CC BY
28
Н.Ю. Абузова
Барнаул
«МГНОВЕНИЯ БЫТИЯ» В ЛИРИКЕ М.Н. МУРАВЬЕВА: ПОЭТИКА ВРЕМЕНИ
Б.М. Эйхенбаум и Ю.Н. Тынянов, исследуя историю русской литературы, обратили внимание на особое место и роль творчества Ф.И.Тютчева, которое, не включившись в литературный процесс «пушкинской» эпохи, стало «канонизатором архаической ветви русской лирики, восходящей к Ломоносову и Державину». В опыте «восстановления исторической перспективы» первый ориентирует лирику Тютчева на философскую и политическую мысль, на космический мирообраз русского классицизма, второй указывает на барочную живописность. И Ломоносов, и Державин, по мнению Ю.Н. Тынянова1, «подсказывают» Тютчеву путь в его исканиях лирического жанра от оды к «фрагменту». Обособленность лирики Тютчева от поэтического майнстрима XIX в. неизменно порождает вопрос о «загадке», «тайне» его творчества2.
Одним из проблемных направлений в решении «загадки» Тютчева является философия и поэтика времени в его лирике, чему посвящены специальные исследования3. В то же время возможность освещения проблемы времени в структуре тютчевского лирического мирообраза в связи с традицией русской литературы XVIII в. пока не рассматривалась достаточно принципиально. Между тем, такая характерная особенность лирики Тютчева, как поэтика мгновений, переходных состояний имеет своего предшественника в творчестве
1 В статье «Вопрос о Тютчеве» Ю.Н. Тынянов пишет: «Первые опыты Тютчева являются <...> попытками удержать монументальные формы «догматической поэмы» и «философского послания». Но монументальные формы XVIII века разлагались давно, и уже державинская поэзия есть разложение их. Тютчев пытается найти выход в меньших (и младших) жанрах <...>. И Тютчев находит этот выход в художественной форме фрагмента» [Тынянов, 1977: 42].
2 См. об этом: Вл. Соловьёв, Д.С. Мережковский, Ю.Н. Тынянов, Б.Я. Бухштаб, К.В. Пигарёв, В.Н. Касаткина, др.
3 Ю.Н. Тынянов, В.А. Грехнев, А.В.Чичерин обращаются к изучению категории времени; работы последних лет (2003-2006 гг.) демонстрируют интерес к тютчевской историософии. См.: Тарасов, Б. Тютчевская историософия: Бог, человек и история, Россия, Европа, революция (2005); Бочаров, С. Тютчев: Россия, Европа и Революция (2005); Ширшова, И.А. Поэтическая софиология Фета и Тютчева. Творческое наследие поэта рассматривается с точки зрения его вписанности в историко-культурный и собственно литературный контексты (Прокофьева, Н.П. Славянский мир в поэзии Ф.И. Тютчева и А.А. Майкова, 2004; Сартаева, Л.И. Поэзия Тютчева и «Илиада» Гомера, 2004; Зверев, В.П. О взаимоотношениях Ф.И. Тютчева и Ф.Н. Глинки, 2004; Яковлев, И.В. Тютчев в художественном сознании М.А. Волошина и Д.Л. Андреева, 2004; Февралёва, О.В. Блок и Тютчев: Поэтическая мифология дня и ночи, 2006; Максимова, Т.Ю. Тютчев и М.И. Цветаева, 2004).
М.Н.Муравьева. Имя этого почти забытого поэта было восстановлено В.Н. Топоровым4.
М.Н. Муравьёв приходит в поэзию, когда в ней уже сложился эталонный образец классицистического мирообраза5. В общих чертах картина мира, представленная поэзией Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, воспроизводила монотеическую триаду божественного, монаршего и социального уровней мироздания, реализованных в одическом модусе. Муравьёв вносит свой вклад в развитие классицистического мирообраза, выполняя функцию его ретрансляции в поэзию XIX в. Поэт, сохраняя триаду структурных элементов, преобразует их, обозначая переход от одического монотеизма к элегическому пантеизму, трансформирует традиционные классицистические метафоры мира.
Стихотворение «Роща» (1777) вполне отвечает классическому канону жанра эклоги. Оно написано гексаметром, традиционно проработан буколический хронотоп: роща - заря - мягкие травы - журчащий ручей, вливающий сон в очи - чистая роса - нимфы - зефиры - сельская жизнь -поле земледельца, - в идиллическом модусе воспеты его труд, отрадный отдых, встреча с заботливой и нежной супругой. В начале стихотворения строго обозначена рациональная идея и задача творческого акта, вдохновленного «мыслящей музой»: «Здесь я буду вперед собой наслаждаться и мыслить (полезное с приятным - Н.А.)/Зритель безмолвный, поникну в явлениях сельския жизни;/Взором внимательным буду шаги спровождать земледельца» [Муравьев, 1967: 169]. При этом явленная в эклоге картина мира представляет все три уровня
4 См.: «Русская литература второй половины XVIII века. М.Н. Муравьёв: Введение в
творческое наследие». Исследователь рассматривает судьбу поэта и его произведений, своеобразие его творческой манеры, определяет место и значение его лирики в истории русской поэзии. Большое количество прижизненных публикаций стихотворений Муравьёва позволяет говорить о его литературной известности в своё время. Около 90 стихотворений (т.е. большая часть наследия поэта) опубликованы в период 1770 - 1-й пол. 1780-х гг. В 1810 г. В.А. Жуковский публикует несколько стихотворений поэта в «Вестнике Европы». В.Н. Топоров выдвигает вполне обоснованную версию, что Пушкин «мог знать «Переводные стихотворения» Муравьёва <...> и «Гражданскую брань» Петрония в переводе Муравьёва.» [Топоров, 2003, II: 39]. Однако последующие публикации отдельных стихотворений появляются через сто лет в антологиях русской поэзии 1913, 1939, 1959 гг. Только в 1967 г. состоялось издание тома «Стихотворений» поэта (составитель Л.И. Кулакова), которое к настоящему времени является самым полным и наиболее авторитетным собранием его поэзии [Топоров, 2003, II: 73].
5 Как отмечает В.Н.Топоров, поэзия М.Н. Муравьёва, включающая в себя около 200
стихотворений, принадлежит к «пограничному опыту», «горячему» периоду смены парадигм и теоретического осмысления этих опытов <...>, самой пульсации «горячих», «взрывчатых» и обычно коротких периодов «кипения», после которых наступает более длительное и спокойное движение по плато.» [Топоров, 2003: 74]. 286
классицистического мирообраза - божественный, монарший, социальный, строго иерархизированные в художественном мире; «небеса» - «царь» -«ратай».
Муравьёв сохраняет одическую «верховную» точку зрения, позволяющую обозреть всё окружающее пространство неба и земли. При этом взгляд лирического субъекта, обозревающий мир, является постижением Бога ареталогически, т.е. в зримых проявлениях его творческой мощи, на чём всегда настаивает Ломоносов в своих одах. Однако, в той же мере, божественное здесь проявляется еще и в некой сокровенности, разлитой в мире: священная роща, «тихая светлость» в природе и в душе человека. Восторг от созерцания таинственных превращений в природе: сокрытие месяца, выход зари, пробуждение земли - принимает более утонченную и дифференцированную форму чувственного восприятия и переживания картины природы: «Прелестьми юной бессмертной чувства мои обновлены./Тихая светлость объемлет мою умилившуюсь душу» [Муравьев, 1967: 169]. В то же время в муравьевской риторике мирообраза возникают знаменательные инверсии.
В социализированном мире классицизма солнце как природное явление не имеет собственной абсолютной ценности. В духовных одах Ломоносова солнце - только знак «божьего величия», функционально предназначенное высшей волей «для наших повседневных дел» («Утреннее размышление о Божием величестве»). В торжественных одах образ солнца не столько центрирует картину мира, сколько служит коррелятом в сравнении с ним монарха, определяя его центральное место, выше которого только Бог: «монарх - солнце». Так, описание деяний Анны риторически опосредуется метафорами сияния света: «Великой Анны грозный взор/ <...>/По страшной туче воссияет,/<...>/К своим любовию горя...» [Ломоносов, 1954: 80] и далее следует описание восхода солнца-Феба, который «лицом сияет»; Анна «доброт сияет светом и щедрот» («Ода на победу над турками и татарами и на взятие Хотина, 1739 года»); ««Россия как прекрасный крин/Цветёт под Анниной державой» [Ломоносов, 1954: 83]. В «Оде на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1746 года» повторяется солнечная атрибуция царицы, Елизавета сравнивается с «прекрасной планетой», «любезным светилом»:
< ...> чрез пределы света, Простерши блеск твоих лучей Спасённый Север освещаешь И к нам весёлый вид склоняешь, Взирая на Елисавет И купно на её доброты: От ней текут на всех щедроты, Как твой повсюду ясный свет [Ломоносов, 1954: 103]
В «Оде, в которой благодарение от сочинителя приносится за милость, оказанную в Сарском Селе, 1750 года» о Елизавете сказано:
(Божественно лице сияет/Ко мне и сердце озаряет/Блистающим лучом щедрот».
Муравьёв, не отступая от традиции сравнения монарха и солнца, производит инверсию этой узловой метафоры: не монарх - солнце, а солнце - монарх:
Зрите в небесных долинах шествие солнца с востока.
Шествие, жизнь в природу вливающе, кое свершает
Мира картину. Так оживляются души народов,
Если помазанник вечного, если ими любимый
Царь на среду их исходит, величеством кротким одеян [Муравьев, 1967: 169]
Модификации подвергается и другой элемент державного уровня мирообраза.
Если Ломоносов не дифференцирует социальный мир, над которым властвует монарх, обозначая его обобщенными понятиями «народы», «страны» (Надежда радостью кончается в народе, народы изумлены, Среди народов и в пустыне), то Муравьёв, сохраняя обобщенно-социальную категорию «народы» (души народов), конкретизирует это понятие в соответствии с жанровым каноном эклоги, создавая ближний план вйдения жизни народа в идиллической модальности: сельский мир, счастливый земледелец, его труд, конь, отдых, трапеза, любовные отношения с женой.
Мирообразующая точка зрения лирического субъекта приобретает, таким образом, подвижность (панорамное, ближнее, внутреннее видение). Ценностная иерархия классического мирообраза при этом не разрушается, а модифицируется.
В.Н. Топоров отмечает в связи с картиной мира в этом стихотворении особую её организацию, выделяя в ней два центра -статический и динамический [Топоров, 2003: 456]. Первый формируется пространством и временем рощи (слова «святыня», «священная», отправляющие к сакральному, закрепляют статику). Пространственно-временные характеристики в данном хронотопе избыточны, т.к. он напрямую связан с процессом мышления: Дай лишь на лоне своем убежище мыслящей Музе. .. Время начинает своё движение в ином пространстве - поле, нива - и определяется как природное, обусловленное движением небесного светила от предрассветного часа, восхода солнца до его зенита. При этом ритм движения солнца обретает свою зримость, ощутимость в динамике подробностей изображения живого мира. По наблюдению В.Н. Топорова, статика взрывается динамической картиной, здесь «важна к о н к р е т н о с т ь и единственность этих движений и поз» [Топоров, 2003: 456-457]: ратай «Платом своим с чела отирает струи
потовые, /Шляпу бросает и грудью ложится , к земле прижимаясь»; конь катается по земле, «гриву свою на траве расстилая», громко ржёт, «В землю упертый коленом, еще другое копыто / силится тщетно поставить...», «движутся ноздри округом». В этой зоне динамической точки зрения совершается, на наш взгляд, еще одно открытие Муравьева, определяющее его значение для поэзии XIX в. и, в частности, лирики Тютчева.
Картина восхода солнца в «Роще» отсылает к ломоносовскому «Утреннему размышлению о Божием величестве». Ломоносов описывает восход солнца как уже свершившееся явление природы: «Уже прекрасное светило / Простерло блеск свой по земли», - выражает восторг по поводу уже явленного божественного чуда: «ИИ взору нашему открылись, / Исполнены твоих чудес». Муравьев фиксирует внимание на самом процессе утренних метаморфоз, отмечая в чувственных образах все его этапы до и после явления светила. Кульминацией этого микросюжета становится схваченное «бодрствующей» душой лирического героя «мгновенье» чуда: «Ах! Я видел мгновенье, в которо заря выходила». Драматическую напряженность этого мгновенья поэт тщательно подготавливает, с одной стороны, мистифицируя его (лирический герой, наделенный дарованьем с небес, находит убежище себе и мыслящей музе в священной роще). С другой стороны, сохраняя впечатление таинственной призрачности, кажимости явлений («Месяц спускается ниже и, кажется, падает с неба»; «Кажется, ветви беседуют; кажется, некая влага/Воздух собой проникает...»), поэт активизирует чувственную рецепцию длящегося акта, с тем чтобы обеспечить эффект остановленного мгновенья чудесной перемены. Следующими такими мгновеньями, образующими кульминации серии микросюжетов, являются пробуждение земли, которая содрогается в этот момент, «то мгновенье, в кое солнце достигло/ Свода небес средоточия», «мгновение зноя», которым отмечена кульминация идиллии встречи супругов. Причем напряженность момента эротической сцены также обозначена семантикой мгновенности, внезапности: «В черные очи его проникает пламень внезапно».
Кроме того, начинают череду чудесных мгновений в природе и жизни человека мгновенья творчества - «те полны чувствий мгновенья, /В кои с небес дарованье снисходит и душу колеблет». Освящение чуда творческого акта Муравьев производит в мифопоэтических образах древнего языческого ритуала: поэт уподобляется жрецу священной рощи Феба - бога солнца и муз. Он блюдет тайную стражу, ожидая выхода бога-солнца, в момент которого «внезапная сил /Вдруг вливается в жилы и их трепетать заставляет». Поэт имитирует ритуальное поведение жреца, встречающего солнце, внимающего богам и передающего их волю людям и природе: «Целый тебе я светлым сей день предвещаю. Мне солнце / Так открывает. Кто солнце назвать осмелится лживым?», ««Бейте крылами, зефиры, и зной умеряйте биеньем».
Поэтика мгновений, сопряженных с категорией внезапности, в философском аспекте имеет гносеологический смысл. Ломоносовское
потрясение непостижимостью божественного промысла, абсолютной свободной волей Творца, проявляющейся в многообразии и причудливости его творений, у Муравьева продолжается потрясением бесконечно меняющимися состояниями, картинами окружающего мира, которые невозможно предугадать, сколько бы ни были они знакомы. Всякий раз ожидание обманывается внезапным явлением неожиданного:
<.. > Какая меня ожидает
Там картина вдали? Бугорок, освещенный лучами, Вдруг покрывается облаком тихо носимого праха. Или сюда кто-нибудь, отдаленного города житель, Тенью прельщенный, заходит почить в мгновение зноя? <...>
Нет, не прохожий идет: это ратая нежна супруга. [Муравьев, 1967: 170].
Фиксация мгновений связана у Муравьева с попыткой остановить, прервать движение, чтобы постичь тайну перемены в природе, в жизни человека или суть длящегося состояния. Причем в последнем случае возникают оксюморонные конструкции: «мгновенье зноя», «мгновенье прохлады», «Мгновенья есть, когда оно (время - Н.А.) влачится».
Поэтическое размышление о мгновеньях бытия Муравьёв продолжает в стихотворении «Время» (1775) в духе «ученой» поэзии и просветительской дидактики. Начало его - Постойте, вобразим,
друзья, бегуще время - вводит в перформативной форме все тот же мотив прерванного движения, остановленного мгновенья. «Бегуще время» воображается в традиционной для лирики XVIII века семантике аграрно-календарного цикла:
Недавно упадал без силы солнца свет -Се, в нивах брошенно, проникло в класы семя
И жателя зовет [Муравьев, 1967: 137]
Вторая строфа повторяет знакомый по стихотворению «Роща» образ поэта - жреца солнца, но теперь выполняющего ритуал проводов светила и берущего на себя смелость повелевать им:
Я солнце проводил вчера в вечерни воды. «Покойся; и тебе приятно в волны лечь», -Вещал я.
Но движение солнца, определяющее бесконечную череду дней и ночей, неумолимо: «... оно, обшедши антиподы, /Умело день возжечь». Упоминаемые Муравьевым переходные состояния природы: вечер, утро, -побуждая ловить мгновенья перехода, тем не менее, не привлекают внимания, занятого мгновениями жизни человека, способного длить момент прерванного движения времени: «Однако, думал я, покоится
мгновенье.». Новый оксюморонный образ развивается поэтом в различных значениях.
В философском смысле появление категории мгновения в поэзии XVIII в. закономерно, т.к. она рождается в соотнесении с категорией вечности, неизменной в мирообразе классицистического космоцентризма: человеческий век - мгновенье по сравнению с вечностью: «Во времени одну занять мы можем точку».
Следующее значение мгновения связано в стихотворении Муравьева с различением природного и социального времени. В отличие от первого, время человеческой жизни измеряется событиями, сменой труда и отдыха, бед и радостей, тревог и забвения. Безмятежная, спокойная жизнь - остановившееся время, покоящееся мгновение, сон: «Счастлива жизнь! Увы! Ты бросилась в забвенье. / Не сон ли целый век?» [Муравьев, 1967: 137]. Модальность сожаления - Увы! - вносит аксиологический аспект в размышление о мгновениях, в плане которого далее строится целый каталог ценностных признаков и значений этой категории.
Безусловной ценностью и собственно витальным значением обладают не мгновения счастливого покоя и забвения, а моменты, насыщенные тревогами и радостями бытия: «Минута, кою жил, длинняе году сна» [Муравьев, 1967: 137]. Все времена года и все возрасты имеют такие минуты счастья как ощущения полноты жизни. Кроме того, Муравьев вводит в аксиологию мгновений бытия аспект субъективного переживания времени в зависимости от нравственного состава субъекта. При этом ценностная атрибуция мгновений производится через иерархию значений цвета:
Мгновенье каждое имеет цвет особой,
От состояния сердечна занятой.
Он мрачен для того, чье сердце тяжко
злобой,
Для доброго - златой.
Сердечный запас позволяет человеку пережить «дни, помраченные судьбой».
Однако в стихотворении «К Хемницеру» (1776) Муравьев, сопоставляя природное и социальное время, высшую ценность оставляет за первым, отдавая все-таки предпочтение весеннему времени года с его динамической семантикой: «И лучше день один весенний погоды,/ Всей мира суеты» [Муравьев, 1967: 153], подразумевая под последней борьбу, войну, тревоги, досаду, ужас. Причем возвращается здесь к мотиву момента истины, познания тайн природы в уловленном миге чудесной метаморфозы: «Блажен, кто, лишь зарей поутру пробуждаем/И в собственной тени зефиром прохлаждаем,/Всходящее солнце зрит!» в стремлении постичь
Природы вечну связь:
Какую склонностью миры
одушевленны,
К горящим солнцам их согласно
устремлены,
Колеблются, катясь
[Муравьев, 1967: 154] Строфа Муравьёва парафрастична по отношению к Ломоносову («Там разных множество светов;/Несчетны солнца там горят,/Народы там и круг веков:/Для общей славы божества/Там равна сила естества»). Но у Муравьева происходит знаменательное перераспределение инстанций, определяющих способ познания. Ломоносов обращается к Богу-творцу, в воле которого - явить человеку сущность вещей, т.е., в конечном счете, к высшей инстанции Разума. Муравьёв взывает к сладчайшим музам, т.е. к художественной фантазии, воображению, позволяющим проникнуть природы вечну связь Перформатив - «Я
заклинаю вас: постойте! не бежите! ...скажите...» - замыкает стихотворение и вносит новое значение в мотив остановленного бега времени: желание продлить мгновенье земного бытия перед лицом вечности: «...придёт мой день: ты здесь меня спокоишь» [Муравьев, 1967: 154].
Развитие поэтики мгновений происходит в лирике Муравьева на фоне постоянных предпочтений в изображении переходных состояний в циклах времен года и суток. В этом смысле показательно стихотворение «Ночь»6. Для нас же здесь важно развитие гносеологического
аспекта философии мгновений. Для Муравьёва выбор ночи оказывается необходим как продолжение поэтического проникновения в тайны природы, начавшегося успешным опытом наблюдения восхода солнца, когда было подсмотрено «мгновенье, в которо заря выходила» («Роща»). Теперь его мысль склонилась к приятной тишине приготовления природы к ночному покою. Пользуясь предоставленным самой природой медлением времени перехода от света к тьме, от дня к ночи - «Медлительней текут
6 Большое внимание этому стихотворению уделил В.Н. Топоров, скрупулёзно сравнив две его редакции, отметив изменения эстетических установок (от становления сентиментализма в творчестве Муравьёва до зрелого Жуковского). Стихотворение Муравьёва обоснованно включено в «ночной» текст русской поэзии. «Ночь» исследована с точки зрения стихотворного размера, структуры слов, фоники в её звукосимволическом аспекте, исследованы грамматические особенности текста и его лексико-семантический уровень, который выделен Топоровым как играющий ведущую роль в «разыгрывании» темы ночи. Исследователь обращается к «элементарным образам», «ключевым словам» [Топоров, 2003: 121]. В.Н. Топоров, подробно анализирующий его поэтику, ссылается на Г.А. Гуковского, который «ещё в 30-е гг. ХХ в. особо отметил это стихотворение, увидев его новизну в том, что Муравьёв «на новом основании и с новым типом поэтики подхватывает тему «Вечернего размышления» Ломоносова и в ряду разработок «ночной» темы в русской поэзии, и в сдвиге по суточному времени от вечера к ночи» [Топоров, 2003: 123].
мгновенья бытия», - поэт подробно фиксирует его приметы: «Умолкли голоса, и свет, покрытый тьмою / Зовет живущих всех ко сладкому покою./Прохлада .../ Восходит вверх, стелясь, и видима в дали / Туманов у ручьев и близ кудрявой рощи / Виется в воздухе за колесницей нощи...» [Муравьев, 1967: 159]. Словно пытаясь обеспечить чистоту опыта в уловлении последнего кульминационного мига метаморфозы, он ищет оптимальный ракурс обзора:
Ах! чтоб вечерних зреть пришествие теней, Что может лучше быть обширности полей?
[Муравьев, 1967: 159]
Но, по-видимому, неслучайно, либо именно вследствие новизны предмета, либо, напротив, в силу «страха влияния», сознания бессилия передать внезапность откровения ночи лучше, чем это сделал Ломоносов («Открылась бездна, звезд полна.»), в любом случае, описания видения мгновенья перехода нет, как нет и собственно картины ночи. Лирический субъект неожиданно покидает «обширность полей», уединяясь «в пространство тихое лесов невозмущенных». Далее следует размышление о приятности такого уединения вдали от пышного града, от кровов позлащенных, где честолюбье бдит в духе новых сентиментальных веяний.
Однако завершает стихотворение строфа, отделенная пробелом от монолитной астрофической композиции текста, в которой Муравьев возвращается к собственным открытиям в поэтике мгновений, пополняя каталог последних почти физиологическим описанием момента перехода от бодрствования ко сну:
Уже смыкаются зениц усталы круги. Носися с плавностью, стыдливая луна;
Я преселяюся во темну область сна. Уже язык тяжел и косен становится. Еще кидаю взор - и все бежит и тьмится 7
Поэтика мгновений Муравьева в целом отражает внешнюю точку зрения на мир, воспроизводимый в зримых, чувственно ощутимых образах, осуществляя просветительские задачи познания природы, движения времени, превращений вещества мира, социально-нравственного бытия человека. Категория мгновенности, внезапности вписывается в
7 Ср. «физиологию» описания творческого процесса: Я сладко усыплён моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, <...>
И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы лёгкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут [А.С. Пушкин, Осень (Отрывок)]
космоцентрический мироообраз классицизма, трансформируя его изнутри в риторике, архитектонике ближних и крупных планов, динамизации точки зрения, темпоральной нюансировке. Муравьев рассеивает его монолитные элементы, производит их пластическое размягчение на основе своеобразного барочного синтеза духовной оды, элегии, идиллии, в результате которого божественное, державное, природное, человеческое образуют новый мировой континуум.
Библиографический список
1. Ломоносов, М.В. Стихотворения / М.В. Ломоносов. - Л.: Советский писатель, 1954. -347 с. (Б-ка поэта. Малая серия).
2. Муравьёв, М.Н. Стихотворения / М.Н. Муравьев. - Л.: Советский писатель, 1967. - 388 с. (Б-ка поэта. Большая серия).
3. Топоров, В.Н. Из истории русской литературы: в 2 т. Кн. II. Русская литература второй половины XVIII века. М.Н. Муравьёв: Введение в творческое наследие / В.Н. Топоров. - М.: Языки русской культуры, 2003. - 928 с.
4. Тынянов, Ю.Н. Вопрос о Тютчеве / Ю.Н. Тынянов //Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. - М.: Наука, 1977. - 574 с.
