CC BY
26
СОБЫТИЯ, ХРОНИКА
Междисциплинарный теоретический семинар «Советский мир: конформизм и конформисты». Екатеринбург, 12 апреля 2012 года
12 апреля 2012 года в Уральском федеральном университете имени первого Президента России Б. Н. Ельцина (Екатеринбург) на базе Института гуманитарных наук и искусств и Института социально-политических наук состоялся научный семинар «Советский мир: конформизм и конформисты». Инициаторами и организаторами проведения семинара стали доктор философских наук Т. А. Круглова и профессор, доктор филологических наук М. А. Литовская.
В название семинара, по замыслу его устроителей, встроена проблема, требующая теоретического и историко-культурологического разрешения: концепт «мир» в русском языке семантически многозначен, и значения его находятся в напряженном взаимоотношении. «Советское» включает в себя «мир» в значении уникальной цивилизации и исторической эпохи, особого хронотопа и антропологического типа со своим жизненным горизонтом. В то же время «мир» — синоним согласия и единства, отсутствия социальных антагонизмов, — всего того, что так часто декларировалось в советском обществе как его главное завоевание. Участников семинара интересовал характер того специфического типа согласия, которое стало основой устойчивости советских практик, условия, в которых осуществлялась «игра в согласие» (Н. Козлова), наконец, человеческие типы, которые были активными агентами этих практик. Особенно важным представлялось разобраться со словом «согласие», так как в его семантической неопределенности авторам проекта научного семинара виделся ключ к объяснению того, почему люди поддерживали власть в ее неправедных действиях, поступали как «соглашатели».
Инициаторы семинара в выборе темы руководствовались поиском новых концептов для прояснения как советского прошлого, так и российского настоящего. Казалось бы, что идентификация конформиста с советским человеком лежит на поверхности, особенно если опираться на характеристики из словарного определения: «некритическое принятие и следование господствующим мнениям и стандартам, стереотипам массового сознания, традициям, авторитетам, принципам, установкам и пропагандистским клише», а также «отсутствие индивидуальности, стандартность, манипулируемость, консерватизм». Советские люди, по идее, долж-
ны были исповедовать одну веру и жить по строгим «нормам», «кодексам» и «уставам». Несколько поколений людей были вынуждены обустраивать свою жизнь, имея в виду эту идею, вырабатывая формы отношения к ней. Можно назвать полюса подобного отношения: открыто выраженное инакомыслие — полное приятие предложенной идеологии и подчинение ей своего повседневного существования. Но даже поверхностный взгляд на повседневную жизнь советских людей показывает, что между полюсами существовал целый спектр стратегий и тактик приспособления, различных форм их проявления, обоснований как своего, так и чужого поведения. Следы этого мы находим в языке, бытовых практиках советского времени, различных видах искусства.
На взгляд оргкомитета назрела необходимость рассмотреть советский конформизм в широкой исторической перспективе. Семинар, который состоялся 12 апреля 2012 года — первый из серии междисциплинарных семинаров, посвященных этой проблеме. На нем предметом обсуждения стали общие вопросы, связанные с анализом социально-психологической, социокультурной, культурно-антропологической природы советского конформизма. На последующих семинарах предмет исследования будет конкретизирован через рассмотрение практик участников советского художественного процесса:
— специфика советского «производства» конформистов: адаптивные стратегии советских художников; практики согласия и сотрудничества с властью; практики уклонения, лавирования, поиски «ниши», «торга», обмена ресурсами разного рода и др.; проблема границы между официальным и неофициальным искусством, конформистами и нонконформистами;
— культурно-антропологический портрет советского художника, вписавшегося в советскую социальную, идеологическую и эстетическую систему; мифология и риторика советского конформизма и нонконформизма; конформисты - персонажи художественных текстов;
— эстетика и поэтика конформизма: язык примирения, согласия и солидарности; проблема включения текстов нонконформистских авторов в сферу открытого публичного пространства.
Программа семинара включала в себя двенадцать докладов, в которых взгляд на советский конформизм был представлен лингвистами, историками, филологами, философами, антропологами.
Первый блок сообщений состоял из социолингвистического анализа языковых стратегий советской эпохи, закрепляющих в речевой практике конформистскую сетку значений. Наталия Александровна Купина в докладе «Советский конформизм: идеологические практики и лингвистические технологии» показала, как в современных российских медиа, озвучивающих голос власти, вновь актуализируются лингвистические технологии конформизма. Лингвистические технологии направлены на приспособление идеологем к меняющейся стратификации общества. На основании анализа широкого спектра приемов расширения, облагораживания,
оправдания ключевых советских идеологем докладчица делает вывод о том, что приятие коллективной идентичности нельзя трактовать как пассивное. Лингвистический анализ выявил императивное требование активного и искреннего согласия в текстах советского периода, фиксирует возвращение советских идеологем в современный политический дискурс и расчет на то, что эта практика получит коллективное одобрение.
Ольга Алексеевна Михайлова в докладе «Конформизм и толерантность: семантический анализ понятий» на основе данных различных словарей и результатов проведенного среди гуманитариев (студентов, преподавателей школ и вузов) анкетирования проанализировала семантику лексемы конформизм в сопоставлении с лексемой толерантность: «Сходство этих лексем заключается в общих семантических компонентах: 'чужой', 'бесконфликтное поведение', 'способность, умение приспособиться к ситуации', 'изменение своего поведения'. Различие между толерантностью и конформизмом кроется в области прагматики. По коннотатив-ному оценочному компоненту эти слова выступают как антонимы». Основанием для сравнения служит оппозиция «свой/чужой», но, если толерантность не предполагает отказ от своей позиции, то конформизм — это согласие только с доминирующей точкой зрения и приятие ее под давлением; конформистский идеал согласия сводится к игнорированию разнообразия дискурсов. Докладчица показала, что слово «толерантность» вошло в русский язык гораздо раньше, чем «конформизм», и что «буржуазный конформизм» противопоставлялся «советскому коллективизму». Отсутствие слова «конформизм» в советских словарях, по ее мнению, результат сознательной языковой политики.
Ирина Трофимовна Вепрева в докладе «Об однокоренных Янус-словах «согласие /соглашательство», «приспособление / приспособленчество» рассмотрела класс слов-прагмем (М. Эпштейн), которые не только называют явление, но и нечто сообщают о нем. Каждое из этих слов потенциально несет в себе целое суждение, объект которого — явление, обозначенное словом, а предикат — выраженная им оценка. В докладе И. Т. Вепрева обращается к характеристике прагмем согласие — соглашательство, приспособление — приспособленчество. Указанные слова, имея почти одинаковую референтную соотнесенность, выражают противоположное отношение говорящего к явлению. Было прослежено развитие отрицательного значения у слов соглашательство и приспособленчество, связанное с советским периодом российской истории: «Обычно подобные Янус-единицы содержат идеологическую оценку, принадлежащую разным общественным группам, партиям, субъектам речи. Опытный субъект речи может рационально пользоваться эмоциями и оценками, заключенными в данных словах, так, чтобы в каждой ситуации нужная ему эмоция, подкрепленная авторитетом языка, возымела силу». Слова «приспособленец» и «соглашатель» утратили в советском дискурсе нейтральную семантику, свойственную слову «соглашатель» в XIX веке.
Сообщения социолингвистического блока выявили интересную закономерность: при всем разнообразии социолингвистических технологий, конструирующих речевой конформизм, само слово «конформизм» представляет собой своего рода «слепое пятно» в советском дискурсе; широко используемое слово «соглашательство» — замена иностранного «конформизма», — применяется только к буржуазному миру и, несомненно, является осуждаемым явлением.
Следующий блок докладов был посвящен анализу социальной природы конформизма, его историческим истокам и границам с другими аналогичными явлениями. Светлана Ивановна Быкова в докладе «Социальное согласие и конфликты в современных исторических исследованиях» представила историографический обзор проблемы. Внимание историков приковано к проблеме конформизма в силу актуальности поиска обществом определенных «правил игры», способных обеспечить взаимную ответственность всех субъектов и создать оптимальные условия для эффективного функционирования социума. В своем сообщении докладчица сосредоточилась на тех исследованиях, которые акцентируют внимание на негативном опыте социального согласия, ставшего причиной исторических трагедий, особенно на трактовках «соглашательства» советских людей в 1930-е годы: «Особенно интересны дискуссии, продолжающиеся в европейской и американской исторической науке между «тоталитаристами» и «ревизионистами», о роли простого человека в сохранении советской политической системы и его участии в массовых репрессиях. Стивен Коткин акцентировал внимание на осмысленном и рациональном участии многих людей в событиях, которые «часто вели к их собственному уничтожению»; Дж. Гетти, изучая феномен «участия снизу», называл главной причиной террора российское плебейство; Алекс Ноув характеризовал сталинизм как триумф полуграмотности, ибо исполнители воли Сталина наслаждались возможностью преследовать образованных, уничтожать интеллектуалов». С. И. Быкова перечислила основные мотивации советского конформиста, выявленные западными исследователями: «Серж Московичи, отмечая особую значимость ценностей революции в советской морали, рассматривает политические процессы как величественное жертвоприношение, в котором «каждый по-своему оказывается мучеником»; репрессии как возможность социального реванша рассматривают Николя Верт и Сюзанна Шаттенберг.
По мнению докладчицы, в российской исторической науке данные аспекты исследования советского прошлого чрезвычайно редки. С. И. Быкова опирается в своих наблюдениях на монографии А. В. Оболонского («Драма российской истории: система против личности» (М., 1998), О. Хархордина («Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности» (СПб., 2002) и Н. Козловой, которая в своем исследовании «Советские люди. Сцены из истории» (М., 2005) отмечала, что, «помимо пропагандируемых властью идеалов, существовала классификационная решетка государственных категорий, согласно которой люди делись на «своих»
и «чужих»; Подобные классификации принимались и воспроизводились представителями разных социальных групп. Именно это согласие, по мнению Н. Козловой, — одна из причин стабилизации советской системы. Ю. М. Лотман одним из первых сформулировал определение характерного признака советского человека - «вручение себя во власть», основанное на патерналистских отношениях и высокой степени заинтересованности в том, чтобы оправдать ожидания власти. Докладчиц подтверждает выводы Н. Козловой результатами собственных исследований эмпирического материала: судебно-следственных дел 1930-х годов. Именно конформизм являлся главным фактором, позволившим власти реализовать исключение из общества индивидов и целых социальных групп («бывшие», «кулаки», «враги народа»). Возможности социального реванша, открывавшиеся перед многими людьми благодаря доносам и другим формам конформизма (включая добросовестное исполнительство властных предписаний), исследовал Олег Сувениров в монографии «Трагедия РККА, 1937-1938 гг.».
Спор разгорелся вокруг проблемы генезиса и исторических границ конформизма: некоторые докладчики настаивали на том, что конформизм — продукт общества модерна. Татьяна Анатольевна Круглова в докладе «Генезис конформизма в контексте модернизационных процессов» выдвинула гипотезу, что конформист появляется только в результате распада традиционного общества, когда согласие с обществом становится социально-психологической проблемой и предметом социального конструирования. «Теоретики модернизации указывают на то, что продуктом процесса ломки традиционного общества и сопутствующих практик должен стать новый человек, наделенный такими качествами, как самостоятельность и рациональность в принятии решений, автономность, умение контролировать себя или дисциплинированность. Иначе говоря, он может появиться только в результате отрыва от своей прежней общности, ее влияния. Культурно-антропологическое содержание модернизации состоит в продуцировании новой субъектности, в которой рост индивидуации обеспечивается навыками сотрудничества, умения защищать свои права и осознавать общие корпоративные интересы. Проект модерна предполагал, как это мыслили его идеологи, что практики солидарности и сотрудничества не только не противоречат свободе и автономности индивида, но и способствуют их утверждению. Это и называется гражданским обществом, и, безусловно, такой субъект, органично сочетающий в себе самодостаточную личность и умение жить, исходя из корпоративных интересов, в мире появился. Но, в то же время, модернизационные процессы везде сопровождаются возникновением такого явления, как конформизм и генерированием соответствующего психотипа. В СССР формируются специфические черты советского конформизма». Конформист — не фанатик, слепо верующий в предписания, и не пассивная жертва государственного насилия, он пытается играть в свою игру в рамках навязанных ему правил. Опираясь на исследования труда и рабочих 1920—1940-х годов, проведенные немецкими учеными, докладчица обосновала тезис о том, что социальной «клеткой» конформизма стал трудовой кол-
лектив. Практики конформизма — неравноправные и неравномощные отношения обмена, торга человека и власти. Результат этих практик — сделка, в которой выигрывает не только власть, вынужденная уступать, но и сам «простой человек».
Аргументы в пользу такой трактовки происхождения конформизма звучали и в докладе Елены Германовны Трубиной «Отдаваться публичности, оставаясь независимым от модных течений: Ханна Арендт о власти общества и западных интеллектуалов». Советский конформизм в ее докладе представлен в общеевропейском интеллектуальном дискурсе, который допускает, что конформизм — это характеристика современного общества как такового. «Послушность и конформность в отношении господствующих социальных норм описываются в теориях модерности (веберовских и функционалистских) а также в когнитивной социальной психологии как детерминанты коллективного действия. Так, в истории европейского тоталитаризма даже совершение злодеяний либо участие в таковых мыслились не как проявление энтузиазма преступников по отношению к великой миссии, а как социально порожденные реакции обыкновенных людей на особые ситуации. Во многих версиях, совершенных в двадцатом веке и одобренных государством преступлений, именно социально порожденная природа конформности выходит на первый план». В то же время использование термина «конформизм» в отношении актуального контекста, например, протестного движения «за честные выборы», голодовки в Астрахани и отношения к ней граждан, и т.п. событий новейшей российской истории, вызывает сомнения в его адекватности: «Не оставляет чувство, что этот термин — из другого словаря и другого времени, но вот что это за словарь и что это за время?», — задается вопросом докладчица.
В то же время на конференции звучали трактовки конформизма в более узком смысле слова, его генезис локализовался рамками таких ситуаций социального давления, в которых у субъекта наличествует свободный выбор поведения, возможность поддаваться давлению извне или сопротивляться ему, уклоняться и не участвовать в заведомом зле. Олег Леонидович Лейбович высказал мысль, что советский конформизм в строгом смысле слова — это феномен «оттепели». Эта номинация появляется в 1950-е годы и становится бранной. Для предшествующего периода термин «конформизм» нерелевантен, так как в периоды доминирующего террора в государственной политике речь шла о простых стратегиях физического выживания. Эта точка зрения оспаривалось С. И. Быковой, В. Г. Самариным и Т. А. Кругловой, видевших в эти периоды возможность выбора и разнообразие стратегий поведения советских людей. Так, С. И. Быкова сослалась на монографию С. Ярова «Конформизм в советской России: Петроград 1917—1920-х годов». (СПб., 2006), где он называет конформизмом «обращение» людей в большевизм: «Воспринимая этот термин как нейтральный, я предпочитаю использовать его потому, что он в большей степени учитывает совокупность техник формирования лояль-
ности, нежели такие понятия, как «подчинение», «приспособление», «группирование» или «согласие».
Последнее замечание отсылает нас еще к одному дискуссионному повороту в определении границ конформизма: необходимости размежевания практик лояльности от общего адаптационного фона практик приспособления, которые носят необходимый и универсальный характер в любом современном обществе. Этот поворот был во многом задан докладом Вадима Геннадьевича Самарина «Сущность и социально-психическая основа конформизма». В своем сообщении он показал универсальные характеристики конформизма, связанные с групповым давлением. Конформизм — это социальная ориентация, основанная на рассогласовании интересов: давление, осознаваемое субъектом, имеет для него отрицательное аксиологическое значение. Субъект ощущает себя носителем качеств, которые ему несвойственны. Философская традиция трактует конформизм как форму отчуждения, проявление несвободного поведения. С одной стороны, данные психологических экспериментов по поведению людей в группах подтверждают версию о генезисе и распространенности конформизма в границах массового общества, с другой — специфика советского конформизма при таком подходе не обнаруживается. Это объясняется и тем, что в советское время подобные исследования могли быть легализованы только в рамках сугубо психологического дискурса. Однако в психологических исследованиях не обнаруживается «замеров» советской конформности, как правило, отечественные ученые ссылаются на данные, полученные на западном материале. Так, например, интерпретация социальных аспектов конформизма допускалась преимущественно в описании авторитарного и тоталитарного типов личности на материале немецкого нацизма. Понятие конформизма всегда сопровождается негативными коннотациями, так как он соотносится с насилием и отчужденным бытием (Э. Фромм).
Появление конформизма В. Г. Самарин связывает с эпохой Возрождения, так как, по его мнению, ценность свободы человека, получившая свое обоснование в это время, является необходимым условием генезиса конформизма.
Культурно-антропологический разворот темы был представлен в докладах Т. А. Кругловой и И. В. Янкова. Т. А. Круглова предложила рассматривать концепт «конформизм» в качестве рабочего инструмента интерпретации поведения людей в ХХ веке, призму, сквозь которую появляется шанс разглядеть то, что не улавливается в нормативной логике требований: «Проблема, с которой сталкивается всякий, изучающий общество через судьбы конкретных людей, особенно — рядовых, заключается в том, что чаще всего невозможно пользоваться бинарной логикой для описания их отношений с социальным и культурным целым, логикой оппозиций господства / подчинения, свободного / принудительного, творческого / исполнительского, оригинального / стереотипного и т.п. Наша задача заключается в том, чтобы посмотреть на историю общества, — прежде всего — нашего, отечественного, — сквозь
призму тех, кто, на первый взгляд, является пассивным объектом манипуляции, ощущает свою зависимость как нормальный и очевидный порядок вещей». Докладчице представляется ограниченной схема разделения людей на бунтарей и приспособленцев, так как из нее выпадает важное звено — человек середины, тот, кого чаще всего и нарекают конформистом. Он в повседневности вынужден конструировать свою жизнь, используя попеременно все возможные стратегии: господства и подчинения, компромисса и шантажа, торга и обмена. Прежде всего, необходимо исходить из установки, что представления о полной управляемости и манипули-руемости массового человека сильно преувеличены как властью, так и независимыми элитами. Человек середины, человек лавирующий — тоже творит свою жизнь, и надо внимательно изучить, как он это делает. Конформизм вскрывает двойственность приспособительных практик: во-первых, потребность в слиянии с целым, согласие и приятие общих ценностей и правил, стремление не выделяться, но в то же время за этим стоит постоянная забота о собственных интересах. Конформистами называют людей, которым незнакомо чувство своей особости, но этим ярлыком также награждают тех, кто заботится о своих ближайших целях, не беспокоясь об исторической перспективе общности, действуют скорее эгоистически, нежели альтруистически. Конформистами называют прагматиков, неспособных к бескорыстному самопожертвованию, приземленных людей, ориентированных только на ближайшие цели и быстродости-жимый результат. Покладистость конформиста при ближайшем рассмотрении обманчива, стоит лишь задаться вопросом, что за ней скрывается: лукавая двойная игра, маска послушания, защищающая внутренний мир, или страх маленького человека перед свободой и ответственностью? Равнодушие ко всему, что выходит за пределы непосредственного опыта, или спасительный здравый смысл? Конформист — это бесконечно податливая к манипуляциям натура или персона себе на уме, выработавшая сильный социальный иммунитет к любым возвышенным лозунгам и призывам? И, наконец, внимательный взгляд на конформизм поможет нам понять природу общественного согласия, ее добровольно-принудительный характер».
Игорь Викторович Янков в докладе «Конформизм и ритуальные практики советской социальности» предложил использовать методологию, наработанную в культурной/социальной антропологии, выявляющую архаические структуры в современном обществе. «Понятия сакрального, жертвы и ритуала позволяют, с одной стороны, описать структуры, конституирующие как самого советского человека, так и соответствующую ему социальную структуру. В дискурсе архаической ритуальности конформизм предстает как жертвенный обмен с сакральными фигурами. Конформистская личность — это личность, интериоризирую-щая насилие, так как обществу модерна соответствует тип социума, который переводит сакральные структуры в индивидуальный психологический план». Трактовка социальной динамики сквозь призму ритуальности выявляет динамику соучастия и отстранения, содействия
созданию отчужденных структур и возможности творческой реализации в относительно свободных зонах лиминальности.
На семинаре были также представлены сообщения, посвященные анализу конкретных исторических прецедентов, которые поддаются продуктивному анализу сквозь призму конформистских практик. Олег Леонидович Лейбович в докладе « "Фразисты, пустословы, лакировщики... ". Образы советских литераторов в частной переписке 1954—1957 гг.» рассмотрел случай переписки пермского доцента с писателями и М. Лившицем по поводу положения дел в литературе. Его письма построены на обвинении писателей и художественных критиков в том, что они «не вытаскивают проблемы на суд общественности». Обвинения в «лакировке» можно квалифицировать как конформизм. В данном случае чрезвычайно важным оказывается дискурсивное основание такой квалификации: доцент исходит из буквально истолкованного официального канона соцреализма как «правдивого отражения жизни в революционном развитии». Он обвиняет писателей в нечестном, неискреннем и даже заведомо ложном искажении «правды жизни». Иначе говоря, конформистами при такой оптике оказываются те, кто недостаточно последовательно выполняет требования власти. Бескомпромиссность, смелость и настойчивость, которые демонстрирует обвинитель, вскрывает своего рода инверсию советской лояльности, ее оборотную, теневую сторону. Особенно важно то, что обвинительный дискурс опирается на арсенал официального соцреалистического дискурса, в котором книга уподобляется газете (только толстой), а слова «лакировщики», «алиллуйщики» взяты из речи А. Суркова. Читатель присваивает себе право учить писателей, что также согласуется с узаконенной практикой. Материал, проанализированный Лейбовичем, подтвердил версию о том, что конформизм и как концепт, и как социальное явление в советском дискурсе трактовался как абсолютно чужеродное, несоветское по своей природе явление.
Другим примером конкретного анализа был доклад Марии Владимировны Ромашовой «"Вверх по лестнице, ведущей вниз": о конформизме и нонконформизме советской мультипликации 1940—1950х годов». Описывая институциональное положение студии в пространстве советской киноиндустрии, М. Ромашова квалифицировала его как аутсайдерское. Ни один фильм не получил Сталинскую премию, прокат был минимальным, хотя картины получали международные премии. Докладчица показала зависимость условий и стратегий творческого выживания работников студии «Союзмультфильм»: периферийный характер продукции по отношению к государственному идеологическому заказу способствовал, по ее мнению, сохранению сферы свободного поиска, уменьшению давления на авторов, сокращению зоны компромисса.
Наталья Анатольевна Черняева в докладе «Альтернативные родительские практики позднего социализма: утопии семейной автономии» на примере педагогической системы семьи Никитиных, существенно повлиявшей на распространение семейных воспитательских
стратегий, целью которых было формирование самостоятельной личности ребенка, основанной на самоуважении и самореализации. История о том, как воспитывают младенцев в России, по версии Н. А. Черняевой, может служить источником гипотезы, уточняющей параметры конформизма. Опираясь на книгу К. Келли «Советский мир: взросление в России», докладчица говорит о том, что в СССР существовала система понуждения к отказу от традиционных практик ухода за ребенком, а к началу 1960-х годов сложилась система унификации родитель-ства. На фоне растущей приватизации семейной жизни идея раннего развития самостоятельности, обоснованная Никитиными, была особенно привлекательна для городской интеллигенции. Вместе с тем в докладе было доказано, что система Никитиных была комбинацией несоветских и ультрасоветских элементов, например, нормативности и автономии, а фокусирование на труде в раннем детстве указывает на близость к трудовому этосу системы А. Макаренко. В докладе не использовался термин «конформизм», но была поставлена интересная проблема: признание протестного, альтернативного характера системы Никитиных по отношению к официальной педагогической доктрине и принятой практике воспитания послушных и дисциплинированных детей, неизбежно ставит вопрос о результативности альтернативных родительских практик, о соотношении прагматики и утопичности в подобных явлениях, о границах конформизма и нон-конформизма в воспитании.
В заключение семинара прозвучали доклады, посвященные осмыслению конформизма как явления европейского общества и рефлексии этого явления ведущими западными интеллектуалами. Доклад Александры Антоновны Поддубной «Франция 1940 —2010. Опыт рефлексии феномена Виши» показал значимость анализа конформизма в контексте работы с понятием исторической памяти, механизмами конструирования идентичности, способами изживания национальной травмы. В центре доклада оказалась проблема конформизма по отношению к прагматике государственного строительства. «Виши» трактуется как конструкт ментального мира, формирование которого идет рука об руку с текущими событиями современного мира. А. А. Поддубная воспроизвела трактовку коллаборационистского «режима Виши» как феномена пролонгированного действия, включающего в себя целую цепь событий французской истории, имеющих огромное значение для формирования национальной памяти, идентичности и гражданского согласия (последствия событий 1939 года и военные действия 1940 года в Западной Европе, события 1940—1944, «чистки», последовавшие за Освобождением, амнистии 1948—1953 годов, судебные процессы и «охоту» за военными преступниками 1944—1998 годов). Логическим завершением этого процесса стала амнистия, подразумевающая примирение граждан и гражданский мир. Законы об амнистии, изданные в 1951 и 1953 годах, были направлены на то, чтоб вытеснить индивидуальные проступки и воспоминания. А. Руссо отмечает, что такие меры были необходимы для быстрой интеграции бывших вишистских элементов в общество при восстановлении страны в условиях Холодной войны. Власть не отвергает мно-
гие коллаборационистские элементы, а создает так называемый «голистский консенсус». По мысли Руссо, миф о единой Сражающейся нации под руководством Де Голля позволил стране занять место в Совбезе ООН с правом вето, т.е. активно влиять на мировую политику. Под-дубная отмечает, что в такой ситуации доминируют определенные типы коллективной памяти - коммунистов и голлистов, которые занимаются формированием коллективных памятей прочих слоев населения, специально для этого создавая типовые модели героического прошлого, при этом воспоминания пленных, узников концентрационных лагерей были подавлены, а частично и вовсе вытеснены. Но вскоре вытесненное и подавленное прошлое буквально «взрывается»: происходит диссенсус между различными векторами коллективных памятей. Наступает третья фаза, фаза «Разбитого зеркала»: вскрываются эндогенные мотивы коллаборационизма в контексте реванша патриархальной традиции. Таким образом, голлистский миф оказывается подорванным, консенсус, до поры до времени удерживавший единство общества, рухнул. Синдром Виши эволюционировал, точка критического осмысления ряда событий сдвинулась дальше. Теперь в процесс его переоценки вовлечены официальные лица, медиа, ученые, общество требует раскрыть многие государственные тайны, дать официальную оценку событиям, что влияет и на систему правосудия, процесс образования, политику коммемораций, создание музеев, установку памятников. Термин «Виши» активно используется в риторике современной французской политики».
Доклад Елены Германовны Трубиной «Отдаваться публичности, оставаясь независимым от модных течений: Ханна Арендт о власти общества и западных интеллектуалов» был посвящен поиску вариантов ответа на сложные вопросы о том, как связаны политическое участие и конформность, капитализм и конформизм, социально-политическая и экономическая природа современного российского общества и гражданская активность, буржуазная свобода личности и социальная апатия. Позиция Арендт оказалась репрезентативной, во-первых, потому что Арендт теоретически ставит проблему «политического участия и возможности остаться индивидуумом в этом политическом участии, во-вторых, отношения Арендт с другими современниками (с Ясперсом и Хайдеггером) могут стать одним из возможных ключей к описанию позиции интеллектуала. Актуальный контекст сегодняшнего российского протестного движения ставит проблему поиска нового теоретического языка для описания мотивов и практик людей, вышедших на митинги: одна из неотложных проблем здесь — это проблема двусмысленности российского капитализма, в частности, непроясненности его морального смысла. Гражданин и потребитель — два типа городских субъектов, убедительно описанных социальной теорией, которая, к сожалению, пока еще мало сказала о том, как на наших глазах люди просыпаются в качестве граждан от консьюмеристского сна. Авторитарный капитализм, сочетающий экономические свободы с политическим притеснением, побуждает перечитывать мысли Арендт по поводу тоталитаризма, ее очерки буржуазного общества. Так, описывая то-
талитаризм как антибуржуазный политический режим, как продукт массового общества, выросшего из слома старой классовой структуры и кризиса национальных государств, она подчеркивала, что атомизированные индивиды жаждали включиться в тоталитарные движения и партии, обещавшие им смысл жизни и шанс принадлежать к чему-то значимому и великому. Описывая буржуазное общество, она приводит очень знакомые (и более узнаваемые, нежели те, что она связывает с тоталитаризмом) характеристики людских нравов: «Конкурентное и приобретательское буржуазное общество породило апатию и даже враждебность к общественной жизни не только и даже не в первую очередь в социальных слоях, которых эксплуатировали и отстраняли от активного участия в управлении страной, но, прежде всего в собственном классе». Здесь важна отмеченная Арендт симметрия между эксплуататорами и эксплуатируемыми: и те и другие враждебны по отношению к общественной жизни. Аполитичный буржуа, которого здесь рисует Арендт, однако оставался личностью, личностью небезупречной (поскольку равнодушной к делам общества), но все же личностью: «Зоны социального равнодушия в обществе под господством буржуазии независимо от степени их возможной нерасположенности допускать ответственность граждан оставляют их личности в неприкосновенности хотя бы потому, что без них они едва ли могли бы надеяться выжить в конкурентной борьбе». Ориентация на успех подкрепляется столь серьезным социальным давлением, что «гражданские обязанности и ответственность могли ощущаться только как ненужная растрата его ограниченного времени и энергии».
Арендт выстраивает несколько бинарных оппозиций, среди которых — противопоставление политического и социального, социального и интимного, приватного. Будучи сторонником коллективизма, Арендт негативно рисовала социальность, и конформизм — одна из характеристик негативно понимаемой ею социальности. Она проницательно показывает, что если у сферы политического есть пределы, то у социального пределов и ясных очертаний нет, и, следовательно, бунтуя, ты никогда не можешь быть уверенным в том, против общества ты бунтуешь либо против своей, как она выражается, «социальной экзистенции», отсюда — запутанность и конфликтность существования современного, модерного индивида, обусловленные «двоякой неспособностью чувствовать себя в социуме как дома и жить вне социума».
Далее Трубина подробно разобрала размышления Арендт о способах выхода за пределы сложившейся ситуации, сформулировав в итоге предложенный Арендт «рецепт»: «Он состоит в том, чтобы культивировать пространство совместности, терпеливо обсуждать уже обсужденное, выманивать то, о чем обычно молчат, в зону разговора, все изменять, расширять, оттачивать, заново проясняя это пространство говорящей и слушающей вдумчивостью».
Подводя итоги семинара, можно констатировать, что в результате произошло приращение смысла в понимании прагматики советского мира, условий согласия с его правилами основных агентов, внутреннего устройства адаптационных практик на фоне государственного
насилия, группового давления, идеологического понуждения. Была обнаружена ценностная амбивалентность конформизма, которую можно выразить в формуле «приятия недопустимого». Вполне доказанным выглядит положение о том, что конформизм балансирует на грани общественного и приватного, бессознательной зависимости (внушаемости) и сознательной игры, пассивной податливости давлению и активного участия в спектакле; его стратегии разворачиваются между стремлением сохранить себя, свою идентичность и «бегством от свободы»; ускользанием от требований выявить себя и усердной демонстрацией лояльности. Конформист — продукт модерна, капитализма, буржуазной приватности, он — личность, гражданские обязанности и ответственность которой предстают как «ненужная растрата его ограниченного времени и энергии», что свидетельствует о специфической «экономике» личностного ресурса: все больше людей уход от политики рассматривают как зону свободы. Было выявлено разнообразие мотивов конформного советского поведения: социальный реванш, конкуренция, потребность обретения своего лица в условиях негативной идентичности. Поставлена проблема конформизма как возможного условия социального примирения в ситуации национальной травмы, угрозы и риски подобного согласия, последствия для исторической коллективной памяти.
После завершения докладов участники семинара обсудили перспективы изучения феномена конформизма и теоретико-методологические трудности, стоящие перед исследователями. Анализ советского конформизма в историческом и антропологическом ракурсе, по мнению И. Янкова, ставит вопрос о «нашей» идентичности, о формах связи «нас» с советским миром, советским историческим опытом, изживания травматического прошлого и конструктивного диалога с этим прошлым. В историческом плане важно не сводить советский конформизм к какому-либо однозначному или однородному явлению, выявляя различия и специфику конформистских практик российской интеллигенции, подстраивающейся к новым советским реалиям, стратегии выходцев из деревни, которые осваивали культуру большого города, соответствующие идеологические практики советской власти и формы приспособления к ним, даруемые ими возможности и для выживания, и для успеха. По мнению исследователя, необходимо учитывать специфику конкретной ситуации в послесталинский период, когда непосредственная угроза жизни ослабла.
Другие участники семинара обращали внимание на возможную необходимость ухода от негативных коннотаций термина «конформизм», сосредоточения внимания на продуктивных стратегиях выживания и успеха. Были высказаны пожелания сделать предметом следующего семинара биографические и мемуарные материалы, стратегии успеха творческих личностей, рассмотреть эстетику и поэтику проявлений конформизма.
Т. А. Круглова
