CC BY
169
Оригинальная статья УДК 82.091
DOI: 10.29025/2079-6021-2021-1-191-202
Метамодернизм как дискурс нового антропологического мифа
Е.А. Нечаева
Самарский национальный исследовательский университет имени академика С.П. Королева, 443086, Самара, Российская Федерация, ул. Московское шоссе, д. 34, e-mail: ne4aevakaterina@yandex.ru; ORCID ID: 0000-0003-0427-6576; Researcher ID: AAG-2342-2021
Резюме: Статья посвящена проблеме дискурса метамодернизма как варианта антропологического мифа. Под антропологическим мифом мы будем понимать такой проект описания реальности, в рамках которого моделируется системное непротиворечивое представление о человеке, реальности, статусе реальности, а также формируются этические, эстетические, аксиологические воззрения субъекта. Цель статьи заключается в том, чтобы на основании анализа европейского романа первой трети XXI века выявить специфику метамодернизма как художественного дискурса антропологического мифа, что осуществляется с помощью комплексного применения сравнительного метода, методов контекстологического описания, аксиоматичного метода, дискурс-анализа и др. Актуальность работы обусловлена появлением в искусстве первой трети XXI века нового художественного дискурса и новой, еще не описанной, эстетической парадигмы: тексты западноевропейских романов 00-х - 20-х годов XXI века обнаруживают последовательный отказ авторов от принципов, традиционно воспринимаемых как постмодернистские, - работы с симулятивной природой реальности, проблематизации отношений «означаемое-означающее», децентрации субъекта и др. Уже с 80-х годов XX века предпринимаются попытки описания некой культурной ситуации, альтернативной постмодерну, и одним из таких проектов описания современной культурной ситуации и становится метамодернизм. В статье рассматриваются интерпретационные модели, связанные с искусством первой трети XXI в.; материалом исследования послужили тексты западноевропейского романа первой трети XXI века. Автор статьи приходит к выводу, что метамодернизм как художественный дискурс нового антропологического мифа отражает иное представление о реальности: метамодернизм как культурный проект представляет собой работу по «возвращению» онтологии, попытку постулирования наличия реальности за пределами сознания познающего субъекта; теоретическую возможность преодоления знаковой природы реальности. Эпистемологиче-ски метамодернизм предлагает познание мира и «Я» через опыт «Другого Я», аффицирование.
Ключевые слова: дискурс метамодернизма, постмодернизм, антропологический миф, причастность, этическая доминанта, новая искренность, симулятивная природа реальности, субъект.
Для цитирования: Нечаева Е.А. Метамодернизм как дискурс нового антропологического мифа. Актуальные проблемы филологии и педагогической лингвистики. 2021. №1. С. 191-202.
* ©НечаеваЕ.А., 2021.
ф I This work is licensed under a Creative Commons Attribution 4.0 International License https:// ¿¿^^■□a^B creativecommons. org/licenses/by/4.0/
Original Paper
DOI: 10.29025/2079-6021-2021-1-191-202
Metamodernism as a Discourse of a New Anthropological Myth
Ekaterina A. Nechaeva
Samara National Research University, 34 Moskovskoye Shosse, Samara, Russian Federation, 443086; e-mail: ne4aevakaterina@yandex.ru;
ORCID ID: 0000-0003-0427-6576; Researcher ID: AAG-2342-2021
Abstract: The present paper concerns the discourse of metamodernism problem as a type of the anthropological myth. The anthropological myth is considered as a project for describing reality, which models a systematic consistent idea of a human being, reality, status of reality and develops ethic, aesthetic, axiological views of a subject. The article aims to determine the peculiarities of metamodernism as a fictional discourse of the anthropological myth on the basis of XXI century European novel analysis. The analysis is carried out with the use of the comparative method, contextual description methods, axiomatic method, discourse analysis method etc. The topicality of the undertaken research is determined by the appearance of a new fictional discourse in art at the beginning of the XXI century as well as a new aesthetic paradigm, not described yet. The texts of Western European novels written in the first two decades of the XXI century reveal authors' consistent refusal of the principles traditionally viewed as post-modernist - novels featuring a simulated nature of reality, novels problematizing the relationships between the signifying and the signified, decentralizing the subject etc.
The attempts to describe a particular cultural situation as an alternative to postmodernism have been taken since the 80's of the XX century; metamodernism acts as one of such projects for describing the modern cultural situation. The paper analyzes the interpretation models referring to XXI century art on the basis Western European novels of XXI century. The author of the paper concludes that metamodernism as a fictional discourse of the new anthropological myth reflects a different idea of the reality. Metamodernism as a cultural project aims to "return" ontology, assume the availability of reality outside the cognizing subject's consciousness, and surpass the iconic nature of reality. From the epistemological point of view, metamodernism offers cognition of the world and "Ego" via experience of "Another Ego".
Keywords: discourse of metamodernism, postmodernism, anthropological myth, involvement, ethical dominant, new sincerity, simulated nature of reality, subject.
For citation: Nechaeva E.A. Metamodernism as a Discourse of a New Anthropological Myth. Current Issues in Philology and Pedagogical Linguistics. 2021, no 1, pp. 191-202 (In Russ.).
Введение: постановка проблемы
В западноевропейской научной традиции принято отсчитывать «смерть постмодернизма» работами Линды Хатчеон (Linda Hutcheon). Знаменитое эссе Хатчеон «Postmodern Afterthoughts» завершается словами «Post-postmodernism needs its own label» [1: 12] («Пост-постмодернизм нуждается в собственном ярлыке-термине» (Перевод мой. - Е.Н.). Однако уже в 1980-е годы предпринимаются попытки описания некой культурной ситуации, альтернативной постмодерну. Тем не менее в различных исследованиях вектор поисков такого ярлыка был разнонаправленным: в некоторых случаях подобные попытки были направлены на отыскание прецедентных текстов, «преодолевающих постмодернизм», и культурных практик, характерных для «пост-пост-современности»; в ряде случаев - на формирование некой новой внутренне непротиворечивой дескриптивной модели для описания этих новых феноменов культуры a priori. Результатом попыток первого типа должна была стать не сколько определенная «антология» пост-постмодернистских текстов и культурных практик, сколько выявленная парадигма
мышления первой трети XXI века, во втором - сложенный категориальный аппарат для описания такого типа мышления.
Цель статьи
Цель статьи заключается в том, чтобы на основании анализа европейского романа первой трети XXI века выявить специфику метамодернизма как художественного дискурса антропологического мифа. Под антропологическим мифом мы будем понимать такой проект описания реальности, в рамках которого моделируется системное непротиворечивое представление о реальности, формируются этические, эстетические, аксиологические воззрения субъекта.
В работе под дискурсом мы будем понимать коммуникативное пространство, в котором конструируется представление о реальности, статусе реальности, субъекте, аутентичности высказывания эстетического субъекта и т.д.
Обзор литературы
Очевидно, что корреляция между текстами европейского романа первой трети XXI века и их интерпретационными моделями устанавливается с трудом. Одна из важных причин рассогласованности языка описания и реального референта этого языка описания - слишком разнородный материал анализа: так, например, наиболее авторитетные из имеющихся ныне работ посвящены кинематографу (Джеймс МакДауэлл, Грай С. Растед и Кай Ханно Швинд и др.), политическому дискурсу (Йорг Хейзер, Сэм Бра-уз и др.), современным ремеслам (Сьерд ван Туинен и др.), фотографии (Люк Тернер, Рауль Эшельман и др.) или, наконец, литературе. В каждом случае исследовательские стратегии и категориальный аппарат приводили к весьма разнородным выводам о специфике искусства современности.
Общепризнанным становилось утверждение о том, что пост-постмодернизм - некий зонтичный термин, призванный расставить эвристические метки на обширном полотне разнообразных терминов, применяемых для описания современной культурной ситуации. К числу таковых А.В. Павлов относит гипермодернизм (Ж. Липовецкий), ультрамодеризм (Крокер и Кук), экологический постмодернизм (Спретнак), гипермодернизм (Армитейдж), трансмодернизм (Магда), альтермодернизм (Буррио), дид-жимодернизм (Кирби), сверхмодернизм (Оже), перформатизм (Эшельман), а также ремодерн, неомодерн и т.д. [2: 3]. Наиболее востребованной, по-видимому, оказывалась концепция метамодернизма, хотя и здесь наблюдается многообразие трактовок.
«Метамодернизм провозглашает, что наше время находится в состоянии колебания между аспектами культур модернизма и постмодернизма», - пишет художник и фотограф Люк Тёрнер в работе «Метамодернизм: Краткое введение...» (2015) [3; 4]. В попытках описания дискурса метамодернизма как проекта, подготовленного предыдущей культурной ситуацией, то есть исторически наследующего «прошлой» культуре критика пришла или к идее «колебания» (осцилляции) между модерном и постмодерном, или к гегелевскому (в изводе Халибеуса) синтезу, где метамодерн «снимал» «противоречия между модерном и постмодерном» (подробнее о вульгарном применении диалектики к изучению мета-модерна: Павлов А.В. Философия культуры в постпостмодернизме: критический анализ»).
Тезис об осцилляции (колебаниях) между серьезностью и иронией, модерном и постмодерном, рассмотренный как основополагающий принцип метамодернизма, как представляется, обладал слишком низкой эвристической ценностью для того проекта описания реальности, которым должен был стать метамодернизм.
Методы исследования
Выявление специфики метамодернизма как художественного дискурса антропологического мифа осуществляется с помощью комплексного применения сравнительного метода, методов контекстологического описания, аксиоматичного метода, дискурс-анализа и др.
Результаты и дискуссии
«Манифест метамодерниста» (2011) [5] Тернера, ставший методологической основой для следующего поколения исследователей, воспринимающих метамодернизм как «колебания между иронией и искренностью», способен оставить ученого в недоумении: манифест опирался на определенную риторику: был догматичным, нормативным и отчасти травестировал манифесты представителей модернизма и авангарда. Сам факт изложения некой эстетической «системы» в виде манифеста апеллировал к определенному способу «программного» прочтения реальности.
«Манифест, который я написал, c самого начала задумывался как ироничный, с нелепым языком в стиле манифестов ранних модернистов, и вместе с тем каждое слово там имеет смысл и означает то,
что я хотел выразить. Некоторые люди, особенно в Штатах, восприняли его как слишком искренний <...>. Некоторые воспринимали его как чистую иронию <...>. Он порождает некую неопределенность (uncertainty)» (Перевод мой. - Е.Н.), - пояснял Тернер в интервью 2014 года для AQNB [6]. Получалось, что смыслы и тенденции, являющиеся действительным референтом метамодернизма, формировались только на уровне рецепции. Кроме того, «Манифест.» обнаруживал еще одну проблему: типично «постмодернистский» тип (техника) письма имеет референтом некий аутентичный опыт и «искреннее» высказывание.
В отечественной традиции В. Курицын в работе «Русский литературный постмодернизм» (1992 -1997) [7] одним из первых начал описывать возможные культурные практики «после постмодернизма» и обозначил векторы, по которым будет строиться «преодоление» постмодернизма. Важно то, что эти идеи высказывались тогда, когда отечественная литература еще работала с осмыслением знаковой природы реальности (Сорокин, Пелевин и др.).
Значимым событием стало издание труда «Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма» Робина ван дер Аккера, Элиссон Гиббонс и Тимотеуса Вермюлена [8], а также диссертация автора введения к этому сборнику А. В. Павлова.
Предлагая новый проект описания реальности (метамодернизм), мы неизменно встаем перед рядом проблем. Очевидно, что, пока не сложен язык описания, трудно установить, какие тексты мы можем назвать метамодернистскими, и, пока мы не обладаем представлением о том, какие это тексты, не формируется категориальная матрица.
Другая, менее очевидная, проблема - проблема «эпистемологической реконфигурации» (Джош Тот). Тексты и типы письма, традиционно прочитываемые как постмодернистские, прочитываются теперь как метамодернистские [8: 21]; иными словами, речь идет о проблеме переозначивания текста. Ольга Седакова пишет о том, что, в сущности, любой текст может быть прочитан как постмодернистский («постмодернизм как навык восприятия») [9: 326]. В этом случае операция «придания» тексту Автора с целью конструирования финального смысла текста, о которой рассуждает постструктурализм, ничем не отличается от феномена придания тексту «постмодернизма». По той же логике любой текст может быть прочитан как искренний и аутентичный, преодолевающий собственную знаковую природу.
«Реальность» метамодерна: этика и «новая искренность»
Ряд исследователей (Николин Тиммер, Джеймс МакДауэлл, Александра Думитреску) связывает метамодернизм с доминированием этического плана текста. Александра Думитреску в эссе «Что такое метамодернизм и зачем нам это знать?» («What is Metamodernism and Why Bother?») [10; 11] определяет метамодернизм как «парадигму, в которой доминирует этическое начало, связанное с поиском подлинности и определением сущностей бытия, которые позволят фрагментированному «Я» интегрироваться в новые формы смысла» [10]. В указанной работе Думитреску сравнивает модернизм, постмодернизм и метамодернизм, обобщая результаты своих наблюдений в виде таблицы с примерно такой же структурой, которая известна широкому кругу читателей по работам Ихаба Хассана [12]. Модернизму Ду-митреску приписывает онтологическую доминанту, постмодернизму - гносеологическую доминанту и, наконец, метамодернизму - этическую [10; 11]. Именно «этический поворот», как и сама возможность этических суждений, становятся, по Думитреску, одним из конституирующих (хотя и не единственным) признаком метамодернизма. Однако эссе не отвечает на вопрос о том, в какой мере выявленные тенденции искусства после 00-х подготавливались именно постмодернистской техникой письма и ему соответствующем пониманием мира. С нашей точки зрения, сама возможность этического суждения становится следствием попыток оформить иное (по сравнению с постмодернизмом) понимание реальности.
Элисон Гиббонс в главе «Аффект метамодерна» [13: 214] указанной работы, опираясь на Джейми-сона и его известное [14] сравнение «Башмаков» Ван Гога и работы «Туфли в алмазной пыли» Уор-хола (в котором Джеймисон, в свою очередь, опирается на герменевтику Хайдеггера), рассуждает об «аффективном повороте», совпадающем с концом постмодернизма. По Гиббонс, «картина Уорхола исключает любые формы значимого ответа» [13: 214]; логику Гиббонс можно продолжить: так, если постмодернизм отвергает возможность референциально понятой картины мира и являет вещь как знак, входящий в семиотическое поле других знаков, а не в поле других вещей, принадлежащих реальности, то отсутствует и возможность «личностного прочтения» любого текста. Этим фактом традиционно объясняется и активное присутствие иронического модуса в постмодернистских текстах: в этом случае ирония оказывается реакцией на хаотическое движение множества означающих. Тимотеус Вермюлен
в главе «Глубина метамодерна» продолжает рассуждение Гиббонс: «если гравюра Уорхола ничего не говорит ни об авторском отношении, ни об окончательной или хотя бы прослеживаемой реальности за рамками полотна» [15: 350], то «Башмаки» Ван Гога, напротив, постулируют так или иначе наличие мира за пределами этого полотна. Так, вопрос о «возвращенной искренности», аутентичности, иронии или постиронии «метамодернистского высказывания» - не вопрос типов письма per se, а вопрос некой переакцентировки в понимании реальности. Постмодернизм оформляет культурную обусловленность любого типа идентификации; «истончение» реальности, невозможность ее выражения и артикуляции (следовательно, невозможность онтологии); замыкание в игре означаемых приводит к радикальному солипсизму, невозможности «самости» и притом к «фрагментаризации Я» ввиду отсутствия онтологии или любой категориальной матрицы, лежащей вне гиперреальности, относительно которой модель «Я» могла бы быть построенной.
Сплошная выборка текстов зарубежной литературы первой трети XXI века показывает, на наш взгляд, что именно постмодернистское «бытие как отсутствие» первым терпит крах или, по крайней мере, оказывается невостребованным.
Пытаясь выявить онтологические основания эпохи, совпадающей с подобным (пост-постмодернистским) типом письма, Сьерд ван Туинен пишет о связке «метамодернской парадигмы» и объектно-ориентированной онтологии Грэма Хармана, теорий нового материализма [16: 186] и проч. и проч. Эти и многие другие концепции - включая гетерофеноменологию Деннета (многократно опровергаемую) -могут сколь угодно критиковаться, однако то общее, что представляется здесь важным, - это работа (литературы в первую очередь и философии и критики - во вторую) по «возвращению» реальности ее статуса в том или ином виде. «Возможность реальности» означает, следовательно, и саму возможность «Я», и, значит, возможность этического суждения, так как постулируется наличие мира за пределами сознания и возможность построения этических и аксиологических «координат».
Основной вопрос, возникающий в этой связи, - каковы возможные формы эстетического выражения этой реальности и какие культурные практики и тенденции в искусстве являются коррелятом (или следствием) утраты постмодернистской симуляционной природы реальности и становления реальности в понимании метамодернистов?
На наш взгляд, многие тенденции в искусстве и культурные практики после середины 90-х и 00-х могут быть объяснены (или, по крайней мере, объединены) на основании утверждения, согласно которому метамодернизм тянется к некоему «Большому Целому». Иначе: ключевым, на наш взгляд, является моделируемая метамодернизмом концепция Причастности, или, по Думитреску, «Заботы/неравнодушие» («care»): «[метамодернизм.- прим. Е.Н.] пропагандирует этику подлинности и неравнодушия <.. .> — особенно неравнодушия к другим <.. .> и окружающей среде <...>, побуждает к поиску своих корней, традиций и сути пребывания в этом мире» [10; 11]. Иными словами, это возвращение, по Ду-митреску, к проблеме аутентичности художественного высказывания; с другой стороны, это и поиск того абсолюта, который конституирует мир и который был отвергнут постмодернизмом. Причастность связывается нами с возращением если не к онто-тео-телеоцентризму, то к онто-тео-телеовозможности.
Преодоление «знаков». Возникает вопрос, каким образом может быть трансцендирована граница, открывающая субъекту доступ к миру вне мира знаков и каким образом это трансцендирование может быть эстетически выражено в конкретном художественном тексте, есть ли способ отыскания реальности, обладающей статусом реальности, вне языка и вне семиотической системы. В «диптихе» Дэвида Фостера Уоллеса «Взрослый мир (I)» и «Взрослый мир (II)» рассказывается одна и та же история взаимоотношений супругов; в первом случае наблюдается нулевая фокализация (по Ж. Женетту), во втором тексте - построена некая схема этого текста, изобилующая знаками, в том числе знаками графическими, например, «Эпилоговое опис. Д.О.Р. ^ расширение нарративной арки: «Миссис Джени Орзолек Робертс с этого дня и впредь верно хранила воспоминания об отчаянном, ^-влажном лице») [17: 192]. Так как первый текст уже прочитан реципиентом, то при прочтении второго текста преодолевается знаковая природа «Взрослого мира (II)»: читатель угадывает за знаками и символами линейно построенную историю «Взрослого мира (I)», декодирует текст II, приближаясь к аутентичному. Таким образом, подобное парное построение текстов мы склонны рассматривать как 1) текст, создающий впечатление аутентичного и 2) текст с подчёркнутой «знаковостью», через который и за которым читателем угадывается «реальная» история; обнаруживается референт каждого знака. Читатель «расчищает» знаки, чтобы пробиться к подлинности, аутентичному (или воспринимаемому как аутентичное) высказыва-
нию; за знаками угадывается реальность; таким образом, в подобной паре текстов снимается вопрос о симулятивной природе каждого высказывания.
Однако это частный и все же «экспериментальный» факт письма. С другой стороны, небывалую популярность приобретают тексты автобиографического и мемуарного типа (или воспринимаемые (!) как таковые - квазимемуары и квазибиографии, - здесь разницу мы не считаем существенной): от Петера Гардоша «Предрассветная лихорадка», Хендрика Груна «Записки Хендрика Груна из амстердамской богадельни», Бенгта Янгфельдта «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй Мировой» до «Dreams from My Father» Барака Обамы. Моделируется текст, воспринимаемый как искренний, как непосредственная история конкретной личности, опирающаяся на принципы «новой искренности» (именно в том смысле, который вкладывал в понятие «new sincerity» Уоллес). Сюда же можно относить и популярность мокьюментари (mockumentary) - псевдодокументального фильма, то есть фильма, создающего впечатление подлинности, а не игры знаков в семиотическом пространстве.
Оговорки, связанные с «квази» или лишь ощущением подлинности не так нелепы, какими могли бы казаться: вопрос о том, насколько подлинным (соответствующим реальности) оказывается повествование, не является релевантным. По аналогии с понятием «правдоподобия» Вермюлен в 2015 году в статье «The New "Depthiness"» предлагает понятие «глубиноподобия» («depthiness») [18]:
«Глубиноподобие формулирует производство «глубины» в качестве перфомативного акта, противопоставляя его эпистемологическому качеству <...>. Глубиноподобие восстанавливает возможность глубины как осуществляемую на практике модальность обретения смысла» [18: 387].
Говоря в целом о том же, Сэм Брауз приходит к выводу, что метамодернизм движется от диегесиса к мимесису: «Искренность эта не просто диегетическая, но и миметическая». Опираясь на материал зарубежного романа начала XXI века, сложно сделать вывод о том, мимесис или диегесис преобладает в искусстве начала XXI века, если рассматривать их строго в том понимании, которое характерно для Ж. Женетта в «Фигурах». Но, как представляется, можно ту же мысль выразить, используя концепцию Эшельмана (см.ниже) и утверждая, что знаки начинают работать как остенсивные, прямо указывающие на объект, дающие остенсивное «указательное» определение, и в этом смысле, конечно, нарратив как повествование субъекта ориентируется скорее на показ (мимесис), чем на рассказ (диегесис). Таким образом, моделируется высказывание, воспринимаемое как аутентичное и могущее быть таковым, при том что вопрос о статусе подлинности рассказываемой истории не является существенным. По этой причине Гиббонс с опорой на работы Джеймисона говорит о возвращении аффекта [13: 216].
«Большое целое». Отыскивая потерянную и невостребованную постмодернизмом (в силу ее знаковой природы) «реальность», метамодернизм формирует некое общее Означаемое, приобретающее онтологический статус. Представляется, что - пусть и частный, но активно проявляющийся - мотив построения генеалогического древа - следствие попыток формирования некоего круга причастности, идентификации. Так, в «Моя рыба будет жить» (ориг. «A Tale for the Time Being») - романе Рут Озеки дано и визуально оформлено в виде схемы с древесной структурой (!) (ср. с ризомой Делеза) генеалогическое древо от прабабушки Наоко Ясутани, нарратора, до нее самой («Я») [19: 48]. Роман «Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки» [20] Мортена Стрёкс-неса содержит элементы семейной саги: единство семьи поддерживается единством общего, родового, промысла и, соответственно, общими ценностями, «метаязыком», историей. Скрупулезные и не обусловленной логикой сюжета акты номинации героя обнаруживают причастность к единому роду, например, «Об изобретательности Хагбарта, сына Нормана и двоюродного дяди Хуго (не путайте с отцом Хуго Хагбартом и четырехгодовалым внуком Хуго Хагбартом) в местных краях сложили легенды» [20: 27]. В романе «Средний пол» Джеффри Евгенидиса то, что происходит с героем в конкретный момент, прямо определено хитросплетением отношений дальних родственников. Весь роман Евгенидиса - это попытка построения генеалогического древа, в котором выявляется если не телеология, то четкая причинно-следственная связь всех поступков и явлений (т.е. возвращается каузальность). Идентификация или построение истории через построение истории семьи обнаруживается и в биографическом романе Петера Гардоша «Предрассветная лихорадка» (рассказывается как бы подлинная история родителей биографического автора), и в «Рауле Валленберге...» Бенгта Янгфельдта, романе «Книга Балтиморов» Жоэля Диккера и во многих других. Так, в литературе начала XXI века обнаруживается тема внутренней связи, причастности. Эквивалентом темы родства как общей генетики и мотиву построения генеалогического древа, определяющего общность, рассматривается нами и интерес к узким комьюнити,
актуализация причастности к этой малой, выбранной субъектом, группе (Евгенидис, Али Смит, Дэвид Фостер Уоллес, Каннингем и др.). Например, в романе Уоллеса «Бесконечная шутка» действие происходит в теннисной академии, которая дает всем многочисленным студентам общий «метаязык», цели, бэкграунд и проч. В нашем представлении, это, впрочем, не столько буквально понимаемая семья, объединяемая неким общим ядром-смыслом, сколько «семейное сходство» в духе Людвига Витгенштейна. Выявленную черту современной литературы, на наш взгляд, можно противопоставить «отпадению» от корней и размыванию общностей, приписываемым модернизму.
Метамодернизм тем самым, возвращая темпоральность, преодолевает (пытается преодолеть) децен-трированность субъекта, шизофрению (по Лакану).
Вне литературы коррелятом подобного построения единого - общего - поля смыслов и «возвращение реальности» можно считать, на наш взгляд, отмечаемую исследователями популярность решения экологических проблем (единая общая, этически постигаемая, реальность), концепцию «awake people», популярность DIY, «сделай сам» (англ. DIY — Do It Yourself); (Сьерд ван Туинен рассматривает возрождение ремесла в контексте эпохи субъекта как космического ремесленника [16]. Иными словами, это вопрос подлинности материи и значимости акта созидания субъектом-творцом в контексте постулирования единой реальности, лежащей за пределами сознания.
По Уоллесу, любой субъект жаждет некоего значимого целого, относительно которого бы себя идентифицировать, - любому человеку свойственна некоторая аддикция, которую Уоллес связывает с религиозным импульсом:
«Корень слова «зависимость» (addict) - от латинского «addicere», что значит религиозную преданность (devotion). Это был атрибут начинающих свой путь монахов. Есть элемент в книге («Infinite Jest»), где разные люди переживают то, что, я думаю, является правдой, заключающейся в том, что все мы чему-то служим. У нас у всех есть религиозный порыв. Мы можем выбирать в какой-то степени, чему мы служим, но иллюзия, будто мы ничему не служим, отдаем себя в ничто, просто настраивает нас на то, что мы отдаем себя чему-то другому. Например, удовольствию от наркотиков (ряд героев романа -люди, зависимые от наркотических веществ. - прим. мое.- Е.Н.) или идее иметь много денег» [21] (перевод мой. - Е.Н.).
Подобным Большим Целым, конституирующим «Я», может быть что угодно, и это желание Абсолюта, превосходящего субъект, - более значимого, более «подлинного», на наш взгляд, может быть объяснено как следствие неприятия постмодернистского флуктуирования смыслов и ценностей, воспринимаемых как релятивные и культурно обусловленные. В этом смысле метамодернизм отдает себе отчет в том, что ценность, избираемая субъектом, культурно обусловлена, относительна и релятивна, но субъект выбирает ее, маркируя как Ценность. «Я» метамодерна - я, жаждущее причастности, аффектированное, воспринимающее любой опыт как потенциально значимый и аутентичный, но, в отличие от модернистского, не стремящееся к объективации субъективного.
На наш взгляд, возвращение реальности ее первоначального статуса и означает, следовательно, в литературе начала XXI века некую общность «судьбы мира», модус Причастности.
Целостность и «возрождение субъекта» после «смерти субъекта»
«Эстетическим центром» в прецедентных текстах начала XXI века (а также инстанцией, определяющей аксиологические, этические, пространственные и временные координаты текста) становится сам субъект (не моделируемый текстом (постмодернизм), а моделирующий текст (метамодернизм). К сходным выводам приходит Рауль Эшельман, формулируя концепцию перформатизма в работе «Перфор-матизм, или Конец постмодернизма» [22] (в отечественной научной традиции работы Эшельмана описаны А.В. Павловым). Эшельман вводит категорию «теистического нарратива» (модель нарратора как модель Бога). К «теистическому» нарративу относится также понятие невозможного нарратива - типе письма, в котором нарратор не может являться актантом/ актуальным участником рассказываемой истории. В анализируемых нами текстах такая модель невозможного нарратора реализуется весьма часто. В романе «Грязь кладбищенская» Мартина О Кайня нарраторами являются мертвецы, рассуждающие о событиях, о которых они не могли знать (роман был написан раньше, но долгое время не издавался и не переводился с гэльского; первый русский перевод выполнен в 2020 году); в романе «Средний пол» Евгенидиса нарратор описывает события, произошедшие задолго до рождения актанта-нарратора. Ряд нарраторов романа «Имя мне красный» Орхана Памука также является невозможными нарраторами (мертвец, дерево, собака и др.) По какой причине такой тип наррации связывается именно с метамо-
дернистским типом чувствительности? В концепции Эшельмана такой способ наррации являет нам «перформатистскую субъективность»: «субъект в перформатистском произведении искусства обязательно является центральным с точки зрения построения нарратива как связного повествования, репрезентирующего реальность; действия и взаимодействия этого субъекта имеют сакральное измерение» [22]. Это позволяет увидеть реальность вне ее симулятивной природы. Мы могли бы сказать, что это преодоление постмодернизма, как бы обогащенное постмодернистским опытом: знаки начинают работать/восприниматься как остенсивные, так как задача перформатистского произведения искусства - это репрезентация, и объектом репрезентации выступает точка зрения автора произведения на реальность, но не сама реальность. На наш взгляд, такой подход исключает эпопею как жанр, замыкая восприятие мира восприятием конкретного субъекта, хотя и субъекту, и лежащей за пределами сознания субъекта реальности придается статус целостных и подлинных. «Метамодернизм стремится воссоздать чувство целостности», - пишет Думитреску («Metamodernism seeks to <...> recreate a sense of wholeness») [10; 11].
Число героев романа (даже самого обширного - такого, как «Infinite Jest» Уоллеса), сокращение числа социальных контактов, наполненных смыслом, - «сокращение» числа Данбара после бума социальных сетей и востребованности виртуального мира - следствие не столько субъективной замкнутости человека, сколько подлинности только той части мира, которая скрепляется единством субъекта. В ме-тамодернистком тексте все «связанно и осмысленно», так как категориями осмысленности и связанности наделяет этот мир познающий субъект, с позицией которого читатель идентифицируется. Гиперавторство (формулировка Эпштейна [23: 198]) преодолевается: литература XXI века обнаруживает крен в сложноструктурированный автобиографизм, подлинность и аутентичность рассказанных историй.
«Возрождение» субъекта и апелляция к некой «общей целостности» формируют представление о субъективной значимости каждого отдельного действия. Текст становится «этически нагруженным», так как поведение субъекта в мире, имеющем иную ценность, кроме знаковой, больше не является безразличным; так рассуждает один из нарраторов романа Рут Озеки «Моя рыба будет жить»:
«Цель его рассуждений- показать, что каждый из этих моментов дает возможность для волеизъявления. Даже щелчок пальцами, говорит он, предоставляет нам шестьдесят шесть возможностей для пробуждения и выбора действий, которые создадут нам благоприятную карму и возможность изменить жизнь» [19: 44].
Автор-герой-читатель. Для Думитреску и многих других исследователей Идентификация (некий аналог неосинкретизма С. Бройтмана) читателя с героем - обязательный элемент метамодернистского текста, являющийся следствием возвращения аффекта и глубины, которые, как было показано, суть результат моделирования иной, по сравнению с постмодернизмом, модели реальности и самой возможности онтологии.
По Ихабу Хассану, модернизм противостоит постмодернизму как «метафора метонимии» (знаменитая сравнительная таблица Хассана [12]). На наш взгляд, можно продолжить подобные рассуждения, утверждая, что «признаком» метамодернизма становится синекдоха (при условии, что мы пытаемся описать именно рецептивный модус текста). Синекдоха, «сопонимание», как тип мышления предполагает сложную работу (установление и транцендирование) границ «части» и «целого». «Единое», «Я», становится репрезентантом «целого», «множественного» и подменяет часть его свойств. Текст, условно определяемый нами как метамодернистский, предлагает смоделированный субъектом (нарратором, актантом) единый мир, в котором реципиент может идентифицировать себя как «мы». «Мы» предполагает некую когнитивную эмпатию, вызванную таким типом письма, как «новая искренность», которая возвращает единый, общий, коллективно прозреваемый смысл. Такой тип письма должен преодолевать солипсизм, вытекающий из невозможности онтологии в постмодернизме.
Смерть постмодернизма как преодоление солипсизма у Дэвида Фостера Уолесса. Наиболее последовательным (и одним из первых) «борцов» против солипсизма, эмоциональной автаркии, является Дэвид Фостер Уоллес. Одно из значимых пространств «Infinite Jest» - реабилитационная клиника «Эн-нет Хаус»: «Консультанты жильцов Хауса предлагают садиться в самом первом ряду, чтобы было видно поры на носу спикера, и стараться Идентифицироваться, а не Сравнивать. Еще раз: Идентифицироваться значит сопереживать» [24: 427]. Максима героев: Другой ценен не потому что, что он таков же, как я, а потому что он Другой, но я способен идентифицироваться с его опытом как со своим и увидеть в Другом «Я»; Другой выступает как Alter idem. Обитатели клиники обозначают с большой буквы «коллективные поля смыслов»: обозначают заглавной буквой слова «Группа», «Чудо», «Долг»,
«Отдавать» [24: 1201]. Не только люди, но и вещи являют нам свою субъектность; статус вещи, в нашем представлении, в метамодернистском тексте отличен от постмодернистского: вещь - не знак среди других знаков, а тело, обладающее своей собственной субъектностью. Но Идентификация происходит только тогда, когда граница «Я» и не «Я» оказывается трансцендированной (например, в рассказе «Личность в депрессии» [17: 37-69] этого не происходит - жаждущий сочувствия герой не способен выйти за границы своей субъективности).
Однако возможность этического суждения не всегда дана как «искреннее» и как бы наивное повествование, предполагающее идентификацию.
Рассказ Дэвида Фостера Уоллеса «Октет» («Octet») структурирован как ряд вопросов викторины (в ориг. «Pop quiz»); каждый вопрос викторины моделирует небольшую этическую ситуацию и вопрос, предполагающий личностный акт этического суждения о ситуации. Например, в Викторине 7 рассказывается история матери, которая отказалась от опеки над ребенком, чтобы у последнего была возможность владеть Трастовым фондом, который будет отчужден, если мать примет решение отстаивать права на опеку. Интересна в том не случае не сама ситуация, а формулировка вопроса викторины: «Хорошая ли она мать? Б) (опционально) Объясните, как на ваш ответ (А) повлияет, если повлияет, дополнительная информация о том, что сама женщина выросла в невероятной нищете» [17: 139]. Подобная «этическая игра» есть и в «Бесконечной шутке» Уоллеса [24: 361].
Обращает на себя внимание то, что текст не предполагает ситуации «вживания» или идентификации с героем: герои моделируемых ситуаций, как в математической формуле, обозначены как X, Y, Z и т.д. Эстетическим центром становится само упражнение в возможности этического суждения. Этот текст Уолесса с трудом поддается интерпретации, так как в финале рассказа доминирует поэтологический план текста, метатекст - наррация о создании наррации, то есть типично постмодернистский тип письма.
Заключение; выводы
Анализ метамодернизма как дискурса нового антропологического мифа позволил сделать следующие выводы: метамодернизм оформляет возможность онтологии; наличие реальности за пределами сознания субъекта; теоретическую возможность преодолеть знаковую природу реальности. Эпистемо-логически метамодернизм предлагает познание мира и «Я» через опыт «Другого Я», аффицирование. С точки зрения антропологии, метамодернизм предлагает трансцендирование межличностных границ.
Остается открытым вопрос, насколько проект описания реальности под названием метамодернизм является свободным от «антропологического мифа», под которым мы будем понимать утопическое построение, предполагающее общность неких антропологических оснований и опирающееся на культурно оформленные и потому ритуализированные формы выражения этой общности. Иными словами, насколько метамодернизм является следующей в ряду прочих утопией, предлагающей упорядочивание хаоса посредством «сглаживания» (референции) мира для придания ему целостности и смысла? Насколько возможна искомая метамодернизмом подлинная связь между «Я» и «Другим» и насколько аутентичным может оказаться эстетическое выражение этой связи?
Возможно, попытки преодоления знаковой природы реальности, ее опосредования знаками, обречены на неудачу. Однако метамодернизм избирает путь ребенка, временно соглашающегося верить в «реальность» игры и следовать ее законам и правилам, но отдающего себе отчет в искусственности этой игры. Тем не менее драма, разворачивающаяся в ситуации детской игры, может являться подлинной, а ее выражение в этом смысле будет аутентичным. Видимо, метамодернизм осознает релятивность «созданной» субъектом реальности, но соглашается избрать ее «как бы подлинной», разделив это убеждение с Другим. Референт так или иначе был и остается продуктом семиозиса, а не данным вне субъекта Абсолютом. «Большое Целое» - акт «моего» искусственного придания миру смысла, но акт тем не менее личностный, что придает ему определённую ценность. Идентификация происходит только в том случае, если «Я» и «Другой» разделяют осознанное желание принимать за реальность те продукты семиозиса, которые это «Я» имеет в наличии. Думитреску, рассуждая о романе Бьянки Зандер «Предсказания», фактически приходит к выводу, что есть существенная разница между «принимать правила, диктуемые традицией» и - с другой стороны - «осознать, что это правила, диктуемые традицией, осознавать их условность и относительность, но принимать их как наиболее удобные, продуктивные и целесообразные для меня сейчас». Остается «эффект реальности», полученный актом назначения; перефразируя Вольтера, если бы реальности не существовало, ее следовало бы выдумать - и поверить в то, что она таковой является, чтобы она таковою и стала.
Список литературы
1. Hutcheon L. Postmodern Afterthoughts. Wascana Review of Contemporary Poetry and Short Fiction, 2002: 5-12.
2. Павлов А.В. Образы современности в XXI веке: метамодернизм. Логос. 2018; 6 (28): 1-19.
3. Тернер Л. Метамодернизм: краткое введение. Доступно по: http://contemporary-artists.ru/Metamod-ernism_A_Brief_Introduction.html. Ссылка активна на 21.02.2021.
4. Turner Luke. Metamodernism: A Brief Introduction In the press, Theory / By Luke Turner / January 12, 2015. Доступно по: http://www.metamodernism.com/2015/01/12/metamodernism-a-brief-introduction/ Ссылка активна на 21.02.2021.
5. Turner Luke. Metamodernism Manifesto, 2011. Доступно по: http://www.metamodernism.org/ . Ссылка активна на 21.02.2021.
6. An interview with Luke Turner & Nastja Sade Ronkko /Interviews, 19 May, 2014. Доступно по: https://www.aqnb.com/2014/05/19/an-interview-with-luke-turner-nastja-sade-ronkko/ Ссылка активна на 21.02.2021.
7. Курицын В.Н. Русский литературный постмодернизм. Курицын. М., ОГИ, 2001.
8. Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма. Под ред. Р. ван ден Аккера. М.: РИПОЛ классик, 2020.
9. Седакова О.А. Постмодернизм: усвоение отчуждения. М.: Эн Эф Кью, 2001.
10. Думитреску А. Что такое метамодернизм и зачем нам это знать? пер. М. Барановой, А. Зубова и др. Newochem. Доступно по: https://newochem.ru/kuhura/chto-takoe-metamodernizm-i-zachem-nam-eto-znat/. Ссылка активна на 21.02.2021.
11. Dumitrescu Alexandra E. What is Metamodernism and Why Bother? Доступно по: https:// electronicbookreview.com/essay/what-is-metamodernism-and-why-bother-meditations-on-metamodernism-as-a-period-term-and-as-a-mode/. Ссылка активна на 21.02.2021.
12. Hassan I. The Postmodern Turn: Essays in Postmodern Theory and Culture, Columbus: Ohio State University Press., 1987.
13. Гиббонс Э. Аффект метамодерна. Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма. Под ред. Р. ван ден Аккера. М., РИПОЛ классик, 2020.
14. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. Под науч ред. А. Олейникова. М.: Изд-во Института Гайдара, 2019.
15. Вермюлен Т. Глубина метамодерна, или «Глубиноподобие»: Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма. Под ред. Р. ван ден Аккера. М., РИПОЛ классик, 2020.
16. Сьерд ван Туинен. Космический ремесленник: виртуозность маньеристов и современные ремесла. Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма. Под ред. Р. ван ден Аккера. М.: РИПОЛ классик, 2020.
17. Уоллес Д.Ф. Короткие интервью с подонками. М.: АСТ, 2019.
18. Vermeulen T. The New «Depthiness»: e-flux. 2015. Доступно по: http://www.e-flux.com/journal/the-new-depthiness/. Ссылка активна на 21.02.2021.
19. Озеки Р. Моя рыба будет жить. М.: Corpus (АСТ), 2013.
20. Стрёкснес М. Времена моря, или Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки. М.: Corpus (АСТ), 2015.
21. David Foster Wallace, Interviewed by ZDF Television. Доступно по: https://www.youtube.com/ watch?v=vbdR6lkL9jU&ab_channel=RobShort. Ссылка активна на 21.02.2021. Транскрипт. Доступно по: http://secretrule.blogspot.com/2010/04/dfw-interviewed-by-zdf-television.html. Ссылка активна на 21.02.2021.
22. Eshelman R. Performatism, or the End of Postmodernism. Доступно по: www.anthropoetics.ucla.edu/ ap0602/perform.htm. Ссылка активна на 21.02.2021.
23. Эпштейн М. Прото-, или Конец постмодернизма. Знамя. 1996; 3: 196-209.
24. Уоллес Д.Ф. Бесконечная шутка. М.: АСТ, 2019.
References
1. Hutcheon L. Postmodern Afterthoughts. Wascana Review of Contemporary Poetry and Short Fiction, 2002:5-12.
2. Pavlov AV. Images of modernity in the XXI century: metamodernism. Logos. 2018; 6(28):1-19. (In Russ.).
3. Turner L. Metamodernism: A Brief Introduction. Available from: http://contemporary-artists.ru/Meta-modernism_A_Brief_Introduction.html. [Accessed 21st Feb 2021]. (In Russ.).
4. Turner L. Metamodernism: A Brief Introduction In the press, Theory / By Luke Turner / January 12, 2015. Available from: http://www.metamodernism.com/2015/01/12/metamodernism-a-brief-introduction/. [Accessed 21st Feb 2021].
5. Turner L. Metamodernism. Manifesto. Available from: http://www.metamodernism.org/. [Accessed 21st Feb 2021].
6. An interview with Luke Turner & Nastja Sade Ronkko. Interviews, 19 May, 2014. Available from: https:// www.aqnb.com/2014/05/19/an-interview-with-luke-turner-nastja-sade-ronkko/ [Accessed 21st Feb 2021],
7. Kuritsyn VN. Russian postmodernism in literature. Moscow: United Publishing House; 2001. (In Russ.).
8. Metamodernism. Historicity, influence and depth after postmodernism. Moscow: RIPOL Classic, 2020. (In Russ.).
9. Sedakova OA. Postmodernism: mastering alienation. M.: En Eph Q, 2001. (In Russ.).
10. Dumitrescu Alexandra E. What is Metamodernism and Why Bother? Newochem. Available from: https://newochem.ru/kultura/chto-takoe-metamodernizm-i-zachem-nam-eto-znat/. [Accessed 21st Feb 2021]. (In Russ.).
11. Dumitrescu Alexandra E. What is Metamodernism and Why Bother? Available from: https://electron-icbookreview.com/essay/what-is-metamodernism-and-why-bother-meditations-on-metamodernism-as-a-peri-od-term-and-as-a-mode/. [Accessed 21st Feb 2021].
12. Hassan I. The Postmodern Turn: Essays in Postmodern Theory and Culture, Columbus: Ohio State University Press, 1987.
13. Gibbons E. Metamodern Affect. Metamodernism. Historicity, influence and depth after postmodernism. General ed. R. van den Acker. Moscow: RIPOL Classic; 2020. (In Russ.).
14. Jameson F. Postmodernism, or, the Cultural Logic of Late Capitalism Eds. of . A. Oleinikov. Moscow: Gaidar Institute Publishing House, 2019. (In Russ.).
15. Vermeulen T. The depth of the metamodern, or Depthiness. Metamodernism. Historicity, influence and depth after postmodernism. General ed. R. van den Acker. Moscow: RIPOL Classic; 2020. (In Russ.)..
16. Sjerd van Twynen. The Space Craftsman: Mannerist Virtuosity and Contemporary Crafts. Metamodernism. Historicity, influence and depth after postmodernism. General ed. R. van den Acker. Moscow: RIPOL Classic; 2020. (In Russ.).
17. Wallace David Foster. Brief Interviews with Hideous Men. Moscow: AST, 2019. (In Russ.).
18. Vermeulen T. The New «Depthiness»: e-flux. 2015. Available from: http://www.e-flux.com/journal/the-new-depthiness/. [Accessed 21st Feb 2021].
19. Ozeki R. My fish will live. Moscow: Corpus (AST); 2013. (In Russ.).
20. Stroksnes M. Shark Drunk: The Art of Catching a Large Shark from a Tiny Rubber Dinghy in a Big Ocean. Moscow: Corpus (AST); 2015. (In Russ.).
21. David Foster Wallace, Interviewed by ZDF Television. Available from: https://www.youtube.com/ watch?v=vbdR6lkL9jU&ab_channel=RobShort. [Accessed 21st Feb 2021]. Transcription: Available from: http://secretrule.blogspot.com/2010/04/dfw-interviewed-by-zdf-television.html. [Accessed 21st Feb 2021].
22. Eshelman R. Performatism, or the End of Postmodernism. Available from: www.anthropoetics.ucla. edu/ap0602/perform.htm. [Accessed 21st Feb 2021].
23. Epstein M. Proto-, or The End of Postmodernism). Znamiya. 1996; 3:196:209. (In Russ.).
24. David Foster Wallace. Infinite Jest. Moscow: AST; 2019. (In Russ.).
История статьи:
Получена: 21.12.2020
Принята: 18.01.2021
Опубликована онлайн: 25.03.2021
Article history:
Received: 21.12.2020 Accepted: 18.01.2021 Published online: 25.03.2021
Сведения об авторе:
Нечаева Екатерина Андреевна, кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры русской и зарубежной литературы и связей с общественностью, Самарский национальный исследовательский университет, кафедра русской и зарубежной литературы и связей с общественностью, Самара, Российская Федерация; е-mail: ne4aevakaterina@yandex.ru.
Bionote:
Ekaterina А. Nechaeva, Ph.D., Assistant Professor, Samara State University, Russian and Foreign Literature and Public Relations Department; Samara, Russian Federation; е-mail: ne4aevakaterina@yandex.ru.
