CC BY
80
О. П. ЕВЧУК*
Омский государственный педагогический
университет
МЕТАФИЗИКА ПОЭТИЧЕСКОГО СЛОВА М. Ю. ЛЕРМОНТОВА В КОНТЕКСТЕ
ЕВАНГЕЛЬСКИХ АРХЕТИПОВ И СИМВОЛОВ
Творчество М. Ю. Лермонтова до сих пор остается одной из самых противоречивых страниц русской литературы XIX века. В литературной критике о нем, начиная с прижизненных публикаций и до наших дней, наблюдается острая борьба мнений, подчас диаметрально противоположных. При выявлении эстетической содержательности художественного мира Лермонтова значимым представляется тот факт, что современное литературоведение настойчиво стремится прояснить философско-мировоззренческие основы творчества русских писателей. Принципиальным смыслом наполняется органичная связь отечественной словесности с доминантным для русской культуры типом христианской духовности.
Этический пафос русской литературы XIX века, определяемый Н. Бердяевым как "религиозное беспокойство", был объективирован духовно-нравственными началами национального сознания, поддерживающими единство русской культуры. Наличествуя в качестве архетипа, православие отразилось в литературных текстах, придав их художественному пространству глубинную этико-философскую содержательность. В своем внутреннем замысле и идейной направленности вся русская литература оказалась ориентированной на евангельские символические смыслы, обнаруживающие себя на суггестивном уровне. Рефлексия сакрального содержания священных текстов была продолжением традиций древнерусской книжности, манифестирующей постулаты
Книги открыто.
Религиозность русского художественного сознания обнаруживала себя не столько в форме библейских аллюзий и мотивов, сколько в метафизике смыслов, определяющих
© Евчук О. П., 2005
182
духовно-нравственное и философское содержание литературы. Метафизика, которая, по определению М. Бахтина, "может быть только религиозной", позволила отечественной словесности наполниться глубинным онтологизмом, преодолеть эмпирическую одномерность бытия, задавая ему координаты вечности и бессмертия. Одновременно русская литература XIX века настойчиво апеллировала к логосной природе слова, актуализируя в нем пространство неисчерпаемой философско-символической содержательности.
Метафизический символизм художественного слова, особенно поэтического, поощрял многомерное пространство идей и образов, поскольку в символе "действительность не дана, а задана"1, т. е. задана модель ее понимания через бесконечное число отражений. К тому же "символ онтологичен в собственном служении и синергией (единением Божественной и человеческой энергий). ...Он способен обозначать духовные сущности и возводить к ним человека"2. Не случайно Дионисий Ареопагит утверждал, что только символ может "реально являть мир сверхбытия на уровне бытия"3.
Так, национальная литература, укорененная в традиции византийской книжности, органично усваивала святоотеческий опыт иррационально-мистического приобщения к истине и Богу, что постулировало гносеологический пафос отечественной словесности с ее неустанным поиском правды и смысла, определяемых
Божьим Промыслом. Обращаясь к трансцендентным планам мира, русская литература постигала глубинную связь вещей и явлений, а не формальные конечные причины оного. Религиозное созерцание мира, приобретая эстетический характер, утверждало творческое отношение к объекту исследования. Не случайно Ф. М. Достоевский считал "наличие в духе подсознательных идей необходимым условием его силы"4. Он же настаивал на том, что отвлеченная логика неприложима к человечеству, а "подсознательные идеи" присутствуют в художественном произведении помимо буквального словесного контекста.
1 Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., 1995. С. 130.
2 Трофимов Е. А. Метафизическая поэтика Пушкина. Иваново, 1999. С. 28.
3 См.: Бычков В. В. Византийская эстетика. М., 1977. С. 129.
4 Достоевский Ф. М. Дневник писателя за 1873 год // Достоевский об искусстве. М., 1973. С. 193—194.
183
Неуспокоенность и совестливость художественного гения Лермонтова сделали его великим национальным поэтом, зримо выявившим "религиозные корни" русской литературы. Отказ от мелочного эмпиризма приводил к мистико-метафизическому обоснованию его
художественных прозрений и построений. Не случайно еще А. Н. Пыпин признавал в Лермонтове поэта, ставящего метафизические вопросы "об отношении человека к Богу, к природе, к человечеству, смыслу собственной жизни, вопросы вечные и доступные только вере"5. Этико-философское содержание его творчества получало свои основания в приоритетных ценностных доминантах отечественной культуры. Будучи истинным представителем "русско-пушкинского" периода историко-литературного развития, Лермонтов
ориентировался на устойчивую традицию отечественной словесности уяснять онтологический статус личности в аспекте ее устремленности к абсолютному и вечному. Критерием подлинной народности провозглашалось стремление художника-творца воплощать в своих произведениях духовный потенциал нации, сделав его мировоззренческим основанием своих эстетических построений. Названную позицию Достоевский позже определял как способность писателя исходить в своем творчестве "из глубины христианского духа народного"6.
Закономерно в связи с этим настойчивое обращение Лермонтова к архетипическим в своей содержательности топосам Дома и Пути. Будучи важнейшими составляющими средневекового хронотопа, они манифестировали христианскую идею устремленности человека к Богу как исходной и конечной цели духовных исканий личности. Топос Дома при этом ассоциировался с прочными духовно-нравственными основаниями, образом мира, ведущим к согласию, покою, единству в любви, добре и истине.
Испытав мощное воздействие европейского рационализма и прогрессизма, русское художественное сознание стремится к преодолению его индивидуалистического пафоса, влекущего рассечение целостной жизни духа. Именно поэтому Лермонтов, остро осознавший "тупиковость безрелигиозного
5 Пыпин А. И. Лермонтов и Кольцов // Вестник Европы. 1896. Кн. 1. С. 315.
6 Достоевский Ф. М. Биография, письма, заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского. СПб., 1883.
184
индивидуализма и мятежного уединения , являет в своем творчестве пример напряженных поисков цели и смысла, утверждающих себя в центральном для
национальной культуры концепте покоя.
Романтическая эстетизация бесконечных поисков и мятежного борения изначально будет осмысляться юным поэтом как проклятье претендующей на избранничество личности. Одиночество становилось не только неизбежным итогом противостояния "ничтожному миру", но и приметой трагической бесприютности. Вот почему свою мятежную юношескую поэзию в "Молитве" 1829 года ("Не обвиняй меня, Всесильный") Лермонтов назовет "страшной жаждой песнопенья"8.
Обращает на себя внимание тот факт, что названное состояние получает свое прояснение в проекции евангельской символической метафизики, где настойчиво актуализируется идея спасительной силы и власти воды, становящейся источником новой жизни. В стихотворении это постулирует тему молитвенного слова, представленного как "струя живых речей".
В означенном состоянии "жажды" поэт прозревает отсутствие живительной силы веры, что обнаруживает себя в череде трагических характеристик духовного облика героя. Его "ум в заблужденье бродит", утратив созидательную устремленность движения на пути к истине, беспокойство же заблудившегося сознания обнаруживает себя в "диких волненьях" души, погруженной в мучительный поток страстей. Их образный ряд получает свое развитие в категориях испепеляющего огня: "лава вдохновенья", "чудный пламень", "всесожигающий костер".
Закономерно и появление образа "могильного мрака" и "тесноты", в которых отсутствует пространство свободного одухотворенного поиска. Звуки "грешных"песен юного поэта становятся выражением страдающей души, сжигаемой страстями. Эти страстные побуждения лишают душу духовного созерцания, "мрачат стекло очей", отчего в "страшной жажде песнопенья" оказывается утраченным свет истины и
Бога, Который есть Свет: "Я — Свет миру" (Иоан. 9:5).
Принципиальным смыслом наполняется и молитвенное призывание обратить "сердце в камень", остановить "голодный
7 Дурылин С. Н. Россия и Лермонтов: К изучению религиозных истоков русской поэзии // Христианская мысль. 1916. № 2. С. 147.
8 Здесь и далее в цитатах курсив автора статьи.
185
взор", что поощряет тему прочного пребывания в истине, твердости в добре и вере, соотносящуюся с образом апостола Петра. Заявлена здесь и тема духовного насыщения, представленная в словах Иисуса Христа: "Я есмь хлеб жизни". Логика художественного развертывания заявленной темы духовного голода и жажды получает свое положительное разрешение в перспективе евангельских смыслов, манифестирующих непреложность "тесного пути спасения" для человека, "обратившего" свой взор к Богу. Значимой становится и столь актуальная для русской литературы XIX века архетипическая по своему символическому наполнению идея возвратного движения к спасительным истокам православной веры и духовности.
Творчество Лермонтова выразило всю степень отчаяния и разочарования сжигаемой сомнениями души. Преодоление этого губительного состояния гордыни, титанического индивидуализма, трагического
разобщения с миром станет альфой и омегой его духовных исканий. Образ идеальных небес ("Земля и небо"), мыслимых духовной родиной поэта, человека вообще, изначально будет тем нравственным идеалом, что находится в "звездной" сфере вечных и нетленных ценностей. Это было неизбежным проявлением национальной традиции мыслить человека в соотнесении с абсолютным. Дисгармония земного бытия
постулировала критический пафос творческого гения Лермонтова и русской литературы в целом, одновременно свое углубление получал и напряженный онтологизм русского художественного сознания. Объективирован он был безусловной убежденностью в том, что "Бытие — подарок Творца. Человек призван к бытию из небытия Богом"9. Именно поэтому столь значимым становился земной путь личности, полный страданий, сомнений и духовных браней, ведь "На земле человек приобщается к счастью воскресения" (Иоан. 17:23).
Преодолевая романтический пафос отрицания, Лермонтов также признает плодотворность и необходимость земного опыта души для утверждения ее "небесной" природы. У зрелого Лермонтова на смену антитезе "земли" и "неба" приходит идея их гармонического слияния, символическим выражением которой становится состояние покоя. Названная категория фокусирует в себе не только идеалистическое содержание романтического универсализма, где
9 Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 43.
186
"универсум созерцается как моральный мир",10 но и религиозно-философскую традицию отечественной культуры. Идея слияния покоя и свободы, определяющих духовную целостность личности, составляет одну из важнейших аксиом православного миросозерцания.
Наиболее зримо названная тенденция проявляется в поздних стихотворениях "Когда волнуется желтеющая нива" и "Выхожу один я на дорогу". Религиозная по духу тема Божьего присутствия в мире обнаруживает себя в способности лирического героя восхищаться красотой Божьего мира, когда одиночество тоскующей души
преодолевается теплотой сыновьего чувства. Следуя древнерусской эстетической традиции умозрения в красках, наиболее ярко утверждающей себя в иконописи, где "красота воспринималась как выражение истинного и сущностного"11, Лермонтов тонко улавливает незримую связь между гармонией и согласием, разлитыми в природе, и Божьим благословением, открывающимся человеку.
Исследователями выяснено, что стилистически стихотворение восходит к псалмическим источникам (псалом 8 и 103), однако очевиден здесь и метафизический контекст евангельского слова. Погружение героя в мир природы представлено в виде развернутого хронотопа. Настойчивое "когда" апеллирует к ясному осознанию временных границ бытия, утверждая значимость каждого отрезка быстротекущего времени. Духовная зоркость и чуткость необходима человеку, дабы он ощущал присутствие вечности в каждом мгновении жизни. Примечательно, что поэт употребляет глаголы только настоящего времени, акцентируя неумолимое и бесконечное в своем гармоничном развитии движение жизни.
Лермонтов создает яркий образ живой природы, вовлеченной в круг созидательных, одухотворяющих энергий. "Желтеющая нива" вводит тему духовной полноты и благополучия, ассоциирующуюся с евангельской символикой зерна, дающего обильные плоды, и хлеба, дарующего духовное насыщение. Образы "свежего" леса, "сладостной" тени зеленого листка, "душистой" росы, "румяного" вечера и "златого" утра создают картину радостного обновления мира, хранящего следы Божьей благодати. Поэт фиксирует это на уровне точно выбранных эпитетов, отсылающих
10 Шеллинг Ф. Философия искусства. М., 1966. С. 129.
11 Бычков В. В. Русская средневековая эстетика. М., 1995. С. 213.
читательское воображение к образу библейского сада, где обнаруживают себя приметы Богом созданной гармонии, райского блаженства.
Цветовой ряд желтого, начатый в первой строфе, продолжен во второй эпитетом "золотой", выражающим в византийской эстетике, обогатившей отечественную книжную традицию, "идею Бога"12. Золотой цвет как знак верховенства и величия и у Лермонтова становится выражением устремленности всего живого к высокому и вечному. На фонетическом уровне означенная идея реализуется в обильном употреблении согласного звука "л". Он не только придает лирическому переживанию удивительную мягкость, нежность, но и акцентирует сакральную символику названной буквы славянской азбуки. Буква "людиемъ" означает людей, "которые принимают Божественную речь... могут подниматься до Небесного Света"13. Так тема духовного приобщения к Небу и Богу получает на имплицитном уровне свое бесспорное утверждение.
Расширяя ассоциативную палитру представленной картины, поэт включает в нее образ "серебристого ландыша", приветливо кивающего головой. Это проявление христианской идеи Богоявления и Боговоплощения, поскольку в русской культуре ландыш выступал аналогом лилии — цветка Богородицы, через которую и состоялось приобщение человечества к Богоотцовским истокам.
Так поэт создает убедительный образ Божьего мира, в котором "душистая роса" закрепляет на символическом уровне тему охранительного присутствия Бога, "окропляющего" землю благодатной влагой веры в красоту, любовь и добро. В третьей строфе означенная тема получит свое развитие в образе "студеного ключа", становящегося символом неиссякаемого чистого
источника веры и истины, даруемых Богом.
Примечателен тот факт, что "мчится" ключ из "мирного" края. Этот образ вновь воскрешает тему библейского сада, в котором царят мир и согласие. В "смутном сне", символизирующем покой и отдохновение, лирический герой прозревает тайну мироздания, основанного на гармонии. Не случайны и возникающие смысловые созвучия поэтического
12 Трубецкой Е. Н. Два мира древнерусской иконописи // Трубецкой Е. Н. Избранное. М., 1995. С. 362.
13 Винке Ф. О происхождении и структуре глаголической азбуки // Литературная учеба. 1996. № 3. С. 123.
188
контекста: "мирный край" — "смиряется души моей тревога", поскольку открывающаяся герою истина о Божьем замысле и истоках, неистребимых законах любви и веры, по которым существует жизнь, неизбежно преодолевает душевное смятение, даруя счастье согласия с миром.
Только духовно кроткому, смиренному сердцу, по убеждению отцов Церкви, открывается возможность обретения Веры и Благодати, становящихся залогом истинного бессмертия. Именно поэтому столь убедительно и бесспорно утверждение поэта о постигаемом на земле счастье, суть и смысл которого в том, чтобы "видеть" в небесах Бога, каждое мгновение своей жизни чувствовать его незримое спасительное и охранительное присутствие, открывающее путь к Воскресению.
Стихотворение "Выхожу один я на дорогу" во многом отражает итоговые размышления творчества Лермонтова. Не случайно и написано оно в 1841 году. Здесь поэт прямо декларирует соединение казавшихся в юности антиномичными категорий свободы и покоя.
Уже в первой строке мы видим странника, идущего по дороге бытия. Однако это уже не странничество-изгнанничество, знакомое по ранним стихотворениям, а неторопливый "кремнистый" путь к истине и Богу. Странничество вбирает в себя христианскую идею паломничества, актуализирующего убежденность, что земной путь человека есть преуготовление к неизбежной встрече с Богом. Этот путь действительно тернист, полон испытаний и преодолений, "духовных браней".
Лирический герой прозревает свое назначение "тихой" ночью, когда умолкают звуки суетного мира. В эти сокровенные, исповедальные по своей сути минуты перед человеком распахивается Книга Бытия. Образ пустыни, что "внемлет Богу", актуализирует евангельскую идею испытания, искушения, жажды веры и истины. Только в абсолютном духовном самосозерцании, уединении, подвиг которого совершил и Спаситель после Крещения, может совершиться чудо обретения сокровенного знания о себе и мире.
Не случайно и обильное присутствие звука "у" уже в первой строке, так как в глаголической азбуке буква "укъ" означает "учение", становящееся залогом всякого Богопостижения. Усиливает идею приобщения к истине и частотное употребление согласного "ж", обозначаемого буквой "живьте", предстающей в виде скрещивающихся крыльев,
189
составляющих крест как символ новой жизни во Христе. Обретение веры и знания открывает перед человеком дорогу к вечности и духовному бессмертию. Так, суггестивная метафизика смыслов поэтического слова Лермонтова со всей ясностью обнаруживает свою внутреннюю религиозную содержательность,
укорененную в Логосе.
Мыслительный вектор переживания направлен от
земли ("дорога") к небу ("звезды"), постулируя логику духовного состояния человека, стремящегося обрести чаемое единение мира "горнего" и "дольнего". "Голубое сиянье", в котором "спит" земля, актуализирует присутствие тихого Божественного света в судьбах мира, над которым простираются "торжественно-чудные" небеса.
Обращение героя к себе вызывает острое осознание "боли" и мук бытия, преодолеть которые возможно лишь в чудном сне-покое. Означенный образ отсылает читателя к евангельской притче о Лазаре, смерть которого Спаситель называет сном, желая подчеркнуть возможность Воскресения для каждой жаждущей спасения души. Сон-покой становится отдохновением в ожидании чаемого бессмертия.
Примечательно, что залогом обретения означенного состояния является любовь, предстающая как важнейшая онтологическая ценность. Дуб, склоняющийся над героем, также становится приметой сакрального пространства, Божественной защиты, так как уже в индоевропейской мифологии "дуб — священное дерево, небесные врата и жилище Бога"14. В Святоотеческой же мысли он символизирует прочную связь земного и небесного в единстве прошлого, настоящего и будущего. Не случайно дуб является частотной деталью православной иконографии, знаменуя собой трансформацию образа Мирового древа в христианский символ креста с его идеей жертвенного несения "креста" судьбы на пути человека к Богу.
Таким образом, творчество Лермонтова можно определить как глубокое, метафизическое в своей философско-символической направленности искание истины и смысла бытия. В этом он действительно состоялся как великий национальный поэт, уясняющий Промысел Божий о судьбах мира и человечества. Национальная идея представлена у Лермонтова в ракурсе
универсального и всемирного, придавая его творчеству непреходящее значение и гуманистический пафос.
14 Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 370.
