Метаморфозы российской свободы в контексте политических трансформаций XIX–XXI веков Текст научной статьи по специальности «История и археология»

— Свобода и реформы

В.В. ЛАПКИН

МЕТАМОРФОЗЫ РОССИЙСКОЙ СВОБОДЫ В КОНТЕКСТЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ ТРАНСФОРМАЦИЙ Х1Х-ХХ1 ВЕКОВ

«... Паситесь мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?...»

А.С. Пушкин «Свободы сеятель пустынный...», 1823

«Фирс: Перед несчастьем то же было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.

Гаев: Перед каким несчастьем?

Фирс: Перед волей» А.П. Чехов «Вишневый сад», действие второе, 1903

«... Устами каждого воскликну я: "Свобода!", Но разный смысл для каждого придам...»

М.А. Волошин «Ангел мщения», 1906

«.Врали: "Народа — свобода, вперед, эпоха, заря..." —

и зря»

В.В. Маяковский «Хорошо», 1927

«Итак, по плодам их узнаете их» (Мф. 7, 20)

Согласно современной российской историографии, унаследованной нами от идеологов так называемого освободительного (или революционно-демократического) движения и окончательно закрепившейся в нашем национальном сознании в виде прогрессистских схем, затверженных в советский период, траектория движения России к свободе прочерчивается посредством знаковых событий, привязанных к датам, символическое значение которых всем нам понятно:

1825 - 1861 - 1881 - 1905 - 1917 - 1953 - 1991.

Каждая из этих дат, безусловно (быть может, лишь за исключением 1881 г., «освободительный» смысл которого не очевиден и не является общепризнанным), обозначала очередной рубеж продвижения российского общества по пути к свободе (продвижения практического или по крайней мере изменяющего сознание его авангарда, устремленного к скорейшему «освобождению»). Но...

Но каждый такой шаг (и здесь, я думаю, кроется самое интригующее) - при известном воображении - мог бы послужить прекрасной иллюстрацией известной максимы Дж. Оруэлла: «Свобода - это Рабство!». Не стану останавливаться на пояснении очевидных случаев. Напротив, обращусь к самому неочевидному, самому спорному - к Освобождению, с заглавной буквы вписанному в отечественную историю. Как хорошо известно, оно сопровождалось целым, как сказали бы сегодня, пакетом фундаментальных модернизирующих российское общество реформ в судебно-правовой, образовательной, экономической, военной, административной и иных сферах, широко распространяющих, а порою и насаждающих практики правовой ответственности, инициативы, самоуправления, гражданского самосознания. Произведенный этими реформами эффект в кратчайшее время проявился в оживлении культуры, подъеме творческого потенциала в сферах науки и искусства, в активизации общественной деятельности, предпринимательской инициативы, в интенсификации деловых и культурных контактов с Европой и пр., и пр.

О каком же пресловутом «рабстве» в таком случае может идти речь?

Вопрос риторический. И ответ на него всем нам хорошо известен.

Речь - о том, что было положено в фундамент пореформенного прогресса, что стало судьбой еще нескольких поколений бывших частновладельческих крестьян, а затем - на долгие годы советского режима -судьбой всей страны.

Наше восприятие исторических, как, впрочем, и любых других взаимосвязей, наблюдаемых в окружающем мире, парадоксально. Многие из них представляются нам вполне естественными, привычными, как бы сами собой разумеющимися, притом что объяснения им мы не находим или не хотим искать по той, далеко не такой уж «простой» причине, что объяснение этих «элементарных взаимосвязей» порою грозит нам полным переворотом привычных представлений об окружающем (вспомним казус Галилея-Коперника).

В рамках того же рода взаимосвязи (подчеркну еще раз, представляющейся нам практически тривиальной) оцениваются Крестьянская реформа 1861 г. и революционная катастрофа 1917-1918 гг. Связь между этими двумя ключевыми событиями современной российской истории практически очевидна для всех и каждого, однако ее причинность (каузальность) и фундаментальная природа остаются до настоящего времени

не вполне ясными и вызывают горячие дискуссии концептуально-мировоззренческого порядка. СВОБОДА, дарованная российским самодержцем рабам своих подданных (частновладельческим, или крепостным, крестьянам1), выглядела таковой лишь с позиции эмансипаторов - самодержавной власти и помещичьего сословия, что отразилось в соответствующей риторике «освободительной эпохи» и в традиции формально-правовых оценок свершившегося. Реакция самих крестьян была, как известно, по меньшей мере, неоднозначной. Но если первоначальное разочарование прежде частновладельческого крестьянства сосредоточивалось в основном на систематическом и повсеместном завышении выкупной цены крестьянского надела и практике пресловутых «отрезков», то со временем стало доминировать ощущение кабальности нового (пореформенного) положения, растянувшегося на десятилетия фискального закрепощения крестьянина в общине2.

Некоторый пересмотр этих позиций произошел, как известно, лишь под давлением событий 1905 г. Общинный строй, который прежде, по традиции, представлялся опорой самодержавия, с этого момента стал с точки зрения русской власти не вполне благонадежным и подлежал, по мнению значительной части ее представителей, решительному преобразованию. Реформы Столыпина обозначили вынужденное согласие власти перестать опекать общину - основной инструмент фискального и поли-

1 Два этих термина, используемые зачастую как синонимы, несут в себе принципиально различные смыслы: то - личную зависимость крестьянина от частного лица, его хозяина; то - его «крепость», жестко контролируемую государством связь с землей, с обрабатываемой им пашней. И это смысловое разногласие, коренящееся в не всегда отчетливом различении природы зависимости-несвободы наиболее массовой группы российского крестьянства, сплошь и рядом привносит смысловую зыбкость и двусмысленность в наше понимание существа аграрного вопроса в России Х1Х-ХХ вв., а в более широком смысле -в понимание природы современного российского общества и особенностей его формирования в последние полтора столетия. Подробнее см. ниже.

2 Общинно-передельная практика крестьянского землепользования вводится в качестве альтернативы подворному землевладению лишь по мере нарастания дефицита земель (роста малоземелья). Причем зачастую довольно поздно - лишь в начале, а порой и в середине XIX в., вытесняя прежний обычай наследственного пользования земельными участками. Это видно на примерах, скажем, удельных крестьян, особенно в северных и приуральских губерниях (характерно, что вводилась такая практика, как правило, по распоряжению удельного управления). Реформа 1861 г. резко усилила «земельный голод» крестьянства. Это происходило отчасти за счет практики «отрезков» и «сиротских наделов», отчасти - в результате «демографического взрыва» в пореформенной российской деревне, дополнительно иммобилизованного политикой консервации общины. В итоге реформа стимулировала усиление общинно-передельных практик, в конечном счете фактически стремясь легализовать и кодифицировать их (см. соответствующий Закон 1893 г.), но тем самым подрывая возможности развития частного (семейного) крестьянского землевладения, равно как и распространения и укоренения частной собственности и наследственного права в сфере аграрных отношений.

цейского закрепощения «освобожденного» крестьянства. А в судьбу самого реформатора вторглась раздраженная реакция власти на это вынужденное согласие.

Понимание неблагонадежности общины, характерное для наиболее дальновидных защитников самодержавия (таких как, например, С.Ю. Витте, П.А. Столыпин, А.И. Гучков, во всем прочем, как правило, расходившихся), было, безусловно, небезосновательным. Живи Архимед в начале ХХ в., он мог бы сказать: «Дайте мне доведенную до отчаяния передельную общину, и я переверну Россию!» В.И. Ленин, как известно, ничего такого не говорил, но он прекрасно осознавал уникальные возможности этого «социального рычага» и в полной мере использовал их для обретения власти и разрушения российской государственности.

Прав ли был Ильич, когда рассуждал о декабристах, «разбудивших Герцена», вопрос спорный. Но ясно, что в период революционной смуты лета-осени 1917 г. ставка большевистского лидера на радикальное решение аграрного вопроса, всемерное поощрение и разжигание общинно-передельной революции (21, с. 36-48) обеспечила большевикам решающее преимущество в борьбе с многочисленными протобуржуазными политическими движениями за политическую гегемонию в утратившем чувство самосохранения обществе. В одной из своих публикаций известный исследователь крестьянской реформы Л.Г. Захарова констатировала, что в 1861 г. не был решен земельный вопрос, но завязан «гордиев узел», который не сумели развязать две буржуазно-демократические революции (8, с. 42). Однако в полном соответствии с духом метафоры большевики, идущие своим, особым путем в политике, не стали тратить время попусту и развязывать старые узлы, щадить все еще непрочную социальную ткань. Они дали стране образец иной, радикальной практики, «разрубив» узел аграрных проблем путем национализации земли и предоставив на первых порах (в самый критический момент своей борьбы за власть, в которой их шанс на победу был обусловлен беспощадным разрушением прежнего социального порядка) именно общине «эксклюзивное право» решать вопросы землепользования на местах.

И вот что поразительно: вопреки самоотверженным усилиям и очевидным успехам самодержавных реформаторов начала ХХ в., ставка большевиков на общину в преддверии Гражданской войны оказалась чрезвычайно эффективной. Между тем с формально-правовой и либерально-демократической точек зрения община была рудиментом прошлого, причем - уже фактически преодоленным. Тем не менее потенциал «преодоленной» общины оказался достаточным не только для инициации и проведения радикальных аграрных преобразований и тотального «порав-нения» в деревне с последующим введением в ней режима продразверстки (январь 1919 г.). Именно с помощью общины большевистский режим «по-

ставил на колени» российский «город» и обеспечил себя ресурсом для проведения не только в «деревне», но и в стране в целом политики военного коммунизма (с конца 1917 по март 1921 г.). Именно используя разрушительный для страны общинный «эгоизм» краткого периода «вакханалии земельных переделов» (12, с. 132), большевики создали предпосылки для утверждения в России коммунистического самодержавного режима.

Автору представляется чрезвычайно важным попытаться найти ответ по крайней мере на три по-прежнему актуальных (пусть и не находящих, как повелось, разрешения) вопроса российской политической истории.

1. Хорошо известно, что практика аграрных преобразований, инициированных реформой 1861 г., во многом предопределила конфликтный характер пореформенной эпохи. Первые признаки усиливающегося социального неблагополучия обнаружились довольно скоро: знаменитые петербургские пожары 1862 г., последовавшие затем первые эксцессы террора, «нечаевщины», крах авантюры «хождения в народ», бесовство народовольцев, жестокое, роковое по своим последствиям убийство «царя-освободителя». И уже при новом государе Россию потряс голод 1892— 1893 гг., «подготовленный» предыдущей аграрной политикой и спровоцированный новой государственной стратегией накопления финансовых ресурсов (о чем подробнее будет сказано ниже). Сквозь полосу кризисов и социальных потрясений страна вступала в ХХ в., раскручивая маховик «Красного колеса» и культивируя фантасмагорию подполья радикальных социалистических партий в безбуржуазной России.

При этом необходимо принять во внимание тенденцию, системно взаимосвязанную с обозначенной выше. Параллельно (особенно в 1890-х годах и с новой силой в 1910-1914 гг.) наблюдался бурный рост тяжелой индустрии, казенного железнодорожного строительства, промышленного производства, пролетариата, отчетливые признаки финансовой стабилизации, укрепления рубля и грядущего экономического расцвета. В чем же разгадка (секрет) этой поразительной и в известном смысле противоестественной взаимосвязи - de facto весьма эффективного симбиоза социального неблагополучия сельских масс и расцвета городской промышленно-финансовой цивилизации в России начала ХХ в.?

2. Как произошло, что передельная община, на которую как на естественную опору государственного строя России сделали ставку самодержавные реформаторы-освободители 1861 г., по мере реализации реформы превращалась в основную революционную, более того, тотально разрушительную силу, подобно нашествию гуннов уничтожающую прежний социальный порядок? Чем объяснить тот удивительный факт, что именно неумолимо влекомая властью и обстоятельствами к своему окончательному разложению община в своем как бы «предсмертном порыве» смогла стать мощнейшим, глобального масштаба фактором социальных перемен?

В чем секрет столь резко возросшей в пореформенную эпоху ресурсной мощи этого «отмирающего» института?

3. Как, наконец, объяснить то обстоятельство, что, решительно упразднив частновладельческое крепостничество, реформа, рассматриваемая в контексте ее неотвратимых и практически непреодолимых последствий, подготовила семь десятилетий спустя тотальное государственное закрепощение российского общества, которое в сфере аграрной политики приняло формы пресловутого Второго крепостного права (большевиков), ВКП(б)?

В силу того самоочевидного (во всяком случае, для автора) обстоятельства, что ответы на поставленные вопросы взаимосвязаны, структура последующего изложения будет определяться не столько самими вопросами, сколько логикой проблемных узлов эволюции аграрного кризиса в России периода ее индустриализации (хронологически охватывающего интересующий нас событийный континуум).

Общий формат реформы.

Проблемы и противоречия аграрного вопроса

В середине XIX в. к крестьянскому сословию в России причислялось около 80% ее 57-миллионного населения. При этом, по данным девятой ревизии 1851 г., из проживающих в стране 29 млн. лиц мужского пола владельческие крестьяне составляли 37%, государственные (без учета Закавказья и сибирских губерний и областей) - 31, удельные - 3% (11, с. 215-216).

Основным актом реформы 19 февраля (3 марта) 1861 г. - «Общим положением о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» - бывшие крепостные (или, как их еще называли, частновладельческие) крестьяне переставали числиться таковыми и объявлялись «временнообязанными» и получающими права «свободных сельских обывателей»1. В одной этой (вполне банальной и исчерпывающе объективной фразе) содержатся все три ключевых момента «лукавства» реформаторов, завязавших, как уже упоминалось, «гордиев узел» российского аграрного вопроса. Начну с момента самого «невинного» момента.

1. Термин «частновладельческое крестьянство» в определенном смысле даже более одиозен, нежели понятие «крепостные», поскольку в первом случае речь впрямую идет о владении людьми (т.е. о рабстве), тогда как во втором - лишь о закрепощении, т.е. ограничении прав и сво-

1 Всего от личной крепостной зависимости, согласно «Общим положениям.», подписанным Александром II, было освобождено 22,5 млн. крестьян (см., например: 17).

бод1. Этот терминологический «разнобой» примечателен, так как «частновладельческое крестьянство» - термин, соответствующий «юридической точке зрения на предмет» с позиций господствующего землевладельческого класса и фиксирующий желательную для него оценку положения вещей2. Однако в общественной традиции, чувствительной к понятиям морали и справедливости, закрепился термин «крепостные»; более неопределенный и расплывчатый юридически, он соответствовал неопределенности во взаимоотношениях крепостных и их господ, а также в подходах самодержавия к разрешению противоречий во взаимоотношениях и правовом статусе этих двух важнейших сословий исторического Российского государства. Самодержавие, заботясь о своем европейском имидже, предпочло отказаться от одиозного рабства («людьмивладения»), в любом обличии и выражении неприличного в Европе середины XIX в. Но оно не могло «разом» отказаться от крепостнического порядка, намертво связавшего помещиков-землевладельцев, социальную опору режима, и обрабатывающих их земли крестьян - главную даровую рабочую силу империи3. Собственно, решающим в понимании сути произошедшего в ходе реализации крестьянской реформы стало принуждение крестьян к принятию особого пра-

1 Важнейшим ограничением был запрет покидать то сельское общество, к которому принадлежал каждый член крестьянского сословия, без письменного разрешения (паспорта), получаемого от помещика (для частновладельческих крестьян) или местной администрации (для государственных или удельных крестьян). Впрочем, на протяжении всего крепостнического периода и особенно со второй половины XVIII в. это ограничение в массовом порядке преодолевалось практикой отходничества.

2 Говорить в России о частной собственности помещиков на крепостных, как, впрочем, и об иных видах частной собственности, следует, по меньшей мере, с осторожностью. Крепостное право фактически было административным поручением самодержавия своим доверенным лицам, своему служилому классу - дворянам-помещикам. И даже после освобождения Екатериной II от обязательной службы в армии или в структурах государственного управления (Жалованная грамота дворянству от 21 апреля 1785 г.) они отнюдь не были избавлены от обязанности хозяйственно-административного управления на территории своих поместий; более того, их обязательства перед правительством лишь усиливались. «Благодаря новым обязанностям, возложенным государством на помещика, он сам входит в состав административного механизма и заслоняет своей фигурой крестьянина от государства» (2, с. 59).

3 А.Н. Медушевский, ссылаясь на одно из положений «Наказа» Екатерины II, приводит суждение императрицы о возникновении в ходе исторического развития аграрных отношений тупиковой ситуации, скреплявшей «цепью великой» «барина» и «мужика» (18, с. 74). Возможно, внутренним посылом самодержавного реформатора было именно стремление разорвать эту «цепь великую», преодолеть тупиковость прежних попыток бесконфликтного или по крайней мере ограниченно конфликтного разрешения аграрного вопроса в стране. История знает только два гарантированно результативных средства разрыва «социальных цепей» - деньги, рынок, товарное обращение либо же власть, государственное принуждение. Надо признать, российское самодержавие не чуждалось денег, но все же, выбирая путь реформ, отвело деньгам роль вспомогательную, усиливающую принуждение к существованию в общине, что позволяло ей до высшего предела увеличивать изъятие прибавочного, а порою и необходимого продукта сельского производителя.

вового и владельческого статуса членов поземельной общины, связанных круговой порукой, - иначе говоря, лиц, выведенных из-под общей юрисдикции и со временем отданных под попечительное усмотрение земского начальника. Их положение С.Ю. Витте в свое время детально соотнес с «положением взрослых детей (существ особого рода)» (4, с. 515-516).

Иными словами, для частновладельческих крестьян 1861 год стал лишь моментом отмены их личной зависимости от помещика, но не крепостной зависимости, привязывающей крестьянина к его тяглу, к его земельному наделу (в абсолютном большинстве интересующих нас случаев -в рамках системы общинного землевладения, что было особо закреплено «Общим положением.» 1861 г.). По существу, в 1861 г. крепостная зависимость была не отменена, а лишь отчасти смягчена - возможность де-юре выхода из крепости упростилась (де-факто отходничество и раньше предоставляло многим крепостным такую возможность). Но это «послабление» компенсировалось усилением налогового бремени крестьянства, остающегося в общине, и увеличением принудительного изъятия (как абсолютного, так и относительного) производимого в общине продукта. Упразднялось лишь частновладельческое состояние, право помещиков на владение этим особым видом частной собственности (крестьянами), тогда как крепостное состояние крестьянства - пусть и в «мягкой» форме -сохранялось. Предметом реформы стал лишь этот частновладельческий статус крестьян. Крепостная независимость была более фундаментальным элементом «русской системы». От нее отказались лишь спустя столетие, когда окончательно завершился переход к новому, индустриальному формату существования. В качестве механизма контроля на смену архаичной «крепости» пришла «прописка», предполагающая обязательное наделение всего населения теми самыми паспортами, которые прежде требовались покидающим свое сельское общество отходникам.

2. Вторым моментом «лукавства» реформаторов стало введение «временнообязанного» состояния. «Общим положением.» 1861 г. срок временнообязанных отношений установлен не был, но их характер зафиксирован в «уставных грамотах»1 размерами общинных наделов и кресть-

1 Их в основном составили к середине 1863 г., практически и юридически закрепив «центры» противостояния в пореформенной деревне. Дело в том, что обязывающие условия «уставных грамот» оговаривались не с отдельным крестьянином, домохозяином, а с крестьянским «миром» как целым. Тем самым именно «мир» целенаправленными усилиями власти превращался в нового крупного российского землевладельца, хозяина неотчуждаемой общинной земли, становился альтернативной помещику силой российской деревни, живущей в условиях особого правового режима. Вместе с тем этот роковой выбор власти (о его мотивации см. ниже) на многие годы, вплоть до первой русской революции, задал своего рода mainstream развитию аграрных отношений в стране, когда «мир» и поземельная община (в обеих ее формах: передельной и, что встречалось реже, практикующей подворное землевладение) рассматривались как норма, основа стабильности российской деревни, а частное крестьянское землевладение, - в лучшем случае, как курьезная девиация.

янскими повинностями в рамках общинной круговой поруки. На время этого состояния помещики, остающиеся собственниками земли, были обязаны, согласно «Общему положению.», предоставить в пользование крестьянам «усадебную оседлость» (небольшой участок земли, окружающий их жилище), а полевой надел - в коллективное пользование сельскому обществу. Пользование земельным наделом (до заключения выкупной сделки) предполагало сохранение за крестьянской общиной, скрепленной круговой порукой, прежних (слегка смягченных) повинностей в пользу помещика (оброка и барщины). Причем в течение девяти лет крестьяне не могли отказаться от пользования надельной землей. Помещик становился «попечителем» сельского общества временнообязанных крестьян, наделенным в своей вотчине фактически полицейскими функциями и правом решительного вмешательства в действия новой сельской администрации. Крестьяне при этом считались лично свободными.

Предусматривались различные варианты прекращения временнообязанного состояния и перехода на выкуп. Принято считать, что общим правилом было наличие взаимного добровольного соглашения между помещиком и крестьянами. На деле это было далеко не так. Интерес помещиков заключался в получении от правительства процентных бумаг в счет оплаты земель, переходящих в собственность крестьянской общины. Крестьянская община при этом принимала на себя обязательства уплаты правительству процентов и погашения по выданным выкупным ссудам из расчета 6% в год в течение 49,5 лет. Предоставление ссуды было обусловлено приобретением крестьянской общиной усадебной оседлости вместе с полевыми землями и угодьями1. К тому же община должна была накопить ресурсы (зачастую не в денежной, а в натуральной форме так называемых отработок) для разовой выплаты помещику 20% выкупной суммы - пресловутого дополнительного платежа, являющегося условием перехода на выкуп по взаимному соглашению (подробнее см., например: 24, с. 136-137).

Если же крестьяне не хотели договариваться с помещиком, то у них была возможность выкупить лишь усадьбу; при этом выкупную сумму они должны были внести самостоятельно и сполна. Кроме того, отказываясь от права выкупа, крестьяне могли получить бесплатно так называемый дарственный надел в размере четверти от надела, подлежащего выкупу. Такая практика была распространена в черноземных губерниях, где высокая цена земли, назначаемая помещиками, часто делала выкуп полного надела разорительным для крестьян. В свою очередь, помещик также мог, не договариваясь, обязать крестьян выкупать землю без достижения со-

1 При этом полевой надел мог в зависимости от выгод помещиков уменьшаться (посредством «отрезков», которыми стимулировались барщинные отработки), или (гораздо реже и в областях, где рыночная стоимость земли была невысока) увеличиваться в сравнении с дореформенным.

гласия с ними. В этом случае выкупная сумма определялась оброком, капитализированным из 6% годовых, а дополнительный платеж крестьянами не вносился1.

Наконец, предусматривалась и возможность внесения в полном объеме выкупной суммы отдельным домохозяином, после чего крестьянин имел право требовать выдела ему соответствующего участка в частную собственность. Со временем власть стала рассматривать эту возможность как расшатывающую общинное землевладение и отменила ее в 1893 г. Впрочем, большинству крестьян было затруднительно ею воспользоваться. К концу 1880-х годов таким способом было выкуплено немногим более 100 тыс. душевых наделов.

Несмотря на множественность вариантов перехода на выкуп, он не был завершен до начала 1880-х годов. Потребовалось вмешательство правительства, специальным законом от 28 декабря 1881 г. установившего обязательный выкуп наделов временнообязанных крестьян с 1 января 1883 г.2 Только с переходом на выкуп обязательства крестьян перед помещиками по поводу их полевого надела прекращались. Иными словами, выход из личной зависимости (частновладельческого состояния) de facto растянулся более чем на 20 лет. Итак, непосредственная личная зависимость крестьян от своих бывших владельцев была в конце концов упразднена, «полномочия владельцев, носившие гражданско-правовой характер, были совершенно отменены, не безвозмездно... но безостаточно. Правомочия же помещика публично-правового характера, например, его власть применять "исправные" наказания и ссылать, перешли почти полностью к органам управления, частью к общегосударственным органам, а главным образом, к "миру", к сословному крестьянскому обществу. Последнему была дана почти безотчетная власть над личностью своих членов.» (5, с. 3132; цит. по: 22, с. 51).

3. Наконец, по поводу прав и статуса «свободных сельских обывателей», в просторечии - крестьян. От прочих (в том числе и податных) со-

1 К концу 1870-х годов число сделок по требованию помещиков почти вдвое превышало число сделок по обоюдному соглашению. Это особенно характерно для губерний и уездов, где было сильно развито отходничество, которое стимулировало резкое увеличение размера оброка, не связывая его с плодородием земли. Но поскольку размер выкупных платежей исчислялся, исходя из установленного оброка, в регионах массового распространения отходничества - вблизи крупных, особенно промышленных городов, торговых путей и пр. - эти платежи могли порой в разы превосходить рыночную стоимость земли. В этой ситуации для помещиков весьма заманчивой представлялась возможность «преодолеть» несогласие крестьян путем принудительного перевода их на выкуп. При этом потеря крестьянского дополнительного платежа с лихвой компенсировалась существенно завышенной ценой земли, включенной в стоимость процентных бумаг, получаемых ими от правительства.

2 К концу XIX в. временнообязанные крестьяне оставались лишь в Закавказье.

словий в юридическом отношении они отличались сохранением норм обычного права в отношениях между членами «общества» и попечительства над ними местных властей (сельского старосты, волостного старшины, позднее - земского начальника) - «в целях их хозяйственного обустройства и нравственного преуспеяния», а также обязательностью приписки к определенному сельскому обществу или волости - она давала право пользования земельным наделом, выделяемым сельскому обывателю его обществом.

Более того, вслед за реформой положения частновладельческих крестьян началось реформирование удельных (26 июня 1863 г.) и государственных (24 ноября 1866 г.) крестьян, которые переводились в разряд крестьян-собственников в рамках все того же общинного землевладения и путем обязательного выкупа земли. При выкупе земли удельными крестьянами также практиковались отрезки (как и в случае с помещичьими), но в существенно меньших объемах (тем не менее сокращение земельных наделов стимулировало движение и среди этого класса крестьян к передельной общине). За государственными крестьянами в целом сохранялись все земли, находившиеся в их пользовании до реформы. В итоге с точки зрения размеров душевых земельных наделов бывшие государственные крестьяне оказались в наиболее, а бывшие частновладельческие - в наименее благоприятном положении. К тому же и выкупная цена земли для удельных, и особенно государственных, крестьян оказалась существенно ниже и гораздо более соответствовала рыночной. Это давало дополнительные аргументы тем, кто связывал выкупную цену земли для частновладельческих крестьян с «ценою» выкупа самих «крестьянских душ».

В целом же власть, приступив к реформам, затронувшим все классы крестьянского населения России, изначально и последовательно, почти на протяжении полстолетия делала ставку на крестьянскую общину как на наиболее эффективный инструмент своей политики в деревне. Община, скрепленная круговой порукой, представлялась реформаторам почти идеальным компенсаторным механизмом перехода подавляющего большинства российского населения от рабства к свободе.

Существует обширная литература, исследующая мотивы властного выбора. В основном они сводятся к острым и представлявшимся безотлагательными, но, по сути, сиюминутным, прагматическим потребностям поддержания спокойствия в деревне и преодоления острейших финансовых затруднений правительства в конце 1850-х - начале 1860-х годов. О.В. Большакова в аналитическом обзоре англоязычной историографии по отмене крепостного права в России так резюмирует выводы С. Хока (25, с. 91-98): «Реформа готовилась в условиях финансового кризиса, суть которого составляли растущий государственный долг, инфляция, отрицательный платежный баланс, неблагоприятный климат для внешних зай-

мов, невозможность восстановить обратимость рубля и, наконец, крах государственных кредитных учреждений летом 1859 г.» (3, с. 210). Необходимо было одновременно реструктурировать долги, вкладывать средства в развитие транспортной сети, подготавливать крестьянскую реформу и выкупную операцию, развивать сельскохозяйственный кредит. (там же). В результате специально созданная Финансовая комиссия, в состав которой вошли и Н.А. Милютин, и Н.Х. Бунге, и М.Х. Рейтерн, ввиду затруднительных условий банковского кризиса «сочла возможным ограничить миссию правительства ролью посредника, а не кредитора: все процентные и основные выплаты, все административные и непредвиденные расходы должны были покрываться за счет крестьянских платежей» (там же, с. 211).

Сам С. Хок резюмирует еще более саркастически: «Царское правительство не потратило ни копейки на проведение великой реформы по превращению более 20 млн. бывших крепостных крестьян в собственников» (25, с. 98)1. Реализовать такой вариант реформы можно было, сковав крестьянство круговой порукой и общинным землевладением. Только так, заперев крестьянина в общинной неволе, реформаторы могли решить все проблемы сразу: и поправить финансовое состояние государства, и обеспечить оставшихся без крепостных помещиков средствами существования, и найти решение (пусть и формальное) проблемы крестьянской собственности на землю.

Иными словами, поворачивая страну на путь модернизирующих реформ, призванных обеспечить ее органичное вхождение в число современных держав, власть сделала стратегический выбор. «Оплачивать расходы», связанные с этими преобразованиями, должно было «освобождаемое» общинное крестьянство. Чтобы гарантировать платежи по расходам, его наделили особым, кабальным правовым и социальным статусом, заложив основы фактически «внегосударственного» состояния крестьянства

1 На деле ситуация была еще более одиозной. Правительство сделало все возможное, чтобы максимально полно и даже с избытком компенсировать помещикам их материальные и моральные потери изъятия большей части крестьянской земли из помещичьей собственности и 20 млн. крепостных душ из помещичьего «ведения». При этом, по мнению Н.М. Дружинина, сотрудники редакционных комиссий в большинстве своем «стремились совместить юридическую свободу личности с фактическим "прикреплением" крестьян к земле, причем многие придавали этому "прикреплению" юридический титул собственности» (7; цит. по: 22, с. 167). Суть вопроса с точки зрения помещичьих интересов заключалась в том, чтобы «отвести крестьянам такой надел, который не устранил бы у них потребности в подсобном заработке. Таким образом, вопрос о выкупе сводился к следующему основному вопросу реформы: о размерах отводимого полевого надела.» (там же). В итоге, заключает на сей раз Д. Филд, «законодательные акты об освобождении крестьян представляли собой компромисс между крепостничеством и идеалами свободы...» (цит. по: 22, с. 240), а члены редакционных комиссий «заложили в законодательных актах такие преимущества для дворянства, каких едва ли могли потребовать самые горячие защитники их прав» (там же).

(повторю, подавляющего и быстро растущего большинства населения), его институциональной и правовой изоляции, «сословной обособленности» (см., например: 22, с. 214). Власть оказалась неспособной предусмотреть «завтрашние последствия сегодняшних решений» - понять, что своими действиями она формирует социальную силу, исключенную из процесса общенационального развития и потому способную перевернуть с ног на голову устоявшийся социальный порядок.

Крестьянская реформа обозначила и еще один тектонический сдвиг в обустройстве самодержавного государства. Власть попыталась отказаться от управленческих услуг помещиков, откупиться, отправить их «на заслуженный отдых». Реформа сохраняла все необходимые условия для последующей внеэкономической (принудительной, во многом по-прежнему крепостнической) эксплуатации крестьянства, но без прежней патриархальной ответственности помещика за его судьбу. Положившись на возросшую в первой половине XIX в. силу своей бюрократической машины, власть настолько уверилась в своем могуществе, что попыталась лишить дворянство одного из ключевых элементов его политического влияния в стране - права выступать попечителем (смотрителем) многомиллионного крепостного крестьянства. Политическое значение дворянско-помещи-чьего сословия резко пошло на убыль - синхронно с сокращением общего массива помещичьих земель, а также с заметным снижением доли дворянства (как потомственного, так и личного и служилого) в общей численности российского населения. Даже некоторая коррекция эпохи «контрреформ» Александра III и возврат к практике более пристального помещичьего надзора и попечительства над «освобожденной» общинной деревней не изменили ведущего тренда перемен.

Более того, бюрократия к тому времени уже не только становилась, но и начинала осознавать себя силой, предназначенной для реализации куда более амбициозных задач, иной стратегии развития. Удел исполнителя «аграрно-колонизационного проекта» был ей уже неинтересен. Впереди маячили задачи индустриальной колонизации России, в свете которых крестьянство выглядело лишь второстепенным и почти ничего не стоившим ресурсом.

Итак, повторю: приступив к реформе в условиях глубокого финансового кризиса, власть с ее помощью разом решала все свои проблемы (и финансовые, и управленческие, и политические) путем усиливающегося закабаления крестьянства мерами преимущественно фискального характера, причем напрямую, уже без посредничества помещика. Реформа существенно укрепила передельную общину, поскольку именно на нее в условиях растущего крестьянского малоземелья государство возложило многочисленные фискальные и надзорные функции, ранее исполнявшиеся помещиками. Мир стал сам для себя и сборщиком налогов, и полицейским.

Первые результаты и последствия реформы.

Коррекция периода Александра III. Переориентация стратегических приоритетов самодержавия из аграрной в индустриальную сферу

Из трех возможных стратегий ориентированного на внешний рыночный спрос хозяйственного развития пореформенной деревни: крестьянского предпринимательства, крупного частновладельческого предпринимательства, наконец, хозяйствования с использованием традиционных полукрепостнических методов, дополненных впоследствии «государственным предпринимательством» (при земельной «закрепленности» работника, но отсутствии его формальной личной зависимости от землевладельца), - преимущество получила третья. Это определялось как приоритетами государственной политики, так и предпочтениями большей части помещичьего сословия. Привлекательность такого пути обусловливалась прежде всего расчетом на «сохранение социальной стабильности», но стратегически к началу ХХ в. этот «расчет» обернулся чудовищным просчетом российской власти и олицетворяющих российскую цивилизацию элит. Дополнительным фактором, отягчающим развитие страны, стало то, что реформа резко усиливала ответственность государства (самодержавия), одновременно снижая политический вес и участие помещичьего сословия, оставляя ему по преимуществу лишь протестную альтернативу.

Отметим некоторые предварительные (к концу 1870-х - началу 1880-х годов) итоги аграрных преобразований. С 1858 по 1880 г. государственный долг России увеличился с 1759 млн. руб. до 4698,5 млн. руб., при этом 2472,8 млн. руб. были употреблены на военные расходы и покрытие дефицитов, 796,8 млн. руб. - на железнодорожные цели, 488,8 млн. руб. - на отверждение (обслуживание) текущего долга и 496 млн. руб. - на выкупную операцию. Тяжесть выкупных платежей дополнялась усилением податного бремени, возложенного на крестьянское населении. Если в 1856 г. подушная и оброчная взимаемая с государственных крестьян подати с питейным и соляным налогами давали 142,9 млн. руб., или 40,4% всех обыкновенных доходов казны, то к 1881 г. подушная подать с акцизом (без соляного налога) давала уже 313,9 млн. руб., или 48,2% доходов казны (23, с. 192). Сравнительно небольшая доля выкупной операции в общем объеме госдолга (менее 12%)' характеризует подход правительства к проблеме: на начальном этапе реформы рост фискального давления на крестьянство не вызывал его беспокойства, решение обеспечить бюджет

1 Напомним, крестьянские выкупные платежи должны были с лихвой покрывать расходы правительства по обслуживанию процентных бумаг, которыми оно расплачивалось с помещиками за выкупленные у них крестьянами земли. Поэтому объем актуальной крестьянской задолженности по выкупным платежам в целом соотносится с соответствующей частью госдолга.

дополнительными поступлениями на многие десятилетия вперед представлялось весьма удачным1. Но усиливающийся фискальный гнет и растущее малоземелье ухудшали потенциал развития крестьянского хозяйства, изымали из его оборота не только прибавочный, но и заметную часть необходимого продукта, подрывая хозяйственные перспективы российской деревни. «Переход на выкуп форсировал обнищание основной массы крестьян», - резюмирует Б.Г. Литвак на основании исследования ситуации в Черноземной области России (16, с. 412).

Лишь в начале 1880-х годов правительство обратило внимание на ухудшение положения освобожденного крестьянства. В 1880-1881 гг. М.Т. Лорис-Меликовым была разработана программа действий, предусматривавшая отмену подушной подати (реализовано в 1887 г.; подать продолжала взиматься только в Сибири), прекращение временнообязанного состояния (инициировано в 1881 г. Александром III, осуществлено в 1883 г.) и отказ от дополнительного 20%-ного платежа в пользу помещиков, а также сокращение размера выкупных платежей2. В целом же мерами, предпринятыми в начале царствования Александра III (снижение на 12 млн. руб. выкупных платежей и отмена подушной подати), налоговое бремя крестьянства было снижено на 53 млн. руб.3, т.е. на 1/6 часть (23, с. 193). Кроме того, политика министра финансов Н.Х. Бунге предполагала равномерное распределение налогового бремени путем обложения более имущих классов населения, «до тех пор изъятых от прямого обложения или недостаточно обложенных» (там же), введение налогов на наследство и дарение, на торговые и промышленные предприятия и на денежные капиталы, повышение налогов на недвижимые имущества в городах и позе-

1 Принудив крестьянскую общину к согласию на завышенную стоимость получаемой от помещиков земли и успешно взвалив на нее de facto обслуживание правительственного долга под установленный самим правительством довольно высокий процент (в течение длительного срока погашения), власть провернула выгодную долгосрочную кредитно-финансовую операцию. Она получила с нее солидный доход и возможность десятилетиями напоминать обществу и бывшим крепостным о «недоимках», а в конечном счете - «простить» остаточные долги. Выбор в качестве формы выкупного платежа аннуитета (фиксированного по сумме ежегодного платежа) с параметрами 6% и 49,5 года был, безусловно, не случаен. Так, несложный подсчет показывает, что увеличение процента на один пункт (до 7%) снижает выкупной период до 29 лет, а совокупную сумму платежей за весь период выплат - в полтора раза.

2 Последние «послабления» были явно ориентированы на помощь беднейшей части временнообязанного крестьянства, не способной к аккумуляции средств, требуемых для перехода на выкуп. Напротив, более состоятельное крестьянство, уже выплатившее требуемое, было тем самым «наказано» за договороспособность и законопослушное поведение.

3 Отмена подушной подати компенсировалась повышением платежей, взимаемых с бывших государственных крестьян (законом от 12 июня 1886 г. они переводились на выкуп; их платежи также были рассчитаны на 49,5 года и в сравнении с оброчной податью возрастали почти в полтора раза), и введением акциза на водку.

мельного и пр. Правительство взяло курс на введение со временем единого подоходного налога.

Тем не менее все эти, по сути, реактивные действия власти, притом что они снижали фискальный гнет для наименее адаптированных к новой ситуации страт общинного крестьянства, представляли собой инерцию старых подходов к аграрной проблеме. Во второй половине 1880-х годов происходят важные перемены в политической стратегии Российского государства. Разочаровавшись в частнопредпринимательских возможностях формирования стратегически важных для страны отраслей индустрии, самодержавная власть переходит к политике казенного предпринимательства и индустриализации «сверху». Прежнее фритредерство сменяется протекционизмом, пересматриваются приоритеты государственной внешней и внутренней политики, для повышения «инвестиционной привлекательности» проводится санация финансовой системы и уникальная по мировым меркам того времени реструктуризация внешней российской задолженности (так называемые конверсии Вышнеградского), «насаждение» крупной индустрии подкрепляется перераспределением национальных ресурсов. Начинается «индустриальная революция» Александра III (подробнее см.: 13, с. 193-194; 14, с. 46).

На фоне этой трансформации аграрный вопрос становится вопросом эффективности использования потенциала пореформенной деревни в качестве ресурса индустриального развития. Некоторое смягчение фискального давления на крестьянство (начала 1880-х годов) сменяется в конце 1880-х усилением мер прямого вмешательства правительства в крестьянские дела. В 1889 г. вводится должность земского участкового начальника, обязанного контролировать деятельность сельских обществ и волостей, ориентируясь на дополнительное укрепление общины и сдерживание процессов дифференциации в общинной деревне. Совершенствуются механизмы принудительной «товаризации» производимых деревней натуральных сельхозпродуктов, отчуждаемых в счет выкупных и налоговых платежей. Катастрофических масштабов голод 1892-1893 гг. (накануне рост хлебного импорта достиг рекордных 20% от общероссийского сбора) становится своего рода символическим «рубежным знаком», маркирующим смену стратегических ориентиров российского самодержавия. Отвергается окончательно подорванная и скомпрометированная реформой1

1 Реформа сломала основной механизм аграрной колонизации, который был сращен с системой закрепощения, включающей обязанность помещиков обеспечивать своих крепостных (кроме дворовых) соответствующим полевым наделом. Реформа освободила помещиков от такой обязанности, заложив в систему сформированных ею аграрных отношений (особая юрисдикция сельского общества, неотчуждаемые общинные земли, круговая порука и пр.) «часовой механизм» растущего аграрного перенаселения в условиях дефицита капитализации, необходимой для роста производительности сельского труда, продуктив-

(а прежде фундаментальную для государства) стратегия внутренней аграрной колонизации (подробнее см.: 14, с 35-42); формируется политика внутренней индустриальной колонизации1, в интересах которой реконфи-гурируется вся ресурсная мощь самодержавия и в рамках которой аграрная сфера все в большей степени превращается лишь в объект фискального интереса.

Этим фундаментальным переменам предшествовал и им сопутствовал нарастающий конфликт охранительного и праволиберального подходов власти к аграрному вопросу. Сторонники первого настаивали на продолжении сосуществования крестьянского и помещичьего землевладения «в разных правовых пространствах», игнорируя задачу выработки «надсо-словной концепции частной земельной собственности» (6, с. 151-152). Их оппоненты (в числе которых был - в тот момент уже председатель Кабинета министров - Н.Х. Бунге) полагали, что политика, «призванная обеспечить сословную замкнутость крестьянского землевладения и неотчуждаемость крестьянских земель, нарушала "в корне установленное приведенным законом понятие о крестьянах-собственниках", т.к. все временные ограничения права собственности крестьян на землю устанавливались авторами реформы 1861 г. лишь в интересах казны, "ввиду необходимости обеспечить лежащий на крестьянской земле выкупной долг". Но в 1893 г. большинство членов Госсовета отвергли предложения Бунге.» (1, с. 97), а «предоставление крестьянам права распоряжения земельными наделами было признано большинством сановников неприемлемым...» (там же). В итоге Закон 1893 г., подтверждая незыблемость общины и неотчуждаемость крестьянского надела (запрет продажи и залога надельных земель), резко ограничивал (вопреки «Общему положению») право крестьян на досрочный выкуп своего надела в частную собственность. Для этого помимо внесения сполна выкупной суммы требовалось еще и получение на это разрешения сельского схода и коронной администрации в лице земского начальника. Семейные разделы разрешались теперь только с согласия схода. Очередные переделы земель можно было проводить не чаще, чем каждые 12 лет.

Ответом власти на усиливающийся аграрный кризис в тот момент, когда негативные последствия выбранной стратегии реформы проявились

ности хозяйства, агрокультуры, урожайности и пр. Все это создавало колоссальные препятствия формированию рыночной альтернативы прежней стратегии. Сельское население, являющееся основным поставщиком натурального продукта на рынок, в массе своей по-прежнему оставалось вне рыночных отношений.

1 Если индустриализация Великобритании опиралась на ресурсную мощь ее грандиозной колониальной империи, а индустриализация континентальных держав Европы ввела мир в эпоху империализма, то российская индустриализация ресурсно обеспечивалась преимущественно процессами внутренней колонизации, прежде всего - выведенного за рамки общегражданской юрисдикции общинного крестьянства.

со всей отчетливостью, стала еще более определенная поддержка курса на упрочение и закрепление сословной сегрегации общинного крестьянства (лишенного, напомним, общегражданской правосубъектности). Эта политика оказалась эффективным тормозом процессов модернизации, а затем в дело реализации модернизационного императива история подключила революционный фактор. Впрочем, забегая вперед, отметим, что и революция смогла упразднить лишь прежний формат такой сегрегации, но не сам этот фундаментальный принцип российской политики «догоняющего развития».

Пересмотр аграрной политики по итогам первой русской революции.

Новый подход к разрешению аграрного кризиса.

Столыпинская аграрная реформа: тактические достижения и стратегическая неудача

Анализируя эволюцию пореформенной деревни, Б.Н. Миронов в своем капитальном и широко известном труде «Социальная история России периода империи.» подчеркивает высокий темп приобретения крестьянами земли в личную собственность за пределами общины. За 40 пореформенных лет рост составил 1,5 раза по числу продаж (в год) и 15 раз -по площади земельных участков, приобретаемых крестьянами в частную собственность (19, с. 481). Весьма характерное различие этих показателей, напротив, указывает на сравнительно небольшое и крайне медленно увеличивавшееся в пореформенное время число зажиточных крестьян, имевших желание и возможность приобретать дополнительную (помимо общинной) землю в личную собственность. Увеличение числа продаж в 1,5 раза за 40 пореформенных лет - это безусловный провал политики хозяйственной эмансипации крестьянства и стимулирования его перехода к частному землевладению, симптом глубочайшей хозяйственной стагнации пореформенной деревни. Дело в том, что за тот же период численность соответствующих категорий сельского населения увеличилась (за счет ускорявшегося в этот период демографического роста) более чем в полтора раза, по авторской оценке - в 1,6-1,7 раза. Тем самым в расчете на сельскую «душу населения» ежегодное число продаж в пореформенный период сократилось. В качестве характеристики «тяги крестьян к частной земле» Б.Н. Миронов обращается, что вполне резонно, к подсчету числа домохозяйств, воспользовавшихся правом выхода при досрочном выкупе своего общинного надела и легально вышедших из общины: по его оценке, таковых было - 140 тыс. (там же, с. 481). Если к этому присовокупить 490 тыс. крестьян, купивших землю в личную собственность за пределами общины, на стороне, то итог будет немногим более 600 тыс. из 9,5 млн. крестьянских домохозяйств (там же, с. 479-481).

Учитывая преграды, которые ставило правительство процессу хозяйственной эмансипации крестьянства (в частности, закон 1893 г.), следует признать, что реформаторы очень старались, чтобы максимально ограничить число крестьян, способных реализовать «тягу к частной земле». Подавляющее большинство крестьян в первые четыре пореформенных десятилетия (вплоть до первой русской революции и столыпинских преобразований) такой возможности не имело, и реформа им такой возможности не предоставила, несмотря на стремительно сокращавшийся размер их земельного надела в расчете на душу крестьянского населения. Вместе с тем резкое (по разным оценкам, 10-15-кратное за 40 лет) увеличение площадей приобретаемых земельных участков указывает на то, что пореформенные порядки стимулировали поляризацию крестьянства и укрепляли позиции сельских «мироедов».

При этом помещики «поколения реформы» обеспечили себе безбедное и по большей части беспроблемное, гарантированное государством существование. Проблемы, собственно, начались лишь по мере того, как крестьянство, закрепощенное реформой в общине, но на протяжении десятилетий настойчиво рвавшееся к СВОБОДЕ, на «выходе из» выкупных платежей осваивалось в новом состоянии. «Дотянув» к началу ХХ в. до вожделенной «свободы» и вкусив ее первые плоды, крестьяне перешли из состояния надежды в состояние отчаяния. Пореформенное малоземелье выбивало почву из-под ног крестьянства, расшатывало многосотлетнюю веру в незыблемость его единства с самодержавием и православием. «Отказ» от прежних верований, их «разрушение», тем более если оно «революционно» и «тотально», разлагает всяческие основы человеческого самостояния и обращает человека в тотальное рабство, «тоталитаризм». Свобода, воспринятая как разрыв прежней взаимозависимости, превращается в рабство, тотальную зависимость от чуждого и неподконтрольного личности внешнего принуждения. Воплощением этого нового рабства и стал последующий советский социальный эксперимент, в котором «граждане освобожденной России» оказались в полной зависимости от посюстороннего произвола своих вождей-властителей, а вместе с тем обрели вмененную в ходе этого эксперимента веру в «рукотворный рай на земле».

Но первый приступ крестьянского отчаяния в канун русской революции начала века принял формы массовой, спонтанной, во многом бессознательной и иррациональной ненависти к символу прежней «крепости» и нынешнего малоземелья, ложной «свободы» и новых общинных и казенных пут - к помещичьей усадьбе. С этого времени, и особенно с 19051906 гг., поджоги и погромы помещичьих усадеб стали подлинным общенациональным бедствием. Неблагополучие ситуации в деревне многим российским сановникам, включая ключевые фигуры правительства (такие, например, как С.Ю. Витте), было очевидно задолго до событий 1905 г.

В 1903 г. было принято решение об отмене круговой поруки (распространялось на 46 губерний Европейской России). Но именно с этого момента уступки власти, ее готовность к послаблению установленных законом правил и поборов лишь распаляли сельское общество, стимулировали крестьянские беспорядки.

Собственно, беспрецедентный характер последних в 1905 г. и побудил власть к радикальному пересмотру приоритетов аграрной политики. Община, прежде рассматриваемая в качестве гаранта стабильности в русской деревне, предстала в глазах и власти, и общественности главным «мотором» крестьянских беспорядков, притом абсолютно непонятным правительству и неконтролируемым им. Эффект крестьянского бунта был столь впечатляющ, что уже 5 ноября 1905 г., не дожидаясь завершения работы совещаний по аграрному вопросу, правительство Витте приняло решение об отмене выкупных платежей и накопившихся недоимок. Институт круговой поруки отменялся повсеместно. Власть теперь делала ставку на крепкие индивидуальные крестьянские хозяйства, и в рамках этой новой стратегии стимулировала их выход из общины. Налогообложение крестьян становилось индивидуальным (посредством государственных податных инспекторов), участие в нем волостных и сельских управлений отныне не предусматривалось. Свобода, обещанная крестьянам в 1861 г., наконец, казалось бы, пришла в российскую деревню.

В августе-ноябре 1906 г. в период между I и II Государственными думами выходит ряд указов: о продаже крестьянам государственных земель, об улучшении гражданско-правового статуса крестьян, наконец, о праве крестьян на выход из общины и закрепление в собственность своих надельных земель. Законодательное (через Думу) подтверждение положений этих указов затянулось на длительный срок (до 1910-1911 гг.), а правительственные законопроекты по реформе местного самоуправления так и не смогли пройти через законодательные учреждения вплоть до Февральской 1917 г. революции.

Столыпинские преобразования ориентировали деревню на переход от общинной к частной крестьянской собственности. Практиковалось кредитование крестьян, скупка помещичьих земель для последующей перепродажи крестьянам на льготных условиях и пр. Фактически эти преобразования разворачивали аграрную политику самодержавия на 180, от прежнего всемерного поощрения и укрепления сельского общества к его постепенному изживанию. Многочисленные меры были направлены на поддержку кооперативного движения. После принятия в 1911 г. Закона о землеустройстве преобразования получили дополнительное ускорение и не прекращались, несмотря на очевидные трудности, даже в период Первой мировой войны.

Помещичьи хозяйства превращались во второстепенный элемент общего хозяйственного потенциала российского агропроизводства. В 1916 г. крестьяне уже засевали (на собственной и арендуемой земле) 89% земель и владели 94% сельскохозяйственных животных. Создавалось ощущение вступления страны в период устойчивого аграрного роста, интенсификации сельского хозяйства, увеличения спроса на современный сельхозин-вентарь, знания и технологии.

Однако стоит более внимательно проанализировать совокупные итоги аграрных преобразований 1906-1916 гг., связанных с освобождением крестьян от принудительного пребывания в общине. С 1907 по 1916 г. официально порвали с передельной общиной 3,1 млн. из 10,9 млн. общего числа крестьянских дворов, т.е. лишь 28% (19, с. 481). Между тем это существенно меньше того, что дают расчеты по фактическому предпочтению подворного землевладения накануне 1905 г., проведенные Б.Н. Мироновым с использованием статистики Министерства внутренних дел и данных К.Р. Качоровского (10). По данным двух этих источников, к 1905 г. в общинах, числившихся передельными, но на самом деле не производивших переделов земли с 1861 г., состояло от 2,8 млн. до 3,5 млн. дворов (см.: 19, с. 479-480). Суммируя эти цифры с приведенным ранее числом домохозяйств, выкупивших свой общинный надел или прикупивших землю на стороне (в сумме немногим более 600 тыс.), Б.Н. Миронов делает вывод: «39% всех крестьян - членов передельных общин в 1905 г. разочаровались или не доверяли вполне передельной общине...» (там же, с. 481). Более того, «общинные порядки не были насильственно сломаны столыпинской реформой: как до реформы, так и после нее проходил естественный процесс разложения общины и социальных отношений общинного типа» (там же, с. 482).

Усилим вывод Миронова. В течение 1861-1905 гг. «естественный процесс разложения» последовательно сдерживался самодержавным правительством и тщательно камуфлировался насаждаемыми сверху институтами передельной общины, которые весь пореформенный период оставались чуждыми более чем трети российского крестьянства. При этом движение в сторону подворного хозяйствования в остальной части крестьянства в тот период оказалось минимальным, и нет свидетельств, что оно усилилось (либо как-то активизировалось) в период столыпинских преобразований. Иными словами, власть в течение почти полувека делала в аграрной политике то, чего не следовало бы делать (сдерживала движение крестьянства к хозяйственной самостоятельности и подворному землевладению), и занималась тем, что давало ей стратегический шанс на выживание (не способствовала преодолению общинно-передельных практик и дифференциации крестьянства, не стимулировала переход от передельного к подворному землепользованию). В целом же суммарное количество

тех, кто легально вышел к 1905 г. из передельных общин путем досрочного выкупа надельной земли (1,5%), приобрел землю в собственность «на стороне» (5%) и устойчиво склонялся к подворному землевладению, формально пребывая в передельной общине (около 33%), составляет немногим менее 40% дворов. Это количество соотносится с итоговыми результатами (к 1916 г.) столыпинских преобразований в части выхода из общины, заметно перекрывая число крестьянских хозяйств, реально успевших к этому времени закрепить землю в частную собственность.

Результат преобразований заключался в том, что подавляющему большинству крестьян, желавших перейти от передельного к подворному землевладению, такая возможность была в конце концов предоставлена. Тем не менее те, кто накануне 1905 г. оставался верен передельно-общинному принципу землепользования (а это около трех пятых всех крестьянских дворов), в массе своей сохранили свои предпочтения вплоть до 1917 г. Столыпинские преобразования лишь проявили, сделав очевидным и политическим, размежевание передельной и подворно-хозяйствующей деревни и создали тем самым предпосылки будущей «гражданской войны» (закавычим, поскольку то была «гражданская война» при отсутствии граждан - точнее, при отсутствии у большинства ее участников представлений о гражданственности, гражданского самосознания как такового). Более того, они подготовили и облегчили переход этого социально-политического противостояния из «деревни» на страну в целом.

В ходе преобразований был легализован раскол деревни, а конфликт между различными социальными стратами крестьянства выведен за рамки локальной крестьянской общины. Ответственность за разрешение до той поры внутреннего, запертого в сельском мире конфликта легла теперь на плечи правительства и государства в целом. Поэтому, когда в 1917 г. правительство «пало», а государство утратило отчетливость своих прежних властных очертаний, «крестьянский вопрос» стал ключевым политическим вопросом всего российского общества, главным в повестке дня российской социальной революции. Конфликт общины и ее разрушителей превратился в силу, обрушившую всю Россию. При этом ни община, ни разрушители в конфликте не уцелели, поскольку, начавшись, конфликт не угас до тех пор, пока обе стороны не истребили друг друга, «вскормив» своей борьбой «третью» силу, которая и подчинила страну новому социальному порядку.

Характерно, что до 1861 г. именно частновладельческий компонент крепостничества выполнял ключевую функцию консолидации самодержавного строя, чутко реагируя на его проблемы. С его упразднением прежняя крепостническая система, охватывающая практически все российское крестьянство и эффективно встроенная в петровский проект самобытной модернизации России, адаптирующий ее к императивам ино-

родного Запада, была обречена на глубокую и принципиальную трансформацию. Все совпало, вызвав взрыв того надстроенного над общиной порядка, основанного на праве, рынке, коммерции и частной собственности, защитники которого так и не смогли преодолеть пропасть между городской протобуржуазной цивилизацией, интегрированной в мировую культуру, и многомиллионным российским сельским миром. Что же до большевиков, то они лишь выступили эффективным детонатором «общинной», т.е. основанной на потенциале массовых нерыночных социальных слоев, революции, а впоследствии эффективно канализировали ее энергию в конструирование нового социального строя.

Революционное разрешение аграрного вопроса в России.

Поэтапная ликвидация общинно-передельных отношений в российской деревне. «Долгое эхо» крестьянской реформы 1861 г.

Актуальные аспекты проблемы

Крах самодержавного государства и олицетворяемого им порядка стал концом столыпинских преобразований и крестьянской (аграрной) реформы как политического проекта старой власти. С новой силой возобновляются поджоги и погромы помещичьих усадеб. Война лишь усилила копившиеся в стране несовместимость и взаимное отторжение. С одной стороны, современная городская цивилизация склонялась к сохранению политического status quo. Квинтэссенцией этого подхода стала позиция самодержавной власти, которая предпочла неправовой отказ от престола возможности правовой реформы самодержавного строя, его трансформации в конституционную монархию. С другой же стороны, российская деревня, стимулируемая очевидным бессилием власти в деле защиты правового порядка, отвергла путь формально-правовых решений в пользу обычного (традиционного) права распоряжения всей пригодной для сель-хозэксплуатации землей России. Более того, уже с начала ХХ в. в сельской среде культивировалось подспудное состояние «гражданской войны» с ненавистным городом и теми реформами, которые он последовательно и решительно вторгал в крестьянский мир.

Два этих сердца в едином социальном организме России, не связанные уже общими верованиями и ценностями, не совместимые и отторгающие друг друга (discordia), предрекали, согласно яркой метафоре Х. Ортеги-и-Гассета (20, с. 37), борьбу сторон до полного уничтожения противника. Упразднение либеральной элитой в феврале-марте 1917 г. самодержавия было воспринято крестьянством как прецедент, символ распада прежнего общероссийского согласия, знак того, что теперь «все дозволено» - состоятельные, защищенные правом «городские классы»,

символизировавшие вековое угнетение крестьянства, должны быть уничтожены «до основанья»1.

Но наряду с сошедшимися в смертельном противоборстве российской городской цивилизацией, возникшей как результат петровских преобразований, и общинной деревней на авансцену российской истории со всей решительностью вступила и «третья сила» - большевизм. Причем успех этой силы облегчался важным обстоятельством, которое тот же Ор-тега-и-Гассет сформулировал так: «Ни для кого не тайна, что если в России большевизм победил, то победил потому, что в России не было буржуазии» (20, с. 160)2. Иными словами, в России не было массовой социальной силы, способной защитить правовой социальный порядок от посягательств политических радикалов. Поэтому большевикам требовалось лишь правильно сориентировать, подчинить своим политическим целям разрушительный потенциал общинно-передельной революции.

Как известно, стихия передельно-общинного крестьянства уже с весны 1917 г. используется большевиками в качестве своего рода тарана, низвергнувшего старый социальный порядок. А декрет «О земле», принятый 8 ноября 1917 г., фактически легализовал уже свершившийся «на местах» поворот к практике уравнительного землепользования, периодических переделов и поравнений, перечеркнувший все результаты столыпинской аграрной реформы. По-прежнему преобладающее в России общинное землевладение в ходе «революционного передела» окончательно взяло верх над односельчанами, выделившимися из поземельной общины в ходе столыпинских преобразований, принудительно втягивая их в общину, практикуя уравнительный передел участковых земель, их запашку, потравы -вплоть до разгрома и поджога усадеб. По словам очевидца тех событий, община стала «главнейшим аграрно-революционным ферментом в деревне, важнейшим аппаратом земельной реформы» (цит. по: 24, с. 163).

Именно этот первоначальный успех тактического союза большевиков с общинным крестьянством обеспечил выживание большевистского режима на начальном этапе его существования, вплоть до лета 1918 г. Поглощенное переделами и поравнениями крестьянство привнесло в жизнь страны столько хаоса и беспорядка, что фактически нейтрализовало всякое сопротивление большевистской политике экспроприации промышленности, финансов

1 Фактически об этом писал Х. Ортега-и-Гассет: «Под маркой синдикализма и фашизма впервые возникает в Европе тип человека, который не желает ни признавать, ни доказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю. Вот что внове - право не быть правым, право на произвол. Я считаю это самым наглядным проявлением нового поведения масс, исполненных решимости управлять обществом при полной к тому неспособности...» (20, с. 83).

2 См. свидетельство М. Волошина - его стихотворение «Буржуй» 1919 г. из цикла «Личины».

и торговли со стороны имущих городских слоев. Это позволило окончательно разгромить российский внутренний рынок и вплотную подойти в рамках политики «военного коммунизма» к формированию режима единой политической и хозяйственно-распределительной монополии.

В свою очередь, комплекс мероприятий, связанных с политикой военного коммунизма, стал логическим следствием разрушения системы товарно-денежных отношений в городе и деревне, доводя процесс натурализации хозяйства до крайних пределов. Главные элементы хозяйственной политики этого периода (продразверстка и подавление товарно-денежных отношений, торговли) явились итогом глубочайшего кризиса национального хозяйства и общества в целом и вместе с тем надежнейшим инструментом утверждения нового военно-коммунистического социального порядка. Лишь сельская община, в 1917-1918 гг. - ключевой союзник новой российской власти, оставалась тогда неодолимым препятствием на пути всеобъемлющего огосударствления.

Аграрная революция, неслыханно укрепившая господствующее положение общины в деревне, сгладила для нее остроту последствий развала рынка, раскрепостив резервы натурального уклада. Этот уклад смог приспособиться и к крайне извращенному натуральному обмену времен военного коммунизма, и к «черному рынку», к спекуляции и мешочничеству, по-прежнему обеспечивая (помимо разверстки и реквизиций) значительную часть потребляемого городами продовольствия. Но натурализованное хозяйство было лишено внутренних стимулов производства отчуждаемых излишков. Новой революционной власти пришлось возрождать (во многом усилиями местных продорганов) такой, казалось бы, забытый с 1905 г. общинный институт, как круговая порука. Тем не менее окрепшая в ходе революции община оказалась крайне неудобной для реализации продразверстки. Она всеми силами сопротивлялась попыткам проникновения государственных органов в механизм ее внутреннего хозяйственного регулирования, а реквизиции подрывали процесс воспроизводства.

В период военно-коммунистического террора большевикам не удалось расколоть общину и путем селективных реквизиций уравнять в потреблении зажиточных и безлошадных, бобылей и многосемейные хозяйства. Зато увеличилось общее число безлошадных и беспосевных, усилилось обнищание деревни, сократились посевные площади и поголовье скота. Власть предпринимала отчаянные попытки вмешательства в сам процесс крестьянского труда путем его директивного регулирования -вплоть до установления «государственной повинности обсеменения земли» и провозглашенного специальным декретом проведения сельхозкам-пании 1921 г. «по единому плану и под единым руководством». Однако ни путем непосредственного проникновения в общину или созданием внеоб-щинных колхозов и совхозов, ни посредством «сельскохозяйственных

трудовых армий» военно-коммунистический режим не смог овладеть ситуацией в деревне. Результатом его политики стало лишь стремительное падение общего уровня сельскохозяйственного производства.

Попытка построить новый военно-коммунистический хозяйственный порядок на основе старой сельской общины не удалась. С того момента ликвидация общины становится приоритетом аграрной стратегии большевизма. Первым шагом на этом пути явился декрет ВЦИК от 20 марта 1921 г. о введении продналога, которым отменялась коллективная порука и вводилась индивидуальная ответственность за исполнение налога. Рынок, допущенный нэпом, понадобился большевикам в том числе и затем, чтобы одолеть общину. Ведь лучшего средства ее разложения изнутри история еще не придумала.

К началу нэпа доминирование общинного землепользования в российской деревне было налицо1. Вместе с тем к тому времени крестьянство прошло процесс национализации и социализации земли, утратило стимулы к расширению хозяйственной деятельности и, наконец, попросту разорилось, вернувшись к натуральным формам воспроизводства. В 20-е годы, как и во времена Столыпина, был запущен и постепенно стал набирать обороты механизм внутренней дифференциации деревни. С 1927 г. бедняков освободили от налогов, зажиточных буквально душили растущим налоговым бременем. В деревне нарастала социальная напряженность. В логике времен военного коммунизма производящая деревня ответила снижением поставок товарного зерна. Власть воспользовалась кризисом хлебозаготовок и под предлогом борьбы с «крестьянским бунтом» стала возрождать отдельные элементы политики продразверстки: реквизиции зерна, поиски «излишков», использование сельской бедноты как агентов власти. Казалось, страна ускоренно проходила этапы аграрного кризиса периода военного коммунизма.

Два принципиально новых момента отличали ситуацию конца 1920-х годов от первых пореволюционных лет. В ходе нэпа старая община, повторно лишенная института круговой поруки, подверглась глубокому разложению. Реквизиции и разверстка носили теперь сугубо адресный характер и целенаправленно били по «кулаку», который уже не мог, как в 1918 г., рассчитывать на то, что сельский мир разделит с ним бремя новых поборов. С нарастанием аграрного кризиса, ростом цен, снижением покупательной способности населения, усилением дефицита продуктов питания, появлением в городах в феврале 1929 г. хлебных карточек - все условия для осуществления «великого перелома» оказались налицо.

1 «.К 1922 г. в Советской России 85% всей земли находилось в общинной собственности, в 67% общин произошел передел земель.» (19, с. 483).

Последующее хорошо известно. На смену беспощадно уничтожаемой общине пришла новая форма сельского «коллектива» - колхозы образца 1930-х годов, отличающаяся от прежней тем, что воспроизводила общинное землепользование, лишив его всяких признаков индивидуального хозяйствования. Это позволило до немыслимых размеров увеличивать долю отчуждаемого продукта. Ранее «естественным» пределом нормы отчуждения служила квота, изнурительная для беднейших, но вполне сносная для «справных» хозяйств. Само сохранение индивидуальных крестьянских хозяйств в рамках общинного землепользования обеспечивало предпосылки дифференциации доходов и тем самым ставило предел норме отчуждения. В колхозах этот принцип отчуждения был решительно преобразован: кто больше производил, у того больше и отнималось. Рыночные механизмы хозяйствования были окончательно подорваны, всецело возобладал тотальный государственный контроль над производством, потреблением и распределением рабочей силы между аграрной сферой и промышленностью. Со становлением нового аграрного порядка эпоха российской истории, связанная с развитием товарно-денежных отношений, фактически завершалась. «Великий перелом» положил начало процессу формирования «нового человека», утратившего способность жить частным образом и саму потребность в этом. Человеческое «Я» все более последовательно отрицалось и растворялось во всеобъемлющем «Мы».

Вместе с тем эта грандиозная социальная драма явилась лишь особой попыткой решения проблем развития страны, длительное время отдававшей предпочтение в аграрном вопросе общинной альтернативе. Тем самым культивировались тенденции, разрушительные с точки зрения эволюционных потребностей современного государства. «Государство как общественную форму человек не получает готовым и без усилий, но должен ковать его, не щадя сил. Государство возникает, когда человек стремится выйти из того природного общества, в котором его держат узы крови... Над зоологическим многообразием оно воздвигает абстрактное единообразие закона» (20, с. 137). Между тем в процессе конструирования современного государства Россия с конца XIX в. стала испытывать всевозрастающие трудности, связанные не только с имитационным освоением его политических форм, но и с формированием единой и целостной в правовом и культурном отношениях нации. В этой новой ситуации главной проблемой оказывалась инерция исключенности из процесса строительства российской нации общинного крестьянства, что, учитывая его масштабы, ставило перспективу развития национального проекта в зависимость от стратегии преодоления этой инерции.

Сохранение «внегосударственного» сословия в условиях индустриальной трансформации и перехода от сословной структуры к частноправовому и общегражданскому универсализму замыкало его в общинном гетто

и предрекало роль ресурса, невозобновимо расходуемого на обслуживание потребностей государства. Более того, само наличие этого сословия ставило под вопрос перспективы национального проекта в рамках и логике петровских преобразований. Только радикальное, революционное переформатирование, осуществленное большевиками, позволило придать новый импульс специфическим процессам российской модернизации (подробнее см.: 13). Однако ценой этого продвижения стало большевистское «раскрестьянивание», за три десятилетия уничтожившее крестьянство «как класс». При этом в рамках переформатированного большевизмом национального проекта изначально предполагалось колоссальное расширение границ новой «советской нации» (до «мирового пролетариата», «всемирной республики Советов»). Предполагалось, что в «нацию интернационала» войдут не только «пролетарии Запада», но и Индии, Китая и прочих «угнетаемых мировой буржуазией стран». «Всемирный интернационал» как высшая, предельная форма имперской экспансии российского прото-национального государства1 в течение определенного времени оставался для всего «цивилизованного мира» «нежелательной альтернативой» западноевропейскому проекту современности.

Заключение

Весь комплекс реформ 1860-х годов может быть соотнесен со своего рода программой «новых петровских преобразований». Однако реальное их осуществление оказалось для царизма непосильной задачей, поскольку в нем еще в эпоху Великого Петра было заложено единство городской европеизированной цивилизации, ориентированной на право и рынок, и натуральных сельских укладов, сцементированных общинным землепользованием и крепостной зависимостью. Глубочайшая включенность этого государства (с конца XIX в.) в капиталистическое предпринимательство вела к тому, что экономические риски последнего легко конвертировались в политические риски самого государства. Мировая война 1914-1918 гг. воочию продемонстрировала критическую шаткость Российского государства. Его гарантии обесценились. Прежняя модель государства оказалась неспособной к последовательной реализации проекта нерыночной индустриализации. Потребовалось новое радикальное преобразование всего социального и государственного механизма самодержавия, что удалось осу-

1 Эффективность этой экспансии во многом определялась тем, что в силу радикального культурного «упрощения» социального строя, целенаправленно осуществляемого большевиками в первые десятилетия существования советского режима, она была лишена многих «классических» внутренних ограничителей роста. Принципы консолидации народов в парадоксальную «нацию интернационала» долгое время успешно работали «на идею» СССР.

ществить лишь в итоге большевистского переворота1. Основной новацией этой «зрелой фазы» пореформенного развития России стало создание системы капиталистического накопления без буржуазии, когда монопольным субъектом такого накопления выступало государство.

Концлагеря Гулага, тотальная война и заградотряды (с «подвигов» Тухачевского 1921-1922 гг. и времен Голодомора 1930-х до повседневности войны 1941-1945 гг.), штрафники, раскрестьянивание. Все эти специфические формы были востребованы и усовершенствованы русской властью при переходе к стратегии внутренней индустриальной колонизации, тотальном распространении практик «социального исключения» на все социальные страты, кроме особых слоев «управленцев» (номенклатуры), актуально задействованных в реализации ее планов «преобразования общества».

При этом по-прежнему сохранялось различие в подходах власти к «городу» и к «деревне». В первом случае подход был «штучным», репрессии осуществлялись хоть и в массовом порядке, но выборочно. Природа «города» в первые два пореволюционных десятилетия радикально изменилась, он превратился в большой производственный цех страны, а вместе с тем в «кузницу кадров» для нужд власти. Прежние важнейшие характеристики городской жизни (рыночный обмен, финансовые операции, образовательные и культурные инициативы, политическая активность) сошли на нет, либо совсем исчезнув, либо став маргиналиями, либо заместившись симулакрами, характерными к тому же преимущественно для столичной жизни. Судьба «деревни» оказалась принципиально иной. Новая власть по-прежнему не различала в ней отдельных «лиц», практикуя методы круговой поруки. Репрессиям подвергались целые семьи, а то и «неблагонадежные поселения» целиком. Поводом для репрессий служило смутное подозрение (в «утаивании хлеба», нежелании «обобществлять имущество», во «вредительстве» и т.п.). Более того, вопрос ставился о ликвидации целых «классов» сельского населения, на которых во многом держался весь социальный порядок российского крестьянства. С их упразднением оно было обречено на «медленное, мучительное вымирание.»2.

Тем не менее деревня послужила власти дармовым ресурсом, уберегая ее от неизбежного - в перспективе - социально-политического краха:

1 В частности, лишь большевики сумели довести до логического завершения военную реформу Александра II, совместив всеобщую воинскую повинность с неукоснительной дисциплиной и освоив формы и методы тотальной мобилизации. И лишь они смогли на практике разделить административные и хозяйственные аспекты разложения общины, что стало залогом их стратегической победы в борьбе с крестьянством.

2 По едкой иронии истории точнее любого иного суждения итог этой эволюции российского крестьянства резюмирует фрагмент известного высказывания Ильича, обличавшего аграрную политику царизма 1890-х годов (см.: 15).

не только миллионами убитых на войне, но, что может быть еще важнее, внося решающую лепту в формирование «нового, советского человека», представителя пресловутой «новой социальной общности». И лепта эта не сводилась к банальному вкладу в прирост популяции: массовый приток в «города» счастливцев, сумевших выбраться из «деревни» (колхоза, беспаспортного состояния), вел к принципиальному изменению городского социокультурного фона, распространению и утверждению в городских сообществах принципов «передельной социальности» (по Ю.С. Пивоварову)1.

Русская власть была жизненно заинтересована в этих переменах. Они давали ей шанс на продление существования в новых условиях урбанизированного и прошедшего первые этапы индустриализации общества. Они составляли ресурсный потенциал распространения ее тотального контроля и управленческого диктата на население «города», его поведение и мировосприятие. Они создавали предпосылки прекращения «гражданской войны» с «городом», утверждения в стране состояния «гражданского мира», эффекты которого - в формах социальной и политической апатии, добровольной отстраненности от «политики» и неучастия в гражданских инициативах - мы в полном объеме наблюдаем и переживаем сегодня.

Система безбуржуазного накопления, окончательно реализованная в годы первых пятилеток, стала основой промышленного и державного подъема СССР. В рамках этой системы общество, лишенное возможности распоряжения собственностью (средствами производства) и отчужденное от необходимых ему ресурсов развития, ресурсов собственной жизнедеятельности, оказалось один на один с государственной машиной, монопольно распоряжавшейся этими средствами и ресурсами. Государство с помощью органов принуждения и так называемых органов распределения и планирования (Госплан, Госснаб и пр.) централизованно и монопольно осуществляло мобилизацию необходимых для своего расширенного воспроизводства ресурсов путем их отчуждения у населения, а вместе с тем выполняло функцию индустриально-капиталистического целеполагания и целедостижения. Оно формировало инфраструктуру и новые производственные мощности, обеспечивало снабжение страны всем необходимым, развивало фундаментальные и прикладные исследования, научно-исследовательские и конструкторские разработки, создавало новую технику и готовило для нее новые кадры специалистов и пр., и пр.

1 См., например: Пивоваров Ю.С. Полная гибель всерьез. - М., 2004. - С. 222. Следует, безусловно, отметить и то обстоятельство, что успех большевиков стал возможен во многом благодаря их радикальному способу решения проблемы интеграции многомиллионных масс малоземельного и обнищавшего общинного крестьянства, отчужденного прежде от культурного, социального, экономического, правового и политического процессов, в индустриальную систему современного капитализма.

В итоге век спустя после реформ Александра II в России сформировалось невиданное более нигде в мире чудо капитализма без рынка и буржуазии. Система капиталистического накопления сформировалась в принципиально безбуржуазной среде советского общества (субъектом накопления капитала выступала непосредственно власть). Этот результат стал самым драматическим по своим социальным последствиям (т.е. по эффекту разложения основ общественной консолидации страны). Выход из этого ценностно-культурного, социально-политического и экономического тупика - тупика «освобождения» - не найден нашей страной и по сей день.

Список литературы

1. Беспалов С.В. Вопрос об «истинном значении» реформы 1861 года в российских политических дебатах конца XIX - начала XX века // Реформа 1861 г. в истории России (К 150-летию отмены крепостного права): Сб. обзоров и рефератов. - М., 2011. - С. 95108.

2. Боголюбов В.А. Крепостное право в XVIII веке // Крепостное право в России и реформа 19 февраля / Под ред. Дживелегова А.К., Мельгунова С.П., Пичеты В.И. - М.: Тип. Т-ва И. Д. Сытина, 1911. - 399 с.

3. Большакова О.В. Отмена крепостного права в России. Англоязычная историография 1960-1990-х годов: Аналитический обзор // Реформа 1861 г. в истории России (К 150-летию отмены крепостного права): Сб. обзоров и рефератов. - М., 2011. - С. 210-211.

4. Витте С.Ю. Избранные воспоминания. - М.: Мысль, 1991. - 708 (11) с.

5. Вормс А.Э. Положения 19 февраля // Великая реформа. - М., 1911. - Т. 6. - С. 1-53.

6. Долбилов М.Д. Земельная собственность и освобождение крестьян // Собственность на землю в России: История и современность. - М., 2002. - С. 45-152.

7. Дружинин Н.М. Журнал землевладельцев. 1860-1868 гг. - М.: РОАНИОН, 1927. - Т. 2. -С. 251-310.

8. Захарова Л.Г. Самодержавие и реформы в России, 1861-1874: (К вопросу о выборе пути развития) // Великие реформы 1856-1874. - М., 1992. - С. 24^3.

9. Кабанов В.В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизма». - М.: Наука, 1988. - 304 с.

10. Качоровский К.Р. Народное право. - М.: Молодая Россия. Тип. Г. Лисснера и Д. Собко, 1906. - 255 с. - Режим доступа: http://lavsite.naxx.ru/webmag/pay.php?agent=125386&id_

d=525603

11. Кеппен П. Девятая ревизия: Исследование о числе жителей в России в 1851 г. - СПб.: Тип. Императорской академии наук, 1857. - 298 с. - С. 175-216. - Режим доступа: http://books.google.ru/books?id=-6kbtV51dzkC&pg=PR13&redir_esc=y#v=onepage&q&f= false

12. Лапкин В.В. Община в предреволюционной и революционной России // Известия АН СССР. Серия экономическая. - М., 1989. - № 5. - С. 129-136.

13. Лапкин В. В. Проблемы российского развития в контексте структурных изменений миропорядка (конец XIX - начало XXI в.) // Труды по россиеведению: Сб. научн. тр. - М., 2010. - Вып. 2. - С. 185-210.

14. Лапкин В. В. Моделирование российской политической истории: Введение в теорию эволюционных циклов автохтонного развития России // Полис. - М., 2011. - № 6. -С. 33-51.

15. Ленин В.И. Рабочая партия и крестьянство // Полн. собр. соч. - Т. 4. - С. 431.

16. Литвак Б.Г. Русская деревня в реформе 1861 г.: Черноземный центр, 1861-1895 гг. - М.: Наука, 1972. - 423 с.

17. Малая советская энциклопедия / Гл. ред. Б. А. Введенский. - 3-е изд. - М., 1959. - Т. 5. -

С. 99-103.

18. Медушевский А.Н. Проекты аграрных реформ в России, XVIII - начало XXI века. - М.: Наука, 2005. - 639 с.

19. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. - СПб.: Дм. Буланин, 2003. - Т. 1. - ЬХ 548 с.

20. Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды: Пер. с исп. - 2-е изд. - М.: Весь мир, 2000. - 704 с.

21. Пивоваров Ю.С. О русских революциях. Послесловие // Труды по россиеведению: Сб. научн. тр. - М., 2009. - Вып. 1. - С. 21-67.

22. Реформа 1861 г. в истории России (К 150-летию отмены крепостного права): Сб. обзоров и рефератов / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отдел истории; Отв. ред. Коновалов В. С. - М., 2011. - 354 с. - (Сер.: История России).

23. Россия: Энциклопедический словарь. На основе материалов Энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона (тт. 54 и 55). - Л.: Лениздат, 1991. - 922 с.

24. Россия: Энциклопедический справочник / Под ред. А.П. Горкина, А.Д. Зайцева, В.М. Карева и др. - М.: Дрофа, 1998. - 592 с.

25. Хок С. Банковский кризис, крестьянская реформа и выкупная операция в России, 18571861 // Великие реформы в России. 1856-1874: Сборник. - М., 1992. - С. 90-105.