CC BY
99
Сипкина Нина Яковлевна, сотрудник кафедры литературы Института филологии и межкультурной коммуникации Хакасского государственного университет им. Н.Ф. Катанова, кандидат филологических наук.
Sipkina Nina Yakovlevna, candidate of philological sciences, department of literature, Institute of Philology and Intercultural Communication, Khakasian State University named after N.F. Katanov. Tel. 8-923 - 212 - 68-89; е-mail: [email protected]
УДК 82.09
© А.В. Рухлов
Метафора как координата художественного мира лирики Леонида Губанова
Рассматриваются особенности и функции метафоры как центральной составляющей образной системы поэзии Леонида Губанова и как одной из основных координат художественного мира лирики поэта.
Ключевые слова: метафора, образная система, художественный мир, миромоделирование, пространственно-временные координаты.
A.V. Rukhlov
Metaphor as a coordinate of artistic world in lyrics of Leonid Gubanov
The article discusses the features and functions of metaphor as a central component of image system of Leonid Gubanov's poetry and as one of the main coordinates of the artistic world of poet's lyrics.
Keywords: metaphor, image system, artistic world, modeling of world, spatiotemporal coordinates.
К координатам художественного мира поэта относят не только различные аспекты его мировоззрения, проецируемые на модель мира, не только категории пространства и времени, но также эмоционально-эстетические установки, влияющие на смысловую и коннотативную наполненность образной системы. Силу образности, яркость, неожиданность и самобытность метафор в поэзии Леонида Губанова (1946-1983) отмечали многие исследователи, критики, биографы и современники: Е. Евтушенко, Ю. Крохин, Л. Алабин, Л. Аннинский, В. Радзишевский, Ю. Кублановский и др. «Метафорическое буйство вихрем закручивало эти стихи, выдерживая самые рискованные уподобления» [Радзишевский, с. 214], - отмечает Владимир Радзишевский в рецензии на книгу «Я сослан к музе на галеры...» - первое относительно полноценное издание стихотворений Губанова. «Обладал Губанов ... очень мощным воображением и отнюдь не спешил его обуздать. Нагромождение образов плюс коловращение языка заставляют его стихи сходствовать порою с импровизациями.» [Кублановский, с. 168], - вторит критику Ю. Кублановский - поэт, соратник Губанова по СМОГу. К слову, одна из расшифровок названия этого сообщества молодых поэтов, идейным вдохновителем и неофициальным лидером которого был Леонид Губанов, звучала как «Сила. Мысль. Образ. Глубина». Также существуют отдельные попытки научной интерпретации данного аспекта губановского творчества - в частности, в статье М.М. Мишина «Образная система в поэзии Леонида Губанова» [Мишин].
Проведенный нами анализ текстов поэта позволяет рассматривать образную систему лирики Губанова как одну из интереснейших проблем изучения и осмысления обширного творческого наследия лидера московской неофициальной поэзии 60-70-х гг. XX в. Рассмотрим функциональные особенности метафоры как основной, центральной составляющей образной системы поэзии Л. Губанова.
Одна из функций метафоры в лирике Губанова - формирование особой пространственной модели. Реальный окружающий мир олицетворяется, пространственные локусы оживают, действуют, говорят: «Мои дороги были замужем / за каждым верстовым столбом, / они плели босою заумью / И говорили - Бог с тобой!»; «.и шапку заломив, юродствует погост»; «Серебряно поют дожди.» [Губанов, 2006, с. 27; 2003, с. 229; 2012, с. 205]. «Ожившие» локусы наделяются портретными характеристиками - не всегда, однако, подробными и во многом условными: «болтают болота в зеленых кокошниках»; «Рассвет багровый кленам ноги лижет, / губами ловит пух снежинок-звезд / и нежно смотрит глазом ярко-рыжим / на руки побелевшие берез» [Губанов, 2006, с. 75; 2012, с. 266]. В роли портретных деталей выступают предметы одежды (так, например, «старуха-осень. приходит. в лимонном платье» [Губанов, 2012, с. 272]), части тела («Как со стеклянных щёк веранды.», «Скулят дожди по спинам деревень», прочие характеристики («Наш тротуар в морщинах-трещинах./ Он постарел и сильно вылинял.» [Губанов, 2012, с. 272, 277, 278]).
Отношение к окружающему миру как к живому существу является одной из доминант поэтического мировоззрения Губанова. Поэт ведет диалог с окружающим миром, и, в первую очередь, - с русской природой, которая является для него не просто пейзажным фоном, но концептуальным самоидентификационным полем, точкой исхода, возможностью комфортного существования. Природа охотно вступает в диалог с поэтом, приносит успокоение и гармонию: «Колодец мне попить оставит, / ржаное поле даст зерно, / берёза русская прославит / мой голос - горько-неземной. / Одна дорога приголубит, / другая босиком простит...» [Губанов, 2003, с. 254]. Герой поэзии Губанова ощущает себя частью окружающего мира, и порой лирическое «Я» полностью растворяется в природе: «Я вижу! Я - Вишня, я каждое деревце» [Губанов, 2006, с. 75]. Такое отождествление лирического «Я» с миром приводит к разрушению традиционных пространственно-временных границ, смещению системы координат хронотопа, что, в свою очередь, делает пространство условным, метафоричным.
Метафоричность окружающего мира позволяет поэту экспериментировать с перспективой изображения, свободно менять угол зрения: «над серыми глазами улицы / спор допотопных башмаков. / Изнемогая как натурщица, / в кувшине бродит молоко» [Губанов, 2006, с. 55]. От широкой перспективы (улица) поэт переходит к частному, детальному изображению реальности (кувшин с молоком), сохраняя при этом основные характеристики пространства: его «населенность», олицетворенность, способность к чувствам, состояниям и действиям (спор, усталость, изнеможение и т.д.).
Подобные примеры встречаем довольно часто. Так, в стихотворении «Миры» человек уподобляется целой вселенной: «Я - этот мир, корявый и красивый, / глазастый мир, разбуженный с утра.». От этого уподобления Губанов расширяет перспективу до масштабов Космоса, продолжая при этом пребывать в рамках метафорической парадигмы одушевленного мира, уподобляемого человеку: «. там, где Вселенной на ночные плечи / легла Земля счастливой головой.» [Губанов, 2012, с. 274]. Таким образом выстраивается завершенная картина мира, особая космологическая модель, концептуальным центром, отправной точкой которой становится ментальное пространство поэта.
В связи с центральным положением ментального пространства в модели мира возникает особое метафорическое восприятие губановским лирическим героем собственного лирического «Я». Ментальное пространство поэта приобретает черты реального пространственного локуса, уподобляется окружающей реальности. При этом метафора может конкретизировать данные локусы, уподобляя душу поэта каморке («В каморке сердца грустно и светло. / И теплятся два новых увлеченья. / .В каморке сердца стынут образки, / Дымятся сплетни, харкают горнисты»), одиночной камере («В одиночной камере моего сердца / бродит, звеня цепями, седая любовница.»), общежитию («Во мне, как в клоуне за проволокой, / кричащих мыслей общежитье»), лепрозорию («Глаза резвятся лепрозорием, / Где спят уроды и повесы), пропасти («В моей душе, как в черной пропасти, / Белеют кости вашей жадности» [Губанов, 2003, с. 238, 323; 2006, с. 29; 2003, с. 227, 231] и т.д. Условный масштаб пространственных локусов, как видим, может сильно колебаться от минимальных размеров (каморка, одиночная камера) до больших (лепрозорий) и огромных (пропасть). Пространство может не называться напрямую, но обозначаться рядом признаков, дающих представление, о чем же, собственно, идет речь: «Во мне соборно, дымно, набожно.» [Губанов, 2003, с. 30], - так, например, поэт соотносит себя с церковью, храмом.
Максимальный же масштаб ментальное пространство лирического «Я» приобретает в том случае, когда его конкретные границы не названы и метафора строится не на сопоставлении внутреннего мира с конкретно поименованным локусом, а на насыщении данного пространства образами и деталями: «Опять в душе, где сплетни и плетни, / где хуторком вишневым ваше слово, / вся ясность превращается в ледник, / которому раз плюнуть вёсны слопать» [Губанов, 2006, с. 25]. Пространство «души», таким образом, приобретает приметы реального пространства, фактически вытесняя его. Реальные пространственные координаты наслаиваются на категории ментального, метафорического пространства внутреннего мира поэта и становятся его органической частью. При этом наполняющие это условное пространство «детали» логично соотносятся с некоторыми мировоззренческими установками Губанова: противопоставленностью «официальной» поэзии и культуре, социальной неустроенностью, «окраинностью», маргинальностью и т.д.: «Голова ли кружится белою околицей, / там, где перевернуты и слова, и лодки» [Губанов, 2003, с. 244].
Ввиду того, что личное пространство поэта как минимум столь же весомо в его системе ценностей, как и окружающий мир, а также вследствие частой условности и неконкретности пространственных координат, реальное и ментальное в лирике Губанова зачастую сливаются через метафору,
формируя сложную пространственно-временную модель: «Кувшинки кончают самоубийством в воде, / а я кончаю самоубийством в кувшинках!.. [Губанов, 2003, с. 225]. Ментальные категории растворяются в окружающем мире, реальный мир, напротив, становится частью сознания поэта: «Я остался на всю жизнь красивым. / Это все равно, что крапивой или вечерней» [Губанов, 2003, с. 224]. Пространство и человек в губановской лирике условны, слиты в единую модель, формируемую метафорой: «Дайте небо головы / В изразцовые коленца, / Дайте капельку повыть / Молодой осине сердца!» [Губанов, 2003, с. 70-71].
Такая тесная взаимосвязь лирического «я» и человека вообще с окружающим миром порождает еще одну основополагающую особенность моделирования мира с помощью метафоры: стремление сопоставить огромное с малым, абстрактное и великое с повседневным, обыденным. Существует и обратный механизм, который заключается в расширении границ человеческого, близкого, простого за счет неожиданных метафор. Причем отправной точкой создания этих метафор служит чаще всего именно пространственный критерий: «И кажется мне, постарел небосвод - хрустальная эта ночная копилка»; «Пока соберутся на паперти лба / Морщины и мысли.»; «Пусть десять церквей оскандаленных рук / По-прежнему звон колокольный разносят!» [Губанов, 2003, с. 108, 109, 110]. Абстрактное, таким образом, становится более доступным для понимания, огромное делается ближе, конкретнее, яснее. И напротив, человек (лирический герой) в поэтическом мире Губанова расширяет личное пространство за счет «пространственных» метафор: «Мои губы - багряной улочкой, / Да только ты на ней - еврейской лавочкой. / И стукачи сидят, дымят трубочкой, / И постовые свистят, свистят. ласточке» [Губанов, 2003, с. 267]. Свободная ассоциативность метафорической картины дает возможность, с одной стороны, несколько сузить границы мира до пределов понимания и осязаемости, с другой стороны, теснейшим образом соединяет лирического героя с окружающим его пространством, заменив реальные пространственные координаты ментальными.
Отсюда особое место занимают в модели губановского художественного мира ментальные абстрактные понятия: слава, судьба, ложь, тоска, одиночество, злоба, месть и др., которые, благодаря их образному восприятию, становятся координатами данного мира. Механизм формирования метафоры при этом может быть разным.
Во-первых, абстрактные понятия могут сопоставляться с отдельными пространственными локуса-ми, приобретая конкретную пространственную маркированность: «. вишневый сад мистерии-истории.»; «Чертог моей тоски и ласки» [Губанов, 2006, с. 26; 2003, с. 221] и т.д. При этом, как и в случае с ментальным пространством поэта, пространственный локус может быть назван напрямую (сад, паперть, чертог, коридор и т.д.), а может и не иметь конкретных координат, сопоставляясь с большим пространством или пространством как таковым: «За кордоном подозренья слезы карие пролить»; «Я близ таланта, словно близ предместья, / Где пью студёну мысль, и хвалят ягоды, / Где в лозняке тоски как белый месяц / Молчанье гениальности поглядывает» [Губанов, 2003, с. 275; 2006, с. 30]. Метафора порождает условное пространство, основными составляющими которого являются абстрактные категории: «И подмигивает факел в винном погребе удачи» [Губанов, 2003, с. 275].
Во-вторых, отвлеченные понятия могут реализовываться в конкретных предметных метафорах: «И только красным гребнем - грех, / Что нас причесывает вечно»; «Сиреневый кафтан моих обид.»; «А будущей славы мелькают в тумане стога / И только любовь, как весёлая зелень в снегу!..» [Губанов, 2003, с. 165, 252, 534].
В-третьих, может использоваться механизм олицетворения, когда абстрактные понятия описываются как живые существа: «Вот рук не покладая память / То боль, то детство перестирывает»; «вышла молодость моя за доспехами»; «Пусть состоится наш концерт, / Где дирижером наша слава» [Губанов, 2006, с. 55, 60, 257]. Олицетворенные абстрактные категории наделяются возможностью действовать, вступать в своеобразный диалог с поэтом (с аналогичной ситуацией мы уже сталкивались при изображении Губановым природы): «.И в двух шагах живет признанье. / Оно напоит чаем крепким / И сигаретой угостит.» [Губанов, 2003, с. 63]. Возникают детали портрета: высокий лоб («перекрести высокий лоб / Своей судьбы.»), черный ноготь («.словно черный ноготь веры»), серые глаза («В которой мог я опускаться / до сероглазой простоты!!!» [Губанов, 2003, с. 257, 274; 2006, с. 74]), различные предметы одежды («Пахнет ложью чьей-то светской, / Что надела платье розовое»; «и до востребованья моды / в плаще разорванном - мечта» [Губанов, 2003, с. 136, 221]). В конечном итоге отвлеченные понятия приобретают конкретные черты, материализуются в поэзии Губанова за счет мельчайшей детализации, делают координаты художественного мира условными, сближая его с
ментальным пространством поэта.
Важнейшую роль в моделировании ментального пространства лирики Губанова играет образное осмысление поэтического творчества, творческого процесса, поэзии. Именно творчество является основой ментального пространства поэта, именно творческие категории зачастую заменяют собой категории мира реального, именно осмысленное через метафору творчество задает координаты художественного мира.
Интерес Губанова к образу поэтического слова отмечает в уже упомянутой статье М.М. Мишин: «Самым же часто встречаемым образом в творчестве Леонида Губанова является образ слова, представленный в различных своих вариациях: стихи, поэмы, рифмы, собственно слова (именно они используются чаще всего)» [Мишин, с. 68]. Также автор статьи выделяет несколько возможных вариантов сопоставления: с живыми существами, растениями, предметами, отмечая при этом, что «парадигма "слово - существо"» является «самой продуктивной у Губанова» [Мишин, с. 69].
Однако, как нам кажется, наиболее продуктивным является концептуальное рассмотрение метафоры как координаты художественного мира и как одного из основополагающих механизмов миро-моделирования в лирике Губанова. В том числе это относится и к образному осмыслению поэтом поэтического творчества.
Как и в случае с метафоризацией абстрактных понятий, творческие категории могут сопоставляться с различными пространственными локусами: «В золотом дворце поэзии / кровью окропить ступени»; «Но за спиной любого слова, / где сероглазой рифмы лифт»; «И в холодных гаражах / Ваших ветреных романов / Буду слезы провожать / На обложку - я, Губанов» [Губанов, 2006, с. 32, 45; 2003, с. 133]. Метафора при этом может строиться не только на сопоставлении творческих категорий (слова, поэзия, рифмы и т.д.) с конкретно поименованным пространственным локусом (дворец, гараж, лифт). Точные координаты могут и не обозначаться, но метафора при этом сохраняет функцию моделирования пространства: «В покоях ласкового слова»; «Не верь той деревянной клетке / и белокаменным стихам» [Губанов, 2003, с. 130, 204].
Ситуация может быть и обратной: элементы метафоры могут меняться местами и в этом случае уже не творчество и его составляющие сопоставляются с категориями реального мира, а наоборот, реальное пространство мыслится творческими категориями: «.на горьких грамотах берез / рисуя свой славянский росчерк»; «Кровь - это чернила, которыми / пишется наша жизнь» [Губанов, 2013, с. 259, 244].
Таким образом, реальность творчества проникает в реальный мир, сливается с ним и становится основой художественного мира Губанова. Творчество есть не просто неотъемлемая часть времени и пространства губановской лирики - это чрезвычайно важный миромоделирующий элемент его поэзии. Творческие категории посредством метафоры становятся координатами художественного мира: «Если сердце в переплет, / Значит, ревность - запятая. / Восклицательна звезда, / Вопросительна примета.» [Губанов, 2003, с. 110]. Губанов осуществляет перекодировку окружающей реальности, выступая в качестве демиурга собственного художественного мира, где творческие категории как составляющие основного самоидентификационного поля выходят на первый план, заменяя реальные пространственно-временные координаты. Характерные примеры такой перекодировки реальности встречаются как на уровне отдельных метафорических словосочетаний, таких как «предисловье лета», «припев сердца» [Губанов, 2006, с. 28, 37], так и на уровне более развернутых образов. Например, в черновиках поэта может скрываться целый мир, представляющий собой практически осязаемое пространство: «В черновиках чернеет осень, / Боясь перенесенья набело. / В черновиках есть Ивы в инее. / И в гололеде рифм подскальзываясь, / как поводырь в нем ваше Имя / мне нужную тропу подсказывает» [Губанов, 2006, с. 36]. Ситуации проникновения реальных пространственных (пейзажных) характеристик в личное (творческое) пространство поэта является одной из примечательных особенностей метафорики лирики Губанова. В следующем примере: «А на утро, как выпал на ивы туман, / первопуток строфы заследили чужими глазами» [Губанов, 2006, с. 64], - первая строка, казалось бы, характеризует привычную окружающую реальность, однако вторая строка делает пространство условным, подчеркивая при этом равнозначность лирического мира и мира реального.
Ввиду такой условности пространственно-временного критерия условным порой становится и лирическое «Я» Губанова, способное сливаться с создаваемым им же миром: «Скоро, одиночеством запятнанный, / я уйду от мерок и морок / слушать зарифмованными пятками / тихие трагедии дорог» [Губанов, 2006, с. 62]. «Зарифмованные пятки» лирического героя указывают на размытость каких-либо осязаемых и познаваемых рациональным разумом границ человеческого «Я». Поэт сливается с поэзией, а поэзия представляет собой полноценный, завершенный мир, теснейшим образом взаимо-
161
связанный с реальным миром и в то же время способный влиять на него, вплоть до полной замены одного хронотопа другим: «.И гонит туча точку, и гонит точка - тучу.» [Губанов, 2003, с. 229].
Творческое преображение мира при помощи метафоры дает поэту возможность гармонизации окружающей реальности, вплоть до полного растворения лирического «Я» в окружающем творимом мире: «Уйти, в березы перекраситься. / В пути рыдая первоклассником, который у Зари при родах / Залил собой букварь природы!» [Губанов, 2006, с. 69].
Метафора также может строиться на уподоблении различных составляющих поэтического творчества живым существам. Это отмечает М. М. Мишин, называя две «разновидности малых парадигм, а именно ."слово - человек"."слово - работник"."слово - воин"» [Мишин, с. 69]. Также автор отмечает довольно широкий «диапазон уподоблений». Попытаемся расшифровать последнюю фразу на конкретных примерах из текстов, а также дополнить примерами указанные «малые парадигмы».
Губанов посредством метафоры довольно часто олицетворяет все, что так или иначе связано с поэтическим творчеством и творческим процессом. Даже простые инструменты, «орудия поэтического труда», поэт наделяет мыслями, чувствами, эмоциями, возможностями восприятия окружающего мира: «перо царит, мое перо пирует!»; «.просили кисти подаяние /.Был холст и робок и велик» [Губанов, 2003, с. 239; 2006, с. 56]. Поэтический инструментарий проецируется также и на окружающую реальность: «Как промокашки, подорожники / на непросохших ранах Слов»; «. и с неба снег заго-ношил. / Как будто Бог над тихой Русью / затачивал карандаши» [Губанов, 2006, с. 73, 66].
Создаваемую в лирике пространственную модель Губанов «населяет» одушевленными образами строк, строф, рифм, стихотворений и т.д.: «Пока же строчка руки греет, / пока же мальчик славу грабит, / мечта гуляет по панели, / зеленым вечером играет»; «Черновики постель постелят, / А музы ветреность простят [Губанов, 2003, с. 272, 231]. Фактически Губанов последовательно олицетворяет все уровни поэтического произведения, начиная от буквы («Выходят маленькие буквы, / когда рассвет совсем невмочь / глухими рифмами аукаться / и в ступке ритма грусть толочь») или стихотворного размера («В алмазных перстнях ходят ямбы.» [Губанов, 2006, с. 70; 2003, с. 148]), заканчивая столь обширными и сложными категориями, как, например, творческий поиск в стихотворении «О поиске», где само восприятие творческого процесса представляет собой сложную многоуровневую метафору.
Таким образом, для Губанова искажение пространственно-временных координат посредством метафоры - это возможность создать собственный уникальный мир, в котором поэт занимает не окраинное, а центральное положение и получает возможность самостоятельно разрабатывать и устанавливать законы бытия: «И я каракулями стансы / пойду писать по облакам» [Губанов, 2003, с. 254]. В конечном итоге метафора становится для Губанова дополнительной возможностью самоидентификации.
Метафора в лирике Леонида Губанова является не только координатой художественного мира поэта. Образная система является отражением системы нравственных и мировоззренческих ценностей, позволяет делать выводы о психолого-эстетических установках поэта и общих закономерностях моделирования лирического мира, выявить определенные черты поэтического сознания лидера СМОГа. Среди этих особенностей - авангардный характер поэтического мира и стихийная ассоциативность поэзии («Проплесневшие дачи Стиля / сметала черствых строчек чернь»); окраинное существование, возведенное в позицию («.и мне разрешено смеяться / в угрюмых погребах стиха»); маргиналь-ность, социальная неустроенность («Цепочкою юродивых мой почерк - / В железах буквы и в крови колена, / А на губах фиалковых пророчеств - / Надменно угрожающая пена») [Губанов, 2006, с. 27; 2003, с. 273, 223]; отказ от материальных ценностей во имя творческой свободы («И если я, филон бессмертья / и обаянья светлый паж, / продам хоть строчку ради меди, / меня накажет карандаш»); осознание мучительности творческого процесса («Как в рубашке тифозной, / я в рубашке стиха» [Губанов, 2003, с. 266; 2006, с. 63]); отождествление творчества с религиозно-медитативным состоянием, осознание трансцендентной сущности поэзии («Я дань несу Небесному Отцу - / свои стихи в серебряных окладах»; «Распятие - словно рукопись, рукопись - как распятие.» [Губанов, 2003, с. 218, 229]) и т.д. Также особенности образной системы лирики Губанова зачастую свидетельствуют об обостренном ощущении Родины, глубоком национальном самосознании поэта, о попытках понять сущность страны и выявить иррациональные закономерности русского национального дискурса: «И рифмы, как бабьё, топтали эпилог, / хотели в женихи иметь лихое слово . / Как я не посетил их жалкий самовар, / где пряники сладки, горьки воспоминанья / и под скамейкою ржавеет самопал. / Распятие - словно рукопись, рукопись - как распятие, / это гуляют русские, если и кровь не спятила» [Губанов, 2003, с. 229].
Таким образом, метафора в лирике Леонида Губанова, безусловно, должна рассматриваться как одна из наиболее ярких особенностей его поэтического творчества. Метафора для поэта - один из основных способов мировосприятия и принципиально важный механизм миромоделирования. Она формирует особое понимание реальности, что создает специфические пространственные модели в лирике, например, тесно связанную с лирическим «Я» модель «человек - пространство». Именно образно-ассоциативное наполнение художественного мира и упорядочение его координатной системы посредством метафоры, а также специфические механизмы формирования метафоры в лирике делают творчество Губанова уникальным, нестандартным, ярким, а значит, выдающимся явлением русской поэзии.
Литература
1. Губанов Л.Г. И пригласил слова на пир: Стихотворения и поэмы / коммент. и библиогр. А.А. Журбина. - СПб.: Вита Нова, 2012.
2. Губанов Л.Г. Серый конь. - М.: Эксмо, 2006.
3. Губанов Л.Г. Я сослан к музе на галеры... - М.: Время, 2003.
4. Кублановский Ю.М. На свету и в темнотах лирической самобытности // Новый мир. - 2004. - № 1.
5. Мишин М.М. Образная система в поэзии Леонида Губанова // Вестн. Моск. гос. обл. гуманит. ин-та. Сер.: Филология. Лингвистика и межкультурная коммуникация. - 2012. - № 1.
6. Радзишевский В. В. Афоризмы разрезанного горла // Дружба народов. - 2004. - № 2.
Рухлов Александр Владимирович, старший преподаватель кафедры истории литературы и фольклора, аспирант Курганского государственного университета. Те1.: +7-9128315576. E-mail: [email protected]
Rukhlov Aleksandr Vladimirovich, senior lecturer, department of history of literature and folklore, postgraduate student Kurgan State University.
УДК 82-3
© Т.Ю. Климова
Интеллигент В. Маканина в познании Абсолюта («Там была пара»)
Рассматриваются отношения героя-интеллигента с религией в прозе В. Маканина. В рассказе «Там была пара» автор предлагает вариант преодоления критического рационализма в сознании русского интеллигента и возможность интуитивного прорыва к Абсолюту.
Ключевые слова: В. Маканин, интеллигент, смерть, Бог.
T.Yu. Klimova
V. Makanin's intellectual in cognition of the Absolute ("There was a couple")
The article discusses the attitude of a character-intellectual to religion in V. Makanin's prose. In the story "There was a couple" the author offers an option to overcome critical rationalism in the mind of the Russian intellectual and an opportunity of intuitive breakthrough for the Absolute.
Keywords: B. Makanin, intellectual, death, God.
Историческая миссия интеллигенции в отечественной философской мысли связывалась с «ответственностью перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным» [Бердяев, c. 33], а ее историческая вина - с безверием. В оценке «веховцев» уязвимость интеллигентского дискурса особо выделялась на фоне «русской идеи», базирующейся на «триединстве» религиозной духовности, дер-жавности и соборности.
Параллельно с этой точкой зрения оформляется постулат «безрелигиозной духовности», в котором воинствующий атеизм позиционируется как наивная вера в «научность, в рационализм, в неверие» [Булгаков, 1908]. Душевные навыки интеллигента, по С.Н. Булгакову, воспитаны церковью и содержат в себе те же аскетизм, некоторый пуританизм, покаянность (не перед Богом - так перед народом), а к «барству» примешиваются чувство личного долга, самоотречение, признаки «особой углубленности и страдания». В ракурсе этой теории рефлексия русской интеллигенции воспринимается как напряжённая жизнь духа, «плод сложной, мучительной работы ума, сердца и воли, итог личной жизни» [Булгаков, 1992, c. 65, 49-50].
В 70-90-е гг. герой-интеллигент Маканина соответствовал этому дискурсу: мучительно искал истину,
163
