CC BY
103
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2009. № 6
Н.Н. Мельникова
МЕТАМОРФОЗЫ ОБРАЗА ПАДШЕЙ ЖЕНЩИНЫ В РУССКОЙ И ЛАТИНОАМЕРИКАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРАХ
Данная статья посвящена сопоставлению образа падшей женщины в русской и латиноамериканской литературах. Автором предпринята попытка выявить контактно-генетические и типологические схождения, общую платформу для сближения и национальную специфику образа. В качестве основного тезиса выдвигается идея о существовании в указанных литературах мифа о блуднице.
Ключевые слова: русская литература, латиноамериканская литература, сравнительное литературоведение, образ падшей женщины, вечный образ, миф.
The article is devoted to comparing the image of a fallen woman in the Russian and Latin-American literatures. The author makes an attempt at revealing genetically contagious and typological connections, a general foundation for convergence of approaches and the national specificity of the image. Existence of the myth of a loose woman in these literatures is proposed as the main thesis.
Key words: Russian literature, Latin-American literature, comparative studies of literature, image of the fallen woman, eternal image, myth.
Вопрос о взаимовлиянии русской и латиноамериканской литератур до сих пор остается мало освещенным. Наиболее ценный вклад в его изучение внесли отечественные литературоведы В.Е. Багно, В.Н. Кутейщикова, Ю.Л. Оболенская, З. Плавскин, И.А. Тертерян, Л.А. Шур, а также зарубежные исследователи М.К. Дуарте, Х. Пор-туондо, Дж.О. Шанцер, М. Дуро. Весомые соображения мы находим в публицистике М.А. Астуриаса и А. Карпентьера. Кроме того, следует отметить уникальный опыт русских критиков, организовавших в 1980-е гг. круглый стол «Латиноамериканский роман и советская многонациональная литература».
В данной статье предполагается продолжить исследование проблемы русско-испаноамериканских литературных связей и, возможно, расширить круг тем, требующих изучения. Основные вопросы, которые будут освещены, следующие: аспекты типологической общности разнонациональных литератур, контактно-генетические схождения, проблема формирования супранациональных литературных феноменов, а именно «вечных образов» и национальных мифов. Для сопоставления будет предложен один срез - модификации образа падшей женщины, весьма значимого для указанных литератур.
8 ВМУ, филология, № 6
Работа базируется на обширном корпусе художественных текстов, в которых блудница фигурирует в качестве персонажа (удалось обнаружить более ста произведений только в русской литературе). Однако как первостепенные выделим произведения Н.В. Гоголя, Н.А. Некрасова, Н.Г. Чернышевского, Н.А. Добролюбова, Ф.М. Достоевского, В.М. Гаршина, А.П. Чехова, Л.Н. Толстого, А.И. Куприна, Л.Н. Андреева, А.В. Амфитеатрова, Е.Н. Чирикова, Г.И. Чулкова, М. Криницкого и др. Латиноамериканская литература предлагает нам более скромный список, в который входят М. Гальвес, М. де Каррион, Ж. Амаду, Х.К. Онетти, Г. Гарсиа Маркес, М. Варгас Льоса и др. Предварительно следует пояснить, что подразумевается под словосочетанием «падшая женщина», поскольку в русской и латиноамериканской концептосферах данное понятие обладает различным смыслонаполнением. В статье «Типология падших женщин в русской литературе XIX века» О. Матич указывает на двоякое представление о блуднице в русской словесности: с одной стороны, это женщина, занимающаяся проституцией, с другой - любая девушка, потерявшая невинность до брака и преступившая тем самым морально-этические нормы общества1. Важно отметить, что в русской культуре концепт «падение» принадлежит не только и не столько к сфере социологии, сколько к области религии, будучи теснейшим образом связанным с понятием «греха» - греха прелюбодеяния2. В частности, в литературе это нашло отражение в репрезентации писателями и поэтами падшей женщины в качестве кающейся Магдалины, ищущей своего Спасителя. В то же время, как указывает Дж. О. Шанцер, «в Испанской Америке нет подобного отношения к невинности, нет в высшей степени религиозного оттенка, свойственного русскому роману, нет акцента на нравственной ответственности (перевод наш. - Н.М.)»3. Это утверждение можно считать справедливым только отчасти, так как потеря невинности в латиноамериканской литературе также является немаловажной отличительной чертой блудницы, но при этом отсутствует доминирование религиозности.
На падшей женщине Латинской Америки не лежит печати греховности, зато аккумулируются другие составляющие образа, такие,
1 Matich O. A typology of fallen women in nineteenth century Russian literature // American contribution to the ninth international congress of slavist. Columbus, Ohio, 1983. Vol. 2. P. 336.
2 Штырова Е.С. Данные Национального корпуса как материал для исследования русской языковой картины мира (на примере концепта «Грех») // Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика: Сб. материалов II Междунар. науч. конф. Красноярск, 10-12 сентября 2007 г. / Гл. ред. К.В. Анисимов; Институт естественных и гуманитарных наук Сибирского федерального университета. Красноярск, 2007. С. 250.
3 Schanzer G.O. Parallels between spanish and russian novelistic themes // Hispania. 1952. Vol. 35. N 1. P. 47.
как насильственное лишение девственности, слияние материнского и эротического начал и т.д. Поскольку последнее из указанных толкований, во-первых, значительно расширяет область исследования, во-вторых, в культуре Латинской Америки имеет гораздо меньшую значимость, думается, что правильнее будет сосредоточиться на первом (т.е. женщине, торгующей своим телом), делая исключение только для Настасьи Филипповны из романа Достоевского, которая не является проституткой в прямом смысле слова (она содержанка, то есть существует на деньги постоянного покровителя), но ее образ очень важен для понимания общей картины соотношения падения, греховности и т.п. Проституцией же следует считать особую форму девиантного поведения, представляющего собой систему регулярного оказания услуг сексуального характера лицами как женского, так и мужского пола лицам того же или противоположного пола за вознаграждение, заранее оговариваемое обеими сторонами или их представителями (сутенерами, содержателями публичных домов, своднями и т.д.) с целью удовлетворения своих потребностей.
Прежде всего необходимо отметить, что как в русской, так и латиноамериканской литературах образ падшей женщины принимает форму национального мифа, возникающего «в результате мифоло-
„ 4
гизации явлений национальной истории, культуры, литературы» . Проблема неомифологии разрабатывалась, в частности, Е.М. Меле-тинским, который в своей работе «Поэтика мифа» подчеркивает, что «"мифологизм" является характерным явлением литературы XX в. и как художественный прием, и как стоящее за этим приемом мироощущение»5. Он прежде всего тесно связан с эстетикой модернизма. Реалистическое же искусство XIX в., как указывают исследователи, «ориентировалось на демифологизацию культуры и видело свою задачу в освобождении от иррационального наследия истории ради естественных наук и рационального преобразования человеческого общества»6. Поскольку в настоящей статье речь в целом идет о литературе реалистического направления (или о литературе магического реализма применительно к Латинской Америке), следует уточнить, что утверждение о существовании в ее рамках мифа о блуднице основывается на признании наличия «имплицитного» мифологиз-ма7, а это в свою очередь ставит вопрос об архетипичности образа
4 Ибрагимов М.И. «Национальный миф» как теоретическая проблема // Сопоставительная филология и полилингвизм: Сб. науч. тр. / Под ред. А.А. Аминовой, Н.А. Андрамоновой. Казань, 2003. С. 215.
5 Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 2006. С. 295.
6 Лотман Ю.М., Минц З.Г., Мелетинский Е.М. Литература и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. М., 1982. С. 61.
7 Мелетинский Е.М. Указ. соч. С. 283.
падшей женщины, его отношении к «вековым образам» мировой литературы и т.д.
В творчестве русских писателей примерно с 1830 до 1920-х гг. создается миф о спасении блудницы, причем внутри этого процесса четко прослеживаются три тенденции.
Первая - использование «первичного» мифа как формы, наполняемой национальным содержанием. Модель отношений между падшей женщиной и спасителем строится строго в соответствии с религиозным претекстом: Христос и кающаяся Магдалина. Блудницы представляют собой абстрактные, аморфные существа (падший ангел Гоголя, «дитя несчастья» Некрасова), обуреваемые «бесами» и не осознающие своей греховности, которые нуждаются в спасении. «Спасители» совершают над ними магический ритуал, используя слово (например, «горячее слово убежденья» Некрасова - ср. «Иди и не греши более») и действие (покупка швейной машинки, женитьба).
Вторая - развенчание мифа, травестирование через сарказм. Например, андреевская героиня, проститутка Круглова из рассказа «Христиане», повествуя о том, как один студент пытался ее «спасти», цитирует самого «спасителя»: «Вот тоже, как вы, начал говорить и о моем детстве и о прочем, и до того меня довел, что заплакала я и взмолилась: господи, да унеси ты меня отсюда! А студент говорит: "Вот теперь ты человеком стала, и могу я теперь с тобою любовное занятие иметь"»8.
И наконец, третья - инверсия ролей блудницы и спасителя и появление образа Спасительницы на месте падшей, например, Сонечка Мармеладова, Люба из рассказа Л. Андреева «Тьма», Катюша Маслова, «воскресившая» Нехлюдова.
Подчеркнем, что правомерность отнесения сюжета о спасении блудницы именно к русской «национальной мифологии» обусловлена совокупностью следующих признаков: частотностью; систематичностью воспроизведения (часто в творчестве одного писателя); сознательным обращением к нему литераторов, нередко со ссылками на предшественников в форме аллюзий, цитат и т.д.; четко прослеживаемое изменение в оценках первоначальной идеи, основанное на том, что писатели не просто заимствуют сюжет, но и полемизируют с предыдущим его толкованием. В конечном итоге возникает некий гипертекст о спасителе и падшей женщине, не имеющий аналогов в других национальных литературах.
В латиноамериканской литературе мы видим несколько иную картину: мифологизация образа блудницы проходила в два этапа. Первоначально писатели обратились к образу падшей женщины в начале XX в. (1900-1920-е гг.), заимствуя идейную и художественную
8 Андреев Л. Повести и рассказы: В 2 т. Т. 1. 1898-1906. М., 1971. С. 600.
мотивировку ситуации у Э. Золя и Л.Н. Толстого. В рамках данной статьи стоит отметить следующее: всплеск интереса и поистине «эксплуатация» образа проститутки в литературе России и Латинской Америки удивительно совпадают с началом активнейшего процесса поисков культурной самобытности этих этносов и, кроме того, с постановкой так называемого «женского вопроса». И будет правильным утверждать, что до XIX столетия в русской литературе, а в латиноамериканской до XX в. образ блудницы вряд ли мог появиться9. Писателями Латинской Америки в XIX в. решались проблемы самоидентификации, освобождения от рабства, избавления от колониальной зависимости от Испании и Португалии, «индейский вопрос». Латиноамериканское общество XIX в., в котором подавляющее большинство не только женщин, но и мужчин имело официальный статус раба или сохранило рабскую психологию, не было готово к осмыслению «женского вопроса».
Атмосфера неравенства мужчин и женщин царила и в русском обществе первой половины XIX столетия, а также в предшествующие годы. Вызывала сомнение необходимость обсуждать вопрос женской эмансипации, не решив прежде проблему крепостного права. Полемика по поводу «женского вопроса» достигла своего апогея в публицистике в 50-60-е гг. XIX в., однако брожение умов началось гораздо раньше: уже в литературе с 30-х гг. настойчиво звучит мотив «милости к падшим», пропагандируемый демократическими кругами общества. Таким образом, испанская Америка «отстала» от России больше, чем на полвека. Если в России вопрос о праве избирательного голоса для женщин был поставлен в 1863 г.10, то, например, в Парагвае такое право было предоставлено женщине только в 1961 г.11 «До конца 30-х годов в подавляющем большинстве латиноамериканских стран замужние женщины были лишены самых элементарных гражданских прав: они не могли избирать местожительства, выбирать без согласия мужа профессию, распоряжаться своим имуществом (даже тем, которое принадлежало им до брака или которое они приобрели сами, состоя в браке), предъявлять иски в суде»12. Поэтому на рубеже XIX-XX вв. общественная конъюнктура и социально-экономическое развитие континента стали предпосылками для активного восприятия опыта России и Европы в решениях проблемы «женского вопроса»
9 Исключение составляет «Пригожая повариха, или Похождения развратной женщины» М.Д. Чулкова, но в этом произведении мы скорее увидим продолжение традиции европейского плутовского романа в духе «Манон Леско» аббата Прево или «Молль Флендерс» Д. Дефо.
10 Тишкин Г.А. Женский вопрос в России, 50-60-е гг. XIX в. Л., 1984. С. 10.
11 Бережная Н.А. Положение и борьба трудящихся женщин стран Латинской Америки. М., 1969. С. 26.
12 Там же. С. 29.
и проституции, что отразилось в литературных произведениях - романе «Нача Регулес» (1919) М. Гальвеса, дилогии М. де Карриона «Честные» (1918) и «Нечистые» (1919). Они были написаны под влиянием Л.Н. Толстого, но подготовили почву для создания другого образа блудницы, уже не заимствованного.
Начиная с этого времени происходит усиление контактно-генетических связей между Россией и странами Латинской Америки, однако далее преимущественно выявляются типологические схождения. В романах Ж. Амаду «Мертвое море» (1936), «Тереза Батиста, уставшая воевать» (1972), М. Варгаса Льосы «Зеленый Дом» (1966), «Капитан Панталеон и Рота добрых услуг» (1974), Г. Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» (1967), «Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке» (1972) образ проститутки выходит за рамки исторической конкретики и начинает функционировать как мифологема, что, в общем, неудивительно, если принять во внимание специфику нового латиноамериканского романа XX в. Как отмечает исследователь А.Ф. Кофман, «мифоло-гичесая инфраструктура латиноамериканской литературы начала складываться еще в первых литературных памятниках конкисты, но, как представляется, только в первой трети XX в. отдельные устойчивые мотивы и мифологемы сформировались в целостную многоуровневую художественную структуру»13. Кроме того, для литературы этого периода характерно представление о герое как о «существе безлично стном, абсолютно архетипичном»14. Таким образом, мифологема блудницы становится важной компонентой латиноамериканского художественного образа мира.
Если в русской литературе акцентируется внимание на спасении падшей женщины, то в литературе Латинской Америки возникает миф о сознательном, преднамеренном превращении невинной девушки в проститутку. Примерами могут служить Тереза Батиста, Эрендира, Бонифация. Своеобразной общей платформой для образа блудницы в исследуемых нами литературах является сама категория женского, включающая в себя также и «бесстыжую» ипостась, которая как в России, так и в Латинской Америке, с одной стороны, образует комплекс «женщина-земля», «женщина-природа», «женщина-нация». Например: «<.. .>Тереза Батиста похожа на бразильский народ, и ни на кого больше. На многострадальный, но непобежденный. Когда о нем думают, что он умер, он поднимается из гроба»15. Или, если мы обратимся к русской литературе, образ Сонечки, либо падшие
13 Кофман А.Ф. Латиноамериканский художественный образ мира. М., 1997. С. 24.
14 Там же. С. 208.
15 Амаду Ж. Тереза Батиста, уставшая воевать: Роман / Ж. Амаду; пер. с порт. Л. Бреверн. М., 2004. С. 551.
женщины Некрасова в рамках его представлений о русской женщине вообще. С другой стороны, проявляется в двух своих ипостасях: «идеал мадонны» и «идеал содомский» (лучшей иллюстрацией латиноамериканского варианта данной оппозиции будут, пожалуй, мар-кесовские Урсула и Пилар Тернера, либо менее очевидные Антония и Бонифация Варгаса Льосы; русского же - гоголевская незнакомка с Невского проспекта, либо Настасья Филипповна, в чьей душе борются два начала: демоническое, истеричное, гордое и страстно желающее любви и понимания).
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что национальные варианты, имея несомненные точки соприкосновения, все-таки существенно отличаются. Например, феномен дуализма женского начала, противопоставление «темного» и «светлого» его ликов в латиноамериканской литературе трансформируется. По сравнению с русской культурой, которая ставит два начала в положение оппозиции, мучительной раздвоенности, в культуре Латинской Америки эти ипостаси находятся в ситуации дополнительной дистрибуции, а потому блудницы «подпирают»16 родовые гнезда.
Сближение образов женщины и земли (причем понятие «земля» варьируется от значения «почва», «природный мир» до «нация», «страна», «родина») характерно как для русской, так и для испа-ноамериканской литератур. Тем не менее формирование такого смыслового конструкта, как «родина», «этническое пространство», «родная земля», происходило в этих странах в разных условиях. В России понятие «Русская земля» взращивалось в рамках усвоения православия как главной культурной доминанты, поэтому персонификация женского чаще всего происходит в образе Матери, Девы Марии, Церкви, Софии, Богородицы, или Матери-Сырой Земли, ее языческого аналога. Основная функция при этом - рождение дитя, заступничество; важнейшие качества - смирение, плодовитость, милосердие, жалость. Будучи блудницей, женщина автоматически утрачивает свою первейшую функцию - материнскую, родовую (в литературе Латинской Америки такой «антиматеринский» мотив тоже присутствует: добровольный аборт Терезы Батисты, насильственный - Бонифации, но он не выступает на первый план). Таким образом, возникает непреодолимая грань между двумя Мариями: матерью Христа и кающейся блудницей. Любое соприкосновение, не говоря уже о взаимопроникновении, невозможно, а то и просто кощунственно.
16 Имя одной из блудниц в романе Г. Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», Пилар Тернера (pilar - исп. опора, столб), дало возможность русскому литературоведу В.Б. Земскову интерпретировать образ героини как символ «подпоры» рода Буэндиа, защищавшей сыновей Хосе Аркадио и Урсулы от инцеста и последующего вырождения.
Однако необходимо признать, что Достоевский в образе Сонечки все-таки произвел своеобразный эксперимент, попытавшись соединить несоединимые (для русской культуры!) материнство (правда, духовное) и эротизм (представленный «эмблематично», в виде профессии), но главный акцент сделал на ореоле святости, мудрости, которым окружил героиню. Более того, не будет преувеличением сказать, что вообще большая часть сюжетов о спасении блудницы у русских писателей не содержит гривуазных, фривольных или эротических элементов (что обычно, например, для французского натурализма). Позже, в литературе Серебрянного века, А. Блок в «Итальянских стихах» (1909), М. Кузмин в сборнике «Осенние озера» и др. попытаются еще раз сблизить материнское и сексуальное начала, но основной тенденцией русской культуры останется все же их противопоставление.
А.Ф. Кофман выделил четыре наиболее последовательно реализуемых женских типа: «чужачка», «Дева Америки», «самка» и «амазонка»17. В образе латиноамериканской падшей женщины можно обнаружить подчас слияние двух, и иногда даже трех ипостасей (например, Тереза Батиста). «Чужачка», или «гринга», противопоставлена другим типам, поскольку она не является «подлинной» женщиной Латинской Америки, т.е. не способна приобщить героя к национальному бытию.
Для латиноамериканской цивилизации, сформировавшейся из пестрой смеси европейцев, индейцев и негров ближе к началу XX в., «Наша Америка»18 - это изначально Дева Америки19, т.е., во-первых, девственница, во-вторых, объект эротического желания (что приближает ее к типу «самки»)20, часто непреодолимого, в-третьих, потенциальная проститутка в будущем21. Поэтому исследователи часто проводят такие параллели, как невинная девушка и девствен-
17 Кофман А.Ф. Указ. соч. С. 236-240 (глава «Ипостаси героини»).
18 Название впервые было предложено Х. Марти в 1891 г. в эссе «Наша Америка».
19 Образ Девы Америки возникает как олицетворение континента, как символ земли латиноамериканской в романе эквадорского писателя-модерниста Г. Саль-думбиде «Трагическая эклога» (1916).
20 Важнейший мотив, звучащий при этом, - пронзительный запах, исходящий от «подлинной» латиноамериканской женщины, пробуждающий в мужчине самца, причащая его к национальному бытию в акте совокупления. Идеальным примером может служить образ Пилар Тернеры, гадалки, содержательницы борделя «Золотой ребенок», обладающей истинным знанием о латиноамериканской сущности и выполняющей инициационную роль по отношению к братьям Хосе Аркадио и полковнику Аурелиано, которых влечет к ней звериный запах.
21 Феномен проституируемого девочки-ребенка, пахнущего молоком, по выражению Ж. Амаду, актуализируется и Достоевским (Сонечка, Настасья Филипповна), что, возможно, является любопытной рецепцией творчества великого русского психолога в латиноамериканской литературе.
ные леса латиноамериканского континента, трудное проникновение вглубь сельвы и насильственное соблазнение девственницы, познание женщины и обретение национальной идентификации.
Мотив поругания женской чести как аллегория захвата родной земли врагами довольно часто возникает и в русской литературе, например в XIII-XIV вв. во время татаро-монгольского нашествия22. Такие памятники древнерусской словесности, как «Слово о погибели Русской земли», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Повесть о битве на реке Калке в 1223 году», рассказывают о наказании Руси за ее грехи через пришествие татар, которые надругались над русскими женщинами, разрушили церкви, уничтожили святые иконы. Глумлению подверглось все, что являлось для русской культуры персонификацией женского. Конечно, при схожести мотивов смысловые векторы все же разнонаправлены. Древнерусские авторы говорят от лица обороняющейся и, более того, проигрывающей стороны, поэтому описываемая ситуация представляется негативным явлением: «разорением», «погибелью». Латиноамериканский писатель оценивает происходящее как достижение национальной самоидентификации, т.е. в конечном счете позитивно. Если в русской литературе первоначальное воплощение понятия родины - это Мать и только потом возникают вариации: Русь-жена у Блока и т.д., то в Латинской Америке вектор противоположный.
Вообще категория девственности, юности соотносится еще с одним явлением в русской литературе. Дело в том, что символическую окраску здесь приобретает имя падшей женщины. Мария - имя первой христианской блудницы - превращается в Мари («Идиот» Ф.М. Достоевского), Машу («Петербургские трущбы» В.В. Крестовского), Марью (дилогия «Марья Лусьева» и «Марья Лусьева за границей» А.В. Амфитеатрова), Марьку («Марька из Ям» Е.И. Чирикова), Маньку («Яма» А.И. Куприна). Характерное для русских писателей употребление уменьшительно-ласкательного суффикса (Сонечка, Грушенька, Катюша, Наденька) для наименования блудниц создает Машеньку23 (Добролюбов) - русскую Марию Магдалину24.
Категория материнства возникает в латиноамериканской литературе позже, чем в русской культуре, причем, в отличие от последней, сюжетно соединяется с падением героини, а точнее, с сюжетом инициации. Гума, герой «Мертвого моря» Ж. Амаду, при встрече с матерью-проституткой желает ее как женщину, не догадываясь,
22 Черная Л.А. «Честь»: представление о чести и бесчестии в русской литературе XI-XVII вв. // Древнерусская литература: изображение общества. М., 1991. С. 64.
23 Этим вымышленным именем Добролюбов в своих дневниках называет девушку из публичного дома, которую он посещал в 1857 г.
24 Нелишним будет напомнить и о «Машеньке» В. Набокова, женщине, потенциально склонной к измене.
кто она. Кроме того, лейтмотивом всего романа является образ Иеманжи, хозяйки морей, которая единственная может быть одновременно и женой, и матерью. Лицо маркесовской Пилар Тернеры в темноте представляется одному из сыновей лицом Урсулы - его матери. Очевидно, в ходе литературного процесса произойдет постепенное разграничение образов матери и блудницы как результат завершающего этапа формирования латиноамериканского этноса и осознания им своего этнического пространства в качестве начала порождающего (а не эротического), что традиционно для большинства культур (уже в произведениях Г. Гарсиа Маркеса можно найти яркий пример - мифообраз Великой Мамы). В творчестве Амаду, Маркеса, Льосы мы видим контрастирующее с актуализацией в русской литературе образа Магдалины, кающейся блудницы, подчеркнутое усиление другой библейской мифологемы, «блудницы вавилонской», воплощенной в представлении о Латинской Америке как о «зоологическом борделе».
И, видимо, неслучайно в большинстве текстов русской литературы блудница выступает в качестве самостоятельного персонажа, проститутки-одиночки, в то время как в латиноамериканской литературе акцент на собирательном образе падших женщин: Рота добрых услуг, представляющая собой группу проституток, «рабочих единиц», которая обслуживает перуанскую армию в сельве («Капитан Пантале-он, или Рота добрых услуг»); обитательницы Зеленого Дома, сообща принимающие роды у слепой Антонии («Зеленый дом»); «сестры милосердия», бывшие «ночные бабочки», спасающие население от чумы, в то время как врач сел на первый поезд и уехал подальше от очага заразы; участницы забастовки «закрытой корзины», которых власти насильно переселяют в полуразрушенные дома на окраине города, а позже грозят расправой за отказ развлечь американских моряков, прибывших в порт Баии («Тереза Батиста, уставшая воевать») и т.д. В работах И.Г. Франка-Каменецкого25, В.Н. Топорова26, посвященных образам города-девы и города-блудницы, мы находим трактовку самой идеи города, возникшего как альтернатива рая, откуда человек был изгнан27. Следовательно, латиноамериканскую цивилизацию писатели воспринимают как огромный публичный дом, возникший в сельве. Но ждет ли эта церковь Христова пришествия
25 Франк-Каменецкий И.Г. Женщина-город в библейской эсхатологии // Франк-Каменецкий И.Г. Колесница Иеговы. Труды по библейской мифологии. М., 2004. С. 224-236.
26 Топоров В.Н. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // Исследования по структуре текста: [Сб. ст.] / АН СССР, Ин-т славяноведения и балканистики; отв. ред. Т.В. Цивьян. М., 1987. С. 121-132.
27 Художественное воплощение этой идеи мы находим в образе Макондо в романе Г. Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества».
своего Спасителя? Если верить Маркесу, не будь таблички «Бог существует», паства вообще забыла бы о том, что он есть.
В Серебряном веке русские философы создали концепцию соборности, пытаясь противопоставить пессимистическому европейскому видению fin de sincle национальное утопическое представление. В литературе же Латинской Америки преобладают эсхатологические мотивы: сожжение Зеленого дома, оскудение улицы борделей в Макондо. Это означает, что утратившие идею Бога исчезнут с лица земли.
Вышесказанное подтверждает, что в русской и латиноамериканской литературах в рамках национальной неомифологии существует и активно функционирует миф о блуднице. Он имеет свою традицию, внутри которой обнаруживаются этапы и различные тенденции. При сопоставлении образа падшей женщины в указанных литературах выявляются как контактно-генетические, так и типологические схождения. Образ блудницы необходимо рассматривать в тесной связи с категорией женского в русской и латиноамериканской культурах. Инвариантными воплощениями данного мифа являются русская Машенька и латиноамериканская Дева Америки. Общим для инвариантов можно считать идею персонификации ими этнического пространства, национальной души, самого сокровенного, тайны нации (для Латинской Америки - это еще и путь обретения самоидентификации) и вместе с тем можно наблюдать панораму продажи самого дорогого, проституирования самой сути национального. Устойчивость, символичность, востребованность обращения к образу падшей женщины указывает на то, что он выходит за рамки типа, приобретает черты «вечного образа», сущность которого в репрезентации самых важных метафизических проблем человеческого бытия. В качестве такового образ блудницы выделяется и в то же время противопоставляется образу Вечной Женственности, наиболее разработанному из архетипических женских образов.
Список литературы
Амаду Ж. Тереза Батиста, уставшая воевать: Роман / Ж. Амаду; пер. с порт.
Л. Бреверн. М., 2004. Андреев Л. Повести и рассказы: В 2 т. Т. 1. 1898-1906. М., 1971. Бережная Н.А. Положение и борьба трудящихся женщин стран Латинской
Америки. М., 1969. Ибрагимов М.И. «Национальный миф» как теоретическая проблема // Сопоставительная филология и полилингвизм: Сб. науч. тр. / Под ред. А.А. Аминовой, Н.А. Андрамоновой. Казань, 2003. Кофман А.Ф. Латиноамериканский художественный образ мира. М., 1997. Лотман Ю.М., Минц З.Г., Мелетинский Е.М. Литература и мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. М., 1982.
Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 2006.
Тишкин Г.А. Женский вопрос в России, 50-60-е гг. XIX в. Л., 1984.
Топоров В.Н. Текст города-девы и города-блудницы в мифологическом аспекте // Исследования по структуре текста: [Сб. ст.] / АН СССР, Ин-т славяноведения и балканистики; отв. ред. Т.В. Цивьян. М., 1987.
Франк-Каменецкий И.Г. Женщина-город в библейской эсхатологии // Франк-Каменецкий И.Г. Колесница Иеговы: Труды по библейской мифологии. М., 2004.
Черная Л.А. «Честь»: представление о чести и бесчестии в русской литературе XI-XVII вв. // Древнерусская литература: изображение общества. М., 1991.
Штырова Е.С. Данные Национального корпуса как материал для исследования русской языковой картины мира (на примере концепта «Грех») // Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика: Сб. материалов II Междунар. науч. конф. Красноярск, 10-12 сентября 2007 г. / Гл. ред. К.В. Анисимов; Институт естественных и гуманитарных наук Сибирского федерального университета. Красноярск, 2007.
Matich O. A typology of fallen women in nineteenth century Russian literature // American contribution to the ninth international congress of slavist. Columbus, Ohio, 1983. Vol. 2.
Schanzer G.O. Parallels between spanish and russian novelistic themes // His-pania. 1952. Vol. 35. N 1.
Сведения об авторе: Мельникова Надежда Николаевна, аспирант кафедры
истории русской литературы XX века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова.
E-mail: [email protected]
