CC BY
293
Вестник ДВО РАН. 2005. № 4
Г.Р.РОМАНОВА
Миф в художественной структуре
романа В.Набокова
«Ада, или Радости Страсти»
Миф входит в структуру романа В. Набокова «Ада» посредством темы инцеста и темы потерянного (обретенного) рая. Тема рассматривается в трех аспектах: социальном, литературном и мифологическом. Мифологический аспект обусловлен концепцией андрогинности. В таком контексте роман Набокова обнаруживает типологические соответствия с романом австрийского писателя Р.Музиля «Человек без свойств». В обоих произведенияхХХв. инцест рассматривается как метафора стремления героев к совершенству, к гармоническому единству, по которому герои испытывают ностальгию. Поиск утраченного рая и обретение его в творчестве является главной проблемой романа Набокова.
Myth in the composition of VNabokov’s novel «Ada, or Ardor». G.R.ROMANOVA (Komsomolskii-na-Amure State Pedagogical University).
Myth enters the structure of Nabokov's novel «Ada» by means of the theme of incest and of lost-and-found Eden. The theme is considered in three aspects: social, literary, and mythological. The mythological aspect takes roots in the concept of androgyny. In such context, Nabokov’s novel manifests typologycal correspondence to the novel of Austrian writer R.Musil «A Man without Characteristics». In both works of the 20th century, incest is considered as a metaphor of the characters ’ striving for perfection, for the lost harmonic unity. Searching for the lost Paradise and finding it through creative work is the main issue of Nabokov’s novel.
В романе «Ада» (1969) Владимир Набоков, создавая свою художественную вселенную, неоднократно обращается к мифу. Миф входит в роман Набокова посредством двух универсальных тем: инцеста и потерянного (обретенного) рая. Причем первая тема обусловливает появление второй.
Само слово «инцест» в переводе с латыни обозначает «неблагопристойный». Это брак или эротическая связь ближайших кровных родственников или - в расширительном смысле - всякий интимный союз людей слишком близких, в повседневной практике нарушающий нормы экзогамии. Инцест представлен в мифологии разнообразными сюжетами, различающимися по характеру родственных отношений (инцест родителей и детей, брата и сестры) и по ситуации. Во времени мифическом совершаются межродственные браки, которые не являются нарушением норм: это прежде всего - браки первопредков, представляющих собой единственную пару на земле, так что происхождение богов или людей зависит от их по необходимости кровосмесительного союза - сакрального инцеста. Эта ситуация «непреступного» инцеста соответствует снятию брачных и иных запретов в наиболее
РОМАНОВА Галина Романовна - кандидат филологических наук (Комсомольский-на-Амуре государственный педагогический университет).
важных ритуалах, и с ней как с прецедентом связаны инцестные браки в различных царских традициях. Наиболее характерный тип инцестного сюжета в развитых мифологиях связан с отношением к инцесту как к преступлению, со стремлением избежать его и все-таки совершением инцеста, чаще всего по неведению. Это подразумевает наличие в сюжете сложной системы обоснований случившегося. Как всякое нарушение табу, инцест обладает определенной амбивалентностью: герой, совершивший инцест, может эволюционировать к крайним степеням добра и зла [4, с. 545, 546].
Инцест - одна из сюжетообразующих тем, имеющая отношение к нравственнофилософской проблематике романа «Ада». Решение темы имеет, на наш взгляд, три аспекта: мифологический, литературный и социальный. Мифологический аспект обусловлен концепцией андрогинности; литературный аспект выстраивается по модели романтического жизнетворчества и романтического литературного сознания; социальный аспект выражается в бунте против нравственных законов общества.
Наиболее разработанным в набоковедении является литературный аспект инцеста. Присутствие мотивов Шатобриана в подтексте «Ады» отмечалось многими исследователями, начиная с ранней критической статьи известного американского писателя Джона Апдайка [2, с. 464-467]. Если отношения Шатобриана с его сестрой Люсиль воплощают французскую трактовку темы инцеста, то отношения Байрона с его сводной сестрой Августой - английскую. На многочисленные упоминания о Байроне в набоковском романе впервые обратил внимание рецензент Мэтью Ходгарт (по [2]).
Крупный американский набоковед Д.Б. Джонсон предлагает русскую трактовку темы, полагая, что очертания набоковского романа «Ада» - как «эхо и развитие <пушкинского> сюжета» - проступают в строфе XIV главы третьей «Евгения Онегина»:
Перескажу простые речи Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни У ног любовницы прекрасной Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык [8, с. 52, 53].
Исследователь убежден, что эти иронические стихи «покажутся куда менее невинными», если рассмотреть их в контексте Байрона и Шатобриана. Ученый приходит к выводу, что тема инцеста в «Аде» вполне может прочитываться как «генеральная метафора творческого взаимодействия нескольких поколений романов, посвященных теме инцеста, в трех великих литературах, наследником которых является набоковский роман» [3, с. 399, 400, 425].
Мы полагаем, что наряду с неоспоримыми, неоднократно прокомментированными романтическими источниками темы инцеста в «Аде» и гипотетическими предположениями можно говорить о типологических схождениях в решении
данной темы у писателей ХХ столетия. Не случайно Д. Б. Джонсон называет в качестве возможного источника для «Ады» роман немецкого писателя Леонгарда Франка «Брат и сестра» (1929), упоминаемый Набоковым в рассказе «Встреча» (1931) и в романе «Дар» (1939). Думается, что типологические параллели можно провести также между «Адой» и романом выдающегося австрийского писателя Роберта Музиля «Человек без свойств» (1930-е). Такие сопоставления еще не становились предметом изучения в отечественном литературоведении.
Литературный компонент инцеста в романе Музиля, как и в «Аде» Набокова, исследован достаточно основательно. На первый план здесь выходят связи с немецким романтизмом, прежде всего с «Люциндой» Фридриха Шлегеля. Именно здесь литературная составляющая инцеста наполняется универсальным мифологическим содержанием. Ф.Шлегель акцентировал внимание на том, что цель, к ко -торой должен стремиться род людской, - это последовательная реинтеграция полов вплоть до достижения андрогинности. Для немецких романтиков андрогин -тип совершеннейшего человека будущего, во всем подобного Христу. Для романтика Франца фон Баадера андрогин был началом всего - и вновь появится в конце времен. У Набокова и у Музиля в основе конструктивной мифологической составляющей инцеста также лежит орфический миф об андрогине, суть которого излагает Платон в диалоге «Пир» устами Аристофана.
Согласно Платону, изначальная человеческая природа была иной и люди составляли нечто целостное. Человек-андрогин сочетал в своем виде и наименовании признаки обоих полов - мужского и женского. Страшные своей силой и мощью, андрогины питали великие замыслы и посягали даже на власть богов, пытаясь совершить восхождение на небо. Когда тела их в наказание были рассечены Зевсом, каждая половина со страстью устремилась к другой своей половине, желая срастись. С тех давних пор людям свойственно любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу. И теперь по-прежнему люди ищут утраченную половинку, и, когда эти половинки находят каждая свою, возникает эрос - любовь. У Платона именно Эрот воплощает стремление рассеченных человеческих половин одна к другой ради восстановления целостности: «Любовью называется жажда целостности и стремление к ней».
Платоновский миф в структуре романов Набокова и Музиля помогает осознать проблему человека как духовно целостной личности (не разорванной на чувство и интеллект). Но индивид сам по себе, вне его связи с другими, еще не может реализовать всей совокупности скрытых в нем сил, даже если они гармонизированы, -замкнутость только на себя есть бытие вне культуры. Микрокосмом, по которому можно судить об общем состоянии «духовной вселенной», является внутреннее отношение между «я» и «ты», достигающее своего высшего выражения в любви. Любовь для набоковских Вана и Ады, так же как для музилевских Ульриха и Агаты, оказывается единственной формой оправдания их человеческого существования. Любовь предстает как попытка создать собственную реальность, изначально субъективную и противопоставленную объективной действительности.
В романе Р.Музиля герой видит, что текущая жизнь разъята на множество разрозненных «порядков» - без целостного единства: «Порой кажется, что все нами испытываемое - это разрозненные обрывки какого-то прежнего целого, которое однажды неверно сложили» (курсив мой. - Г.Р.) [5, с. 82]. Именно эта разъятость вызывает к жизни стремление к обратному - к целостности. В качестве формы целостности избирается андрогинность, обретение которой становится возможным с появлением Агаты - родной сестры Ульриха. Встретившись после долгих лет в
доме умершего отца, Ульрих и Агата являются друг перед другом в «полосато-шашечных» пижамах, похожих на костюм Пьеро. «Я не знала, что мы близнецы!» -сказала Агата [5, с. 12]. Когда взаимное притяжение между Ульрихом и Агатой усиливается, герои приходят к выводу, «что быть братом и сестрой мало». Ищется иная степень родства: «Значит, мы объявим себя близнецами! Симметричные создания каприза природы» [5, с. 250, 256].
Близнечная форма, на наш взгляд, не случайна. Вспомним, что в фольклорном мотиве о близнечных парах отражена мечта об идеальной половине. В фольклоре разнополые близнецы всегда представляются как исходно бывшие одним существом, которое распалось, единством, которое должно вновь слиться в любви, этом абсолютном символе соединения. Так подготавливается гармоническое слияние, обретение целостности, сближение противоположностей, «одного и того же на разные лады» [5, с. 237]. Между братом и сестрой возникает духовная близость, основой которой явились общие воспоминания и общие представления; одинаковый ход мыслей поразил, даже смутил обоих. Но и такой степени слияния оказывается недостаточно: мало быть просто близнецами, надо стать сиамскими близнецами, чтобы восстановить утраченную в веках целостность, андрогинность: «Уль -рих с живым интересом пытался представить себе, каково было бы действительно срастись с другим человеком. . Всякое волнение одной души сопереживается другой, а вызывающий его процесс происходит с телом, которое в главном не является твоим собственным» [5, с. 261]. Здесь напрашивается прямое образно-тематическое соответствие - рассказ Набокова о сиамских близнецах «Сцены из жизни двойного чудища».
В аспекте мифа образу сиамских близнецов соответствует талмудическая параллель с первопредками. Знаменитый религиовед и мифолог Мирча Элиаде писал: «Как сиамские близнецы, Адам и Ева были сотворены спиной к спине, соединенные в плечах, затем Бог разделил их ударом топора, разрубив на две части» [10, с. 163]. Вследствие традиционного представления, что человечество происходит от Адама, возникло также представление, что андрогин вертикально существует в каждом человеке, и духовное совершенствование состоит именно в том, чтобы обрести в себе эту андрогинность, целостность, стать причастным «вертикали культуры». Об этом в «Евангелии от Фомы» говорит Иисус, обращаясь к ученикам: «Когда вы сделаете два <существа> одним, и когда вы то, что внутри, сделаете таким же, как то, что снаружи, а то, что снаружи, таким же, как то, что внутри! И если вы сделаете мужское и женское единым, так, чтобы мужское не было более мужским, а женское не было более женским, вот тогда вы войдете в Царствие» [10, с. 166].
Набоков, явно вслед за талмудистами, как считает Р. Олтер, соединяет с древнееврейским мифом древнегреческий, воплощая в своих переплетшихся причудливым образом брате и сестре образ безгреховного, цельного человека [7, с. 474].
Инцест Ады и Вана, по Набокову, имеет мифологических предшественников в их семействе. Имена прародителей, князя Всеслава Земского и его юной невесты Софьи Темносиней, содержат в своей этимологии сведения о таинственном мифологическом происхождении клана. Фамилия князя - производное от «земля», фамилия невесты - традиционный эпитет для «неба». Инцест «божественных» предков Винов, как иронически намекает Набоков, восходит к греческой мифологии, где мы видим кровосмесительные браки богов неба и земли - Урана и Геи, Кроно-са и Реи, Зевса и Геры.
Действительно, в древнейших греческих космогониях божества женского пола или бесполые производят на свет потомство самостоятельно. Так, от Хаоса (беспо-
лого) родились Эреб (бесполый) и Ночь (женского пола). Земля самостоятельно породила звездное Небо. На Кипре почитали бородатую Афродиту под именем Афродитос, а в Италии - лысую Венеру. А Дионис вообще был двуполым божеством. Ко многим божествам обращались, называя их то Отцом, то Матерью. Это было одновременно указание или на их возможное самоопределение, или на их производительную силу. Возможно также, что некоторое количество «божественных пар» - позднейшие переработки первичного андрогинного божества или персонификация их признаков.
Используя прием «эффектной прозаизации», описанный в эссе о Гоголе, Набоков смешивает «возвышенный» (мифологический) и «прозаический» (семейный) планы и скрывает значительную деталь (инцест), прибегая к ироническому снижению. Не случайно Дедалус Вин, начавший лабиринт инцеста, получил свое имя от Дедала, создателя знаменитого Лабиринта на острове Крит. Эта ассоциативная связь становится явной, когда сын Дедалуса Вина, Демон, называется в романе Дементием Лабиринтовичем. Описание внешности Демона имеет источником полотна М.Врубеля, что было впервые отмечено С.Карлинским. Демон, сын Дедалуса Вина, погибает в воздушной катастрофе, подобно Икару, сыну Дедала. Марина и Люсетт умирают смертью, имеющей параллели в мифологических природных стихиях огня и воды. Лабиринт инцеста, созданный Дедалусом Вином, едва ли менее запутан, чем лабиринт мифологического художника Дедала, справедливо полагает Д.Б. Джонсон.
В набоковском романе инцест подготавливается задолго до того, как произойдет любовное кровосмешение главных героев. Вначале возникает журнальный вариант инцеста - упоминаются Никки и Пимпирнелла, «милейшие братец и сестрица, делившие узенькую кровать» [6, с. 16]. Юмористический журнал «Ночные проказники» был найден Адой и Ваном на чердаке. Затем сообщается, что отец Вана, Демон Вин, имея любовницей Марину, женился на ее сестре Акве; получилась одна Аквамарина [6, с. 28, 29]. Безумие Аквы, страсть Марины к Демону, странное рождение младенца дают возможность предполагать, что настоящей матерью Вана была Марина, в законном браке родившая Аду. «Сестра-половина и сын-половин» [6, с. 34], - каламбурит Набоков. Кузены Ада и Ван, только став любовниками, обнаруживают свое прямое родство. Оно акцентируется повторяющимися деталями портрета: «Их губы обладали абсурдным сходством складки, тона и текстуры»; губы Ады «повторяли рот Вана в женском ключе» [6, с. 102]. Родинка на тыльной стороне правой руки у Вана повторяется точно такой же на Адиной правой руке, поскольку и физически, и психологически оба любовника и в самом деле две половинки того двуполого существа, которого Аристофан так красочно расписывает в «Пире» Платона.
И в романе Набокова, и в романе Музиля инцест - это своеобразная метафора извечного желания человека объединить в себе противоположности, совместить разрозненные предметы. Человек, испытывая боль от разлуки со своей половиной, чувствует себя раздираемым на части. Разлука оказалась разрывом, который произошел одновременно и в самом человеке, и в мире. Это было «падение», потому что выразилось оно в онтологическом состоянии человека - в ностальгии по утраченному Раю, по тому бытию, в котором существуют противоречия и множественность предстает аспектом таинственного Единства. В конечном счете, именно желание обрести это утраченное Единство заставило человека осознать противоречия как взаимодействующие аспекты единой реальности. Именно на основе экзистенциальных аспектов, вызванных к жизни необходимостью преодолевать противоречия, сложились первые теологические и философские умозрительные построения.
Идея андрогина занимала центральное место в учениях некоторых христианских гностических сект. Согласно сведениям, которые сообщает М.Элиаде [10, с. 164], Симон волхв именовал изначальный дух апепо^вУ - «мужем-женой». Наасены также рассматривали Небесного человека, Адамаса, как ап'впоЛв1у&\ Земной Адам был только воплощением небесного архетипа: следовательно, он также был андрогином. Таким образом, христианские гностические секты включали андрогинность в число признаков духовного совершенства. Подобная концепция подразумевает, в сущности, что совершенство, т.е. бытие, сводится к единству целостности [10, с. 165].
Прежде чем стать философскими понятиями, Единство и Целостность были формами ностальгии, которые открывались в мифах и возвышались в ритуалах и мистических текстах. Текстам придается исключительное значение в романах Набокова и Музиля. Так, теория Ульриха об «ином состоянии» выводится из средневековых мистических учений, которые входят в круг чтения героя. Исследователи указывают на «обилие в романе прямых, скрытых, контаминированных и ложных цитат из писаний Мастера Экхарта, Сведенборга, Якоба Бёме, из персидских, китайских, греческих, византийских мистиков» [9, с. 141]. Не случайно и у Набокова единственное описание инцеста помещено в главе, которая рассказывает о библиотеке Ардис-Холла и о приключениях в ней Ады и Вана, всего через несколько часов завершившихся их сексуальной инициацией. Образ библиотеки создает необходимый контекст для набоковской темы инцеста. Неудивительно, что в главе представлено собрание аллюзий на литературные произведения, реальные и вымышленные, от «Арабских ночей» до «Кентавра» Дж. Апдайка (переименованного в «Хирона»). В таком окружении «Аду» можно рассматривать как пародийную интерпретацию темы кровосмешения. Именно на этот аспект «Ады» намекает Набоков в последнем абзаце XXI главы первой части: «Библиотека ... сулила им <Аде и Вану> долгую идиллию книгопоклонства; она могла бы составить главу в одном из хранящихся на ее полках старых романов; оттенок пародии (курсив мой. - Г. Р.) сообщил этой теме присущую жизни комедийную легкость» [6, с. 136].
Некоторые исследователи видят смысл темы инцеста в «Аде» в сфере нравственной философии. На моральном аспекте основана интерпретация романа «Ада» набоковедом Эллен Пайфер в VIII главе ее книги [13]. В истолковании Брайана Бойда инцест является злом не тогда, когда он имеет отношение к Вану и Аде, а когда он приводит к страданию и смерти их ранимой сводной сестры Люсетт. Бойд пишет в связи с этим: «Люсетт... вот подлинный повод для придания теме инцеста такого большого значения. Инцест в “Аде” - это не общепринятый символ солипсизма и любви к себе - Набоков отвергает такие символы - но, скорее, способ обратить внимание на тесную внутреннюю взаимосвязь человеческих жизней, ко -торая налагает на каждого человека требования нравственности и ответственности» [11, с. 203].
Соглашаясь с тем, что трактовка Набоковым темы кровосмешения, несомненно, имеет нравственный подтекст, Д.Б.Джонсон, однако, полагает, что первичная мотивация изображения темы в большей степени литературная, чем этическая: «Нравственные соображения могут быть вычитаны из повествования, но не лежат в его основе» [3, с. 421]. На наш взгляд, первичная мотивация, которая лежит в основе и этической, и литературной, - мифологическая.
Когда Набокова спрашивали о значении инцеста в романе «Ада», он отвечал или, скорее, парировал вопрос следующими словами: «Если бы я использовал инцест, стремясь указать возможный путь к счастью или несчастью, я стал бы наиболее знаменитым наставником в том, что касается общих идей. В действительности
мне нет никакого дела до инцеста как такового. Мне просто нравится звук «бл» в словах siblings, bloom, blue, bliss, sable» [12, р. 122, 123]. Если исходить из прямого смысла авторского высказывания, то можно полагать, что сам Набоков ни с какими нравственно-философскими вопросами тему инцеста не связывает. Однако Набоков относится к таким писателям, которые маскируют свои истинные намерения. В романе «Ада» формой подобного камуфляжа становится использование мифа об андрогине, выражающего прежде всего то, что человек глубоко не удовлетворен своим положением, не удовлетворен условиями человеческого существования. Иногда он чувствует, что разлучен с «чем-то» могущественным, совсем другим, чем он сам; а иногда чувствует себя в разлуке с каким-то не поддающимся описанию вневременным состоянием, «о котором у него нет четкого воспоминания, но, тем не менее, он помнит в самых глубинах своего существа» [10, с. 180]. Это первичное состояние, которым он наслаждался, когда еще не было ни Времени, ни Истории. Следовательно, желание братско-сестринской родственности набоковских Вана и Ады, как и музилевских Ульриха и Агаты, - это ностальгия по утраченному раю, ностальгия по парадоксальному состоянию, в котором противоречия мирно сосуществуют, а множественность предстает аспектом таинственного Единства. Возможность такого слияния обретается через реализацию мифа. Ан-дрогинность становится необходимым условием для выхода за пределы профанно-го существования - в сакральное время.
Мир набоковской и музилевской утопии существует прежде всего как антимир, он опровергает всю систему традиционных форм бытия. Писатели ХХ в. предоставляют своим героям испытание ситуацией, в которой наиболее активна энергия отталкивания от традиционных норм, - искушение инцестом. Идея отторжения всех запретов морали здесь заострена в крайней степени. Прибегая к теме инцеста, Набоков и Музиль ставят проблему возможности существования отдельного человека, который ищет «истинной жизни», запретного счастья за пределами общественных устоев. Инцест приобретает значение бунта, сознательного вызова всем социальным нормам и предписаниям; лишь в «запретном» можно найти блаженство, утраченное механизированной цивилизацией. В этом бунте, по сути романтическом, сказалась тоска одинокой личности по «выходу из самого себя», по воссоединению с «не-я», с «другим».
Однако форма воплощения мифа в структуре сюжетов Набокова и Музиля разная. Ульрих и Агата, обретя цельность, совершают «путешествие на край возможного» и, обнаружив новую точку отсчета, заново творят мир. Это итог поисков героев, определенный жанром утопии. Ван и Ада, пройдя уготованные им автором испытания в лабиринте созданного текста, обретают единство в своем общем варианте «книги жизни» - «Ваниаде», что, на наш взгляд, очень важно для понимания авторского замысла.
Мифологемой инцеста задается в романах ХХ в. другая мифологема - земного рая. В предметной разработке образа рай представлен как сад. Источником образности является ветхозаветное описание Эдема (Бытие 2,8-3,24). Эдем - невинное начало пути человечества. Это огражденный и замкнутый мир со своим особым воздухом, связанный с солнцем, проточной водой как символом благодати и плодородия, с мотивом занесенных из рая исцеляющих и утешающих плодов [1, с. 363-366].
Но герои Музиля «Эдем» творят сами, «освящают свою маленькую Вселенную», и это освященное ими место совпадает с Центром мира - тем центром, ко -торым был изначально земной рай. Довольно символично, что его воплощением становится сад, уже самим словом возвращая нас к образу Райского сада. Музиль,
создавая образ Эдема, стремится дополнить его своими представлениями. Рисуя образ Сада, Музиль рождает радостную, наполненную солнцем, ароматом и воздухом картину: «Солнце лило свое устойчивое тепло, как снотворное»; деревья и кусты стояли «нежно и расточительно одетые молодым летом»; «бесшумный поток тусклых снежинок пуха парил на солнечном свету» [5, с. 462, 491]. Все это воплощает многовековое представление о рае как идиллическом уголке природы, где наступает гармония человека с миром и собой. Сад приобретает главное качество святого пространства: быть единственным. Это «святое место» личной вселенной Ульриха и Агаты.
В романе Набокова, по тем знакам, которые дает читателю автор, к мифологеме рай можно приравнять Ардис - имение семьи Дурмановых, где Ван Вин первый раз встретился с Адой. Создавая Ардис, Набоков следует образцу Джона Мильтона в его четвертой книге «Потерянного Рая», где Эдем до грехопадения описан нарочито красиво - цветущий сад с сапфировыми ключами, золотым песком, багряными плодами, зеркально-хрустальными ручьями. История встречи Ады и Вана в Ардис-Холле восходит к библейскому мифу об Адаме и Еве и их идиллической жизни в эдемском саду до грехопадения.
Моделью всей книги Набокова становится сложная ключевая аллюзия, которая разветвляется на другие, сходные с нею: это отсылка к стихотворению Эндрю Марвелла «Сад» - одному из наиболее ярких воплощений образов рая в англоязычной поэзии. В ходе повествования «Сад» Марвелла перекликается с другими стихотворениями, и самое значительное из них - «Приглашение к путешествию» Шарля Бодлера, пародируемое в романе. Оно подчеркивает то, что стало явным в романе: «“Ада” строится на парадоксальном прослеживании идеальности в природе посредством идеального искусства, самоосознанного, аллюзивного и восхитительно организованного» [7, с. 475, 476]. Хлеб, намазанный медом, который ела Ада, в значительной степени выступает набоковским эквивалентом прустовского печенья «мадлен», а также еще более эротичного лакомого кусочка, того восхитительного печеньица с тмином, которым джойсовская Молли Блум потчует своего юного возлюбленного Леопольда. В сладости, мгновенно зримой и вспоминаемой, сливаются прошлое и настоящее.
В мифологему райского сада входит мотив грехопадения, который исказил «исконную природу» человека, созданного вначале невинным и безгрешным, его «бо-гоподобие». Сам мотив «падения» травестийно обыгрывается в XV главе первой части, где юные герои исследуют свое «Древо познания», завезенное в Ардис из «Эдемского Национального Парка», как утверждает Ада. «Поэтико-эротическая» (М.Кутюрье: Couturier Maurice. The Poerotic Novel: Nabokov’s Lolita and Ada//http://www.libraries.psu.edu.iasweb/nabokov/zembla.htm) сцена с деревом может быть «прочитана» и как древо познания, с которого упало последнее яблоко.
Книга Набокова, по сути, посвящена поиску «утраченного рая» - детства, безмятежно счастливой любви. Главная тема «Ады», отличающая роман от всех предыдущих набоковских произведений, - тема «обретенного рая». Рай обретается в Творческой Памяти - в созданной Ваном книге о прошлом, о любви. Но на самом деле книга практически «написана» Ваном и Адой - единым воображением под названием «Ваниада», которое самовыражается двумя голосами попеременно.
Таким образом, космизируя в творчестве хаос, герои Набокова и Музиля одновременно обретают и Первовремя - сакральное время Творения. Герои благодаря творчеству получают возможность найти Космос таким, каким он был в Начале. Первичное мифическое время возвращается, преобразуясь в настоящее, и герои вновь переживают утраченное, ощущают себя в «раю».
ЛИТЕРАТУРА
1. Аверинцев С.С. Рай // Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т. М.: Сов. энцикл., 1982. Т. 2.
С. 363-366.
2. Апдайк Дж. Ван любит Аду, Ада любит Вана, 1969 / пер. с англ. О.Кириченко // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: критические отзывы, эссе, пародии. М.: Нов. лит. обозрение, 2000. С. 459-469.
3. Джонсон Д.Б.Лабиринт инцеста в «Аде» Набокова // Набоков В.В.: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1977. Т. 1. С. 395-428.
4. Левинтон ГА. Инцест // Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т. М.: Сов. энцикл., 1980. Т. 1.
С. 545-547.
5. Музиль Р Человек без свойств: в 2 т. М.: Худ. лит., 1994. Т. 2. 640 с.
6. Набоков В. Ада, или Радости Страсти: Семейная хроника / пер. с англ. С.Ильина // Набоков В. Собр. соч. американского периода: в 5 т. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 4. 672 с.
7. Олтер Р. Эротиада Набокова, 1969 / пер. с англ. О.Кириченко // Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: критические отзывы, эссе, пародии. М.: Нов. лит. обозрение, 2000. С. 469-477.
8. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. М., 1975. Т. 4. С. 52-53.
9. Хильшер Э. Р. Музиль в поисках другого человека // Поэтические картины мира. М.: Наука, 1979. 210 с.
10. Элиаде М. Мефистофель и Андрогин / пер. с фр. Е.В.Баевской и О.В.Давтян. СПб.: Алетейя, 1998. 374 с.
11. Boyd B. Nabokov’s Ada: The Place of Consciousness. Ann Arbor, Michigan: Ardis, 1985. 400 p.
12. Nabokov V. Strong Opinions (1962-1972). N. Y.: McGraw-Hill, 1973. 225 p.
13. Pifer E. Nabokov and the Novel. Cambridge, Massachusetts: Harvard Univ. Press, 1980. 316 р.
