CC BY
220
УДК 101.1 Ф. Е. Ажимов
МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ФИЛОСОФИИ И ЛИТЕРАТУРЫ
Статья посвящена осмыслению феномена «стирания границ» между философией и литературой, имевшему место в конце ХХ в. в постмодернистской культуре. Автор критически осмысляет явление и вскрывает методологические и содержательные достоинства и недостатки данной парадигмы. Ключевые слова: метафизика, онтология, теория литературы, постмодернизм.
The metaphysical matters of mutual relations between philosophy and literature. FELIX E. AZHI-MOV (Far Eastern National University, Vladivostok).
Article deals with the analysis of the phenomenon of “border deletion” between philosophy and the literature that took place in postmodernist culture at the end of the 20th century. The author critically considers the phenomenon and presents the methodological and substantial merits and demerits of the paradigm. Key words: metaphysics, ontology, the theory of the literature, a postmodernism.
Несомненным является то, что общий контекст интересов современной культуры так или иначе смещается в сферу творчества и эстетики. Эстетический опыт в силу определенной своей иррациональности затрагивает такие основы бытия, которые сложно рассудочно осмыслить и вербализовать, но именно стремление к осмыслению подобных феноменов сближает эстетику с первой философией [8, c. 11, 12].
Метафизический аспект эстетики максимально представлен в литературном творчестве, поскольку литература par excellence существует как текст, нагруженный философскими смыслами. Литература в ХХ в. воспринимается как нечто крайне эстетизированное, не как отражение жизни и реальности, а как некая сверхреальность, обладающая определенными преимуществами перед самой реальностью. Литература выступает антонимом таким понятиям, как «наука», «рационализм» и т.п. Такая точка зрения задает смысловой фон творческой и исследовательской деятельности многих авторов журнала «Новое литературное обозрение». Указанной позиции во многом противоположен взгляд литературоведов, публикующих свои статьи в издании «Вопросы литературы», ориентированном на более классический подход. Так, И. Шайтанов, утверждает, что подобные попытки переосмыслить суть феномена литературы, написать ее
«другую историю», на деле оборачиваются графоманией и пародией [25].
Так нуждаются ли друг в друге литература и метафизика? Будет ли их союз продуктивным? Ответ на данный вопрос, безусловно, связан с более широкой проблемой - проблемой взаимоотношений между философией и литературой. Н.С. Автономова считает, что обсуждение вопросов взаимоотношения философии и филологии, философии и литературы является особенностью современной «интеллектуальной жизни» [1, с. 91], с ее опорой на междисциплинарность, с ее стремлением преодолеть однобокость и замкнутость научного мышления. Философия и филология, согласно Автономовой, в реальности, в научной и художественной сферах жизни должны существовать совместно, бок о бок.. Очевидно, что философия многим обязана филологии, первая во многом зависит от литературы и литературоведения, особенно в такой период, когда философская терминология обновляется и перестраивается в контексте активного восприятия концепций и терминологии западноевропейской философии второй половины ХХ в.
В тоже время и литература, и филология во многом обогатились за счет взаимоотношений с метафизической и методологической составляющими философии [2, с. 45].
АЖИМОВ Феликс Евгеньевич, кандидат философских наук, доцент кафедры философии Института истории, философии и культуры (Дальневосточный государственный университет, Владивосток). E-mail: sophos@wl.dvgu.ru ©Ажимов Ф.Е., 2010
Метафизика в литературе
и литература как метафизика
Литература чрезвычайно восприимчива к любым переменам в современной культуре, особенно в философии. Так, французский литературовед и философ Люсьен Гольдман считает, что литература не просто пассивно воспринимает и отражает фундаментальные философские проблемы: художественные произведения являются «полем» для активного поиска ответов на метафизические вопросы. Рассмотрим его концепцию подробнее.
Согласно Л. Гольдману, гуманитарные науки не могут быть изолированы друг от друга, так как человеческие мышление и поведение функционируют по одним и тем же законам, а значит, должно существовать единое теоретическое осмысление этих феноменов, которое приведет к выработке единого метода познания. Последний сам по себе не способен консолидировать или синтезировать науки, но он отвечает требованиям внутренней специфики всего гуманитарного знания и препятствует тенденциям индивидуализации гуманитарных наук, их обособления друг от друга.
Для Гольдмана не столь важен методологический метауровень, его, скорее, интересуют некие феномены-константы, которые могут интегрировать социогума-нитарное знание. В качестве такого интегрирующего звена может выступать литература, которая всегда содержит в себе отражение социальной, экономической, исторической, культурной, этической и др. проблематики того или иного периода времени [10, с. 338]. Литература, согласно Гольдману, является тем средством, с помощью которого может быть разрешена метафизическая оппозиция «человек-природа» [9, с. 43]. Многие художественные произведения, начиная с древнегреческих трагедий, выражают проблему дуализма и являются проявлением «трагического мировоззрения» [9, с. 29]. Последнее представляет собой отражение борьбы между противостоящими друг другу сферами: женской и мужской, божественной и земной, природной и исторической, гражданской и семейной. Квинтэссенцией такого мировоззрения, по Гегелю, является трагедия Софокла «Антигона» [28, с. 33-58]. Конфликт представителей двух законов - божественного и гражданского (Антигоны и Креонта) - заканчивается смертью главных героев. Именно так, через диалектическое снятие противоположностей, воцаряется справедливость, воплощенная в Духе.
Л. Гольдман утверждает, что «трагическое мировоззрение» является неполноценным, фрагментарным, поскольку оно лишено изначальной целостности, которая выступает центральной категорией в системе мышления [9, с. 7]. Заключение о двойственности мира говорит об интеллектуальной слабости, об оторванности разума от бытия. Например, исторический прогресс (и прогресс сознания) обусловлен онтологическими (природными) принципами. Точнее, само бытие дано нам как историческое, как «последовательность
способов ... как человек видел, чувствовал, понимал и особенно изменял физический мир» [9, с. 48], т.е. трансформация последнего есть уже собственно человеческая история, которая направлена на преодоление трагедии невозможности создать целое из двух противоположных частей. Гольдман полагает, что человечество с древних времен было бессознательно обеспокоено поисками целостности, которая может быть воплощена лишь в понятии Бога. Человек, в результате своей нигилистической ориентации, заменил собой Бога, но вместе с тем остался удрученным двойственностью, трагедийностью бытия, разворачивающимися перед его лицом. Европейское мышление Нового времени, считает Гольдман, продолжает нигилистическую линию, генерируя такие термины, как «ego», «монада» и т.д., которые замыкают субъекта на самом себе.
«Европейское общество все более начинает напоминать множество монад без окон и дверей. На втором этаже дома может происходить настоящая трагедия, а на первом этаже никто этого даже не заметит» [9, с. 474].
Объективным наблюдателем, которому доступна полная картина происходящего в человеческом мире, к тому же наблюдателем объединяющим и примиряющим, может быть только Бог, но он должен быть «скрытым» созерцателем свершающихся событий [9, с. 45]. В контексте художественного произведения такой Бог был бы не одним из действующих персонажей, а находился бы «за кадром», являясь режиссером. Он руководит, не подавляя своим видимым присутствием конфликтующих в пьесе персонажей, при этом они знают или подозревают о его существовании.
В рамках своей концепции Гольдман анализирует трагедии французского писателя Расина, где человек не выступает в качестве завершенного венца творения. Все герои его произведений - односторонние, упрямо противостоящие друг другу «фрагменты» бытия, лишь после разрешения конфликта становится возможной целостность, изначальным гарантом которой выступает Бог, ведающий единством, пусть и скрытым.
В рассуждениях Гольдмана наиболее важным, с нашей точки зрения, является тот момент, что в самом по себе феноменальном мире человек чаще всего не способен самостоятельно прийти к мысли о существовании такого объективного наблюдателя. Только погрузившись в мир литературы, люди осознают неполноценность и фрагментарность окружающего их мира, стремятся преодолеть их и обрести скрытого, сокровенного и, добавим мы, метафизического Бога.
Л. Гольдман, рассматривая онтотеологическую проблематику в художественных произведениях, расширяет границы классического представления о литературе и утверждает, что последняя не только содержит в себе метафизические вопросы, но и в состоянии успешно их разрешать.
В то же время, благодаря активному взаимодействию литературы и литературоведения с философией,
появилась возможность рассмотреть художественное творчество под совершенно новым ракурсом.
В. А. Подорога указывает на тот факт, что западное литературоведение в 1950-1960-х годах «значительно расширило свои возможности, когда стало опираться на новейшие философские методы аналитической работы» [17, с. 12]. Такое изменение в гуманитарной методологии позволило, как мы увидим ниже, сделать филигранный анализ специфики литературы, основанный исключительно на философских методах. Сформировался новый взгляд на литературное творчество, отличный от принятого в отечественной философской традиции XIX - начала XX вв., где литература выступает в качестве вида проповеди, идеологического канала. Подобный подход в условиях современности явно устарел, поскольку он подчиняет литературу прагматическим целям сугубо политического характера, оставляя на втором плане ее художественную и философскую ценность.
Отличной демонстрацией обогащения теории литературы метафизическими идеями может служить концепция В. А. Подороги о трех видах литературного мимесиса, которые могут быть названы тремя способами бытия литературы: внешнем, внутреннем и меж-произведенческом [17, с. 10, 11].
Первый способ существования художественного произведения является простым отражением реальной жизни и тем самым делает литературу второстепенной по отношению к жизненной практике, лишает ее какой бы то ни было самостоятельности. Хотя, с другой стороны, подобный срез литературного творчества позволяет выделить в последнем важную функцию - осуществление рефлексии о существующей действительности. В немецкой художественной литературе конца XX в., например, преобладают монологи [20], таким образом демонстрируется неспособность современного человека к диалогу, к взаимодействию с окружающими людьми, с обществом. Причем эта характеристика немецкой литературы есть одновременно и недостаток самого «писательского цеха», и отражение существующей ситуации в сознании людей и в обществе.
Второй вид литературного мимесиса - внутренний - делает литературу самостоятельным миром, не нуждающимся в корреляции с внешней действительностью. Такая литература являет собой машину по созданию аутентичных «целостных образов» [18], которые в состоянии довлеть над реальностью.
Последний же вид существования литературы представляет собой взаимодействие произведений друг с другом, в том числе посредством их восприятия, цитирования третьим лицом. В данном случае реальность художественного произведения противостоит обычной реальности и «живет» по своим определенным онтологическим законам. В таком художественном мире обнаруживается огромный арсенал различных средств по изменению времени и пространства. Так, В.А. По-дорога воссоздает сложную космологию гоголевского
письма, в котором есть определенные законы, ритмы, противостоящие друг другу силы; тексты Гоголя особенно богаты всевозможными метафорами пространства, времени, материи, небытия, хаоса. К своеобразной гоголевской онтологии отсылает порой не всё его произведение и, тем более, не все работы в целом, а один-единственный образ (например, шкатулка Чичикова [17, с. 124-165]).
В представленном анализе отчетливо проявляется тенденция рассматривать сам литературный текст как сложную метафизическую систему, созданную посредством художественных образов.
Мы рассмотрели предпосылки и некоторые итоги «сотрудничества» философии и литературы. Каковы же конкретные механизмы продуктивного сближения и взаимовлияния философии, в частности метафизики, и литературы?
Метафора и стиль
Одним из главных моментов, объединяющих философию и литературу, можно со всей уверенностью назвать феномен метафоры, который в ХХ в. стал объектом тщательного изучения лингвистов, литературоведов, логиков и философов. Исследователи переключили свое внимание с более общих вопросов о сущности и функционировании языка на проблему метафоры, пытаясь устранить многозначность фраз обыденного языка с целью построения специального непротиворечивого языка и естественных, и социо-гуманитарных наук. Причем интерес к исследованию проблемы метафоры следует расценивать как «преодоление определенных позитивистских тенденций» [5, с. 205] в науке и культуре, так как использование метафор сводит на нет требование постоянства смысла и значения понятий. Что касается философии, то она в принципе не может функционировать и развиваться без участия метафорического мышления и метафорического языка.
В настоящее время метафора перестала быть обязательным элементом лишь художественного произведения или обыденного мышления, она прочно осела и в научном языке. Терминология науки в определенном смысле является производной от метафорического мышления: «понятие - всего лишь остаток метафоры» [7, с. 272]. Научное познание в целом можно назвать результатом, завершением развития метафорического языка, который выступает источником эвристики, а также образности, определенной наглядности. И хотя метафора, на первый взгляд, предстает врагом однозначности и всего обязательного, в то же время именно к ней прибегают для того, чтобы высказать какую-либо идею более точно, а значит, и более однозначно. «Метафора, если она удачна, помогает воспроизвести образ, не данный в опыте» [21, с. 8]. Метафора способствует пониманию, а иногда даже является ключевым моментом в понимании какого-либо эмпирического объекта либо объекта, находящегося по ту сторону нашего повседневного опыта.
Метафора есть одновременно источник и многозначности, и однозначности. Метафора способна венчать процесс познания, создавая конкретный итоговый образ. С другой стороны, метафора не ставит точку, а осуществляет беспрестанный поиск «синтезов» научных и философских идей. В отличие от аналогии, которая находит общие свойства разных предметов, метафора соотносит сами предметы как схожие, пытается отождествить их, но, разумеется, не отождествляет в полном смысле слова [13, с. 118]. Метафорический образ по своей сути не имеет четких границ и не может полностью исчерпать своих смыслов. Последнее обстоятельство позволяет говорить о том, что использование метафор в языке и мышлении способствует формированию целостной картины мира [19, с. 175].
Авторы одной из популярных работ, посвященных метафоре [14], отмечают, что метафорическое мышление присуще каждому человеку, и, как правило, оно не осознается. Более того, все человеческие мысли и действия можно классифицировать согласно той же схеме, что и метафоры, а точнее, наоборот: классификация метафор, предложенная в данной работе, является одновременно классификацией или структурированием самой человеческой жизни.
Особенно значимым представляется то, что вышеупомянутые классификации метафор основаны на анализе не только чувственно-созерцательного, образного, но и рационального аспекта бытия. Так, использование метафорических образов позволяет классифицировать различные объекты познания (причем некоторые из них не поддаются классификации другим способом) посредством превращения абстрактных понятий в предметные, что, в свою очередь, способствует повышению уровня отчетливости наших представлений о том или ином феномене. Любой абстрактный концепт благодаря метафоре может приобрести количественные, пространственные и временные характеристики. Так происходит при использовании «онтологических метафор». Мы в состоянии, например, представить инфляцию как объект прямого воздействия («Нам нужно бороться с инфляцией» [14, с. 50]), разум как машину («Мы все еще пытаемся выработать решение этого уравнения», «У меня сегодня не работает голова» [14, с. 52]) и т.д.
Закономерно возникает вопрос - можно ли избежать метафизической проблематики вообще, если даже позитивистско-аналитическо-структуралистская лингвистика пришла к выводу о невозможности избавления от метафор в процессе создания исключительно «естественного» языка (ведь метафоричность языка, как мы рассмотрели выше, напрямую связана с метафизическим дискурсом)? Современные философы пришли к окончательному осознанию того, что построение метафизических концептов во многом основано на работе метафорического мышления.
В завершение данного раздела не можем обойти вниманием вопрос о том, что в литературе и филосо-
фии особенно значим сам способ изложения идей автора, или, говоря иначе, стиль, т. е. важно не только то, о чем пишет философ или писатель, но и то, как он это делает. Существует оригинальное мнение, что философские тексты отличаются между собой не столько содержанием, сколько стилем (ведь, по большому счету, философские проблемы на протяжении многих столетий остаются одними и теми же). Именно это имел в виду Ж. Делез, когда заявил, что философ, помимо всего прочего, - еще и стилист [11, с. 182]. Показательно в данном отношении то, что у исследователей творчества таких литературно одаренных философов, как Хайдеггер и Деррида, всегда есть соблазн писать об их работе на их же языке, т.е. фактически заниматься подражательством, забывая об объективности своих научных изысканий [27, с. 163]. Что касается стиля изложения, присущего тому или иному автору, то он, несомненно, является прямым отражением стиля мышления последнего.
«Писательствующие» философы
Стиль изложения в настоящее время становится чрезвычайно важным элементом научного и философского дискурсов. Для нас особенно значимым является то, что философы активно осваивают различные литературные приемы. Многие из авторов не останавливаются лишь на использовании в своих философских текстах богатого арсенала художественных методов, а создают собственные художественные произведения как новую форму выражения своих идей. Речь в данном случае пойдет не о философствующих писателях, а именно о «писательствующих» философах.
М. Фуко попытался проанализировать вышеупомянутый феномен в работе «Безумие и неразумие: История безумия в классический век». Французский мыслитель приводит в качестве примеров «писатель-ствующих» философов такие ключевые фигуры европейской культуры второй половины ХХ в., как Ж. Ба-тай, М. Бланшо, П. Клоссовски и др. Их идеи всецело вплетены в контекст художественных произведений, но, в то же время, сами авторы ни на миг не расстаются с претензией на «научную» философскую фундиро-ванность этих идей. Вот как об этом пишет сам Фуко: «В неистовствах Батая, в коварной и тревожной мягкости Бланшо, в спиралях Клоссовски есть нечто такое, что исходит от философии и в то же время играет ей, ставит ее под вопрос, совсем отходит от нее, а потом возвращается... Нечто такое, что... связано неисчислимыми нитями со всей западной философией, но при помощи какой-нибудь мизансцены или формулировки. вдруг отрывается от нее. Вот эти хождения по самой кромке философии делают проницаемой - стало быть, ничтожной - границу философского и нефилософского» [Цит. по: 22, с. 46].
Отличительная черта анализируемых нами произведений заключается в том, что они представляют собой переход от философствования как абстрактного
теоретизирования к художественно-литературной
практике (употребляя термин «переход», мы имеем в виду гегелевское АиШеЪеп (освоение, усвоение, снятие, смещение и т.д.), главной особенностью которого является сохранение предыдущего состояния вещи в качестве ее инобытия). В данном случае подобный переход является не одномоментным и необратимым актом, а непрерывным процессом скольжения мысли из литературы в философию и обратно.
Художественная проза М. Бланшо неразрывно связана с философскими идеями Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, А. Кожева, Ж. Батая, Э. Левинаса, Ж. Деррида и др. Речь идет не только о том, что многие произведения писателя созданы под влиянием философских концепций указанных мыслителей, но и о том, что само литературное творчество Бланшо во многом определило ключевые идеи тех же Батая, Фуко, Левинаса и Деррида. Это один из многих примеров сложного, как мы говорили выше, взаимовлияния философии и литературы.
В одной из своих работ «Литература и право на смерть» Бланшо формулирует главный для него, не только как для писателя, но и как для литературоведа, тезис о сути литературы как формы человеческого познания: «... литература начинается тогда, когда ее ставят под вопрос» [6, с. 9]. Именно в процессе выявления своей специфики литература становится литературой. С точки зрения французского писателя, литература как таковая не является необходимой, она - нечто излишнее, однако ее отличие от подобных ей феноменов заключается в факте осмысления собственной «ненужности». Отчетливое осознание этой характерной черты литературы началось в авангардистском искусстве, например в сюрреализме. Утверждение о «бесполезности» литературного творчества закономерно переводится в модальную плоскость, трансформируясь в вопрос: если литература не нужна, то она не должна существовать? Таким образом, главной проблемой литературы можно назвать онтологическую проблему ее существования или несуществования. Но даже если допустить, что литература по сути своей есть ничто, то «ничтожность» эта не мешает ей вызывать существенные преобразования в человеческом сознании, а также создавать и организовывать уникальное бытие.
У тех, кто только знакомится с произведениями таких авторов, как М. Бланшо и П. Клоссовски, может создаться впечатление, что в этих работах отсутствуют главные герои, более того, перед любым читателем рано или поздно встает вопрос: есть ли вообще здесь действующие лица? Действительно, центральными персонажами в рассматриваемой нами литературе являются «эйдосы» и «теории» [по: 15, с. 276]. У М. Бланшо герой повествования запросто превращается в абстрактный концепт, в метафору, а философская абстракция, в свою очередь, может преобразоваться в одного из собеседников. Указанные метаморфозы обусловлены прежде всего метафизической ориентированностью
и метафизическим способом мышления самих авторов, при этом, конечно же, философские концепции как таковые никогда не присутствуют в тексте открыто. Если говорить более точно, то метафизика «растворена» в текстах подобного рода, и наоборот - литература растворена в метафизике. Обладая метафизическим содержанием, литературное произведение не является субъективным порождением творческого духа, а существует в качестве объективного бытия.
Комментируя один из рассказов М. Бланшо, Э. Ле-винас заметил, что «художественная практика подводит художника к осознанию, что он не является автором своих произведений» [16, с. 134]. Литературные творения настолько онтологически обособлены от своего автора, что они противятся любому однозначному, даже авторскому, толкованию.
Проза Бланшо и Клоссовски сверхуникальна в том смысле, что она остается недоступной для читателя и разрушает все привычные представления о тексте, как классическом, так и авангардистском. Главная характеристика этих двух известных типов текста - их адре-сованность читателю, они предполагают возможность погружения читателя в произведение. Что же касается М. Бланшо и П. Клоссовски, то, можно сказать, что они пишут «в никуда». Например, в работах Бланшо всегда будет оставаться непреодолимая дистанция между текстом и читателем, заставляющая последнего страдать от запутанных и невнятных переливов мысли, доводящих до головокружения.
Итак, писатели, обратившись к философии, и философы, став писателями, не просто создали интересный и продуктивный «синтез», но и пришли к выводу о том, что старые форм существования философии и литературы потеряли свою актуальность.
«Конец философии» или «конец литературы»?
Становится очевидным, что в ХХ в. во взаимоотношениях литературы и философии наступает новый этап. Интеллектуалы этого времени заговорили о наступлении «конца философии». Речь идет о том, что философия в их понимании исчерпала свои методологические ресурсы, утратила возможности адекватного разъяснения метафизических вопросов о мире и человеке. К подобному положению дел привел расцвет антиметафизического движения, к которому можно отнести такие философские направления как иррационализм, позитивизм, постмодернизм и др.
И хотя отчетливо проявляется тенденция рассматривать идею о «конце философии» именно как современное явление, тем не менее мы убеждены, что подобные феномены всегда имели место в развитии философского знания. Очевидна следующая историкофилософская закономерность: в сообществе философов и в исследовательской литературе тот метафизик считается «крупным», «влиятельным», «выдающимся» и т.д., философская система которого содержит раздел «эстетика». К таким великим философам относятся Платон, Аристотель, Кант, Гегель, Хайдеггер
и др. Характерно также, что с именами вышеупомянутых философов-классиков связано появление мотивов «конца философии». Идея завершения философии выдвигается всегда конкретным философом, таким образом он подводит итог своему учению (а значит, и всем предшествующим) - это означает, что так называемый «конец философии» является на самом деле точкой в развитии определенной философской системы, поставленной самим автором этой системы. Существует ли связь между обретением «окончательной истины» конкретным философом и наличием в его философском дискурсе эстетической составляющей как результата или концентрированного выражения философствования? На наш взгляд, эти явления, несомненно, взаимосвязаны. Это особенно актуально сегодня, когда очевиден приоритет сферы эстетического в современной культуре, провозглашающей смерть философии.
«Умерла ли философия вчера, после Гегеля, Маркса, Ницше или Хайдеггера, - и должна ли она еще скитаться в поисках смысла собственной смерти, - или она всегда существует, сознавая свою направленность к смерти, как это молчаливо подразумевается в тени того самого слова, которое провозглашает ркИа'в-рЫа рвгвтг^'; должна ли она была умереть однажды, внутри истории, или она всегда существует агонией и насильственным раскрытием истории, напрягая свои возможности против не-философии - своей противоположности, своего прошлого и настоящего, своей смерти и своего источника; или же по ту сторону этой смерти или этой смертности философии, а может быть, даже благодаря им, мысль должна была бы еще сбыться, начиная с того, что не было еще задействовано в философии; и что еще более странно, само будущее тогда имело бы будущее...» [12, с. 367]
Приведенный отрывок из известной работы Ж. Деррида обнажает заигрывающий и в то же время самоуничижительный характер философии: она сама, как и литература, сочиняет свою смерть. Рассуждения философов о конце философии связаны с рассуждениями о предмете последней, а предмет философии, как утверждал Хайдеггер, «есть собственный и высший результат ее самой» [24, с. 260]. Апогей философствования, стало быть, достигается тогда, когда мысль того или иного философа в своем развитии достигает окончательной завершенности, мыслитель осознает, что его дискурс охватил абсолютно все. Смерть философии - заветная мечта и цель любого добросовестного философа.
Вместе с тем необходимо отметить, что идеи о смерти литературы возникают не менее часто, чем идеи о «конце философии». Сливаясь с философией, литература повторяет ее опыт борьбы с самой собой. Когда литература озадачивает себя вопросом о возможности своего существования, а значит, и несуществования, она подражает философии. Французский философ и культуролог Р. Барт писал, что отличительная особенность современного писателя - это вынос на поверхность, откровенная демонстрация в своих рабо-
тах борьбы с литературой [3, с. 544]. В то же время, полагает Барт, эта черта скрыто присуща литературе вообще: «с тех пор как существует “Литература”., можно сказать, что функция писателя - с ней воевать» [3, с. 537]. Этому утверждению вторит мысль Ж. Батая: «Литература должна была вынести обвинительный приговор сама себе» [4, с. 16].
Совершенно естественным является то, что рано или поздно в развитии любого вида знания наступает этап рассмотренных нами выше пессимистических (на первый взгляд) настроений. Но такой период «конца» или «смерти» всегда является переходным на пути к обновлению и улучшению знания, что отчетливо осознается всеми участниками соответствующего дискурса.
Таким образом, обращенность современных писателей и философов к проблемам, связанным с невозможностью дальнейшего развития литературы и философии, на самом деле стимулирует поиск новых способов их функционирования и сосуществования. Причем этот процесс не является бесконечным, и литературоведы, например, отмечают, что в настоящее время поэты и писатели подводят «итог» своим поискам новых литературных форм, а в литературном сообществе к постмодернистским экспериментам в современном художественном творчестве относятся крайне настороженно [26, с. 160].
Мы видим, что появление идей о конце философии и литературы (что, как следует из вышесказанного, надлежит все-таки оценивать положительно) - это, с одной стороны, вполне закономерное явление в развитии каждой из этих сфер культуры, с другой - результат их тесного взаимодействия. Таким образом, сближение философии и литературы, на наш взгляд, является естественным и продуктивным. Однако существуют и другие точки зрения. Так, немецкий философ Ю. Хабермас убежден, что отождествление философского знания с литературным творчеством приводит к функциональному тупику, еще более запутывающему и без того сложную ситуацию взаимодействия философии и литературы: «Философское мышление, если, согласно рекомендациям Деррида, оно освобождается от обязательства решать проблемы и литературно-критически переосмысливается, лишается не только присущей ему серьезности, но и результативности. И наоборот, литературная критика теряет свою способность выносить суждения, когда она, как представляется последователям Деррида на литературных факультетах, переключается с присвоения содержаний эстетического опыта на метафизическую критику. В результате ложной ассимиляции одной отрасли деятельности другой обе лишаются субстанциональности... Тот, кто перемещает радикальную критику разума в область риторики, чтобы преодолеть парадоксальность ее самонаправ-ленности, притупляет остроту самой критики разума. Ложная претензия на то, чтобы снять жанровое различие между философией и литературой, не может вывести из апории» [23, с. 194].
Подводя итог исследованию метафизических проблем взаимоотношения философии и литературы, мы позволим себе не согласиться с Хабермасом относительно того, что литературное переосмысление философии и приписывание литературе метафизических обязательств являются бесперспективными и негативно сказываются как на философии, так и на литературе.
Рассмотрев проблемы, связанные со взаимодействием философии и литературы, мы пришли к выводу, что они сближаются друг с другом в силу некоторых объективных причин: во-первых, для адекватного постижения процессов, происходящих в современной культуре, необходимо определенное метафизическо-литературное отражение и переосмысление этих феноменов, во-вторых, для философии и литературы существуют общие механизмы самовыражения, среди которых особенно стоит отметить метафору и стиль, в-третьих, философия и литература содержательно пересекаются, когда ставят и разрешают метафизические проблемы. Указанный метафизический потенциал этих сфер духовной жизни направлен, в том числе, и на осознание их специфики, что позволяет говорить о новом этапе в их развитии - литература становится самодостаточной, фундаментально обоснованной и онтологически объективной, а философия может найти высшее свое проявление в литературе.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Автономова Н.С. Философия и филология (о российских дискуссиях 90-х) // Логос. 2001. № 4. С. 91-105.
2. Балашова Т.В. Французская поэзия ХХ века. М.: Наука, 1982. 392 с.
3. Барт Р. Зази и литература // Кено Р. Упражнения в стиле. СПб.: Симпозиум, 2001. С. 537-544.
4. Батай Ж. Литература и Зло. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1994. 166 с.
5. Бессонова О.М. Очерк сравнительной теории метафоры // Научное знание: логика, понятие, структура. Новосибирск: Наука, 1987. С. 205-227.
6. Бланшо М. Литература и право на смерть // Бланшо М. От Кафки к Кафке. М.: Логос, 1998. С. 9-56.
7. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Доб-росвет, 2000. 387 с.
8. Бычков В .В. К проблеме метафизики эстетического опыта // Эстетика: Вчера. Сегодня. Всегда. Вып. 3. М.: ИФ РАН. 2008. С. 3-23.
9. Гольдман Л. Сокровенный Бог. М.: Логос, 2001. 484 с.
10. Гольдман Л. Структурно-генетический метод в истории
литературы // Зарубежная эстетика и теория литературы Х1Х-ХХ вв. М.: Изд-во МГУ, 1987. С. 335-348.
11. Делез Ж. Переговоры. СПб.: Наука, 2QQ4. 235 с.
12. Деррида Ж. Насилие и метафизика. Эссе о мысли Эмма-нюеля Левинаса // Левинас Э. Избранное. Тотальность и Бесконечное. М., СПб.: Университетская книга, 2QQQ. С. 367-4Q3.
13. Казимирова Е. Метафора и аналогия: междисциплинарный подход // Человек вчера и сегодня: междисциплинарные исследования. М.: Иф РАН, 2QQ8. С.111-119.
14. Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М.: Изд-во ЛКИ, 2QQ8. 25б с.
15. Лапицкий В. Великий мономан // Клоссовски П. Бафо-мет. Купание Дианы. СПб.: Академ. проект, 2QQ2. С. 534571.
16. Левинас Э. Служанка и ее господин // Бланшо М. Ожидание забвение. СПб.: Амфора, 2QQQ. С. 134-144.
17. Подорога В.А. Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы. Т.1. Н. Гоголь, Ф. Достоевский. М.: Культурная революция, Логос, Logos - altera, 2QQ6. б88 с.
18. Подорога В.А. Философия и литература. URL: http:// www.polit.ru/lectures/2006/07/ 28/podoroga.html
19. Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира / Б.А. Серебряников, Е.С. Кубрякова, В.И. Посто-валова и др. М.: Наука, 1988. 21б с.
2Q. Соколова Е.В. «Диалог невозможен.»: Коммуникативная проблематика в современной литературе в Германии: (Б. Шлик, М. Байер, К. Хакер, В. Генацино, К. Крахт): Аналитический обзор. М.: ИНИОН РАН, 2QQ8. 128 с.
21. Теория метафоры. М.: Прогресс, 199Q. 512 с.
22. Фокин С.Л. Философ-вне-себя. Жорж Батай. СПб.: Изд-во Олега Абышко, 2Qq2. 32Q с.
23. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М.: Весь мир, 2003. 41б с.
24. Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. Введение // Хайдеггер М. Положение об основании. СПб.: Алетейя, 2QQQ. С. 25б-28б.
25. Шайтанов И. Дело № 59: НЛО против основ литературоведения // Вопр. лит. 2003. № 5. С. 135-151.
26. Щедрина Т.Г Грани настоящего (философические заметки читателя «Вопросов литературы») // Вопр. философии. 2007. № б. С. 159-1б7.
27. Ямпольская А. В. Современная французская мысль и переосмысление структурализма. Размышления над книгой Н.С. Автономовой «Познание и перевод. Опыты философии языка» // Вопр. философии. 2009. № 3.
С. 158-1б4.
28. Ямпольский М. В склепе Антигоны. Несколько интерпретаций «Антигоны» Софокла // Новое литературное обозрение. 1995. № 13. С. 33-58.
