CC BY
48
► ФИЛОСОФИЯ НАУКИ И ТЕХНИКИ
УДК 001:3 ББК 87.25
МИФ О ЦИФРОВОМ РЕВОЛЮЦИИ (к вопросу о самоопределении общества с позиций будущего)
THE DIGITAL REVOLUTION MYTH (ON THE ISSUE OF THE SOCIETY'S SELF-DETERMINATION FROM THE PERSPECTIVE OF FUTURE)
Иванников Сергей Иванович
Доцент Кафедры философии Московского педагогического государственного университета, кандидат философских наук E-mail: ivannikov67@yandex.ru
Аннотация. Статья посвящена проблеме самоопределения общества в эпоху постмодернизма, восприятию современности как переходного периода и формированию образа будущего, которое влияет на стратегии развития общества сегодня. В статье дается философская критика концепта «цифровая революция». Анализ происходящих в обществе изменений позволяет сделать вывод, что развитие современных технологий является продолжением научно-технической революции середины ХХ в., а не началом принципиально новой фазы технологического развития.
Ключевые слова: научно-техническая революция, цифровая революция, наука, технология, футурология, идеология, мифология.
Ivannikov Sergey I.
Assistant Professor at Philosophy Department, Moscow Pedagogical State University (MSPU), PhD in Philosophy E-mail: ivannikov67@yandex.ru
Abstract. The article is devoted to the problem of self-determination of the society in the era of postmodernism, the perception of modernity as a transitional period and the formation of the image of the future, which influences the development strategy of society today. The article criticizes the concept of the «digital revolution». Analysis of the changes taking place in the society allows us to conclude that the development of modern technologies is a continuation of the scientific and technological revolution of the mid-twentieth century, but not the beginning of a fundamentally new phase of the technological development.
Keywords: scientific and technological revolution, digital revolution, science, technology, futurology, ideology, mythology.
Вопрос о самоопределении общества актуален в любую эпоху. Решение этого вопроса указывает на основные направления трансформации общественной жизни и одновременно фиксирует те черты коллективной и индивидуальной деятельности, которые общество определяет как наиболее важные для себя, раскрывающие его сущностные особенности.
Сегодня проблема самоопределения становится, возможно, более актуальной, чем когда-либо раньше. Основные причины такой ситуации связаны с новыми особенностями жизни общества в эпоху постмодерна. Главная из них связана с ощущением, ставшим к началу XXI в. традиционным и отчасти обыденным: предшествующее столетие приучило нас к мысли, что мы живем в переходную эпоху, и, как следствие, сущностное содержание нашей эпохи производно от того облика, который общество обретет в будущем. Отсюда -особый интерес к футурологии, на которую возлагается задача прояснить контуры будущего и вывести самопонимание общества из состояния неопределенности. Но к этому устойчивому элементу общественного самосознания в последние десятилетия добавляются новые мотивы, вносящие в сферу размышлений о будущем особое напряжение.
Во-первых, в последние десятилетия резко усилилось значение проективных элементов в жизни общества. Моделирование и реализация различных социально-политических проектов становится важнейшим элементом жизненных стратегий во всех сферах жизни (политика, экономика, культура). Соответственно, вопрос о самоопределении общества неизбежно включает в себя проблему выбора приоритетов проективной деятельнос-ти1. Во-вторых, резко усиливаются элементы риска в жизни общества и степень масштабности этих рисков2. Благодаря сочетанию этих двух факторов становление современного общества обретает противоречивый, парадоксальный характер: высокая степень рационализации жизни сопровождается усилением непредсказуемости идущих процессов.
Эти две причины перемещают вопрос об идентификации нашего «сегодня» в сферу идеологии. Выбор приоритетов развития зависит в том числе от того, какая социальная группа будет играть основную роль в проектировании будущего и осуществлении этих проектов (т. е. какой именно из проектов будет реализован), а также от того, кто возьмет на себя основную массу социальных издержек этого проекта.
Проблема существующих рисков также оказывается идеологически окрашенной. Для идеологий, отстаивающих «интересы власти» и ориентированных на сохранение современного статус-кво, проблема сводится к вопросу о том, какие риски носители власти готовы признать, а какие склонны проигнорировать. Это также вопрос о том, каким образом эти риски могут быть минимизированы. Для идеологий, позиционирующих себя в качестве оппозиционных, тема рисков создает возможность для очередной критики существующего социального положения.
В идеологический конфликт включаются и факторы индивидуальной и массовой психологии, так как тема будущего так или иначе затрагивает существование каждого
1 Тема социального проектирования активно разрабатывается в работах С. Переслегина [1]. См. также: [2].
2 Одной из главных работ, предопределивших тональность исследований этой темы стала книга Ульриха Бека [3].
человека. А в ситуации стремительных технологических, социально-политических и культурных изменений, присущих современности, каждое десятилетие создает нечто принципиально новое в социальном ландшафте, и к этим новациям общество не успевает приспосабливаться [4; 5]. Мир стремительно становится «чужим» для большинства живущих в нем поколений, и образ будущего под влиянием этого ощущения стремительно обретает характер антиутопии, раскрываясь, прежде всего, в качестве некой негативной реальности, активно манипулирующей субъектом и подавляющей любой намек на проявление человеческой свободы и индивидуальности.
Тесное переплетение идеологических и психологических мотивов трансформирует вопрос о будущем и, соответственно, вопрос о сегодняшнем состоянии общества (о его самоопределении) в вопрос мифологический3. Футурология сегодня - это, прежде всего, идеационное пространство, в котором развертывается конфликт множества мифологий, репрезентирующих разные социальные интересы и психологические установки.
На уровне социологического мейнстрима определения современности стремятся избегать социальных характеристик, как это было свойственно, например, марксистской традиции, и сводят «сущность времени» к техническим характеристикам. Безусловно, подобный подход к пониманию проблемы является, по крайней мере, несовершенным, так как технологии не могут существовать вне социального контекста. И когда этот контекст игнорируется - вопреки всей его очевидности, можно говорить о сознательной фальсификации этой проблемы с позиций «технологических моделей». В этом контексте данные модели не столько стремятся к прояснению вопроса о сущностных чертах современности, сколько - к уклонению от каких-либо решений. В такой позиции наличие идеологического заказа выглядит очевидным.
При этом в характеристиках настоящего активно присутствует термин «революция» (цифровая революция, информационная революция, четвертая промышленная революция и т. д.). При этом данный термин используется не только теоретиками, критически относящимися к происходящему [7; 8], но и представителями тех социальных групп, чьи интересы - по определению - радикально противоречат каким-либо революциям (например, президентом Всемирного экономического форума в Давосе Клаусом Швабом [9]). В последнем случае очевидная забота о сохранении существующей социально-политической системы конвертируется в представление о предельной эффективности этой системы, ее способности осуществлять глобальные позитивные изменения в жизни общества.
К характеристике данной ситуации в полной мере подходит вывод Жана Бодрий-яра, сделанный по поводу активной популяризации работ К. Маркса конформистскими средствами массовой информации в середине 1970-х гг. Активные ссылки на тексты Маркса в этом случае оказываются фактическими констатациями утраты актуальности классического марксизма и фальсификациями, в рамках которых обществу предлагаются ложные коды для самопонимания [10]. Такая же ситуация возникает и в случае активного использования термина «революция» современным массовым восприятием. Сущностное
3 Мифологическое в данном случае понимается в рамках парадигмы, заложенной структурализмом [6, с. 72-130].
понимание подменяется симулякром: характером революционности наделяется процесс, призванный сохранить и стабилизировать существующую систему; при этом содержание этого процесса переносится в сферу будущего, то есть не существующего в данный момент. Желаемое подменяет собою реально существующее4.
Благодаря активной популяризации книга Клауса Шваба «Четвертая промышленная революция» [9] сегодня является «образцовой» моделью понимания происходящих в обществе процессов и претендует на роль парадигмальной работы, призванной предопределять основные направления (тренды) последующих футурологических исследований, в том числе включающих в себя аналитику философского типа. При этом само исследование Шваба к числу философских не относится: стилистика данного текста располагается где-то между социологией и публицистикой.
В значительной степени книга Шваба следует линии, намеченной в «Конце истории» Ф. Фукуямы [12]. Грядущее стремительное движение в будущее для Шваба, так же как и для Фукуямы, является следствием успешной деятельности неолиберализма и самим своим наличием свидетельствует об эффективности современной экономической системы. Но «Четвертая промышленная революция» написана почти через 25 лет после книги Фукуямы, и за это время представители неолиберализма успели осознать, что «конец истории» задерживается. Тот же Шваб пишет, что изменения, которые будут происходить в обществе, создадут ряд системных вызовов, и эти вызовы он определяет как «колоссальные» [9, с. 14 и далее], но в итоге он не сомневается, что система с ними сможет справиться. Внешне мир, изображаемый Швабом, мало чем отличается от того, что мы привыкли видеть в фантастических романах: тотальная автоматизация, новые виды транспорта, биотехнологии, компьютеризация... Но на структурном уровне обнаруживаются те же проблемы, что присущи современной мировой системе: социальное расслоение, конфликт между центром системы и ее периферией. И большинство изменений, прогнозируемых автором, органично вписываются в современную идеологическую перспективу, в центре которой - психология массового потребления. Именно со структурой потребления и связаны наиболее яркие технологические новации, о которых пишет автор.
В техническом аспекте основные изменения, согласно Швабу, будут связаны с развитием компьютерных технологий. И именно поэтому четвертую промышленную революцию можно назвать «компьютерной» или «цифровой». По сути, все глобальные изменения в общественной жизни так или иначе оказываются производными от эволюции компьютерных технологий.
Данная модель понимания промышленной революции структурно отсылает к «классическим моделям» промышленного переворота XVIII в. в Англии [13; 14]. Согласно этой модели, в структуре английской промышленности существовала привилегированная отрасль - текстильное производство, которое изначально было эпицентром большинства технологических новаций, и изменения в этой области спровоцировали цепную реакцию в смежных отраслях промышленности. При всей своей очевидности для историков XIX - начала ХХ в. эта модель подверглась жесткой критике Ф. Броделем, показавшим, что
Об изначальной подчиненности идеологий принципу желания см.: [11].
4
в действительности никакой привилегированной отрасли промышленности в Англии в этот период не было. В период осуществления промышленного переворота разные отрасли промышленности попеременно становились технологическими лидерами этого процесса [15]. В работе К. Шваба, по сути, происходит архаизация понимания подобных процессов. Компьютер превращается в символический аналог прялки «Дженни»5.
Идея связи «компьютер - революция» сегодня превратилась в некое концептуальное клише, активно эксплуатируемое экономистами, политологами, представителями бизнес-элиты [17]. В общественное сознание активно внедряется мысль, что современность является революционной эпохой [18]. Термины «цифровая эпоха», «цифровая революция» становятся частью обыденного восприятия. Но при этом вопрос о теоретических обоснованиях такого вывода остается открытым. Более того, аргументы против такого вывода выглядят более убедительными, чем аргументы в его поддержку. Сам К. Шваб, стимулировавший волну подобных настроений, под термином «цифровая революция» понимает не современные социально-технологические процессы, а предшествующую им, третью технологическую революцию [9, с. 11].
Говоря о современной ситуации, К. Шваб декларирует: «Характер происходящих изменений настолько фундаментален, что мировая история еще не знала подобной эпохи - времени как великих возможностей, так и великих опасностей» [9, с. 14]. Но подобный пафос уместен в характеристике по сути любого периода в истории Нового времени, начиная с середины XVIII в., то есть с начала первой промышленной революции. Вторая промышленная революция еще более усиливает это ощущение, и в итоге все восприятие ХХ в. прошло под знаком ощущения исторической уникальности. Но подобные ощущения не отвечают на вопрос о своих истоках: факт исторической изменчивости часто является следствием глобальных событий, происшедших в достаточно отдаленном прошлом. Так, например, наиболее фундаментальные последствия социальных революций проявляются со значительной задержкой. Нечто похожее происходит и в сфере революций индустриальных. Каждая из таких революций открывает новые возможности для технологического развития, но эти возможности никогда не могут быть реализованы сразу, в режиме одновременности. Принципиально новые технологии для своего интенсивного развития нуждаются - и в этом присутствует некая парадоксальность ситуации - в превращении в часть традиционного мира. Принцип Интернета, то есть само открытие идеи единой коммуникативной компьютерной сети, произошло в 1950-е гг.; техническая реализация этой идеи осуществилась десятилетием позже, а реальное вторжение интернет-технологий в повседневную жизнь началось только в последнее десятилетие ХХ в. И этот процесс можно считать частью инерционных событий относительно 1950-х. Такое же положение дел присуще и другим сегментам сферы технологий. Везде существует интервал между изобретением и массовым распространением, всегда скорость распространения усиливается с течением времени. Но на онтологическом уровне изобретение всегда имеет приоритет перед
5 В данном случае аналогия с развитием компьютерных технологий усиливается, если учитывать, что «Дженни» регулярно совершенствовалась в течение второй половины XVIII в., регулярно обретая все новые и новые модификации [16].
распространением. В этом контексте распространение, пусть и сопровождающееся новыми, локальными «доработками» изначального проекта, является лишь реализацией тех фундаментальных целей, которые имманентно присутствовали в изначальном проекте. Соответственно, широкое распространение интернет-технологий сегодня - это осуществление задач, намеченных еще третьей научно-технической революцией. Используя язык манифестов, к которому все революции очень склонны, можно сказать, что современные высокие скорости проникновения цифровых технологий во все сферы жизни являются демонстрацией того, что «третья научно-техническая революция победила!».
К. Шваб стремится обосновать реальность четвертой цифровой революции тремя факторами: ускорением темпов развития, «широтой и глубиной» происходящих процессов и системным воздействием - «целостные внешние и внутренние преобразования всех систем по всем странам, компаниям, отраслям и обществу в целом» [9, с. 9]. Но все эти факторы, по сути, являются вторичными, инерционными. Они не столько создают принципиально новые процессы, сколько доводят до логического завершения те, которые уже существуют. При этом наличие этих факторов очевидно для наблюдателя, живущего в любую индустриальную эпоху. То же ускорение темпов развития, например, может быть понято в качестве эффекта, имеющего онтологические основания в горизонте новоевропейской культуры как таковой. И в этом случае сегодняшняя скорость технических изменений - это всего лишь «инерционный эффект» изобретения парового двигателя Джеймсом Уаттом.
Сторонники идеи цифровой революции склонны игнорировать главное, фундаментальное содержание любой технологической революции вообще. Речь идет о связи технических новаций с открытием принципиально новых на тот момент источников энергии. «Энергетический фактор» является определяющим для всех явлений этого типа. Так, в частности, первая технологическая революция «центрировалась» вокруг паровой машины, вторая технологическая революция связана с использованием электрического двигателя, ставшего гарантом ее успешности, третья технологическая революция опиралась на использование ядерной энергии. Ничего подобного «цифровая революция» наших дней не предлагает. «Мы пользуемся примерно теми же самыми энергетическими платформами, что и 30 лет назад, причем разрекламированные «альтернативные» источники энергии в действительности являются и самыми архаическими (не считая вопроса об их рентабельности)» [19]. Нет глобальных («революционных») изобретений и в других технологических сегментах. «Нет новой транспортной платформы. Используются в основном технологии 1980-х гг., даже в области освоения космоса. Несмотря на сдвиги в социальной доступности отдельных видов транспорта (прежде всего скоростного), стратегического рывка не произошло. Снижение логистических издержек достигается в основном за счет организационных мер» [19]. «Не произошло массового внедрения принципиально новых материалов. В области новых материалов и создания новых свойств для старых материалов есть подвижки, но ничего глобально-революционного на практике не происходит» [19]. «Не просматривается революционных сдвигов в области энергоэффективности производства. Хотя есть некоторые, подчеркнем, эволюционные сдвиги в снижении энергоемкости социальной жизнедеятельности, которые, впрочем, не всегда являются адекватными с точки зрения "стоимость-эффективность"» [19].
Более того, глобальность и скорость изменений, на которые ссылаются идеологи цифровой революции, не столь беспрецедентно высоки, как кажется. В тех же 1980-х гг. общий эффект изменений был большим [19]. А это означает, что по отношению к периоду тридцатилетней давности современная экономическая (в широком смысле) реальность испытывает эффект торможения, в рамках которого проявляется тенденция, прямо противоположная декларируемой. Перспектива относительной стагнации выглядит сегодня не менее очевидной и реалистичной, чем перспектива резкого ускорения, стремительно отправляющего нас в «прекрасное завтра».
Декларируемые адептами цифровой революции технологические новации (компьютеризация, цифровая экономика, роботизация и т. д.) вполне соответствуют направлению развития технологической сферы общества, сформировавшемуся в рамках третьей (научно-технической) революции. Но эти новации являются развитием идеи автоматизации производственных процессов, о которой писалось еще в 1950-1970-е гг. Безусловно, современная технологическая ситуация отличается от той, что существовала тридцать лет назад, но об изобретении каких-либо принципиально новых технологий говорить нельзя. «Налицо всего лишь предпосылки для перестройки некоторых, но далеко не всех аспектов в функционировании реального сектора мировой экономики. Что неизбежно будет иметь серьезные социальные последствия. Но само по себе это революцией не является» [19].
Эпицентр современных глобальных изменений находится не в сфере производства как такового, а в сфере потребления. С точки зрения современных «официальных» идеологий именно потребление является главной, наиболее активной сферой экономической жизни, диктующей правила и нормы для производства. Этими же идеологиями обществу навязывается представление о себе как об «обществе массового потребления» [20]. К сожалению, данное определение было принято и оппозиционными идеологическими течениями, пусть и с серьезной степенью критики [21]. Глобальные изменения в сфере потребления интерпретируются структурами, непосредственно связанными с регулированием этих процессов, в качестве новой «революционной ситуации». «Фактически 4ПР является глобализацией и универсализацией принципов "распределенного" производства и доступа к финансам. Не больше, но и не меньше. И ничего принципиально нового в таком подходе нет: его ключевые элементы апробировались еще в 1980-х гг. и на производственном, и на управленческом уровне». «По сути, никакой реальной технологической - да и экономической - базы для 4ПР именно как для "революции в промышленности" не существует. В глобальной "повестке дня" сейчас вообще стоят только два аспекта, которые можно рассматривать в качестве подлинно "революционных": новая глобальная логистика и новые технологии глобальных финансов... Единственным элементом 4ПР, который на практике имеет "революционное" значение, является вопрос о кардинальной перестройке финансовых коммуникаций и финансово-инвестиционных отношений в современной экономике» [19].
В условиях, когда представление об идущих в режиме нон-стоп глобальных общественных изменениях стало устойчивым элементом информационного шума, крупный финансовый капитал, напрямую ответственный за положение дел в сферах экономики и технологии, оказывается неспособным своевременно осуществлять глобальные технологические новации. Стремление официальной идеологии представить современную
технологическую ситуацию в качестве «революционной» выполняет функцию защиты самой системы. Экономическая модель, созданная этим капиталом, может существовать лишь в качестве некой инерционной фазы по отношению к процессам, возникшим в прошлом столетии. Эти обстоятельства ставят вопрос и о легитимности крупного капитала как реального субъекта политической власти, и об эффективности существующей модели развития. В данных условиях именно развитие и ставится под знак вопроса. Идея новой, цифровой революции в таком контексте оказывается симулякром-констатацией того, что такое развитие все-таки происходит. По сути, главная функция концепта «цифровой революции» - апологетическая: он защищает легитимность современной экономической системы и иерархические принципы ее формирования.
Одновременно с этим концепт цифровой революции становится интеллектуальным товаром, активно распространяемым в сфере символического производства/ потребления. Рыночная ценность данного концепта в том, что он активно потребляется представителями самых разных, противоположных друг другу идеологических течений. И если неолиберализм, тесно связанный с финансовым капиталом, видит в цифровой революции силу, способную вывести общество на новую, более совершенную фазу развития, то оппозиционные течения часто интерпретируют ее как воплощение мирового зла, превращая ее в угрозу национальному суверенитету, новой «безнравственной» биополитики, инструмент разрушения всех существующих моральных принципов.
Вот, например, выдержки из манифеста Движения «За право жить без ИНН, личных кодов и микрочипов»: «По замыслам "творцов" нового всемирного социума, каждый человек должен стать пронумерованным "узлом" глобальной информационно-управляющей Сети, в которой должно произойти "соединение всех со всеми... присутствие в Сети, а также ее стандарты, становятся абсолютной ценностью". Таким образом, "ценности" Сети, носящие откровенно богоборческий характер, ставятся превыше всего. Она становится для человека абсолютом. В ней не будет ничего человеческого, не говоря уже о каких-то высоких духовно-нравственных началах. Законы, действующие в глобальной Сети, будут носить ярко выраженный оккультно-демонический характер. В соответствии с установками гендерной политики уже сегодня во многих странах законодательно закрепляются однополые сожительства и признаются нормой педерастия, лесбийская "любовь", бисексуализм, транссексуализм, инцест, некрофилия, зоофилия, педофилия и другие извращения. Вместе с тем законодательно вводятся карательные меры против тех, кто выступает в защиту традиционных нравственных ценностей. "Электронный Вавилон" превращается в "электронный Содом"...» [22]. Такой подход к пониманию смысла цифровой глобализации является весьма распространенным. Цифровая революция тем самым органично вписывается не только в идеологический и научный контексты, но и становится частью религиозной картины мира. Перед нами миф, имеющий неограниченные возможности для интерпретации.
При всех своих коммуникативных возможностях миф о цифровой революции оставляет открытыми вопросы о сегодняшнем самоопределении общества и перспективах его дальнейшего становления. И вряд ли эти вопросы будут прояснены в ближайшее время.
История футурологии показывает, что теоретическая мысль не обладает инструментами точного прогнозирования длительных социальных процессов. Это обстоятельство
придает современной социально-политической ситуации элементы парадоксальности: усиление конструктивистских элементов в социальной деятельности сочетается с возрастанием рисков, связанных с непредсказуемостью окончательных результатов этой деятельности.
Применительно к относительно недалекому будущему - в пределах 40-50 лет - не проясненными оказываются практически все основные компоненты социальной жизни. Подобная ситуация имеет множество аналогов в истории. В горизонте 1770 г. невозможно было смоделировать конфигурацию западноевропейского общества 1830 г. Еще более масштабными и, соответственно, непредсказуемыми стали последствия второй промышленной революции.
В прогностическом аспекте 1770 г. выгодно отличается от современности тем обстоятельством, что в то время промышленная революция уже существовала как реальный процесс. Современная ситуация, наоборот, не позволяет говорить о какой-либо новой революции как об уже идущем процессе. Более того, оснований предполагать, что сама идея такой революции на данный момент является всего лишь фикцией (симулякром), ориентированным на реализацию сиюминутных идеологических целей, сегодня значительно больше, чем признаков, действительно указывающих на начало этого процесса. А это, в свою очередь, означает, что «окно в будущее» для нас оказывается в значительной степени закрытым. И если исходить из того, что сегодняшнее самоопределение общества должно опираться на понимание базовых направлений развития, то вряд ли такая задача сегодня является решаемой. Основные тенденции развития, долженствующие привести общество к принципиально новому состоянию, на данный момент не очевидны.
Этот вывод сочетается с одним из фундаментальных принципов социальной теории Никласа Лумана, согласно которому самопонимание общества имеет онтологические пределы, и эти пределы распространяются в том числе и на возможности понимания будущего [23]. На сущностном уровне прогностическая ситуация не претерпела никаких серьезных изменений, и это обстоятельство заставляет поставить вопрос о правомерности самой идеи о зависимости самоопределения настоящего от текущего понимания особенностей будущего. Пример с «цифровой революцией» показывает, что изначальный топос этой идеи находится не в теоретической, а в идеологической сфере, а для теоретических исследований данная идея является скорее догмой, чем рационально обоснованным принципом.
Состояние неопределенности в наших сегодняшних представлениях о будущем распространяется и на отдельные компоненты формирующейся социальной реальности. Вследствие этого любое высказывание по данным вопросам имеет исключительно гипотетический характер. В тех случаях, когда высказывание игнорирует или отрицает этот характер гипотетичности, высказывание имеет изначально идеологический характер. Это означает, в частности, что желание субъекта принуждает нас принять некий готовый образ будущего как неизбежность и самоочевидность, внешне обладающую всеми чертами действительного существования. Симулякр в очередной раз выдается за нечто подлинное. В такой идеологической позиции также присутствует элемент парадоксальности. Например, когда образ будущего рисуется в точном соответствии с духом антиутопии Джорджа
Оруэлла [24], формально автор подобного видения, как правило, декларирует неприемлемость «такого будущего», но в действительности он желает его видеть именно таковым.
Данная особенность присуща и высказываниям, касающимся отдельных аспектов будущего. Особое, привилегированное положение в этих случаях занимает тема свободы. Сочетание «цифровая революция - свобода» и в теоретических, и публицистических текстах очень распространено. Столь внимательное отношение к теме свободы во многом про-изводно от деклараций, свойственных современным идеологиям, главным образом апологетического характера. Западное общество позиционирует себя как «общество свободы», и это обстоятельство превращает данную тему в одну из центральных в рамках футуроло-гических исследований и размышлений.
Тем не менее, вопреки идеологическому официозу, тема свободы в связи с цифровой революцией сегодня чаще раскрывается негативно. Понимание «цифровой революции» как тоталитарного по своей сути процесса, уничтожающего все проявления человеческой свободы, в начале XXI в. фактически превратилось в литературное клише. При этом, как правило, социальное находит свою квинтэссенцию в сфере политического, благодаря чему пафос «утраты свободы» вписывается в отношения между индивидуальным субъектом и государством. Тем самым - в полном соответствии со стилем исторических повествований XIX в. - государство будущего наделяется статусом главного коллективного субъекта будущего, а отношения между государством и субъектом априори определяются как главные в сфере социальной жизни.
Такое понимание будущего является спорным даже исходя из тех тенденций, которые уже сегодня можно зафиксировать более-менее отчетливо. С начала XXI в. отмечается резкое смещение эпицентра социальности из сферы политического - по крайней мере, из той ее части, которая непосредственно контролируется государством [25-27]. В этом контексте вполне вероятным, например, может быть предположение, что новым эпицентром формирования социальности могут стать не структуры управления, а структуры потребления. А это обстоятельство меняет ценностные аспекты восприятия свободы: вряд ли подавляющее большинство сегодняшних сторонников идеи свободы согласится с идеей абсолютно свободного потребления.
Будущее по отношению к настоящему всегда обладает социальными конфигурациями, структурными возможностями и, главное, типами субъективности [28], которые не фиксируются исходя из горизонтов настоящего. Но простое сопоставление психологических особенностей современного субъективного восприятия с аналогичными особенностями, присущими прошлому, позволяет сделать вывод о том, что между разными историческими типами субъективности существует глобальный разрыв, порождающий состояние конфликта между различными «историческими психологиями»: настоящее никогда в полной мере не способно принять прошлое, а реалии настоящего, в свою очередь, не вписываются в ценностные представления прошлого. В рамках интеллектуального эксперимента можно попробовать представить как повседневные, бытовые реалии современного городского общества могли бы быть интерпретированы с точки зрения средневековой, религиозной психологии. Нечто похожее присутствует и между современностью и будущим. Современное повседневное сознание в это будущее никоим образом не вписывается. Обыденные реалии грядущего, какими бы они
ни были, способны вызвать у современного сознания - предположим, что дверь в будущее на мгновение приоткрылась - лишь ощущение шока и потерянности. Строго говоря, между нами и будущим - отношение двойного равнодушия: мы в своей конкретной наличности не нужны им, а они, в свою очередь, не нужны нам. Соответственно, и понимание свободы, свойственное будущему, - это отнюдь не то, за что стоит бороться в настоящем...
Впрочем, каким бы ни было это будущее, едва ли оно будет осознавать себя в качестве продукта «цифровой революции». Данный концепт является всего лишь иллюзией, производной от конфликтов идеологий, и информационными инсценировками [29]. Реальное положение современного общества на линии времени в большей степени напоминает не начало новой эпохи, а завершение предыдущей. Символический топос нашего времени - не в районе 1770 г. (начала первого промышленного переворота), а, скорее, где-то в преддверии 1492-го. Это был год интенсивного ожидания Конца Света, точкой предполагаемого перехода мира в иное метафизическое состояние [30]. Впрочем, вопреки всем ожиданиям, Апокалипсис не состоялся.
Список литературы
1. Переслегин С. Б. Конструируем сверхцивилизацию. - URL: http://www.igstab.ru/ materials/Pereslegin/Per_Construct.htm (дата обращения: 25.06.2018).
2. Серегина В. В., Серегина Е. А., Шаповалова Л. Н. Современное социальное проектирование и его методики // Научно-методический электронный журнал «Концепт». - 2016. - Т. 23. - С. 88-92. - URL: http://e-koncept.ru/2016/56399.htm (дата обращения: 25.06.2018).
3. Бек У. Общество риска: на пути к другому модерну. - М., 2000.
4. Тоффлер Э. Шок будущего. - М., 2002.
5. Тоффлер Э. Третья волна. - М., 2004.
6. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.: Прогресс: Универс, 1994.
7. Рифкин Дж. Третья промышленная революция. Как горизонтальные взаимодействия меняют энергетику, экономику и мир в целом. - М., 2014.
8. Рифкин Дж. Если нефти больше нет... Кто возглавит мировую энергетическую революцию? - М., 2006.
9. Шваб К. Четвертая промышленная революция. - М., 2016.
10. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. - М., 2000.
11. Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: капитализм и шизофрения. - Екатеринбург, 2007.
12. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. - М., 2004.
13. Тойнби А. Промышленный переворот в Англии в XVIII столетии. - М., 2011.
14. Манту П. Промышленная революция XVIII в Англии. - 2-е изд. - М.: Соцэгиз, 1937.
15. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв.: в 3 т. - М., 1992. - Т. 3: Время мира.
16. Годунов Б. Н. Льняная нить длиною в тысячелетие. - URL: http://flax.net.ru/ lnyanaya-nit-dlinoy-v-tysyacheletie/oglavlenie (дата обращения: 25.06.2018).
17. Цифровая экономика: глобальные тренды и практика российского бизнеса. - М.: Национальный исследовательский университет, 2017.
18. Владимир Кубарев «В России идет цифровая революция». - URL: https://www. kommersant.ru/doc/3403895 (дата обращения: 25.06.2018).
19. Евстафьев Д. Четвертая промышленная революция: пропагандистский миф или «знак беды»? - URL: https://www.if24.ru/4-promyshlennaya-revolyutsiya-mif/ (дата обращения: 25.06.2018).
20. Ростоу В. В. Стадии экономического роста. - Нью-Йорк: Изд-во А. Прегер, 1961.
21. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. - М., 2006.
22. Филимонов В. Цифровая цивилизация - ад на земле. - URL: http://www.imperskiy-fund.com/page-371.html (дата обращения: 25.06.2018).
23. Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. - СПб., 2006.
24. Оруэлл Дж. 1984. - М., 2005.
25. Хардт М., Негри А. Множество: война и демократия в эпоху империи. - М., 2006.
26. Слотердайк П. Сферы. Плюральная сферология. Т. 3. Пена. - СПб., 2010.
27. Зодерквист Я., Бард А. №Шкратия. Новая правящая элита и жизнь после капитализма. - СПб., 2005.
28. Калмыков А. А. Антропология цифровой цивилизации. - URL: http://jarki.ru/ wpress/2013/10/20/3311/ (дата обращения: 25.06.2018).
29. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции. - М.: Постум, 2017.
30. Делюмо Ж. Цивилизация Возрождения. - М.: АСТ, 2009.
References
1. Pereslegin S. B. Konstruiruem sverkhtsivilizatsiyu. Available at: http://www.igstab.ru/mate-rials/Pereslegin/Per_Construct.htm (accessed: 25.06.2018).
2. Seregina V. V., Seregina E. A., Shapovalova L. N. Sovremennoe sotsialnoe proektirovanie i ego metodiki. Nauchno-metodicheskiy elektronnyy zhurnal "Kontsept". 2016, Vol. 23, pp. 88-92. Available at: http://e-koncept.ru/2016/56399.htm (accessed iya: 25.06.2018).
3. Beck U. Obshchestvo riska: naputi k drugomu modernu. Moscow, 2000. (in Russian)
4. Toffler A. Shok budushchego. Moscow, 2002. (in Russian)
5. Toffler A. Tretya volna. Moscow, 2004. (in Russian)
6. Barthes R. Izbrannye raboty: Semiotika. Poetika. Moscow: Progress: Univers, 1994. (in Russian)
7. Rifkin J. Tretya promyshlennaya revolyutsiya. Kak gorizontalnye vzaimodeystviya menyayut energetiku, ekonomiku i mir v tselom. Moscow, 2014. (in Russian)
8. Rifkin J. Esli nefti bolshe net... Kto vozglavit mirovuyu energeticheskuyu revolyutsiyu? Moscow, 2006. (in Russian)
9. Schwab K. Chetvertaya promyshlennaya revolyutsiya. Moscow, 2016. (in Russian)
10. Baudrillard J. Simvolicheskiy obmen i smert. Moscow, 2000. (in Russian)
11. Deleuze G., Guattari F. Anti-Edip: kapitalizm i shizofreniya. Ekaterinburg, 2007. (in Russian)
12. Fukuyama F. Konets istorii i posledniy chelovek. Moscow, 2004. (in Russian)
13. Toynbee A. Promyshlennyy perevorot v Anglii vXVIII stoletii. Moscow, 2011. (in Russian)
14. Mantoux P. Promyshlennaya revolyutsiya XVIII v Anglii. Moscow: Sotsegiz, 1937. (in Russian)
15. Braudel F. Materialnaya tsivilizatsiya, ekonomika i kapitalizm, XV-XVIII vv.: in 3 vols. Moscow, 1992. Vol. 3: Vremya mira. (in Russian)
16. Godunov B. N. Lnyanaya nit dlinoyu v tysyacheletie. Available at: http://flax.net.ru/lnyanaya-nit-dlinoy-v-tysyacheletie/oglavlenie (accessed: 25.06.2018).
17. Tsifrovaya ekonomika: globalnye trendy i praktika rossiyskogo biznesa. Moscow: Natsional-nyy issledovatelskiy universitet, 2017.
18. Vladimir Kubarev "V Rossii idet tsifrovaya revolyutsiya". Available at: https://www.kommer-sant.ru/doc/3403895 (accessed: 25.06.2018).
19. Evstafiev D. Chetvertaya promyshlennaya revolyutsiya: propagandistskiy mif ili "znak bedy"? Available at: https://www.if24.ru/4-promyshlennaya-revolyutsiya-mif/ (accessed: 25.06.2018).
20. Rostow W. W. Stadii ekonomicheskogo rosta. New York: Izd-vo A. Preger, 1961. (in Russian)
21. Baudrillard J. Obshchestvo potrebleniya. Ego mify i struktury. Moscow, 2006. (in Russian)
22. Filimonov V. Tsifrovaya tsivilizatsiya - ad na zemle. Available at: http://www.imperskiy-fund.com/page-371.html (accessed: 25.06.2018).
23. Luhmann N. Sotsialnye sistemy. Ocherk obshchey teorii. St. Petersburg, 2006. (in Russian)
24. Orwell G. 1984. Moscow, 2005. (in Russian)
25. Hardt M., Negri A. Mnozhestvo: voyna i demokratiya v epokhu imperii. Moscow, 2006. (in Russian)
26. Sloterdijk P. Sfery. Plyuralnaya sferologiya. Vol. 3. Pena. St. Petersburg, 2010. (in Russian)
27. Soederqvist J., Bard A. Netokratiya. Novaya pravyashchaya elita i zhizn posle kapitalizma. St. Petersburg, 2005. (in Russian)
28. Kalmykov A. A. Antropologiya tsifrovoy tsivilizatsii. Available at: http://jarki.ru/ wpress/2013/10/20/3311/ (accessed: 25.06.2018).
29. Baudrillard J. Simulyakry i simulyatsii. Moscow: Postum, 2017. (in Russian)
30. Delumeau J. Tsivilizatsiya Vozrozhdeniya. Moscow: AST, 2009. (in Russian)
Интернет-журнал «Проблемы современного образования» 2018, № 4
