CC BY
21И. В. Журавлев
«МИФ» И ПСИХОЗ: К ПРОБЛЕМЕ АНАЛИЗА АКТОВ ВЫСКАЗЫВАНИЯ
Беда наступает тогда, когда язык сам себя забывает и нас заставляет ошибочно принимать слово за предмет, качество за субстанцию, nomen за numen.
Макс Мюллер
По приведенным здесь в качестве эпиграфа словам проницательный читатель может составить представление о том, какой способ решения стоящей перед нами проблемы мы собираемся избрать. Это решение кажется достаточно очевидным: то, что описывается обычно как сознание психотика , по целому ряду признаков является структурой, возникшей в результате своеобразного регрессивного сдвига; многие характеристики указывают на сходство сознания психотика как с первобытным сознанием, так и с сознанием ребенка (несмотря на то, что эти формы имеют, вне всякого сомнения, качественные отличия). Действительно, шизофренический психоз характеризуется трудностью различения своего и чужого, воображаемого и реального, мысли и вещи, превалированием магической функции слов над их семантической функцией, смыканием предметного образа со значением и т. п.: налицо возврат к некоему начальному недифференцированному единству. Имеющиеся данные о «гипотонии сознания», «протопатическом сдвиге», «снижении психического напряжения», «возврате к мифу» при психозе внушительны. Такой способ решения вопроса о сознании психотика не только правомерен, но и притягателен, но он поспешен.
В этой работе мы предпримем попытку ответить на вопрос о том, как возможен сравнительный анализ генезиса и «распада» сознания, представив для этого сознание как форму реконструируемой нами системы отношений (а не как акциденцию индивида). Намеренно сближая здесь понятия сознания и субъекта, сразу уточним: под «субъектом» мы будем понимать не «носителя психического» и т. п., а — перекидывая мостик от кантианской философии к структурализму — совокупность условий, закон возможности опыта, априорную форму, безразличную к любым эмпирическим вариациям. Если здесь сознание — это (в широком смысле) то же, что субъект (например,
1 Естественно, не само сознание, но реконструируемая в процессе применения тех или иных методов исследования структура.
трансцендентальное единство апперцепции или диалогическая структура «Я-другой»), то потому, что и то, и другое — универсальная форма, и именно ее мы постараемся для случаев «мифа» и психоза описать.
Предметом нашего обсуждения будет структура субъективности, организуемая отношениями двоякого рода: горизонтальными отношениями «Я-другой» и вертикальными отношениями «индивидуальное-надындивидуальное». Субъект при таком подходе не только «де-центрирован», но (как мы покажем далее) «содержит» в собственной структуре принцип своей организации. С чем связан такой отказ от субстанциальности, «вещности» субъекта? Уже в трансцендентальной диалектике Канта утверждалась субстанциальность души «в идее, а не в реальности» [7]. Трансцендентальная апперцепция постоянна и неизменна, однако она — только отношение между содержаниями сознания, а не неизменный субстрат, из которого они происходят [8]. Неклассическая рациональность в научном мировоззрении XX в. определила видение мира с учетом включенности в него самого процесса извлечения опыта и воспроизводимости наблюдений (так появляются относительность, неопределенность, дополнительность и пр.), «доопределение» мира в таких объектах, как фонема или элементарная частица [18], перестройку исследуемой предметности с акцентом на отношения внутри системы, перенесение внимания исследователя с субстанции на структуру и др. Здесь появляется и де-центрация субъекта.
В ряде концепций сознания и самосознания «встреча» с другим считается средством и способом самообнаружения Я, а в лакановском психоанализе Я — это и есть другой, т. е. воображаемый (зеркальный) образ другого. Понимание Я как другого А. Н. Леонтьев назвал «коперниканским пониманием личности» [16, с. 241]. Но если сознание (самосознание) рассматривать как структуру диалогическую, т. е. структуру, организуемую отношениями «Я-другой», то такое рассмотрение окажется неполным без учета принципиально важного факта: отношения диалога, как и любые отношения, которые мы можем назвать горизонтальными, не могут быть выведены и определены сами из себя; напротив, раз они выполняются, значит, выполняется с онтологической необходимостью и некая совокупность правил или
2 Из факта «включенности наблюдателя» никак не следует, что любой опыт субъективен. Напротив, этот факт указывает на то, что любое извлечение опыта происходит по законам мира, и встать над этими законами, чтобы посмотреть на мир со стороны, никак нельзя. Кантовская мысль: «мир... по своим законам допускает, что в нем может случиться факт извлечения опыта, формулирующего те законы мира, которые позволили самому опыту случиться» [17, с. 101].
условий, которую можно назвать законом диалога. Именно вследствие выполнения такого закона сам диалог всегда осуществляется тем, а не иным способом; отношения «Я-другой» требуют для своего осуществления наличия отношений иного порядка, и это наличие дано в самом факте такого осуществления, в самой их организации (например, вступая в диалог с другим или с самим собой как другим, я не могу произвольно изобрести законы диалога, но наоборот, должен с самого начала таким законам следовать, «встраиваться» в них: так, если бы я каждый раз изобретал новые правила языка, то меня бы никто не мог понять).
Закон диалога, обеспечивающий наличие диалогической структуры сознания постольку, поскольку она есть, можно представить в форме вертикальных отношений; эту новую структуру мы назовем структурой отношений «индивидуальное-надындивидуальное». При этом если первая структура характеризуется взаимоопределением и даже зеркальностью Я и другого, то вторая структура — антиномич-на, здесь индивидуализация всегда есть деиндивидуализация; например, присвоение языка в момент высказывания есть одновременно встраивание говорящего в язык и растворение в нем. Эта антиномия происходит из любого способа постановки самой проблемы субъекта. Акт конституирования субъективности всегда есть акт индивидуализации, присвоения, выстраивания некоторой перспективы, организующей мир. Но в то же время такой акт есть неизбежно акт отчуждения, деиндивидуализации, совершающийся по законам надындивидуальной формы — языка, культуры, истории, бессознательного. По словам Э. Кассирера, «здесь каждое начинающееся проявление есть начало отчуждения. В этом судьба и, в некотором смысле, имманентная трагедия каждой духовной формы, которая не может преодолеть это внутреннее напряжение» [9].
Представления о структуре субъективности позволяют оценить возможность сопоставления сознания психотика и первобытного сознания. Примерно в первой четверти XX в. в психиатрии сложились представления о так называемом шизофреническом «основном» расстройстве — представления, позволившие объяснить действием единого механизма различные явления и состояния (галлюцинации, бред, психические автоматизмы и проч.). Учение об «основном» расстройстве заключается в том, что любое смещение границы между Я и не-Я (например, патологическая объективация мысли или внутренней речи, порождающая словесную галлюцинацию), любое отчужденное переживание возникает тогда, когда нарушается работа некоей инте-гративной функции, обеспечивающей в норме отнесение этого переживания к Я. Утрата связи отдельных психических проявлений с Я, приводящая к переживанию одержимости, невозможности контроля за собственными действиями, мыслями или чувствами, а также к ре-
цепции собственного речевого акта как внешнего, появлению галлюцинаций, «звучащих мыслей» и т. п. была объяснена «гипотонией сознания» [29], «дезинтеграцией высших психических функций» [30], «снижением психического напряжения» [4], «протопатическим сдвигом» [28] и др.
Но эти представления таят в себе две ловушки, в которые попасть столь же легко, сколь и неприятно. Прежде всего — это возможность предположения, что есть нечто, что может подвергаться распаду, дезинтеграции, есть структура, которая может «заболеть», психика, которая может «разрушиться». Так ли это на самом деле? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим более подробно структуру отношений, организующих субъективность.
Что касается вертикальных отношений, в самом диалоге никак не выявляемых, но обеспечивающих его возможность, то они, являясь антиномичными, характеризуются предельной невозможностью различения своего и чужого. Этот феномен мы назовем коллапсом присвоения; например, он может проявляться в том, что чем больше маркируемых форм присутствия другого в высказывании мы обнаруживаем, тем меньше становится возможность провести границу между своим и чужим, и в конце концов, пройдя через континуум выявляемых форм неоднородности высказываний, мы сталкиваемся с их конститутивной неоднородностью, т. е. с повсеместным разлитым присутствием другого в любых словах, даже тех, которые мы считаем своими. В рамках вертикальных отношений акт присвоения есть одновременно акт отчуждения, и этот акт будет конститутивным, т. е. созидающим субъективность опять-таки только в том случае, когда в нем сохраняется баланс между индивидуальным и надындивидуальным.
Итак, субъективность конституируется в актах, сохраняющих баланс между индивидуальным и надындивидуальным, а также своим и чужим, присвоением и отчуждением. Такие акты мы и будем называть конститутивными. Противоположные им акты, в которых такой баланс не сохраняется, а стало быть, создается «патологическая» субъективность, мы будем называть деститутивными. Из сказанного вытекает, что субъективность нельзя описывать как некую заданную структуру, которая может подвергаться искажению или распаду. Напротив, она должна создаваться (и в этом мы однозначно присоединяемся к мнению Декарта) постоянно и каждый раз заново, причем обязательно в соответствии с правилами ее конституирования (а
3 Здесь очевидно влияние кантовской идеи «синтетического единства» сознания/самосознания (пусть даже не всегда осознаваемое: например, психиатры часто ссылаются на «критерии нормального самосознания» по К. Ясперсу, не зная, что он просто повторил сказанное более чем на сотню лет раньше).
здесь мы солидарны с Кантом). Если же правила ее конституирования не могут быть выполнены или выполняются некорректно, то возникает искаженная, «патологическая» субъективность (например, шизофреническое «расщепление», схизис представляет собой не результат
4
«распада единства психики» , но, скорее, следствие неправильно проводимого синтеза и т. п.).
Кроме того, распространенные представления о «распаде», «дезинтеграции психических функций» и т. д. оставляют возможность для объяснения психического функционирования при шизофрении возвратом к примитивным, архаичным способам организации психической деятельности. Такую позицию отстаивал, в частности, А. Шторх [31]. Хотя это предположение чаще всего оспаривалось, представление о структуре, которая может распадаться, оставляет логическую возможность для подобных утверждений: ведь известно, что расстройство обычно происходит «сверху вниз».
Если предполагается, что некоторая структура может подвергаться распаду, то вполне оправданной оказывается необходимость сопоставления форм, возникающих в результате такого распада, с различными формами, характеризующими генезис самой структуры. Поскольку «основное» шизофреническое расстройство было связано с некоторым «снижением уровня сознания», то предпринятые попытки сопоставить развитие сознания и его расстройство выглядят вполне уместными. Возникшие здесь проблемы — это проблемы сравнительного изучения первобытного сознания, сознания ребенка и сознания психотика.
На сходство первобытного сознания с детским обратил внимание еще в первой четверти XVIII в. итальянец Дж. Вико, имея в виду конкретность и эмоциональность восприятия, богатство воображения и отсутствие рассудочности, одушевление неживых предметов и перенесение на них человеческих свойств, отождествление части и целого, вещи и слова и т. п. [11]. Сходство психоза и «мифа» было обнаружено значительно позднее; одним из первых (уже в XX в.) это сходство отметил К.Г. Юнг, указавший, что фантазии некоторых больных с dementia praecox удивительным образом совпадают с мифологическими космогониями древних народов, о которых сами больные не могли иметь никакого научного представления [25].
4 Ведь психика — это не вещь, в ней нет ничего, что могло бы распадаться. «Поэтому здесь можно раз навсегда заявить, что внутренних психических объектов в том смысле, в каком мы говорим о внешних вещах как об относительно постоянных носителях переменных свойств и состояний, вообще не существует. Представливание, чувствование, хотение — суть всегда действия, события» [3, с. 167].
Впоследствии этому вопросу было посвящено много исследований, объединенных самой идеей возможности и целесообразности сравнительного изучения развития и «регресса». Если необходимо основание для фундаментальных исследований в этой области, то по ряду причин таким основанием может стать разработанная З. Фрейдом концепция «первичного» и «вторичного» процессов — не столько потому, что с ее помощью можно сравнивать «миф» и психоз, сколько потому, что она может служить фундаментом для построения семиотической модели взаимодействия сознания и бессознательного [26, с. 88].
Из особенностей «мифа», позволяющих сравнивать его с бессознательными процессами и психозом, можно отметить преобладание магической функции слов над семантической [10], отсутствие времени (по крайней мере, времени как последовательности) [22], непротиворечивость (ср. тенденцию к медиации противоположностей [15], ср. также невыполнение закона исключенного третьего и др.), континуальность (ср. закон партиципации, ср. также принципы симпатии и метаморфозы) [14; 10], диффузность внутреннего и внешнего [22; 27] и др.
Это позволяет иначе взглянуть на природу словесных галлюцинаций, возникновение которых, как было отмечено выше, может быть связано с патологической объективацией внутренней речи [30]. Семиотические особенности внутренней речи заключаются в том, что она может выполнять роль метаязыка, объединяющего работу аналоговой и дискретной функциональных систем [5]. Поскольку наличие словесных галлюцинаций, как и в целом функционирование системы сознание/бессознанельное при психозе, связано с преобладанием явлений «первичного» процесса над явлениями «вторичного» процесса, словесная галлюцинация может быть связана не с объективацией внутренней речи, но, скорее, с обретением внешней речью качеств внутренней, т. е. со стиранием между ними границ. Смыканием и гомогенизацией процессов, относящихся к двум описанным функциональным системам, можно объяснить и тот факт, что в психозе странным образом сочетаются тенденция к аффективности, образности, эмоциональному восприятию (всё — живое) и тенденция к чрезмерной рациональности, предметному восприятию (всё — неодушевленные предметы); мы сформулировали это как антиномию эмоциональности-рефлексивности. Крайние формы выражения этих тенденций — это синдром психического автоматизма, разные формы чувственного бреда, с одной стороны, и синдром деперсонализации-дереализации, а также интерпретативный бред, с другой стороны.
В качестве примера упомянем сначала чувственный бред инсценировки и интерметаморфозы, а затем — состояние деперсонализации. Итак, происходящее вокруг больного кем-то подстроено, собы-
тия перед ним специально разыгрываются, инсценируются; врачи, другие больные — это одновременно агенты тайного общества, они начинают менять свое обличье, делают вид, как будто они его родственники и т. п. Здесь все ярко эмоционально окрашено, одушевлено. Но этому же состоянию могут сопутствовать и проявления противоположной тенденции: кругом не люди, а автоматы, только изображающие поведение людей; здесь уже проявляется тенденция к «уничтожению» чужого сознания (ср. знаменитую проблему «чужого сознания» у Декарта, Гуссерля и др.) — тенденция, которая берет верх при деперсонализации, когда всё в мире утрачивает яркость, живость, отношения с другими людьми теряют эмоциональную окраску («чувство болезненного бесчувствия» — anaesthesia psychica dolorosa), а в конце концов «исчезает» не только чужое сознание, но и собственное Я больного.
Теперь нам осталось вскрыть принципиальные различия между «мифом» и психозом. Воспользовавшись терминологией Ж. Лакана, назовем сферу горизонтальных отношений «Я-другой» зоной воображаемого (или зоной первичной, «зеркальной» идентификации), причем сама эта зона в рамках вертикальных отношений «индивидуальное-надындивидуальное» противопоставлена зоне символического (учитывая то, что функция символического заключается в поддержании воображаемого единства Я и другого). В структуре отношений «Я-другой» мы различаем интердиалог (речь для другого) и интради-алог (речь для себя); осуществление этих видов диалога отражается содержательно в семантической репрезентативности высказываний (т. е. их способности быть высказываниями о чем-то для кого-то) и формально в виде их неоднородности (т. е. наличии баланса между словами, маркируемыми как свои и чужие). Субъект — это говорящий субъект.
Можно представить теперь акт конституирования субъективности (здесь — акт высказывания) как сочетание двух разнонаправленных процессов — присвоения и отчуждения, «притягивающих» субъекта в зону индивидуального (воображаемого) и одновременно «выталкивающих» его в зону надындивидуального (символического).
Конституирование субъективности происходит в актах, которые «не дают» области воображаемого быть затопленной символическим (так сохраняется баланс между индивидуальным и надындивидуальным, только и делающий возможным существование субъекта). Здесь присвоению всегда сопутствует отчуждение: воображаемое отношение (идентификация себя с другим) запускает движение речи, которая погружает говорящего субъекта в зону символического. И именно символическое, создавая скольжение говоримого вдоль цепочки означающих, поддерживает идентичность говорящего субъекта («Слово, именуемое слово, — вот залог идентичности. При этом го-
ворящий субъект, в актах репрезентации вводящий другого в собственную речь, пытается как бы «вернуться» в зону воображаемого отождествления другого с собой. Тем самым в речи постоянно происходит балансирование между символическим Другим и воображаемым другим, постоянная их взаимосубституция: говорящий субъект, поскольку он говорит, всегда находится в зоне символического, он как бы «захвачен» в сеть означающих и растворен в ней, однако при этом на уровне горизонтальных отношений он снова и снова воссоздает сам себя в отождествлении с другим и диалоге с другим.
Значит, для того, чтобы осуществить акт репрезентации (присвоения), необходимо сделать «переход» от символического Другого к воображаемому другому [23], выхватывая из языка чужие слова и вводя тем самым другого в собственный дискурс. Другой, поддающийся экспликации в дискурсе, — это другой воображаемый. В результате этой экспликации образуется дискурсная форма, указывающая на производимый процесс присвоения: «другие», чужие слова — это форма воображаемого присутствия другого в дискурсе. Однако весь смысл заключается в том, что там, где есть чужие слова, всегда есть свои, и наоборот.
Принципиально важен запрет на наивное понимание присвоения. Если считать, что я присваиваю все то, что произношу, то тогда теряет смысл само разделение своего и чужого. Говорение и присвоение
— разные вещи. Я могу произнести слова, которые в моей речи будут отмечены как свои или как чужие, причем совершенно неважно, сам ли я их придумал, или нет. Для того, чтобы в высказывании могли присутствовать чужие слова, должна существовать соответствующая форма. Что мы понимаем под чужими словами? Что позволяет различать свое и чужое, сосуществующее в одной и той же речевой цепочке? В роли чужих могут оказаться слова, никогда никем не произнесенные. Точно также и чужие слова могут оказаться своими. Мы постоянно говорим чужими словами. Поэтому единственный критерий неоднородности высказывания — форма, т. е. маркируемость слова в качестве чужого. Неоднородность создается в процессе говорения. Однако, как мы уже говорили, высказывание всегда неоднородно: на пути более или менее осознанного введения в дискурс чужих (читай
— своих!) слов присвоение рано или поздно ожидает коллапс. Именно в таком коллапсе присвоения и проявляется изначальная, конститутивная неоднородность дискурса.
Значит, в рамках горизонтальных отношений «Я-другой» чужое должно быть маркировано, и только тогда оно будет присвоено. Однако в рамках вертикальных отношений «индивидуальное-надындивидуальное» совершенно неважно, маркированы ли слова в качестве своих или чужих: и то, и другое есть свидетельство присвоения (ибо его область — это область воображаемого отождествления
другого с собой). Не вводя другого в собственный дискурс, вообще ничего нельзя сказать (т. к. в таком случае просто некому и нечего говорить). Но присвоенным теперь можно назвать только то, в чем сохраняется идентичность говорящего субъекта, т. е. то, что одновременно отчуждено.
Мы снова пришли к положению о том, что нарушение баланса между процессами присвоения и отчуждения окажется деститутив-ным актом, т. е. актом, искажающим или разрушающим субъективность. И тотальное присвоение, и тотальное отчуждение появляются там, где невозможен субъект. Более того, здесь снова обнаруживается антиномия, которую мы сформулировали в начале этой статьи: оказывается, что присвоение и отчуждение в предельном случае — это одно и то же. Самым ярким примером такой ситуации является парадокс психотического дискурса (мы можем назвать его парадоксом авторства). С одной стороны, психотик действительно «не сам» говорит: за него говорит символическое — поскольку его речь более не присваивается за счет введения другого [6]. С другой стороны, речь психотика вырвана из контекста интерсубъективности, создаваемого присутствием другого и обращенностью к другим. Поскольку любой дискурс всегда содержит в себе следы других дискурсов, будучи переплетенным и связанным с ними [21], то «эффект смысла» любого высказывания задается встроенностью этого высказывания в интердискурс. Субъект, начинающий «говорить сам», выпадает из этого пространства, порождая бессмыслицу. В «этом смысле» психотик — и есть тот, кто «говорит сам»: он сам свой бог и свой язык. Это сближает нашу концепцию с концепцией Э. Вульфа, считавшего бред «попыткой субъекта изъять себя из общественных отношений и истории» [2].
Изменение устройства субъективности при шизофрении может быть объяснено разобщением горизонтальных и вертикальных отношений, организующих субъективность. «Отождествление» другого с собой, стимулирующее производство высказывания, отражается в постоянном балансировании между «кто» и «кому» в процессе коммуникации. Искажение этого механизма при шизофрении оборачивается постепенным исчезновением речи для другого и возрастанием частоты замкнутых на себя высказываний (относящихся к сфере речи для себя). Невозможность речи возвращаться к самой себе в виде инвертированной речи другого приводит к нарушению ее связности, а тем самым и осмысленности: когда слово перестает «цепляться» за слово, возникают замкнутые на себя значения, что и знаменует собой возникновение бреда [см.: 13]. Таким образом, утрата отношения «кто — кому» приводит к утрате отношения «что — о чем», т. е. собственно семантической функции говоримого. Речь для себя, которая производится теперь при невозможности генетически предшествующей
ей речи для другого, оказывается формой, к которой вынужден прибегать субъект, «лишенный» собеседника. Эта пустая (акоммуника-тивная) форма может представать в отчужденном, объективированном виде — как словесная галлюцинация, очень часто бывающая диалогичной (при этом объективируется не интердиалог, но интради-алог). «Говорящая» галлюцинация возникает тогда, когда не с кем говорить.
Литература
1. Бенвенист Э. Заметки о роли языка в учении Фрейда // Общая лингвистика. — М, 1974.
2. Вульф Э. Перечеркнувшая себя интенциональность: бред как попытка субъекта изъять себя из общественных отношений и истории // Независимый психиатрический журнал. 1994. №2.
3. Вундт В. Система философии // Психология народов. — М.-СПб., 2002.
4. Жане П. Психические автоматизмы. — М., 1913.
5. Жинкин Н. И. Механизмы речи. — М., 1958.
6. Журавлев И. В., Тхостов А. Ш. Феномен отчуждения: стратегии концептуализации и исследования // Психологический журнал. 2002. №5.
7. Кант И. Критика чистого разума. — Ростов-на-Дону, 1999.
8. Кассирер Э. Жизнь и учение Канта. — СПб., 1997.
9. Кассирер Э. Логика наук о культуре // Избранное. Опыт о человеке. — М. 1998.
10. Кассирер Э. Сущность и действие символического понятия // Избранное: Индивид и космос. — М.-СПб., 2000.
11. Косарев А.. Философия мифа: мифология и ее эвристическая значимость. — М., 2000.
12. Лакан Ж. Семинары. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа. Книга 2. — М., 1999.
13. Лакан Ж. Психоз и Другой. О бессмыслице и структуре Бога // Метафизические исследования. 2000. XIV.
14. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление // Ю. Б. Гиппенрейтер, В. В. Петухов (ред). Психология мышления. — М., 1980.
15. Леви-Строс К. Неприрученная мысль // Первобытное мышление. — М., 1999.
16. Леонтьев А. Н. Из дневниковых записей // Избранные психологические произведения в двух томах. Т. 2. — М., 1983.
17. Мамардашвили М. Кантианские вариации. — М., 2000.
18. Мамардашвили М. Классический и неклассический идеал рациональности // Мой опыт нетипичен. — СПб., 2000.
19. Mюллер M. От слова к вере // К. Королев (сост). История религии. — M., 2002.
20. Романов В. Н. Историческое развитие культуры. Психолого-типологический аспект. — M., 2003.
21. Серио П. Как читают тексты во Франции // П. Серио (сост.). Квадратура смысла: французская школа анализа дискурса. — M., 1999.
22. Соболева M. Е. Философия символических форм Э. Кассирера. Генезис. Основные понятия. Контекст. — СПб., 2001.
23. Усманова А. Р. Репрезентация как присвоение: к проблеме существования другого в дискурсе // Топос. 2001. №1(4).
24. Фрейд З. Основные психологические теории в психоанализе. Очерк истории психоанализа. — M., 1998.
25. Фрейд З. Тотем и табу // Я и Оно: сочинения. — M.-Харьков, 2002.
26. Цапкин В. Н. Семиотический подход к проблеме бессознательного // Бессознательное: многообразие видения. Т. 1. — Новочеркасск, 1994.
27. Шибутани Т. Социальная психология. — Ростов-на-Дону, 1998.
28. Эпштейн А.-Л. О протопатической природе синдрома душевного автоматизма // Невропатология и психиатрия. 1937. №5.
29. Berze J., Grühle H. Psychologie der Schizophrenie. — Berlin, 1929.
30. Lagache D. Les hallucinations verbales et la parole. — Paris, 1934.
31. Storch A. Die Welt der beginnenden Schizophrenie und die archaische Welt // Zeitschrift fuer die gesamte Neurologie und Psychiatrie. 1930. Bd. 127.
В. В. Иваницкий
ДЕЙКСИС КАК ОСНОВА СИНЕРГЕТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ КОММУНИКАЦИИ
1. Общение человека с онтологической точки зрения не может быть только языковым. Исключение составляет, пожалуй, общение человека с компьютером. В естественном же процессе коммуникации неизбежно задействованы самые различные знаковые подсистемы, имеющие для коммуникантов объективное, узуальное или субъективное, актуальное, зависящее от «произвола» говорящих значение. Носители этих значений, теснейшим образом взаимодействующие друг с другом, могут быть вербальными и невербальными. Поэтому процесс коммуникации надо рассматривать как гетерогенную самоорганизу-щуюся систему «неравновесных» по природе и характеру знаковых невербальных и вербальных подсистем, находящихся в состоянии гомеостаза.
