CC BY
88
по сравнению с известными нам аналогами. Согласно определению В.Ф.Асмуса [9, С. 284], существенными признаками называется такая группа признаков предмета, каждый из которых, отдельно взятый, необходим, а вместе взятые, достаточны, чтобы отличить данный предмет научного исследования от всех остальных по той его стороне, познание которой выдвигается как задача развитием практики и которая так связана в самом предмете со всеми другими его сторонами, что, познав эту сторону, мы можем уяснить зависимость от нее других сторон познаваемого предмета. Новизна должна быть
сформулирована относительно, то есть отличительно по отношению к чему-то: «Новизна от аналогов отличается тем, что...».
Новизна должна быть ограничена какими-то рамками от сих до сих: «Новизна ограничивается следующими пределами.».
Существенные признаки научной новизны являются таковыми лишь благодаря ее теоретической и практической значимости. Новизна в исследовании может быть выражена много в чем, но ее нельзя будет отнести к существенной при отсутствии значимости для научной теории и практики.
ЛИТЕРАТУРА
1 .Бюллетень ВАК Минобразования России. - 2002. - №1.
2.Москвичев Л.Н. Пополнение кадрового потенциала социальных и гуманитарных наук в 1994 году: несколько штрихов к общей картине // Бюллетень ВАК РФ. - 1996. - №1.
3.Ракитов А.И. Философские проблемы науки: Системный подход. - М.: Мысль, 1977.
4.Серебряков Л. Новое // Философская энциклопедия: В 5 т. / Гл. ред. Ф.В.Константинов. - М.: Советская энциклопедия, 1960. - Т. 4.
5.Полонский В.М. Методы определения новизны результатов педагогических исследований // Советская педагогика. - 1981. -№1.
6.Полонский В.М. Оценка качества научно-педагогических исследований. - М.: Педагогика, 1987.
7.Маркс К. Письмо к Иосифу Вейдемейеру от 5 марта 1852 г // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. - 2-е изд.
- М.: Политиздат, 1962. - Т. 28.
8.Платон. Сочинения: В. 3 т. - М., 1968-1972. - Т. 1.
9.Асмус В.Ф. Избранные философские труды. - М.: Изд-во МГУ, 1969. - Т. 1.
Поступила в редакцию 01.04.05 г
УДК 16 ББК 87. 22
МЕТАФОРА КАК СРЕДСТВО ПОЗНАВАТЕЛЬНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Тарасов О.В.*
В статье рассматриваются актуальные проблемы когнитивного статуса метафоры. Автор пытается выделить основные философские подходы к познавательной роли метафоры и охарактеризовать их в плане научно-исследовательской эффективности и перспективности.
Начинать реконструирование процесса осознания метафоры как средства познания необходимо с самых первык известных нам обращений к ней, так как уже в них намечалось понимание данного феномена как сложного, многостороннего, включающего и такой аспект, как когнитивный. Первым же, чье более или менее обстоятельное и систематизированное рассмотрение метафоры (от греч. глагола «переносить») дошло до нас, был Аристотель, определявший ее как «перенесение необыиного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии» [1; 109]. Аристотель размышлял о метафоре прежде всего в связи с проблемами поэтического искусства и риторики, а значит, и понимал ее в основном как средство украшения, повышения выразительности стиля, речи, почему и подчеркивал неоднократно
необходимость для поэта и оратора умения пользоваться метафорой к месту, кстати [1; 115, 116], и мастерски ее слагать [2; 130, 133 и др.]. Но есть у Стагирита подход к метафоре и с другой, когнитивной стороны. Так, например, он отмечает, что сложение метафор связано с «подмечанием сходства» [1; 117], что метафора наиболее успешно достигает цели легкого научения, сообщения новых знаний [2; 143], что она служит наименованию того, что еще не имеет имени [2; 131]. Этот подход остался у Аристотеля неразвитым, однако, он все-таки был. Этот подход, скорее всего, должен был так или иначе проявиться у мыслителя такого масштаба, как Аристотель, в силу, по крайней мере, двух взаимосвязанных причин. Во-первых, как известно, Аристотель определенным образом рационализировал сферу художественного творчества, связывал и деятельность художника-
*Тарасов Олег Владимирович - ассистент кафедры философии, политологии и социологии Стерлитамакской гос+дарственной педагогической академии.
мастера, и процесс восприятия произведения искусства с деятельностью познания [см., напр., 3; 193-208]. Во-вторых, и это также хорошо известно, первым осознанием языка и мышления было осознание их неразрытной связи, логизация языка. «растворение» его в мышлении, и Аристотель как раз и представляет раннюю форму подхода к языку как подчиненному логике, мышлению [4; 206]. Поэтому, думается, несколько искажают действительное положение дел те исследователи, которые считают, что Аристотель толкует метафору как «чисто риторическую фигуру» [5; 103], или что для Аристотеля «метафора - это нечто особенное и исключительное в использовании языка, отклонение от его нормальных механизмов, а не вездесущий принцип его естественного функционирования» [6; 45], или, что Аристотель трактует метафору как «феномен, осуществляющийся лишь на уровне лексики», и что для него «эффект метафоры касается только слов и не затрагивает способ мышления о предмете» [7; 10]. Разве мог Аристотель совершенно игнорировать указанный когнитивный аспект, если он, например, писал: «Большая часть забавных оборотов получается с помощью метафор и посредством обманытания /слушателя/: для него становится яснее, что он узнал что-нибудь /новое/, раз это последнее противоположно тому, /что он думал/; и разум тогда как бы говорит ему: «Как это верно! А я ошибался» [2; 146]? Отмеченные неточности в интерпретации аристотелевского подхода к метафоре у названных авторов связаны со следующими причинами.
С.С. Гусев, например, приводя в качестве довода положение из «Аналитик» Аристотеля, что в рассуждениях следует избегать пользоваться метафорами [5; 103], не берет в расчет характер этого положения, которое является, вероятнее всего, частным, а не всеобщим. Ведь Аристотель, предостерегая от использования метафор в научных рассуждениях, не связывает это предостережение с обсуждением природы научных категорий и терминов, имеющих, конечно же, во-многом метафорическое происхождение. Скорее, он просто неявно обращает наше внимание на «внешний облик» метафор как ярких, неожиданных выражений, оборотов речи, выполняющих экспрессивно-эстетическую функцию, для науки, действительно, второстепенную, могущую оказать не только положительное, но и отрицательное воздействие. Далее, А. Ричардс также не учитывает того, что в цитируемом им в качестве аргумента фрагменте из «Поэтики» («... всего важнее
- быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого; это - признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры значит подмечать сходство») Стагирит не столько объясняет принципы и механизм функционирования языка (он лишь вскользь затрагивает эту проблему), сколько просто констатирует тот факт, что искусству талантливого поэта (и в том числе сложению хороших метафор) нельзя обучиться как умению грамотно читать и писать. И, наконец, И. В. Полозова, аргументируя свою оценку аристотелевского понимания метафоры, исходит из данных, взятых опять-таки узко. Так, она указывает: 1) на враждебность строгого метода Аристотеля методам софистов, «игравших на многозначности слов, на неопределенности значений», 2) на отнесение Аристотелем метафоры «исключительно к сфере поэтики» и 3) на лексический, так сказать, характер аристотелевского определения метафоры, в котором о ней говорится как о переносе необыгчного слова [см.7; 9-10]. Следовательно, хотя
И.В. Полозова и отмечает, что «понимание метафоры Аристотелемтесно связанососновнымиположениями его философского учения», однако сама игнорирует широкий контекст суждений Философа.
Несомненно, Аристотель заложил и определил традицию изучения метафоры, подхода к ней как рече-языковому обороту, тропу Стагирит, с одной стороны, в научной форме своего времени выразил точку зрения так называемого здравого смысла, а, с другой стороны, своим авторитетным обратным влиянием значительно укрепил ее. В течение многих и многих веков исследователи - специалисты в самых разных областях знания (от литературной критики до логики), - рассуждали о метафоре совершенно в духе Аристотеля, то есть видели в ней прежде всего средство экспрессивно-эмоциональное, и лишь в значительно меньшей степени - познавательноэвристическое. Так, Т. Гоббс и Г.В. Лейбниц, к примеру, хотя и оправдывают так или иначе употребление метафорических выражений в текстах и изречениях теологов и пророков-мистиков [8; 313, 349, 350, 484 и 9; 79], но, как только переходят к обсуждению «серьезного» дела «отыскания истины» и «строгого философского языка», метафора тут же изгоняется как «обман» и «нелепость» [8; 23, 32-43, 36], «темнота» и «туман» [9; 76, 79].
В истории мысли можно встретить и диаметрально противоположный подход в
рассмотрении познавательный возможностей
метафоры, связанный с их абсолютизацией. Основной причиной такого противоположного «крена» в понимании метафоры следует, по всей видимости, считать кризис просветительской идеологии с ее верой во всемогущество рациональных принципов как в деле познания, так и в сфере общественной жизни. Хорошо известно, какую роль в этом кризисе Рацио сыграли критическая философия Канта и крах социальных надежд, возлагавшихся на Великую революцию во Франции.
Одной из форм преувеличения когнитивной силы метафоры можно считать
взгляды романтиков. Для них метафора воплощает некое интуитивно-непосредственное постижение мира во всей его полноте и целостности, качественно превосходящее рационально-научное, категориальное объяснение действительности.
Другая форма рассматриваемой абсолютизации представлена у Ф. Ницше, который существенно переосмыслил когнитивную функцию метафоры, полностью сплавив ее с эстетико- экспрессивной как единственно возможной в отношениях человека, творящего язык, с миром. Так, Ницше утверждал: «Вещь в себе» (ею была бы именно чистая, беспоследственная истина) совершенно недостижима. для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Мы думаем, что знаем кое-что о самих вещах, когда говорим о деревьях, красках, снеге и цветах, на самом же деле мы обладаем лишь метафорами вещей, которые совершенно не соответствуют их первоначальным сущностям». «Истины, - продолжал Ницше, - иллюзии, о которых позабыли, что они таковы, метафоры, которые уже истрепались и стали чувственно бессильными». Человек-эстет, согласно Ницше, ломает «огромное строение понятий». Он «разбрасывает обломки, иронически собирает их вновь, соединяя по парам наиболее чуждое и разделяя наиболее родственное;
этим он показывает ... что им руководят не понятия, а интуиция» [10; 55, 56, 61].
Из ярко выфаженных разновидностей абсолютизациикогнитивнойролиметафорыприведем в пример и одну современную. Она представлена в концепции И. В. Полозовой. Данный автор резко противопоставляет «мифо-поэтическое» и «научноаналитическое» начала в философском познании мира и только за первым началом, представленным, по ее мнению, метафорой, оставляет возможность глубинного, безусловного постижения бытия человеком [см. 7; 70, 80, 82-83].
Очевидно, два вышеизложенных подхода к метафоре являются по отношению друг к другу диаметрально противоположными, в одинаковой мере абстрактными и тупиковыми в плане теоретической, исследовательской перспективы. Если Аристотель, умаляя имеющийся когнитивный аспект метафоры, абсолютизирует когнитивный аспект рациональнопонятийного мышления, то его оппоненты именно понятийному мышлению отводят очень скромную познавательную роль.
Как мне кажется, этим двум рассмотренным подходам к метафоре в ее познавательной функции вполне можно противопоставить в качестве более эффективного и перспективного некий «третий путь», более взвешенный и свободный от крайностей как минимизации, так и абсолютизации. Путь этот, вероятно, должен проходить в русле диалектической философской традиции.
Одним из первопроходцев на этом пути, я думаю, можно считать американского философа М. Блэка (60е годы XX века), образно определявшего метафору как «верхушку затопленной научной модели» [Цит. по 11; 10]. Блэк, по-видимому, впервые достаточно определенно указал на эвристическое значение метафоры как своеобразного гипотетического средства. «В ряде случаев, - замечает он, - было бы более правильно говорить, что метафора именно создает, а не выражает сходство» [12; 162]. Таким образом, была открыта возможность понимать метафору как средство, направляющее научный поиск на обнаружение и исследование тех свойств, которые были метафорически приписаны изучаемому объекту Скажем, «используемая в кинетической теории газов модель базируется на метафорическом отождествлении молекул, составляющих структуру газового облака, с маленькими упругими шариками. Такое отождествление поднимает целый ряд вопросов, связанных с выиснением природы их упругости, отношения диаметров молекул к расстояниям между ними, характера сил, действующих на каждую молекулу, распределения их скоростей и т. д.» [5; 127].
Важными и перспективнымив деле исследования метафоры как средства познания явились попытки классификации собственно познавательных метафор. Так, например, Стивен Пеппер вводит понятие коренной метафоры (или базисной аналогии), рассматривая в качестве таковой «область фактов, доступных пониманию на уровне здравого смысла», выбранную для того, чтобы «понимать другие области в терминах данной». Пеппер показывает, что коренные метафоры лежат в основе гипотез о мире, и ранжирует последние на приемлемые и
неприемлемые. Так, он отвергает гипотезу анимизма с ее основополагающей метафорой «мир - это человек» за ее неточность и гипотезу мистицизма («мир - это дух» или «мир божествен») в силу ее абстрактности. Допустимыми же гипотезами о мире он признает «формизм, механизм, контекстуализм и органицизм, основанные на таких коренных метафорах, как соответственно, подобие, машина, историческое событие, рассматриваемое с точки зрения настоящего, и процесс. как достаточно точные и не слишком эклектичные» [Цит. по 13; 383384]. По моему мнению, приведенная классификация нуждается в определенном усовершенствовании. Непонятно, например, в чем именно гипотезы о мире, допускаемые Пеппером, точнее и конкретнее тех гипотез, которые он забраковытает, ведь и те и другие одинаковым образом имеют дело с предельно общим, универсальным, безусловным. Не совсем ясно также, насколько вообще имеет смысл определять всеобщие выражения («мир математичен», «мир - это воля» и т. п.) однозначно, сугубо как метафоры, поскольку мы явно по-разному воспринимаем многие из них. Допустим, положение «мир материален» по характеру восприятия не равнозначно положению «мир - полный банкрот».
И, наконец, завершая краткую характеристику третьего из выщеленнык подходов к метафоре в ее когнитивном функционировании, хотелось бы отметить как значимый и плодотворный взгляд на нее с точки зрения истории познавательной деятельности. Метафора здесь предстает как «специфический мыслительно-языковой прием соединения разнопорядковых элементов в целостную систему», обязательно предполагающий условность этого соединения, контекст «как если бы», прием, возникший в результате трансформации схожих по форме приемов отождествления нетождественного, существенно, однако, отличающихся от метафоры в силу их мифологической природы. Как указывает С.С. Гусев, трансформация эта была процессом перехода «от неразличения разнородного, через их противопоставление, к явно обозначенному условному отождествлению» [5; 148-149]. К тому же, в свете истории метафора и сама по себе оказывается феноменом неоднозначным, динамичным, меняющим свой характер в различные периоды развития познания. Так, например, отмечается, что во времена классической физики на первый план выдвигались иконические, т. е. образные, элементы метафоры, расценивавшиеся как главное средство, с помощью которого ученый строит модель физического объекта, в современной же науке, гораздо более абстрактной, иконические элементы вытесняются элементами символическими, ненаглядными. При этом все более полно осознается диалектика отношений этих различных компонент метафоры, поскольку вторые содержательно осмысливаются «именно благодаря их слитности с элементами наглядными, связанными семантически с привыиным буквальным смыслом языковых выражений» [5; 51-52, 132].
Таковы, на мой взгляд, основные подходы к пониманию метафоры как средства познавательной деятельности, конечно, в схематичном и обобщенном и виде, в главных чертах.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аристотель. Об искусстве поэзии. - М.: Гослитиздат, 1957. - 183 с.
2. Аристотель. Риторика // Античные риторики / Под ред. А.А. Тахо-Годи. - М., 1978. - С. 15-164.
3. История эстетической мысли: становление и развитие эстетики как науки. В 6-ти т. Т.1 / Под общ. ред. М.Ф.
Овсянникова. - М.: Искусство, 1985. -464 с.
4. Автономова Н.С. Рассудок, разум, рациональность. - М.: Наука, 1988. - 287 с.
5. Гусев С.С. Наука и метафора. - Л.: ЛГУ, 1984. - 154 с.
6. Ричардс А. Философия риторики // Теория метафоры / Под ред. Н.Д. Арутюновой, М.А. Журинской. - М., 1990. - С. 44-67.
7. Полозова И.В. Роль метафоры в философском познании: Дис... канд. филос. наук. - М.: МГУ, 1993. - 149 с.
8. Гоббс Т. Соч.: В 2-х т. Т. 2. - М.: Мысль, 1991.-731 с.
9. Лейбниц Г.В. Соч.: В 4-х т. Т. 3. - М.: Мысль, 1984. - 734 с.
10. Ницше Ф. Об истине и лжи во внеморальном смысле // Филос. науки. - 1997. - №1. - С.52-63.
11. Метафора в языке и тексте / [В.Г. Гак, В.Н. Телия, Е.М. Вольф и др.]; Отв. ред. В.Н. Телия. - М.: Наука, 1988.
- 176 с.
12. Блэк М. Метафора // Теория метафоры. - М., 1990. - С. 153-172.
13. Маккормак Э. Когнитивная теория метафоры // Теория метафоры. - М., 1990. - С. 358-386.
ББК 60. 025. 22 УДК 1:316
Поступила в редакцию 29.10.04 г.
ФИЛОСОФСКИЕ АСПЕКТЫ ТРУДОСПОСОБНОСТИ ЧЕЛОВЕКА
Хайруллина В. Г. *
В статье на основе системного трудоспособность человека, как его скрытая проявляющаяся в процессе труда.
подхода рассматривается сущностная характеристика,
Исторически понятия «человек, «труд», «трудоспособность», «общество» находятся в тесной взаимосвязи. Однако нет четкого представления
о сущности их взаимосвязи, где начинается и заканчивается трудоспособность и труд. Неясно в чем заключается связь между этими понятиями, в каких случаях накладывается ответственность за результат труда или за его отсутствие на персонального человека, в каких - на общество.
В хозяйственной жизни в масштабе государства и организаций (семьи, образовательных и оздоровительных учреждений, предприятий, структур власти и др. ) «хаос» в понимании сущности связи между их природой делает невозможным системный научный подход к разработке норм обеспечения согласованной деятельности между последними и затрудняет создание устойчивых социальных, экономических, производственных и других систем. Из-за отсутствия концептуального единства в сущность смысловой связи между этими понятиями ответственными структурами государства, т. е. людьми, привлеченными для выполнения ответственных должностных функций общества, недооценивается значение информации и окружающей среды как ее источника (информационного пространства) для формирующегося мировоззренческого интеллекта новорожденных детей, дошкольного возраста, школьного возраста, т.е. еще не способный осознанно критически «фильтровать атаку» информационного потока извне. «Засоренное» информационное пространство становится для формирующейся психики подрастающего поколения средой, развивающей отношение к человеку ни как созидателю - ответственному за состояние природы и развитие культуры, а преимущественно как потребителю. В процессе смены поколений это может привести возникновению и трансформации квазисамостоятельных социальных структур, разрыву моральных устоев (норм человеческого общежития), постигнутык человечеством в течение многовековой
в свою очередь, может привести к
истории. Это, резкомуснижениюценноститрудаитрудоспособности человека. Между тем жизнеспособность общества любого уровня определяется трудоспособностью его членов, как элементов системы.
Данная статьяпосвящаетсякпопыткеосмысления понятия «трудоспособность» как сущностной силы человека, основываясь на подходы ученых о людях «как творцах сверхчувственно-социальных качеств и их носителях»[1,19]. «Трудоспособность» имеет сложное смысловое содержание как свойство целостности, т.е. человека как системы.
Человек - это открытая система, представляющая «синтез» сложных подсистем: духовной (трансцендентной), биологической (физической) и интеллектуальной (разумной), т.е. биосоциосистема [2]. Более того, каждая из указанных подсистем человека (целостности), как составной элемент этой целостности, представляет сложную систему и функционирует и развивается по своим законам. Трудоспособность как системное свойство человека нельзя представлять как сумму свойств его составляющих подсистем. Свойства последних неаддитивны. Эти свойства обобщены в абстрактное понятие «трудоспособность» для качественной характеристики индивидов. В отличие от свойств предметного мира, доступных чувственному восприятию, это обобщенное свойство человека скрыто. Оно проявляется только в процессе его активной деятельности - при взаимодействии с предметами природы и культуры, формировании собственного отношения к происходящим явлениям. Это обстоятельство затрудняло до второй половины ушедшего столетия раскрытие и воспроизведение смыслового содержания этого понятия, отражающего внутренний мир человека, непрерывно меняющегося в его жизненном цикле.. Поэтому можно утверждать, чтовисторическомразвитиивобщественномсознании трудоспособность представлялось расплывчато по мере его понимания и отношения к труду
I Вакифа Гильмановна - к.э.н., доцент, зам.зав. каф по науке каф региональной экономики
экономического факультета БашГУ
Вестник Башкирского университета.2005.№3.
