистской парадигмы, преувеличивает масштабы «неомифологизма» Сологуба. Сомневается в справедливости данного наблюдения тартуской исследовательницы и В. Ерофеев: «Передонов гораздо более укоренен в бытии, нежели Беликов - фигура социальная, а не онтологическая. <...> В сущности, его бредовые честолюбивые помыслы, жажда власти и желание наслаждаться ею несвойственны Беликову: тот пугает и сам пугается и в конечном счете умирает как жертва всеобъемлющего страха. Он скорее инструмент произвола, исполнитель не своей воли, нежели сознательный тиран и деспот» (4, с. 80).
«Зависимости» и «абсорбции», таким образом, не наблюдается, зато есть превосходный повод для сравнения фигуры Пере-донова с разработкой сходного материала Чеховым как «последним представителем классической традиции» (Г.П. Федотов). Интересно и другое. В глазах одиннадцатилетнего гимназиста, не блистающего точностью знаний (в отличие от Адаменко, помнившей, что рассказ Чехова был опубликован «в каком-то летнем» номере «Русской мысли», ее брат указывает на майскую книжку), проявление гимназическими учителями тотального невежества, которым они еще и кичатся, выглядит просто безумием. То, что эта сцена помещена в VI главу романа, на наш взгляд, - композиционно подчеркнутая аллюзия к другому рассказу А.П. Чехова, увидевшему свет во время начала работы Ф. Сологуба над «Мелким бесом», - «Палата № 6» (1892). Атмосфера безумия еще более усиливается в конце VI главы романа, когда Передонов с еще одной потенциальной невестой Мартой - простодушной девушкой, живущей у инфернальной Вершиной, которая мечтает поскорей выйти замуж - и ее младшим братом делится своими взглядами на национальное своеобразие человечества, в которых вновь про-
является своеобразный литературный вкус декадентского антигероя: «Мицкевич <...> выше нашего Пушкина. Он у меня на стене висит. Прежде там Пушкин висел, да я его в сортир вынес, - он камер-лакеем был» (1, т. 2, с. 70). Алогизм, противоречивость, безапелляционность «рассуждений» Передоно-ва, который за две минуты проявил себя и как ярый ксенофоб, и как ярый русофоб, и как латентный антисемит, отчетливо обозначают введенный в роман с самого начала повествования мотив нелепости, абсурдности бытия и безумия человека.
В романе «Мелкий бес», наряду с традициями Достоевского и Чехова, весьма ощутимо влияние гоголевского наследия. Оно ярко проявляется уже в структуре сюжета романа, в центре которой драматическая коллизия комедии «Ревизор». Н.В. Гоголь феноменальным образом трансформировал традиционную для комедии классицизма и просветительского реализма коллизию сватовства, выдвинув на первый план мотив заблуждения, который так мастерски использовал Грибоедов в «Горе от ума», чем, собственно, и спас комедийное действие, в котором не могло быть счастливой развязки из-за отсутствия влюбленной пары. В завязке «Ревизора» Гоголь прежде вводит мотив заблуждения, а уже затем коллизию сватовства. Правда, борьба ведется не за «невесту», а за Хлестакова, и не за руку и сердце, а за честь и совесть ревизора. Заблуждение гипертрофированно: мало того, что Хлестаков не ревизор - у него нет чести и совести. У Грибоедова преодоление заблуждения знаменует развязку, но Гоголю этого мало - к развязке он добавляет катастрофу.
То обстоятельство, что второй роман Сологуба читается, что называется, легче, чем первый, во многом обусловлено тем, что сюжет «Мелкого беса» выстраивается автором на основе классической коллизии сватовства, трансформированной Гоголем. У Сологуба идет борьба «за руку и сердце», но не девушки, а Передонова. Как только все претендентки «заявляют» о своих притязаниях, фабула становится сюжетом. Самостоятельную активность в борьбе за жениха
проявляет лишь Варвара, «интересы» сестер Рутиловых представляет брат, «интересы» Марты - Вершина. В этом чувствуется влияние догоголевской комедии: так в «Недоросле» Д.И. Фонвизина за Митрофана действовала матушка - г-жа Простакова, а в «Горе от ума» А.С. Грибоедова за Скалозуба действовал Фамусов.
Сологуб заимствует у Гоголя и мотив заблуждения, однако реализация этого мотива в системе персонажей происходит в противоположном направлении: не Передо-нова принимают за другого, а он сам заблуждается на собственный счет, он сам видит себя «инкогнито из Петербурга» - инспектором. Показательно, что завершение коллизии сватовства в романе «Мелкий бес», так же, как и в комедии «Ревизор» не исчерпывает действия. Катастрофой разрешается социальный конфликт «Ревизора» - трагической катастрофой разрешается декадентский конфликт «Мелкого беса».
Трансформацией драматической коллизии «Ревизора» в сюжете второго романа Сологуба гоголевское влияние отнюдь не исчерпывается. Н.А. Горских в своей диссертации справедливо отмечает, что одним из важнейших свойств вещного мира Гоголя и Сологуба, определяющим близость их художественной вещи к мифологической является равенство «единичности (тотема) множественности (составляющим его клана)» (3, с. 16). Эта свойство связывает «Мелкий бес» с «Мертвыми душами» и оригинально реализуется в травестировании «одиссеи» Чичикова в «одиссее» Передонова.
Даря или продавая Чичикову свою вещь после совместной трапезы, помещики приобщают его к своему клану, некоторым образом превращая его в тотем путем передачи частей самих себя. Сходной попыткой «приобщиться к клану Власти» становятся, по мысли Н. А. Горских, и эпизоды посещения чиновников («душ умерших») Передо-новым в романе Сологуба «Мелкий бес»: «Желание приобщиться к тотему посредством трапезы или приобретения какой-либо из его частей в романе Сологуба становится показателем стремления персонажей к изменению, к обновлению своего статуса, чуж-
дого духовному» (3, с. 17-18). К этому следует добавить, что мотив приобщения к тотему в «Мелком бесе» осложнен мотивом мнимого чинопочитания, позаимствованным Ф. Сологубом у А.П. Чехова («Толстый и тонкий»).
Показателен в этом отношении уже первый пункт «одиссеи» Передонова - его визит к городскому голове. Поначалу Яков Аникеевич Скучаев принял гимназического учителя прохладно, согласно чину: «В хитрых черных глазах его вспыхнул презрительный огонек. Он думал, что Передонов пришел просить денег в долг, и решил, что больше полутораста рублей не даст» (1, т. 2, с. 80). Однако после того как визитер с поистине хлестаковским задором поведал о том, что княгиня Волчанская обещала выхлопотать ему инспекторское место, Скуча-ев резко переменил презрительный тон на подобострастный:
«— Так-с, так-с, - осторожно сказал Скучаев. - А впрочем, что же это мы сухопутный разговор делаем. Надо закусить да выпить» (1, т. 2, с. 83). Тут-то и начинается приобщение к тотему, «приобщение к клану Власти» через застолье, в процессе которого аллюзии к «Мертвыми душами» становятся уже прямыми отсылками. Скучаев сближается с Маниловым, и не только семантикой фамилии (если вовремя от Манилова «не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную»), но и вниманием к деталям «ритуального» застолья: «Скучаев угощал, - как и все, что делал, - весьма степенно, словно важным делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными донышками, чтоб их нельзя было поставить на стол» (1, т. 2, с. 84). Разумеется, хозяин долго не отпускал ставшего столь дорогим (своим) посетителя, разумеется, проводил до передней, разумеется, на прощанье обнялись и поцеловались (1, т. 2, с. 84). Продолжилась «одиссея» Пе-редонова так же, как и началось, - по чичиковской схеме.
Воплощение гоголевского начала в системе персонажей романа «Мелкий бес» не ограничивается исключительно образом Передонова. Это относимо и к второстепенным персонажам. Так, например, образ Вершиной - это и прямая проекция на второй декадентский роман Сологуба сатанинского образа женщины, искушающей Дюр-таля во втором декадентском романе Ж.-К. Гюисманса «Там, внизу» (1891), и развитие того мотива сладостного порока, который в первом романе Сологуба нашел воплощение в образе Клавдии Кульчицкой. Но здесь перед нами уже не молодая, снедаемая страстями инфернальная красавица, а то, что станет с ней лет через десять - «маленькая, худенькая, темнокожая женщина, вся в черном, чернобровая, черноглазая. Она курила папироску в черешневом, темном мундштуке и улыбалась слегка, словно знала такое, чего не говорят, но чему улыбаются» (1, т. 2, с. 14). По описанию - Яга. Показательно, что взаимоотношения Вершиной и Передо-нова воспроизводят тот же тип отношений между представителями потусторонних сил, который установился между Солохой и чертом из гоголевской «Ночи перед рождеством».
Таким образом, процесс мифизации в романе «Мелкий бес» направлен как на создаваемый автором художественный мир, так и на источник, который, собственно, в качестве мифологического до включения в этот процесс не воспринимался и не функционировал. Именно такой текст, в котором рождается новый миф и тут же получает дальнейшее развитие, новое воплощение, следует считать воплощением декадентского не-омифологизма. Все это заставляет согласиться с Л. Пильд, подробно исследовавшей пушкинское начало в «Мелком бесе», которая определила второй роман Сологуба как «метаповествование о русской классической литературе XIX века» (9, с. 320).
В романе «Мелкий бес» декадентское неверие автора в возможность позитивного преображения жизни в пределах самой жизни, тотальный пессимизм, всепоглощающее ощущение конфликтности бытия и смертоносной дисгармонии человеческих отно-
шений беспрецедентны и безальтернативны. Разочарование в мире и человеке ощущается тем более остро, что для его художественного воплощения автор максимально широко использовал богатейший арсенал русской классической литературы - литературы гуманистической, но не антропоцентрической. Антропоцентризм скорее отличает декаданс как искусство, в котором человек впервые становится «мерой всех вещей». Кризис гуманизма, неотступно следующий за «смертью Бога», привел к тому, что антропоморфный Бог вытесняется теоморфным человеком на периферию художественной аксиологии. Весь ужас этой ситуации и воплощен в романе «Мелкий бес».
Русский декадентский роман под пером Ф. Сологуба являет собой, таким образом, попытку выражения нового содержания в традиционных формах. В этом его принципиальное отличие от символистского романа, в котором новы и содержание, и форма. Иными словами, если символистский роман всецело реализует художественное устремление к модернизму, то декадентский роман, насколько можно судить по «Мелкому бесу» как наивысшему достижению русской литературы в этом жанре, - всецело устремлен к классике.
ЛИТЕРАТУРА
1. Сологуб Ф. Собр. соч.: В 6 т. - М., 20002002.
2. Сологуб Ф. Тяжелые сны: Роман; рассказы / Сост., подгот. текста, вступ. ст., ком-мент. М. Павловой. - Л., 1990.
3. Горских Н.А. Н.В. Гоголь и Ф. Сологуб: поэтика вещного мира: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Томск, 2002.
4. Ерофеев В. На грани разрыва ("Мелкий бес " Федора Сологуба и русский реализм) // Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. -М, 1990. - С. 79-100.
5. Иванов-Разумник Р.В. О смысле жизни. Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов. - СПб., 1908.
6. Ильев С. П. Русский символистский роман. Аспекты поэтики. - Киев, 1991.
7. Минц З.Г. О некоторых "неомифологических " текстах в творчестве русских символистов // Блоковский сборник, Ш. Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. - Вып. 459. - Тарту, 1979. - С. 76-120.
8. О Федоре Сологубе. Критика, статьи, заметки / Сост. А. Чеботаревская. - СПб., 1911.
9. Пильд Л. Пушкин в «Мелком бесе» Ф. Сологуба // Пушкинские чтения в Тарту - 2. -Тарту, 2000. - С. 306-321.
10. Пустыгина Н.Г. Символика огня в романе Ф. Сологуба «Мелкий бес» // Биография и творчество в русской культуре начала XX века: Блоковский сборник IX. Памяти Д. Е. Максимова / Отв. ред. 3. Г. Минц; ред. В. И. Беззубов. - Тарту, 1989. - С. 124-137.
11. Якубович И.Д. Романы Ф. Сологуба и творчество Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. - СПб., 1994. - С. 188-203.
Об авторе
Долгенко Александр Николаевич, кандидат филологических наук, доцент, докторант кафедры литературы Волгоградского государственного педагогического университета. Сфера научных интересов - теория и история литературы, развитие жанра романа в русской литературе рубежа XIX - XX вв., литературная прогностика.
