CC BY
88
МЕТАФИЗИКА КЛАДБИЩА В ТВОРЧЕСТВЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО И Ю.В. МАМЛЕЕВА
Р. С.-И. Семыкина
Проблема смерти и посмертного существования человека в текстах Достоевского и Мамлеева является одной из главных. Причем смерти не как состояния «ничто», тотального не-бытия, а как радикальной метаморфозы до качественно иного, особого, неразградуированного бытия - жизнесмерти или послежизни. Герои Достоевского и Мамлеева никогда не забывают о смерти: смерть есть неотъемлемая часть жизни, составляющая с жизнью органическое единство, из жизни вытекающая и жизнь пересекающая. «Для того, чтобы понять, что существует жизнь, нужно для этого мира умереть», - утверждает А.М. Пятигорский в «Философии одного переулка». «Ну, если очень упростить, то это значит, что можно будет и жить, а не только думать <... > жить отдельно от думанья и созерцания. И мне придется силой отворачиваться от жизни, чтобы сохранить способность к созерцательному наблюдению этой же жизни» [Пятигорский 1996, с. 448]. Созерцательное наблюдение жизни разворачивается у Достоевского и Мамлеева в весьма необычном или, наоборот, обычном для данной проблемы мортальном локусе - кладбище, являющемся и метафизическим перекрестьем жизни-смерти, развилкой, развязкой и одновременно завязкой, открывающей заветную дверцу Инобытия. Так называемые «кладбищенские» рассказы разворачивают самый сложный некромифологический текст в художественном космосе Достоевского и Мамлеева - о «прокладывании пути», попытках прорыва в Неведомое, трансцендентное через прах кладбищенский, земной, через могилки. Именно могилки и являются «щелью» для метафизических путешествий в неведомое. Кладбище - особое архетипическое пространство жизни человеческой, сгусток, осадок или гештальт культуры, сакральный участок Земли, которая, по словам Достоевского, все для русского народа, «и он все выводит из земли и от земли <... >. Но главное в том, что это-то и есть нормальный закон человеческий. В земле, в почве есть нечто сакраментальное» [XXIII: 98]1. Земля в космосе Мамлеева также ассоциируется с Первородным хаосом, с Бездной, поглощающей и производящей жизнь. Поэтому уход в Землю может восприниматься как одна из форм приобщения к вечно взыскуемой русским человеком Бездне. Но, с другой стороны, понятие об изначально производных силах связывалось с древнейших времен с представлениями о страшных хтонических существах - чудовищах, человекозмеях, титанах. С древнейших времен в царство мертвых - в подземное царство, в преисподнюю - были низвергнуты враждебные Богу демоны. В средние века люди были убеждены в подземном расположении ада. Мертвец был одним из обличий дьявола, служившим метафорой его сущностного определения как «князя Смерти» [Сад демонов 1998, с. 179]. Поэтому к могилам тяготеют и темные, враждебные человеку силы, демоны, выходцы с того света, которых немало в произведениях Достоевского и особенно Мамлеева. Поэтому кладбище - амбивалентный биотоп, модус «жизнесмерти». Весьма показательны названия рассказов Ю. Мамлеева, в которых заявлен витальный смысл кладбища: «Живое кладбище», «Люди могил», «Прыжок в гроб» и т.д.
Достоевский, как известно, дает два варианта посмертного кладбищенского существования: в рассказах «Бобок» и «Сон смешного человека».
Самым странным и загадочным произведением о жизнесмерти на кладбище является рассказ «Бобок» из «Дневника писателя» за 1873 год о мертвецах, оживших в могилах и затеявших циничный разговор, «услышанный» подвыпившим задремавшим репортером. В достоевсковедении установилась традиция трактовки данного рассказа как сатирической аллегории, в которой ставится мучительная для Достоевского проблема бессмертия человека. Писатель обнажает поразительное легкомыслие людей: так называемые «живые трупы», которым были дарованы последние минуты сознания, тратят их на то, чтобы «нравственно заголиться» - предаться непристойным воспоминаниям и мечтам. Структуру новеллы «Бобок» как менипповой сатиры убедительно показал М.М. Бахтин, отметив в ней такие черты мениппеи, как фамильярное и профанирующее отношение к сакральному, к кладбищу, к похоронам, к кладбищенскому духовенству, исключительную ситуацию последней жизни сознания, жизни вне жизни и сознания, вполне раскрепощенного, тему исповеди без покаяния и «бесстыдной правды», тему сознания, находящегося на грани безумия, тему сладострастия, проникшего в высшие сферы мысли, тему карнавальной преисподней, глубоко созвучную сценам скандалов и катастроф у Достоевского.
Последняя фраза героя «Бобка» - «Заключаю невольно, что все-таки у них должна быть какая-то тайна, неизвестная смертному и которую они тщательно скрывают от всякого смертного» - вполне может служить метафизическим прологом ко всему творчеству Ю. Мамлеева. Герои Мамлеева как бы продолжают «исследование» тайны, к которой прикоснулся «бобковский» персонаж, чтобы «составить понятие» о внезапно открывшемся им «мире» и, «может быть», найти нечто «утешительное». Главный мотив «Бобка» -жизнь после смерти - у Мамлеева варьируется многократно. Вариативные модели, например, в творчестве
1 Здесь и далее сочинения Ф.М. Достоевского цитируются по Полному собранию сочинений в 30 т (Л.: Наука, 1972-1990). В тексте статьи в квадратных скобках римской цифрой обозначается номер тома, арабской после двоеточия - номер страницы.
постмодернистов, манифестируют отказ от единой истины, множественность истин и способов ее выражения. У Мамлеева варьирование данного мотива не означает авторского незнания, как решить проблему (есть жизнь после смерти или нет: писатель ничуть не сомневается в том, что она есть), не превращает ее решения в игру. Варьирование здесь служит иным целям: выявлению разного отношения людей к идее вечного существования, разных представлений людей о характере бессмертия, уточнению собственной концепции вечного бытия.
В силу обозначенной выше «двузнаковости» могил одни персонажи Мамлеева слышат в могилах пение («Случай в могиле»), а другие привязаны к ним колдовской силой: их притягивают к себе трупы богохульников вроде старичка Питонова («Дорога в бездну»). У такой могилы и появляется «существо совершенно невнятное, но вместе с тем уверенное и страшноватое. Выглядел он помято, словно его жевала потусторонняя вселенская челюсть. Глаза светились, но светом другого сознания» [Мамлеев 2003]. Это маскирующийся демон, пытающийся заманить в свои сети двух молодых искателей Вечности.
Некоторые герои Мамлеева изначально, с раннего детства, испытывают чувство священной привязанности к родным могилам. Таков подросток в рассказе «Люди могил», ищущий могилу матери, на которой он надеется не только получить утешение, но и обрести смысл своего бытия. Таков Андрюшечка Куренков, «монстр», «юродивый», желающий лечь в могилу рядом с покойницей-матерью. Эти люди инстинктивно сознают, что с могилами родных их связывают нити более важные, нежели с окружающими их грубыми и примитивными людьми. От могилок они надеются получить жизненные силы, ответы на мучительные вопросы бытия.
У Достоевского Алеша Карамазов по возвращении в родной город также отправляется на могилу родной матери, которая когда-то определила жизненный путь младшего сына, отдавая его под покровительство святой Богородицы.
В упомянутом выше рассказе «Люди могил» представлена целая группа почитателей могил, живущих на больших кладбищах, нечто вроде секты, о которой современный философ А. Дугин сказал, что они «представители другой духовной иерархии, силящиеся превозмочь всевластие канонической веры ценой отказа от индивидуальности и рассудка» [Дугин 2001, с. 6]. Дугин имел в виду еретиков разных конфессий, не только христианских, но и исламских, и индусских, но все же тех, что представляются ответвлением от общего ствола веры в Бога, стремятся приблизиться к благому Творцу. Мамлеев же в названном рассказе изображает людей, которые вместе с отречением от земных благ отреклись и от веры в праведного бога и служат темным богам, злым демонам (почитание богов-демонов - характерная особенность индусской религии, об этом писал известный русский философ Е.И. Трубецкой, сравнивая религиозно-мифологические взгляды индусов с христианством. Люди могил обходят церкви, словно не замечая их, «как несуществующее. Но, однако, не по-сатанински обходили, а совсем по-другому, без значения» [Мамлеев 2003, с. 120]. Стоят они закаменевшею группкой возле кладбищенской ограды, будто нищие, просящие милостыню, но не произносят ни одного звука. Их упорное молчание - знак хранимой ими эзотерической «мудрости и тайны», принципиальной отделенности от земного мира и причастности к трансцендентному бытию: «...ни одного звука не было ими произнесено. Ни одного звука. Лишь бесконечное молчание <... > эти не услышат. А если услышат, то никогда ничего не ответят. Никому» [Мамлеев 2003, с. 121].
В роли искусительницы мира тьмы здесь выступает хрупкая, «совсем недетская» девочка («черная такая, как черный огонь») со «взглядом из тьмы», «черной пустоты». «Эта девочка внезапно <... > посмотрела в мои глаза. Взгляд был тяжелый, несоизмеримый бытию. И она коснулась меня рукой. Прожгло меня черным светом изнутри и, влекомый им, я пошел» [Мамлеев 2003, с. 124]. Но героя-подростка спасает «внутренний свет», живущий в нем и отмеченный стариком-провидцем. Свет этот, видимо, перешел ему в наследство от матери, которую он увидел здесь же, во сне, раздираемый метафизическими припадками. Не смогла увести героя девочка с тяжелым взглядом туда, «куда и мертвым нет пути». Проекцией тайной внутренней жизни подростка явился появившийся светящийся шар, испепеливший чары девочки могил. Здесь радикально переосмыслен достоевский мотив встречи героя с метафизической девочкой в рассказе «Сон смешного человека». Там жалкая девочка из нищих, обратившись за помощью к герою, «смешному человеку», спасла его от самоубийства: хотя в первый момент он отвернулся от нее, позднее он пожалел ее, «до какой-то даже странной боли» [XXV: 107], и эта боль направила его мысль в «другую сторону». А когда он наконец обрел «истину», понял, что смысл человеческого существования в любви и христианском самоотвержении, ему захотелось вновь увидеть эту маленькую девочку, ставшую для него символом начала спасительного для человечества пути: «А ту маленькую девочку я отыскал <... > И пойду! И пойду!» [XXV: 119] - так заканчивается «Сон смешного человека». В этом рассказе дается другая, весьма оптимистичная картина послежизненного существования. Герой данной новеллы оказывается на удивительной планете, очень похожей на планету Земля и населенную такими же существами, как и земные люди. Однако на этой планете царят гармония и благодать, добро и любовь. А смерть люди этой планеты встречают с радостью, потому что счастливы знанием того, что Там их ждет еще более совершенное и вечное бытие. «Они почти не понимали меня, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что, когда
восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих, и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной».
У Ю. Мамлеева варианты осмысления жизни-после-смерти тоже тяготеют к двум полюсам. С одной стороны, в мире персонажей Мамлеева существует весьма характерное для людей бездумное, рационально -равнодушное и вместе с тем успокоительное неверие («потому что если нет идеи бесконечного, то смерти нечего бояться»2; как разновидность его плоско-материалистическое представление о смерти (смерть лишь превращение одной формы материи в другую) либо примитивно-прагматическое отношение к своей кончине (как умереть легче, быстрее, без мук физических и нравственных - см. рассказ «Жу-жу-жу»). С другой стороны, автора чрезвычайно интересует сознание людей, глубочайшим образом привязанных к бытию и к идее бессмертия, жаждущих понять законы вечной жизни и задающихся вопросами, на которые разум не в состоянии ответить, более того, пытающихся уже здесь, на земле, приобщиться к сверхреальному, стать существами нового мира. Тип этого мироощущения тоже представлен у Мамлеева в различных вариантах.
Мотив продолжения земного существования после смерти развернут в рассказе «Происшествие», где при похоронах Григория Петровича Гуляева появляется у гроба сам Григорий Петрович, живой, чтобы сообщить жене, что он навестит ее этой ночью. И обещание свое он выполняет, несмотря на то, что тело его находится в могиле. Здесь прием фантастического физического раздвоения умершего развивает ту же тему «Бобка»: человек примитивный, любивший одни плотские радости, и после смерти «по инерции» пытается насладиться ими - любимой едой и женским телом. Примечательно, что и жене Григория Петровича Наталье Семеновне понятен именно такой вариант продолжения жизни после смерти: хотя она и была шокирована поведением мужа возле собственного гроба, просьбу его приготовить яичницу с колбасой выполнила и, прежде чем лечь в постель, покрасила волосы, подкрасила губки. В авторском толковании это анекдотическое происшествие - лишь шалости еще не разложившегося трупа. В рассказе «Живое кладбище» бомж Киса, постоянно слоняющийся по кладбищу, уверяет своего друга Борю Кукушкина, что «трупы тоже живые, только по-своему, у них, может быть, и особая душа есть, душа праха... Но это ведь не душа самого человека» [Мамлеев 2003, с. 63-64]. Достоевский в «Бобке» показал духовное растление людей после смерти - Мамлеев утверждает, что приключения тела Гуляева совершается помимо его духа: «А бессмертный дух Григория Петровича покинул его - и живого и мертвого, и ушел далекодалеко от них обоих, к своему Небесному Отцу, скрывшись от дыхания смертных и оставив Григория Петровича живого и мертвого один на один со Вселенной» [Мамлеев 2003, с. 81].
Иной поворот имеет, казалось бы, сходный сюжет о возвращении умершего на землю, к своим друзьям, в рассказе «О чудесном». В нем Никита Темнов, внезапно исчезнувший без следа - «похищенный вечностью» - через несколько лет возвращается на час к своему другу детства Коле Гуляеву и сестре его Кате, беззаветно и безответно любившей Никиту. И возвращается лишь затем, чтобы попить крепкого чаю (в мире Достоевского чаепитие - знак удовольствия и человеческой самостоятельности). И здесь «бобковский» мотив - возвращение человека на миг в земное существование, чтобы еще раз испытать некоторое чувственное наслаждение. Но Гуляевы поражены тем, что в Никите не осталось ничего человеческого: «Ничего человеческого не было в этом холоде, исходящем от самого лица Никиты, от провала его глаз и от самой души. Глаза особенно были нечеловечьи, словно прорублены потусторонним чудовищем» [Мамлеев 2003, с. 181]. Лишь когда Никита так же внезапно исчез, как и появился, брат и сестра стали понимать, что к ним являлся демон, и испытали настоящий ужас. Превратился ли покойник в демона или, скорее, он с самого начала был демоном, обернувшимся человеком, остается загадкой. Не случайно фамилия Никиты - Темнов (Мамлеев любит говорящие фамилии). Могло быть и иное: демон обернулся «покойником». Здесь автором допускаются варианты фабулы, но эта вариативность не делает запутанным смысл встречи. Это вариативность сказочная (Мамлеев не раз, кстати, отмечал близость своих метафор сказочным образам). В сказке нечистая сила также проявляется таинственно, загадочно. Но функция появления демона, то и дело замечающего «друзьям», что они говорят о «пустяках», очевидна: плоской логике земного, «здравого» понимания событий он противопоставляет свое эзотерическое знание других, вечных законов.
Любовь Кати к Никите восходит к древнейшему мифолого-демонологическому мотиву обольщения демоном земной женщины [Сад демонов 1998, с. 179]. С какой же целью проник он в клан Гуляевых (тоже говорящая фамилия) и зачем вторично появился у них, уже демонстрируя свою сущность?
Коля Гуляев и его сестра всю жизнь прожили, руководствуясь здравым смыслом, то есть, по мнению автора, бессмысленно, без горизонтов, по инерции: «Но от здравого смысла друзья тем не менее никогда не отказывались. Наоборот, именно здравый смысл заволок весь горизонт их бытия» [Мамлеев 2003, с. 175]. Школьные годы для них давно миновали, прошли и студенческие с их боевыми песнями. Друзья женились, развелись, и шел им тридцатый год. Со временем жизнь становилась для них все обыкновенней и обыкновенней, точно ее уже не было. С точки зрения здравого смысла верили, что все кругом не чепуха, что «смерти нету» (то есть смерть лишь форма превращения материи). Можно предположить, что демон Никита был для того и «приставлен» к Гуляевым, чтобы искушать их этим плоским безверием в вечность. Тема
2 См.: Метафизический реализм писателя-оптимиста. Беседа Александра Вознесенского с Ю. Мамлеевым // Независимая газета, 2000, 25 мая.
«иного света» была для Гуляевых лишь предметом умственной забавы: они любили читать стихи Федора Сологуба «про чертей». И вдруг их бывший друг является к ним хотя и в прежней одежде, но уже не тая своей демонической сути, с тем, чтобы высмеять их плоско-рационалистические представления о «познаваемом чудесном» и заставить испытать страх перед преисподней. «Как жить-то теперь будем, как жить?!» - кричит Катя в финале рассказа. Так представлена драма людей, никогда не думавших серьезно о вечности и вдруг «ударившихся» в нее.
В ряде рассказов Мамлеева изображены люди, испытывающие жажду переступить границу трансцендентного еще при жизни. Эта жажда, как стихия, захватила Борю Кукушкина, героя рассказа «Живое кладбище», начавшего вдруг выть по ночам - «не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия». Рассказ также напрямую связан с мотивами «Бобка», и в нем также сочетается жестокий «трущобный» реализм с метафизической проблематикой. Поначалу Боря Кукушкин страдает от житейского развала, вызванного временем «криминального капитализма»: прогорели сбережения в банке, пропали квартира и имущество, и поселился он в деревенской развалюхе на месте бывшего кладбища. И то, что кладбище «оказалось живым», он поначалу воспринимает как проявление расстроенных нервов, душевной деградации. Но, как объяснил ему мудрый люмпен Киса, - это светящиеся и свистящие могилы -свидетельство жизни после смерти: «Трупы тоже живут до поры, до времени, пока не разложатся совсем. Но это ведь не душа самого человека» [Мамлеев 2003, с. 64]. Можно воспринять это объяснение как пародию на объяснение жизни покойников, которое в новелле «Бобок» дает Платон Николаевич, «доморощенный здешний философ, естественник и магистр: «Он объясняет все это самым простым фактом, именно тем, что наверху, когда еще мы жили, то считали ошибочно тамошнюю смерть за смерть. Тело здесь еще раз как оживает, остатки жизни сосредоточиваются, но только в сознании. Это <... > продолжается жизнь как бы по инерции. Все сосредоточено, по мнению его, где-то в сознании и продолжается еще месяца два или три <... > иногда даже полгода... Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он все еще вдруг пробормочет: «Бобок, бобок», -но и в нем, значит, жизнь все еще теплится незаметною искрой... » [XXI: 51]. Но скорее всего слова Кисы не пародийная реплика на эту теорию, а еще один вариант непостижимого для человеческого ума метафизического принципа бессмертия человеческой души, который, по словам самого Мамлеева, «глобален для всех космических циклов, в пределах которых существует человечество» [Мамлеев]. Непрезентабельный бомж Киса - тоже своего рода философ и провидец - уверяет Бориса, что все, что мы принимаем за обыденность, на самом деле есть лишь форма скрытого кошмара и чуда, «....никакой обыденной жизни на самом деле нет» [Мамлеев 2003, с. 62]. И Боря Кукушкин, гордившийся прежде тем, что он интеллигент «западной ориентации», понимает, что эта вера в вечность - свойство именно русского менталитета. И не просто понимает, а уже оказывается неспособным жить без чувства причастности к Бытию: «Сам он после всех событий уже перестал считать себя западно ориентированным интеллигентом. По ночам он теперь нередко просыпался, вставал и выл, глядя то в пустоту, то на луну. Выл, кстати, не от страха потерять жизнь, а, наоборот, от бездонного счастья бытия» [Мамлеев 2003, с. 62].
Таким образом, «достоевская» тема жизни после смерти приобретает у Мамлева иной характер. Для Достоевского кладбище - метафизическая воронка-ловушка естественной почвы, профетическое напоминание об угрозе выпадения из мира вертикальной суетности в мир горизонтальный. Поскольку писатель дает два варианта жизни после смерти, закономерно возникает вопрос: как же все-таки достичь в «новой жизни» «совершенного бытия», Вечной Гармонии? Если перевести этот вопрос из сферы социально -психологической в сферу метафизическую, то ответ на этот вопрос дает один из «метафизических путешественников» Ю. Мамлеева - Андрей, герой рассказа «Дорога в бездну»: «Высшее «Я» <...> и есть <...> не подверженное смерти «Я», все остальные твои «я» <... > его тени, даже антитени... Их надо <... > «устранить» <... > путем истинного знания и реализации этого скрытого «Я» [Мамлеев 2003, с. 133]. У героев Достоевского представления о мире ином связан с христианской традицией. У персонажей Мамлеева эти представления многовариантны: в них слышны отголоски древних индуистских текстов, индийских мифов и новейших философских систем. Например, упомянутый идеолог Андрей проповедует, что согласно адвайте-Веданте, «абсолютное высшее начало <... > “содержится” внутри нас... Каждый человек может открыть в себе это Высшее “Я”, или Бога, отождествить себя с Ним <... > перестав быть <... > “дрожащей тварью ”. Секрет <... > в формуле “Я есть Я”. » [Мамлеев 2003, с. 132]. В этом учении, кроме индуистской дуалистической Веданты, основанной на Великом Тождестве, «смешались» и догматическое христианское учение об обожении человека, и ницшеанское самообожение, и элементы философии Хайдеггера об обретении человеком самого себя. И это не постмодернистская игра в варианты, не утверждение о невозможности обретения истины, не выражение релятивистской тенденции. Так моделируется собственная идея писателя - мысль о таких хаосе и тьме в душе современного человека, которые не всегда может просветить свет христианской любви: сегодня человек и признавая Христа, даже принимая Его как идеал, еще не спасается этим признанием. Так, например, в рассказе «Бегун» Вася Куролесов, подобно смешному человеку Достоевского, оказался в метафизическом странствии, но не завершил своих поисков признанием Бога: «Из Вселенной я вроде бы вышел в Неописуемое, в Божественное, в Абсолютное, - восклицает он, - все на месте, как надо, Бог есть Бог - и все равно, даже после этого я все бегу и бегу! Куда же мне теперь-то бежать, после Божественного? <...> Ухожу я,
Господи, или к Тебе, вовнутрь себя, или в такую даль, что ее никаким знаком не обозначишь, никакой Пустотой не выразишь» [Мамлеев 2003, с. 115].
Таким образом, самый сложный мифологический текст в художественном космосе Достоевского и Мамлеева - это попытки прорыва в трансцендентное, Вечное через прах земной, через могилки. Кладбищенская «щель» для героев Достоевского и Мамлеева - еще одна возможность «живого беспрерывного единения с Целым». Однако Совершенное Ино-бытие достигается (или не достигается), проживается (или не проживается) ими по-разному. Это Ино-Бытие и показано у писателей по-разному: у Достоевского - в снах, кошмарах, грезах и фантазиях, у Мамлеева ожившие мертвецы (вестники «другой реальности») врываются в повседневную жизнь героев, изменяя их, человеческую алхимию.
Литература
Дугин А. Русская вещь. Очерки национальной философии. - М., 2001. - Т. 1.
Мамлеев Ю.В. Конец века. - М., 2003.
Мамлеев Ю. Свободная русская поэзия: предисловие // [Электронный ресурс]. - Электронные данные. - Заглавие с экрана. - Режим доступа: http://www. ishevelev.narod.ru/mamli.htm.
Пятигорский А.М. Философия одного переулка // Пятигорский А.М. Избранные труды. - М., 1996.
Сад демонов. Словарь инфернальной мифологии средневековья и Возрождения / Автор-составитель А.Е. Махов. - М., 1998.
