CC BY
193
О.В. Ауров
МЕСТНОЕ РЫЦАРСТВО КАСТИЛИИ в XIII — середине XIV вв.
В своде местного права (фуэро), пожалованном городу Кордове в 1241 г. королем Кастилии и Леона Фернандо III Святым (1217 — 1252), содержится положение, на первый взгляд кажущееся парадоксальным. Основную его часть мы вынесли в заглавие настоящей статьи, а полностью оно переводится следующим образом: «Если кто-либо из пехотинцев способен владеть конем
(Употребленный здесь глагол «equitare» предполагает также умение пользоваться соответствующим вооружением и снаряжением. — О.А.) или же впоследствии пожелает [делать это], пусть сражается как конник и войдет в число рыцарей» («milites») (Дословно: «... пусть на него распространятся обычные нормы, действующие в отношении рыцарей». — О.А.).[1]
|~х] Лионская конница в XII в. (миниатюра)
Лионская конница в XII в. (миниатюра)
Мы считаем, что это положение, на первый взгляд абсолютно частное, требует специального рассмотрения. Пожалованное городу, незадолго до этого захваченному христианами и заселявшемуся на первом этапе преимущественно кастильцами, фуэро Кордовы было призвано определить основные принципы организации городской жизни, исходя из традиционных, устоявшихся норм.
Сказанное имеет непосредственное отношение и к статусу местного рыцарства. Представители этого слоя, проживавшего в пределах территориальных общин (консехо) Кастильско-Леонского королевства, играли определяющую роль в структуре местного управления. Соответственно, на вновь завоеванные территории Андалусии переносились правовые модели, уже утвердившиеся на территории Кастилии и Леона: не случайно в тесте употреблено выражение «mores militum» (Дословно: «рыцарские обычаи». -О.А).
Внимательное рассмотрение приведенного выше положения фуэро Кордовы приводит к несколько неожиданным результатам.
Его основная часть явно свидетельствует об отсутствии жестких правовых препятствий, ограничивающих доступ в среду местного рыцарства: она была открыта для всех желающих из числа простых воинов-пехотинцев, обладающих соответствующими навыками. Казалось бы, это полностью соответствует сложившимся историографическим представлениям о местном рыцарстве как сообществе
незнатных «конников-горожан» («caballeros cibdadanos») или «конников-вилланов» («caballeros villanos»
— от слова «villa» — «город», «местечко»). Не случайно известная аргентинская исследовательница К. Пескадор употребляла выражение «народное рыцарство»[2], а выдающийся испанский историк и филолог Р. Менендес Пидаль писал даже о рыцарстве « демократическом». [3]
Истоки подобных взглядов связаны прежде всего с именами испанских и португальских историков либерального направления XIX — первой половины ХХ вв., прежде всего — Ф. Мартинеса-Марины (1754 — 1833), А. Эркулану (1810 — 1877), Э. де Инохосы (1859 — 1919) и К. Санчеса-Альборноса (1893 — 1984). А современный вид они приняли в 60 — 70-е гг. ХХ в. (уже упоминавшаяся К. Пескадор, М. дель Кармен-Карле и некоторые другие)[4]. Основные положения этой концепции не пересматривались до настоящего времени и присутствуют в работах как зарубежных (прежде всего — Дж. Пауэрса)[5], так и отечественных историков второй половины 70 — 80-х гг. (А.Р. Корсунского, С.Т. Минакова, С.Д. Червонова).[6]
Согласно существующим представлениям, основу слоя местного рыцарства («cavalleros») составляли состоятельные горожане — земле- и скотовладельцы (в связи с этим следует упомянуть о концепции «аграрного характера» городской экономики), - которые, начиная с конца X — XI вв., все более широко привлекались для несения военной службы в коннице. Боевого коня и соответствующее вооружение эта категория конников должна была приобретать за собственный счет. В качестве же компенсации она получала столь значительные привилегии, что, в конечном итоге, во второй половине XIV в. окончательно слилась с низшим слоем феодальной знати — рыцарями-идальго. [7]
Если учесть значительность привилегий, связанных со статусом рыцаря, а также тот факт, что представители этого сословия в городах Кастилии и Леона уже в XIII в. поставили под свой контроль всю систему власти в рамках консехо, превратившись в некое подобие запиренейского городского патрициата, то, чисто теоретически, рыцарский статус должен был обладать заметной привлекательностью для представителей незнатных слоев городского населения. Однако фуэро Кордовы, не закрывая доступа в среду местного рыцарства для представителей этих слоев, тем не менее сопровождает эту норму красноречивой оговоркой, явно свидетельствующей о том, что далеко не все простые горожане стремились стать рыцарями: «vel voluerit in aliquibus temporibus» — «либо когда-нибудь захочет». Следовательно, даже многочисленные льготы и привилегии, связанные с рыцарским статусом, далеко не полностью компенсировали какие-то трудности и лишения, вне которых современники не представляли того особого образа жизни, который был свойственен рыцарям-кабальеро.
О каких же трудностях и лишениях может идти речь? Ответ на этот вопрос представляется тем более важным, что сама его постановка как будто предполагает наличие особых сословных обязанностей (и связанных с ними тяготах), свойственных местному рыцарству. В свою очередь, это ставит под сомнение одно из важнейших положений господствующих ныне историографических представлений: если предположить, что местное рыцарство было особым сословием (или даже сословной группой), то, следовательно, оказываются уязвимыми сами основы представлений о «народном», то есть нефеодальном по своей сути рыцарстве, неотъемлемой части сословия горожан.
Отвечая на поставленный вопрос, особое внимание мы уделим образу жизни местного рыцарства Эстремадуры, одной из областей Кастильско-Леонского королевства. Именно там, в регионе, расположенном южнее реки Дуэро, местное рыцарство, проживавшее в относительно небольших укрепленных городах и местечках, было особенно многочисленно и влиятельно. Расположенная в самом центре полуострова, Эстремадура была гораздо ближе к театру военных действий — государствам мусульманской части Испании, - чем остальная часть королевства, а потому «extrematuriani» во второй половине XI — середине XIV вв. участвовали едва ли не в каждом походе против мавров, начинавшемся по инициативе кастильских королей.
Прежде всего отметим, что сам по себе факт существования «незнатных» рыцарей («milites ignobiles»), упоминаемых в источниках еще в XII в., отнюдь не свидетельствует о существовании некоего «народного рыцарства». Незнатные элементы сыграли основополагающую роль в процессе складывания рыцарства как сословия феодального общества.[8] Однако уже в начальный период истории рыцарства (а в Кастилии связанные с ним понятия ранее всего появляются в фуэро Кастрохериса 974 г.) мы видим, по меньшей мере одну черту, роднящую этот слой с формирующейся феодальной знатью, — обладание конем.
В наших источниках боевой конь неизменно фигурирует как объект колоссальной материальной ценности: не только в IX — X вв., но и позднее, в первой половине XI в., его стоимость оказывалась сопоставимой со стоимостью целой сельской виллы или довольно значительной ее части (от четверти до половины). Не случайно боевые кони продавались поштучно, как самые ценные вещи: показательны уже особые указания на их цвет и характеристики, встречающиеся даже в королевских грамотах конца Х —
XI вв.[9]
Правда, документы этого времени упоминают и относительно недорогих лошадей, стоимостью лишь в несколько солидов (впрочем, и эти деньги представляли немалую сумму).[10] Однако такие кони не могли использоваться в качестве боевых. Показательно, что даже позднее, в XIII в., когда в коневодстве шел ощутимый прогресс, а сфера применения лошадей расширилась столь существенно, что их стали применять в качестве тягловой силы при полевых работах, требования к качествам боевого коня и связанная с этим его стоимость оставались очень высокой. Так, в тексте пространного фуэро эстремадурского города Сепульведы, изданного во второй половине XIII в., четко разграничиваются как сами понятия «боевой конь» («cavallo») и «рабочая лошадь» («rocín»), так и размеры таможенных сборов, взимавшихся при их продаже. Причем рабочие лошади стоили относительно недорого и регулярно упоминаются рядом с другими вьючными животными — мулами, ослами и волами.[11]
Еще более красноречивыми выглядят нормы, содержащиеся в грамоте, пожалованной в июле 1256 г. другому эстремадурскому городу — Куэльяру — королем Кастилии и Леона Альфонсо Х Мудрым (1252
— 1284) в качестве дополнения к нормам местного фуэро. Среди прочего, документ устанавливал минимальную стоимость коней, привлекаемых для нужд несения военной службы, в 30 золотых мараведи, то есть весьма значительную сумму.[12] Представление же о максимальных цифрах можно получить из текста действовавшего в том же городе «Королевского фуэро» (оно было пожаловано городу в качестве местного фуэро тогда же, в июле 1256 г.). Согласно одной из его норм, продажная цена боевого коня не могла превышать 100 мараведи. Следовательно, в реальности она могла быть еще более высокой.[13]
Наряду с конем рыцарь нуждался также в вооружении и снаряжении, которое, судя по данным источников, стоило не менее дорого. Наиболее дорогим из соответствующих предметов была кольчуга («lorica»). Судя по крайне немногочисленным, но весьма красноречивым данным, на рубеже XI — XII вв. она вообще ценилась на уровне предметов роскоши. Так, одна из королевских грамот, датируемая 1033 г., содержит сведения о продаже целой виллы за «...одну кольчугу и сто солидов серебром».[14] Не случайно в тот период далеко не каждый конник имел собственную кольчугу. На это указывает, в частности, фрагмент из кастильской «Хроники Родриго», написанной около 1110 г. В нем сообщается, что во время осады Саморы (1072 г.) знаменитый Родриго Диас (Сид), позднее воспетый в одной из наиболее известных «chansons de gestes», сумел в одиночку одержать вверх над пятнадцатью саморскими конниками. При этом, желая подчеркнуть особую отвагу Кампеадора, хронист посчитал нужным специально отметить, что семеро из его противников «были одеты в кольчуги» («erant loricati»)». Следовательно, остальные восемь всадников кольчуг не имели — факт, говорящий сам за себя.[15] Кольчуги составляли одну из наиболее значимых частей военной добычи: их наличие в числе трофеев хронисты подчеркивали особо. Наряду с ними в том же качестве фигурируют также щиты, копья, кони и вьючные животные.[16]
В XIII — тередине XIV вв. на приобретение всех необходимых рыцарю предметов вооружения и снаряжения должны были тратиться еще более значительные средства. Прогресс ремесленного производства и связанное с ним определенное снижение цен едва ли могли поспеть за изменениями в военно-технической сфере. Так, например, в пространном фуэро Сепульведы мы встречаем сложную номенклатуру соответствующих предметов, к которым относились щит («escudo»), копье («lança»), металлический шлем («capiello»), надевавшаяся под кирасу холщовая поддоспешная куртка («perpunt»; во Франции она называлась пурпуан - «pourpoint»), кольчуга («loriga» или «lorigon»), наплечники («brofuneras»), латный воротник («armas de cuello»), попона («coberturas») и колокольчики («sonages»), конский кольчужный доспех («loriga de cavallo»), и, наконец, круглая палатка («tienda redonda»). В качестве минимально необходимого из этого списка в фуэро фигурируют меч, щит, копье, шлем и пурпуан. На дороговизну всех этих предметов указывает уже то, что в целях стимулирования их приобретения фуэро предусматривало существенные фискальные льготы для владельцев.[17]
Подобный минимальный перечень предметов вооружения и снаряжения мы встречаем и в документах Куэльяра. Так, в королевской грамоте 1256 г. перечислены щит, копье, металлический шлем («capiello de fierro»), меч, кольчуга, наплечники и пурпуан. [18]
0 том, как выглядел рыцарь, снаряженный подобным образом, можно судить по изображению на одной из сохранившихся бронзовых матриц печати консехо Куэльяра (отметим, что это едва ли не единственный пример сохранности подобного предмета), датируемых второй половиной XIII в. (ныне матрицы хранятся в Национальном археологическом музее в Мадриде).
На матрице-реверсе изображен рыцарь на скачущем галопом коне, убранном длинной попоной. Он одет в кольчугу, панцирь и шлем цилиндрической формы. В правой руке у него овальный щит, а в левой — прямоугольной формы значок. Выбитая по контуру легенда гласит: «Est Cavallero Es Alfierraz De Cuellar
1 Vasallo Del Rey» («Этот рыцарь — знаменосец Куэльяра и вассал короля»).[19] Исходя из этого, можно уверенно утверждать, что отряды рыцарей, выставлявшихся от общин, в массе своей составляли отряды тяжелой кавалерии, снабженной дорогостоящим вооружением и снаряжением.
Помимо фискальных льгот, предоставлявшихся владельцам рыцарского вооружения и снаряжения в четкой зависимости от степени полноты комплекта, имевшегося в их распоряжении, есть и другие косвенные данные, подтверждающие факт высокой стоимости этих предметов. Речь идет прежде всего о жесткой законодательной регламентации порядка наследования боевого коня и полного комплекта вооружения и снаряжения, вызванного стремлением не допустить распределения этих предметов между наследниками рыцаря, что неизбежно вело к расчленению целостного комплекта. Восполнение же недостающего, в силу его дороговизны, становилось крайне сложной (вполне вероятно, в большинстве случаев — даже невыполнимой задачей для наследников). В итоге королевская власть теряла рыцаря как боевую единицу.
Так, пространное фуэро Сепульведы устанавливало следующий порядок. Муж не имел права завещать оружие своей жене. Наоборот, если собственницей оружия была супруга, после ее смерти все оно автоматически переходило к мужу, а когда умирал и он — к сыновьям («fijos varones»). Дочери получали соответствующие наследственные права лишь в случае отсутствия детей мужского пола. Разобщение комплекта допускалось лишь в исключительных случаях.[20]
Еще более детальная регламентация порядка наследования коня и вооружения содержится в привилегии городу Куэльяру, пожалованной ему в 1264 г. Альфонсо Х. Важно, что эти нормы распространялись исключительно на рыцарей. Согласно им после смерти рыцаря боевой конь, вооружение и снаряжение переходили к старшему сыну (классический майорат). Если же последний ко времени смерти отца уже обладал собственным вооружением, то конь и оружие должны были перейти к следующему по старшинству сыну и т.д. Если владельцем коня и оружия была жена, то после ее смерти оно закреплялось за мужем, а после его смерти — за старшим сыном. При отсутствии у нее сыновей наследником становился ее родственник по мужской линии, не имевший собственного коня и оружия. 121]
Казалось бы, в условиях дороговизны боевых коней, рыцарского вооружения и снаряжения, королевская власть, стоявшая во главе всей военной организации, должна была в максимально возможной степени поощрять привлечение в среду местного рыцарства наиболее состоятельных горожан (собственно, это и утверждают наши оппоненты). Однако на деле этого не происходило. Более того, доступ в число рыцарей сознательно закрывался для представителей торгово-ремесленного населения — одного из наиболее обеспеченных слоев общинников-«весино». В частности, пространное фуэро Сепульведы запрещает становиться рыцарями даже тем ремесленникам, которые сумели на свои средства приобрести как коня, так и рыцарское вооружение. [22]
Очевидно, среди путей приобретения вооружения основную роль играла отнюдь не покупка, а материальное положение было далеко не главным условием для обретения рыцарского статуса. Судя по данным источников, гораздо более значительную роль играла процедура наследования. Этот путь в значительной (хотя и не абсолютной) степени придавал наследственный характер и самому статусу кабальеро. Разумеется, он отнюдь не исключал существования и других возможностей вступления в число рыцарей. Но и далее, по степени важности, стояло отнюдь не приобретение боевого коня и вооружения на собственные средства, а совсем иной путь, феодальный характер которого не вызывает сомнений. Речь идет о вступлении в отношения вассалитета.
Институт вассалитета в среде местного рыцарства получил широкое распространение уже с момента оформления этого социального слоя, то есть с Х — XI вв. В Сепульведе он регламентируется уже ранним латинским фуэро, сохранившимся в редакции 1076 г., но восходящим к нормам, установление
которых связано с именем одного из первых сеньоров города - кастильского графа Гарсия Фернандеса (вторая половина Х в.).[23] О сохранении и воспроизводстве подобной практики свидетельствует детализация соответствующих положений в пространном фуэро конца XIII в. Согласно им, рыцарь из числа членов консехо, в целях получения материального вознаграждения, мог вступать в вассальные отношения. При этом он имел право ходить в походы не в составе отряда общины, а вместе со своим сеньором, сохраняя все привилегии при соблюдении нормы верности монарху.[24]
Какие же материальные выгоды, проистекающие из факта установления отношений вассалитета, имеются в виду? Грамота Альфонсо Х из архива Куэльяра указывает на ежегодную выплату королевскому вассалу 50 суэльдо.[25] «Королевское фуэро» называет такие выплаты «soldada» и рассматривает их как одно из естественных следствий вступления в вассальную зависимость; несение военных повинностей, не связанных с отношениями вассалитета, не предполагало подобных выплат.[26] Об этом же говорят и указания, содержащиеся в хрониках, в частности — в хронике Родриго Хименеса де Рада (XIII в.) (для наименования подобных выплат в ней используется латинский термин «stipendium»).[27]
Таким образом, мы вполне уверенно можем квалифицировать рыцарскую сольдаду куэльярского документа как денежный феод — институт, широко распространенный и за пределами Испании. Для небогатых людей, к числу которых относилось абсолютное большинство европейских рыцарей, выплаты подобного рода были крайне важны. Они освобождали рыцарей от забот по ведению хозяйства, позволяли не отвлекаться от профессиональной военной карьеры и вести образ жизни, достойный рыцарского статуса.
Однако целью вступления рыцарей в отношения вассалитета было не только получение денежного феода. «Королевское фуэро» прямо связывает рассматриваемый институт с посвящением в статус рыцаря («cavalleria»). На последнем акте явно акцентирует свое внимание и упоминавшийся куэльярский документ 1264 г. В конечном итоге, акт посвящения в рыцари выступает главным основанием для получения соответствующих выплат. Между тем, «Королевское фуэро» прямо связывает рассматриваемый акт со вступлением в отношения вассалитета: посвятивший автоматически становится сеньором посвященного. [28] Последний же обретает право на получение в своем качестве вассала боевого коня, кольчуги, наплечников и другого вооружения. В случае разрыва отношений вассалитета все полученное следовало немедленно возвратить сеньору. [29]
У нас есть все основания утверждать, что именно функция обеспечения рыцаря-вассала боевым конем и соответствующим вооружением, а также денежным феодом, имела основополагающее значение и определяла саму суть института вассалитета в целом. Об этом свидетельствует уже сама древность описанной модели. Нормы, близкие по содержанию к рассмотренным положениям «Королевского фуэро», содержатся в тексте так называемого «Фуэро Хузго» — старокастильском переводе «Вестготской правды», осуществленном по указанию Альфонсо Х Мудрого в середине XIII в. Там присутствуют все ключевые элементы статуса вассала, закрепленные и в «Королевском фуэро»: 1) его тесная сопряженность с актом предоставления оружия и материального вознаграждения, 2) право на свободный уход от сеньора, 3) обязанность возвратить в этом случае полученное от сеньора имущество. Щ]
В обоих случаях доминирующая роль материальных аспектов в концепции института вассалитета подчеркивается положением соответствующих титулов (FR III.13 и FJ.V.3) в структуре памятников. Так, FR III.13 прямо продолжает положения предыдущего титула (FR III.12) — «О переданных вещах» («De las donaciones»), а следующий за ним титул FR III.14 также посвящен регулированию материальных отношений (он имеет заглавие «О стоимости» («De las costas»). В «Фуэро Хузго» мы видим прямую аналогию: достаточно сказать, что титул FJ V.3 включен в состав книги, озаглавленной «О соглашениях и покупках»), а сам он имеет заглавие «О том, что дается людям, несущим службу» («De lo que dan los omnes a los que los ayudan»). Наконец, один из законов соответствующего титула «Королевского фуэро» (FR III. 13.6), несомненно, является интерполяцией закона FJ V.3.2, совпадая с ним почти текстуально. [31]
Между тем, нормы «Фуэро Хузго», регламентирующие статус вассалов, относятся к древнейшему пласту законодательства вестготских королей («antiquae»): их первоначальный латинский текст сохранился в «Fragmenta Parisina» — остатках эдикта короля Эйриха (467 — 485), изданном в 470-х гг.,
— в составе титула «De donationibus». Особенно важен закон FJ.V.III.1, соответствующий 310-му
фрагменту: он регламентирует отношения между зависимыми воинами-букцелляриями (именно латинское «buccellarius» передано в старокастильском переводе словом «vasallo»!) с их патронами (в старокастильской версии — «sennor»).[32]
Модель отношений вассалитета, в которые были включены местные рыцари-кабальеро, по своим внешним чертам ничем не отличалась от тех форм вассальной зависимости, которые получили распространение в среде высшей знати («ricos omes»). Так, денежный феод («Stipendium», «soldada») предоставлялся не только простым рыцарям-вассалам, но и представителям высшей знати (в последнем случае, разумеется, в несопоставимо больших величинах). Но, главное, даже поверхностное сопоставление процедур вступления в отношения вассалитета и их разрыва, регламентируемых «Королевским фуэро», указывает на их идентичность аналогичным по характеру процедурам, описанным в хрониках применительно к вассалитету магнатов и даже королей (так называемый «испанский обычай» - «mos Hispanus», «costumbre de Espanna»).[33]
В обоих случаях мы видим вассальный контракт, заключение которого сопровождается актом публичного поцелуя руки сеньора или его представителя («mandadero») и рождает вассальные узы, не отличающиеся чрезмерной степенью жесткости. В любой момент вассал сохранял право на уход от сеньора, явившись к нему лично или направив своего представителя для того, чтобы сделать соответствующее публичное заявление, вновь сопровождающееся жестом поцелуя руки. Единственное налагавшееся в таких случаях ограничение носило хронологический характер. Разрыв уз ранее, чем истечет год с момента их установления, влек за собой существенные материальные потери для вассала. В остальном ничто не ограничивало свободы его ухода.[34]
Идентичность правовой концепции вассалитета и связанных с ней процедур, получивших распространение в среде местного рыцарства, с одной стороны, и высшей знати Кастильско-Леонского королевства, с другой, ставит под сомнение сами основы концепции «народного рыцарства». Учитывая основополагающую роль отношений вассалитета в системе организации феодального класса, сказанное заставляет предположить, что местное рыцарство Кастилии (или, по меньшей мере, кастильской Эстремадуры) являлось неотъемлемой частью этого класса, и, в этом смысле, было изначально и жестко противопоставлено основной массе населения, объединенной в консехо.
Для проверки обоснованности высказанного предположения следует, прежде всего, определить критерии самой категории «знатность». В известной степени эту проблему к настоящему времени можно считать решенной. В 1969 г. известный немецкий медиевист Ф. Ирзиглер, занимаясь исследованием источников власти франкской знати в начальный период истории государства Меровингов, предложил систему подобных критериев. Выработанная применительно к определенному историческому периоду
— VI в. - по своему содержанию эта система весьма универсальна, что позволяет использовать ее положения для характеристики элиты западноевропейских средневековых обществ разных эпох и регионов. Универсальный характер системы критериев, предложенных Ф. Ирзиглером, подтверждается, в частности, совпадением ее ключевых положений с выработанными независимо от него параметрами определения знатности, содержащимися в работах российского историка-испаниста В.А. Ведюшкина и относящимися к характеристике кастильской знати периода позднего Средневековья и начала Нового времени.[35]
В концепции Ф. Ирзиглера для нас особенно важным представляется предложенное им понятие «аристократическое общество», основополагающей характеристикой которого является лидирующая роль военной знати, получающая признание во всех социальных слоях как на формальном, так и на неформальном уровнях. При этом образ жизни аристократии рассматривается как безусловный образец для подражания. В качестве основ лидирующей роли средневековой знати выдвигаются следующие факторы (в равной мере их можно рассматривать и как критерии собственно «знатности»): 1) «власть над землей», то есть контроль над крупными земельными владениями разного типа и происхождения (в терминологии В.А. Ведюшкина — «богатство», которое, как считали испанские писатели XV — XVII вв., ни в коем случае не должно было приобретаться физическим трудом или торговлей), 2) «власть над людьми», то есть обладание собственной многочисленной челядью, включающей как свободных, так и зависимых людей, в том числе — несущих военную службу (выводы российского историка о недопустимости физического труда для знатного испанца XV — XVII вв. в значительной мере перекликаются с этим положением, хотя и не соответствуют ему полностью), 3) знатность происхождения, неразрывно сопряженная с особой родовой традицией, почитанием предков (на особую важность знатного происхождения указывает и В. А. Ведюшкин), 4) особый знатный образ жизни, к проявлениям которого прежде всего относится культ физической силы и совершенное владение
искусством кавалерийского боя (В. А. Ведюшкин также указывает на роль военной службы в коннице как исключительно дворянского занятия). Кроме того, российский исследователь считает необходимым дать развернутую характеристику понятиям «доблесть» и «добродетель», которые рассматривались современниками как имманентно присущие знати и проявлявшиеся в том образе жизни, который она вела. Что же касается работы Ф. Ирзиглера, то для него особенно важным являются явления, обнимаемые понятием «ийШаБ» (воинское искусство и доблесть знатного человека), раскрытию которого уделяется особое внимание.[36]
Матрицы печати г. Куэльяра (XIII в.)
Последний момент для нас особенно важен. Его проявления в связи со статусом рыцарства мы встречаем уже в начальный период истории этого слоя как своеобразный залог будущего аноблирования. Заметим, что традиция восприятия коня не только как значительной материальной, но и огромной символической ценности уходит корнями в германскую древность. Ф. Ирзиглер отметил этот феномен на примере франков.[37] Но мы можем уверенно утверждать, что подобная традиция существовала и у готов[38], и что так же, как и за Пиренеями, она нашла продолжение в средневековом испанском обществе.
Так, в период Толедского королевства вестготов боевой конь, судя по данным нарративных источников, рассматривался, прежде всего, как принадлежность короля или полководца. [39] Упоминания о конях включались в эпизоды, преисполненные особого драматизма, где противопоставление конного и пешего носило знаковый характер, подчеркивая социальную дистанцию, существующую между ними в силу тех или иных причин. В частности, это характерно для написанной в конце VII в. «Истории короля Вамбы» Юлиана Толедского.[40]
Традиция готской аристократии нашла продолжение в астурийский период. Социальная престижность и высокая стоимость коней отражалась, в частности, в актах дарений церкви, где, наряду с другим ценным имуществом (земельными владениями, дорогой церковной утварью и книгами) в качестве дара нередко фигурируют и боевые кони.[41] Наряду с земельными владениями, рабами, дорогими украшениями и утварью, кони упоминаются в перечне «утренних даров» галисийской знати, значительная часть которой имела германское происхождение[42] и т.п. Наконец, подобные явления прослеживаются и в
феодальный период: в тексте «Песни о моем Сиде» (вторая половина XII в.) именно большие табуны коней фигурируют в качестве наиболее ценной части «пятины», которую Кампеадор преподносит своему сеньору - королю дону Альфонсо.[43]
Степень непрерывности в процессе преемственности германской традиции восприятия коня как колоссальной символической и материальной ценности, пожалуй, наиболее явно прослеживается на примере фрагмента «Первой всеобщей хроники» (70 — 90-е гг. XIII в.), в которой излагается легенда о захоронении Сида в монастыре св. Петра в Карденье. Погребение осуществляется по образцу захоронений германских военных вождей: Кампеадор помещается в склеп в сидячем положении, с оружием и — что в данном случае особенно важно — со своим верным конем Бабьекой, покоящимся у его ног. Разумеется, сохранившаяся реальная гробница Руя Диаса де Вивара не имеет ничего общего с описанной картиной, однако в данном случае вымысел авторов хроники, стремившихся угодить представлениям своей аристократической аудитории, гораздо более интересен, чем собственно правда.
Все сказанное о восприятии коня как значительной символической и материальной ценности позволяет предположить, что уже сам факт обладания конем (вне зависимости от того, на каких правах -собственности или держания - основывалось это обладание) не мог не отразиться на статусе местного рыцарства. Разумеется, этот довод не может рассматриваться как единственное подтверждение тезиса о принадлежности местного рыцарства к феодальному классу.
Но существуют и другие доводы. В частности, показателен тот факт, что уже первые упоминания о местном рыцарстве («caballarii», «caballeros», «milites») как особом социальном слое (вторая половина Х в.) связаны с предоставлением этой страте целого ряда привилегий, характерных для статуса средних страт формирующейся феодальной аристократии. Именно так следует расценивать нормы кастильского фуэро Кастрохериса (974 г.), предоставляющие простым рыцарям целый ряд льгот, характерных для статуса инфансонов.
Что же касается периода XIII — середины XIV вв., то применительно к этому времени можно констатировать наличие у местного рыцарства, по меньшей мере, элементов того, что Ф. Ирзиглер именовал «властью над землей». Несмотря на ограниченность масштабов имевшихся у них земельных владений, их статус землевладельцев не подлежит сомнению. Кроме того, нередко «наследственные владения» («hereditates», «heredades»), принадлежащие рыцарям, находились на территориях не одного, а нескольких консехо, на что прямо указывает куэльярская грамота 1256 г.[44] Ориентируясь на пример высшей знати, рыцари делали вклады в церкви и монастыри[45].
К этому следует прибавить еще один важный имущественный критерий, о котором не упоминает немецкий исследователь, но который весьма явно прослеживается уже на примере готской аристократии Толедского королевства. Уже в ту эпоху скот рассматривался как важное мерило личного богатства. Не случайно аббат Валерий, автор «Жития св. Фруктуоза» (вторая половина VII в.) считал необходимым упомянуть о больших стадах, находившихся в собственности отца святого — герцога из королевского рода.[46] Отмеченный критерий явно прослеживается на примере рыцарства: та же королевская привилегия Куэльяру от 1256 г. признает за рыцарями право на огораживание пастбищ — «prados defesados» в пределах их наследственных владений.[47] Известно, что из этой особой заинтересованности рыцарей в благоприятных условиях для выпаса их скота в 70-е гг. XIII в. выросла могущественная Места — объединение скотовладельцев.[48]
Если «власть над землей» в случае местного рыцарства выражается недостаточно явно, то другой важный критерий — «власть над людьми» — прослеживается весьма четко. Мы видим рыцарей в окружении их челяди («paniaguados») — домашних слуг и воспитателей их детей («amos»), а также работников («aportellados») — пахарей, пастухов, мельников, пасечников, часть которых сопровождала своих сеньоров в военных походах и должна была передавать им долю своей военной добычи.[49] Показательно, что пространное фуэро Сепульведы использует для наименования зависимых людей сепульведских рыцарей термин «vasallo».[50] Таким образом, пусть и в небольших масштабах, «власть над людьми» была в полной мере свойственна местному рыцарству.
Несколько сложнее обстоит дело с определением соответствия рассматриваемого слоя третьему критерию — знатности происхождения, наличию культа родовой традиции. Однако уже косвенные данные — жесткий порядок наследования коня и оружия, устанавливавшийся местными фуэро, — заставляют предположить, что статус рыцаря в абсолютном большинстве случаев был потомственным
де-факто. Этому не противоречат и свидетельства документальных источников, подробно регламентирующих принципы наследования рыцарских привилегий.
Но у нас есть и иные, отнюдь не косвенные, данные. Мы имеем в виду факт существования в Куэльяре, как и в других городах королевства, разветвленной системы рыцарских поминальных братств, известных нам по документам. Судя по данным В. А. Ведюшкина, подобные братства сохраняли огромное значение в Кастилии и в начальный период нового времени.[51] Что же касается Средневековья, то на роль подобных братств в системе родовой традиции каролингской аристократии указывает немецкий исследователь К. Шмид, использовавший в качестве источника по истории знати так называемые «Поминальные книги» («ЬіЬгі шешогіаіів»), в которые вносились имена лиц, за упокой души которых служились торжественные ежегодные молитвы.[52] Д. Гойених подробно описывает систему таких братств, сложившихся вокруг знаменитого монастыря св. Галла (Санкт-Галлен), расположенного на территории современной Швейцарии. Среди лиц, внесенных в санкт-галленские «ЬіЬгі шешогіаІІБ» значились Пипин Короткий, Карл Великий, Людовик Благочестивый, Лотарь I и другие.[53]
Куэльярские документы сохранили сведения о развитом поминальном культе, в систему которого самым непосредственным образом были вовлечены местные рыцари. Именно с этим культом во многом было связано возникновение такого специфического института, как капитул городских клириков. Первая сохранившаяся дарственная, изданная в его пользу, датируется 1252 г. В качестве дарителя, сделавшего крупный денежный вклад (100 мараведи) за себя и за свою жену Мариомингес, выступил некий Сангарсия, сын которого, Хуан Вела, в грамоте 1244 г. фигурирует в качестве городского судьи, то есть, как и его отец, должен был принадлежать к числу рыцарей.[54]
Еще ранее, в 1247 г., за право похоронить некоего рыцаря Муньо Гомеса развернулась настоящая тяжба между куэльярскими клириками и располагавшимся в пригороде францисканским конвентом. Стремясь сохранить связи с семьей этого Муньо Гомеса, четверо клириков церкви св. Стефана отстаивали право на своего прихожанина даже после того, как рыцарь был похоронен (это произошло не в церкви, а на территории конвента). Приходские священники обратились прямо в папскую курию, требуя эксгумации и перезахоронения тела. Это обращение не сохранилось, но зато сохранился ответ, написанный по указанию папы Иннокентия IV: он предписал архидьякону и сакристию кафедрального собора города Осмы разобраться в сути происшедшего. [55] Мы не знаем, как завершилось это дело, но ожесточенная борьба между клириками и францисканцами за влияние на местное рыцарство говорит сама за себя.
В грамотах начала XIV в. мы видим уже подробные описания порядка совершения заупокойных молитв в соответствии с желаниями и размером вклада вступающего в братство. В основных чертах регламентация подобных церемоний в разных актах не имела существенных различий, а потому может быть реконструирована на материале одного документа. Так, рыцарь дон Муньо, передавая капитулу участок земли, желал, чтобы поминальные молитвы по нем служились ежегодно в день св. Марины, в июле, чтобы была отслужена вечеря, на которой присутствовали бы все пресвитеры и дьяконы города. На следующий после вечерней службы день надо было отслужить торжественную мессу, также с участием всех клириков. Особую мессу следовало отслужить еще и у гробницы рыцаря, расположенной в одной из городских церквей, причем присутствовать на ней опять должны были все куэльярские клирики (применение санкций к отсутствующим вменялось в обязанность главе капитула — его аббату, а также майордому), одетые в торжественные облачения — стихари («БоЬгереІіфаБ»). Кроме того, требовалось каждое воскресенье служить поминальные молитвы во всех церквях города.[56]
Подчеркнутое стремление к пышности поминальных ритуалов, несомненно, должно было соответствовать основным нормам, принятым в среде высшей знати. Разумеется, как и в случаях с другими критериями, мы видим иные, более скромные масштабы, но они не умаляют основного вывода: стремление местного рыцарства соответствовать облику аристократа феодальной эпохи выглядит несомненным. Такое стремление преследовало вполне конкретные цели: оно было направлено на поддержание и воспроизводство родовой традиции в рамках присущих знати форм христианского благочестия.
Образ жизни местного рыцарства определялся его военной профессией. Большую часть года рыцарь посвящал военным походам. Это видно из указаний на временные рамки, которыми наши источники определяют срок постоянного проживания рыцаря в городе в течение года — от Рождества до окончания Великого Поста и пасхальных праздников.[57] Получается приблизительно четыре месяца оседлой жизни, совпадающей с временем, неудобным для ведения войны. Все остальное время рыцарь вел
кочевую жизнь, абсолютно несовместимую с занятием ремеслом или торговлей: статус рыцаря требовал полной отдачи и профессионализма. Короче говоря, подобно высшей знати, рыцари были профессиональными конными воинами, и это сообщество кавалеристов, как и за Пиренеями, в Кастилии возглавлял сам король, которого уже хроники XII в. начинают постоянно именовать «рыцарем» («miles»).[58]
Война, одно из «главных занятий знати», как называет ее французский исследователь Ж.-П. Барраке[59] (второе — охота с хищными птицами - из-за значительных расходов было недоступно для значительной части местного рыцарства), приносила не только славу, но и жестокие лишения, а главное - постоянный риск для жизни. На этом фоне не случайным выглядит то особое внимание, которое местное законодательство Сепульведы и Куэльяра уделяло статусу вдов рыцарей. В любой момент жизнь профессионального воина-конника могла оборваться, и тогда его семья оказывалась без средств к существованию.[60]
Постоянный риск создавал особое отношение к жизни, которое местному рыцарству было свойственно не в меньшей степени, чем остальной части конных воинов, принадлежащих к более высоким слоям общества. Заметим, что хроники XII — XIII вв. не отделяют рыцарей из консехо от общей массы конников, в равной мере противопоставляемых пехотинцам («populi», «pueblos»), и говорят о рыцарстве («militia», «caballería») вообще.[61]
На наш взгляд, особенно ярко и концентрированно рыцарское отношение к жизни и смерти отражается в пространном монологе, который авторы «Первой всеобщей хроники» вложили в уста рыцаря Диего Переса де Варгаса. Известно, что он жил в первой половине XIII в., во времена Фернандо III Святого, и отличился в битве при Хересе (после нее он получил прозвище Мачука, от глагола «machucar» — «бить», «гвоздить»), а затем — при взятии Кордовы в 1236 г. Мы знаем также, что он был вассалом графа Альваро Переса де Кастро, который в тот период обладал сеньорией в Куэльяре. Таким образом, знаменитый рыцарь имел хотя бы самое косвенное отношение к интересующему нас региону.
Монолог Мачуки предваряет сцену спасения супруги графа дона Тельо и сопровождавших ее знатных дам. Будучи застигнуты врасплох во время неожиданного набега правителя Гранады Абена Аламара, они укрылись на высокой скале и были окружены большим мавританским отрядом. Их спасение зависело от горстки вассалов графа — 45-ти рыцарей, оказавшихся поблизости. Силы были не равны, и кастильцы не сразу решились напасть, опасаясь почти неминуемой гибели. Лишь Диего Перес своей речью внушил мужество вассалам графа. Лично возглавив атаку, он выручил графиню и бывших с ней знатных дам.
Какие же аргументы приводил Мачука? Что заставило кастильцев презреть страх?
Пространный монолог рыцаря, разумеется, включал слова о вассальном долге и чести, но не это производит в нем особое впечатление. Наиболее ярко звучит конечная часть, которую мы позволим себе привести дословно: «Все вы - рыцари и идальго, и вы должны знать, что все равно выполните свой долг: ведь мы не будем жить вечно, но все обречены на смерть, и никто из нас не может освободиться от нее. А поскольку мы не сможем избежать кончины, которая настигнет нас или сейчас, или потом, так почему же мы так боимся ее? Если же мы сейчас примем смерть, действуя по праву и нормам [вассальной] верности, как сделал бы каждый достойный человек, то обретем великие почести и пойдет о нас честная и добрая слава. Ведь так коротка жизнь этого мира, что из страха перед смертью мы не должны отказываться от того доброго боя, что ждет нас у скалы Мартос, на которой окружены графиня и знатные дамы».[62]
Это стоическое отношение к смерти, основанное на сознании ее вероятной неизбежности в каждый последующий момент времени, не имеет ничего общего с категориями мышления, присущими бюргеру, но в полной мере отвечает аристократическим формам восприятия мира, свойственным средневековому рыцарству. По всей видимости, именно готовность к жизни в условиях постоянной опасности, на самой грани смерти и имели в виду составители фуэро 1241 г., делая оговорку «si... voluerit» при изложении порядка вступления в среду местного рыцарства Кордовы.
Роль войны как фактора процесса перераспределения общественного богатства и связанной с этим социальной дифференциации до сих пор остается во многом недооцененной исследователями. Между тем, именно в период Средневековья войны, длившиеся почти беспрерывно, по меткому замечанию Н.И.
Басовской, сделали мир почти недостижимым идеалом,[63] что не могло не отразиться на всей структуре общества. В Кастильско-Леонском королевстве, возникшем и сформировавшемся в ходе Реконкисты, действие этой закономерности прослеживается особенно ярко. Ее проявлением стало формирование типа общества, которое английские исследователи Э. Лури и Дж. Паурэрс крайне удачно определили как «общество, созданное для войны».[64]
Неотъемлемой частью этого типа социальной организации было и местное рыцарство. Специфика военных функций определила весь жизненный уклад этого слоя кастильского общества. Приобщение к аристократическому роду войск — коннице — страты изначально незнатных конников-«весино», предопределило ориентацию последних на воспроизводство форм жизненного уклада, свойственных феодальной знати (разумеется, в той мере, в которой это позволяли материальные возможности). Выделявшийся из состава территориальных общин в интересах королевской власти слой местного рыцарства уже в начале XIII в. окончательно превратился в неотъемлемую часть феодального класса. В конечном итоге, вся история этого слоя определялась не процессом «демократизации» низшей страты феодальной военной иерархии, а совершенно противоположной тенденцией: аристократизацией части населения общин-консехо, на протяжении XI — XIII вв. все более явно дистанцировавшейся от основной массы общинников.
Приведенные доводы позволяют уверенно отнести утвердившееся понятие «народное рыцарство» к числу историографических мифов.
Примечания:
[1] Reinado y diplomas de Fernando III. T.3. Madrid,1986. P.221, doc. n. 676 (a. 1276, Toledo): «Et, si quis de peditibus equitare potuerit uel uoluerit in aliquibus temporibus, equitet et intret in mores militum».
[2] Известная аргентинская исследовательница К. Пескадор вынесла понятие «народное рыцарство» в заглавие своей фундаментальной монографии: Pescador de del Hoyo C. La caballería popular en León y Castilla.//CHE, n.33—34 (1961). P.101— 238, n.35—36 (1962). P.56—201, n.37—38 (1963). P.88—198; n.39—40 (1964). P.169—260.
[3] Menéndez Pidal R Introducción//Historia de España. Fund. y dir. por R. Menéndez Pidal. Vol.VI. España cristiana. Comienzo de la reconquista (711 — 1038). Madrid,1988. 2 ed. P.XXVII—XXVIII.
[4] Carmen Carlé M. del, Bó, A. Cuando empieza a reservarse a los caballeros el gobierno de las ciudades castellanas//CHE. 4 (1948). P.114— 124; Carmen Carlé M. del. Infanzones e Hidalgos//CHE, n.33—34. P.58— 100; Idem. «Boni homines» y «hombres buenos»//Ibid., n.49—50 (1964). P.133— 168; Idem. Del concejo medieval castellano-leonés. Buenos Aires,1968; Idem. El municipio de Oviedo, excepción//CHE, n. 51—52 (1970). P.24—41; Idem. La ciudad y su contorno en León y Castilla. (Siglos X—XIII)//AEM. T.8 (1972— 1973). P.68—103.
[5] Powers J.F. A Society organized for War: The Iberian Municipal Militias in the Central Middle Ages, 1000
— 1284. Berkeley;Los Angeles; London,1988.
[6] См., напр.: Корсунский А.Р. История Испании IX — XIII вв. М.,1976; Минаков С.Т. Социальная структура североиспанского города в XI — XIII вв. //Классы и сословия средневекового общества. М.,1988. С.133—138; Червонов С.Д. Землевладение и сословная структура кастильского города в XII — XIII вв.//Классы и сословия... С.138—143; Он же. К вопросу об аграрном характере кастильского города
XII — XIII вв.//Россия и Испания: историческая ретроспектива. М.,1981. С.145—153; Он же. Социальноэкономическое развитие кастильского города XI — XIII вв. в зарубежной медиевистике//Проблемы истории античности и средних веков. М.,1981. С.67—82.
[7] Pescador C. Op. cit.
[8] Duby G. Les origines de la chevalerie//Idem. Hommes et structures du Moyen Âge. Paris;La Haye,1973. P.325—340.
[9] См., напр.: Floriano A. Diplomatica española del periodo astúr. Estudio de las fuentes documentales del reino de Asturias (718 — 910). T.2. Oviedo,1951 (далее — DEPA-II). P.204, doc. n. 148: «...uobis... uendo
medietatem de omnia mea hereditate quam habeo... in uilla que dicitur Marzani, idest terras, pumares, arbores fructuosas et infructuosas, montes fontes accesus uel recessus, uel quiquid adprestitum hominis est. Similiter et in alias meas uillas meam portionem scilicet medietatem in uilla que dicitur Curtis, Fulgenti, Rozata, Nogari et Teodildi, siue et omnem meam portionem ab integro in omnes meas seruos quantumcumque habeo inter meos heredes. et accepi a uobis precium idest kauallum colore murcelum et alium precium quod mihi bene complacuit...»
[10] См., напр.: DEPA-II. P. 267, doc. n. 163 (a. 900): «.et accepi de uo- bis precio id est, cauallo dosno de IIII-or solidos gallicanos et II-os solidos de alio precio, sub uno VI-es solidos gallicanos.»
[11] Fuero extenso de Sepúlveda//Los fueros de Sepúlveda. Ed. por E. Sáez//Publicaciones historicas de la Exma. Diputación provincial de Segovia, I. Segovia,1953 (далее — FESep.). tit. [223]: «<...> Del cavallo que vaya a tierra de moros, I mr. Del cavallo aquí vendido, I sueldo. De rocín, o de yegua, o mulo, o mula que a tierra de moros an de leuar [VIII din.]».
[12] Colección diplomatica de Cuéllar. Ed. por A. Ubieto Arteta// Publicaciones historicas de la Exma. Diputación provincial de Segovia, VI. Segovia,1961 (далее — CDC). Р.43, doc. n. 16 (a. 1256): «el cavallo de treynta moravedis arriba.»
[13] Fuero Real//Opúsculos legales del Rey D. Alfonso el Sabio. T.II. Madrid,1836 (далее — FR). III,10,4: «... el rey mandava que ningun cavallo non valiese mas de cient maravedís...»
[14] Sancho el Mayor: AD: Ap. II. P. 393, doc. n. LXXIV (a. 1033). «...facio vobis... chartam venditionis et ingenuationis de vnius villa qua vendidi vobis, hic est Aduaing prenominata, et accepi ex vobis pretium lorica vna et ce-ntum solidos argenti, quantum mihi bene placitum fuit».
[15] Chronica Roderci//Menéndez Pidal, R. La España del Cid. T.2. Madrid,1929. P.917: «Cum uero rex Sactius Zemoram obsederit, tunc fortune casu Rodericus Didaci solus cum XV militibus ex adversa parte contra eum pugnantibus. VII autem ex his erant loricati, quorum unum interfecit, duos uero uulnerauit et in terram prostrauit, omnesque alios robusto animo fugauit».
[16] См., напр.: Ibid. P. 944: «Milites autem Roderici depredati sunt omnia castra atque tentoria Berengarij comitis acceperuntque omnia spolia qui in eis reperunt, uidelicet uasa aurea, et uestes preciosas, mulos et equos, palafredos, lanceas, loricas, scuta et omnia bona quecumque acceperunt.»
[17] FESep.: «Titulo [74]: De los cavalleros como ayan sus escusados»: «De los escusados. Qui fuere en la hueste, quien levare cavallo, que non sea ataharrado, & escudo, & lança, & capiello, & perpunt, aya tres escusados enteros. Qui levare loriga o lorigón & brofuneras, aya VII escusados enteros, & si brofuneras non levare, non aya más de seys escusados. Qui levare armas a cuello & esto sobredicho, aya ocho escusados enteros. Qui levare cavallo de diestro, & coberturas, & sona-ges & todo esto sobredicho, aya IX escusados enteros. Qui levare tienda redonda & todo esto sobredicho, aya X escusados enteros. Qui levare loriga de cavallo & esto todo sobredicho, aya doze escusados enteros. Et qui con escusados se adobare fasta quanto oviere a aver, fínquese en paz. E si de su casa quisiere fazer su mission, a la venida aya todos sus escusados».
[18] CDC: P. 43, doc. n. 16 (a. 1256, Segovia): «...cavallos e armas, el cavallo de treynta moravedis arriba, e escudo e lança e capiello de fierro e espada e loriga e brafuneras.»
[19] См.: Velasco Bayon B. Historia de Cuéllar. Segovia, 1974. P. 142.
[20] FESep.: tit. [16]: «Del marido a su muger que pueda mandar una dona»: «.salvo dent armas, que non pueda mandar el marido a su muger. Et si la muger finare, todas las armas que ovieren sean del marido; et si el marido finare ante que la muger & fijos non ovieren, quantas armas ganaren en uno, pártanles por medio; et las otras armas que sean de aquel linage onde vinieren. Et si fijos varones non ovieren, las fijas que ovieren, las hereden».
[21] CDC. P.62—63, doc. n.21 (a. 1264, Sevilla): «.mandamos que quando el cavallero finare, que fiquen el cavallo e las armas en el fijo mayor; e que non entren en part^ión de la mugier, nin de los otros fijos, mas que fique al fijo mayor. E si este oviere armas de suyo, que fiquen a otro fijo que oviere çerca del mayor. E si mas armas oviere el padre, sacando ende armas conplidas de cavalleros, las otras que las metan en part^ión; e esto
mismo sea quando finare la mugier del cavallero, que fiquen las armas conplidas al marido, e non partan en ellas los parientes della, nin los fijos, mas que fiquen en él e depues en el fijo, assí como sobredicho es. E si mas armas y oviere de cumplimiento para cavallero, entren en parti^on; e si non oviere fijo, que fiquen al pariente más propinco que las non oviere».
[22] FE Sep.: tit. [213].
[23] Fuero latino de Sepúlveda//Los fueros de Sepúlveda... 35: «[O]mnis miles qui uoluerit bene buscare de senior faciat so foro, et uadat a quale senior quesierit, qui non seat nostro guerrero, cum sua casa et sua heredade».
[24] FE Sep.: tit. [76].
[25] СБС: P. 64, doc. n.21 (a. 1264, Sevilla): «.tenemos por bien que el cavallero que nos fizieremos o nuestro fijo heredero, que aya quinientos sueldos; e esto por razon de la cavalleria que tomare de nos, o de nuestro fijo que oviere a regnar después de nos, e mandamos que estos cavalleros puedan aver alcaldías justicias, e ayan todos sus escusados assí como el privilegio dize que les diemos sobresta razon, e los escusados por razón de la hueste, e parte en la fonsadera, e que ayan la parte de las caloñas de sus paniaguados que avíen los alcaldes, e todas las otras franquezas que les diemos por nuestros privilegios, o algunos de los otros que tengan cartas de nuestro otorgamiento».
[26] В частности, отряды консехо, обязанные ежегодно нести военную повинность в течение установленного срока, находились в королевском войске в этот период, не получая платы: «sin soldada». См.: FR IV,19,3.
[27] Roderici archiepiscopi Toletani De rebus Hispaniae Libri IX// Rerum Hispanicarum scriptores aliquot, quorum nomina verba pagina indicabit. Ex bibliotheca clarissimi viri Dn. Roberti Belli Angli. T.1. Francofurti,1579 (далее — De rebus.) P.28: «.Praeter stipendia cotidiana regi Aragonum multam summam pecuniae misit antequam ipse de regno suo exiret.»
[28] FR III,13,3: «Sy alguno se quisier espedir de aquel que lo fizo caballero seyendo su señor, non lo pueda fazer fasta un año complido del dia que lo fizo caballero: et si lo alguno ficiere ante del año complido, non vala e torne doblado a aquel quel fizo cavallero quanto dél ovo, tan bien por razon de la cavalleria como por lo que tomó por soldada».
[29] См.: FR III,13,4; III,13,5; III,13,7.
[30] Fuero Juzgo//Fuero Juzgo en latín y castellano. Madrid,1815 (далее — FJ) V,3,1: «Si algun ome diere armas á aquel quel ayuda en la lid, ó otra cosa, develo aver aquel á quien es dado, é si depues quisiere tomar otro sennor, puédelo fazer si quisier; ca esto non pueda omne defender á omne libre, que es en poder. Mas quanto tomó del primero sennor, todo ie los deve entregar. <...> E si el vasallo muriere, é oviere fija, e non oviere fiio, la fiia mandamos que finque en poder del sennor, é que la dé pora casamiento a omne convenible.» (Здесь и далее выделено нами. — О.А.).
[31] FJ V, 3, 2 (Cp.: El Codigo de Eurico. Ed. por A. d’Ors.//Estudios visigothicos. Roma;Madrid,1960 (далее
— Cod. Eur.). fr. 311) — FR III,13,6.
[32] Cod. Eur. fr. 310: «Si quis buccellario arma dederit vel aliquid donaverit, si in patroni sui manserit obsequio, aput ipsum quae sunt donata permaneat. 2. Si vero alium sibi patronum elegerit, habeat licentiam cui se voluerit comendare, quoniam ingenuus homo non potest prohiberi, quia in sua potestati consistit; sed reddat omnia patrono quem deseruit. <...> 5. Et si filiam reliquirit, ipsam in patroni potestate manere iubemus; sic tamen ut ipse patronus aequalem ei provideat qui eam sibi possit in matrimonium sociare.»
[33] De rebus. V,25: «manus osculo (pro ut mos Hispanus) es eius dominio subiecerunt, quorum hominio iam securus ... permissus est infans optatis solatiis delectari».
[34] FR III,13,1; FR III,13,2.
[35] Ведюшкин В.А. Представления о знатности в испанских трактатах конца XV — начала XVII
вв.//Господствующий класс феодальной Европы. М.,1989, С.181—195; и др.
[36] Irsigler F. Op. cit.
[37] См., напр.: Ibid. P.121—122.
[38] См., напр., замечание Иордана о том, что готы, попавшие в плен в Британии, были будто бы выкуплены ценой одного коня: Iordanis Getica (De origine actibusque getarum) (далее — Iord. Get.). 38//MGH. AA. T.5. Ps.I. Berlin,1882: «nec eorum fabulas alicubi reperrimus scriptas, qui eos dicunt in Britannia vel in una qualibet insularum in servitute redactos et in unum caballi praetio a quodam ereptos».
[39] См., напр., у Иордана описание гибели короля готов Валамира, павшего в битве со скирами. Iord. Get., 276.
[40] Sancti Juliani Toletani episcopi Historia rebellionis Pauli adversus Wambam Gothorum regem//PL. T.96. Col.786— 787.
[41] Обратим, в частности внимание на акт дарения, где в качестве дарителя фигурирует некий Картемир. Из текста явствует, что он был видным воином в войске короля Альфонсо III и его подчиненные некогда заняли район будущей виллы Соносильо «с рогом и королевским знаменем». Участвуя в этом предприятии, он получил шестую часть виллы в качестве «наследственного владения», где и основал церковь, богато одарив ее. См.: DEPA-II. P.59, doc. n.97 (Португалия, 870 г.).
[42] См., напр.: DEPA-II. P.171, doc. n.139 (a.887).
[43] Cantar de Mio Cid. Madrid,1980. T.3. Part.4: Texto del Cantar (далее — Cid), vv.871—878; Ibid., vv.1334—1337: «Grandes son las ganan^as quel dio el Criador, // Feuos aqui las señas, verdad uos digo yo: // £ient cauallos gruesos & corredores, // De siellas & de frenos todos guarnidos son.»
[44] CDC. P.43, doc. n.16 (a.1256, Segovia).
[45] См. напр.: CDC. P.135—137, doc. n.60 (a.1303—1308).
[46] S. Valerii Vita sanctissimi Fructuosi episcopi//PL. T.87. Col. 460: «Hic vero beatus. dum adhuc puerulus sub parentibus degeret, contigit ut quodam tempore pater ejus eum secum habens inter montium convallia Bergensis territorii, gregum suarum requireret rationes: pater autem suus greges describebat, et pastorum rationes discutiebat.»
[47] CDC. P.44, doc. n.16 (a.1256, Segovia).
[48] См., напр.: Klein J. La Mesta: Estudio de la historia economica española, 1273 — 1836. Madrid, 1936.
[49] FE Sep. Tits.[60],[198],[213],[217].
[50] FE Sep. Tits.[42],[42c].
[51] См.: Ведюшикин В.А. Дворянские братства в Кастилии в XVI — XVII вв.//Общности и человек в средневековом мире. М.;Саратов,1992. С.139—141; Он же. Дворянство в борьбе за власть в кастильском городе XV — XVI вв.//Власть и политическая культура в средневековой Европе. Ч.Г М.,1994. С.348— 355.
[52] Schmid K. The Structure of the Nobility in the Earlier Middle Ages//The Medieval Nobility. Amsterdam;New York;Oxford,1979. P.37—59.
[53] Гойених Д. Конфратернитаты Санкт-Галлена//Культура аббатства Санкт-Галлен. М.,1993. С.29—38.
[54] СDC. P.40—42, doc. n.15 (a.1252).
Стр. 15 из 15
[55] CDC. P.35—36, doc. n.11 (a.1247, Lion): «.corpus quondam Munionis Gometii militis, parrochiali euisdem ecclesie. in sua presumpserunt ecclesia sepelire.»
[56] OTC. P.135—136, doc. n.60 (a.1303—1308).
[57] CDC. Р.43, doc. n.16 (a.1256, Segovia): «.los cavalleros que tovieren las mayores casas pobladas en la villa. desde ocho días ante de Navidat fasta ocho dias depues de cinquaesma.»
[58] См., напр: Breve compendium, seu Pelagii ovetensis episcopi historia//Historias de cinco obispos. Coronista antigio en España. Recogidas por don fray Prudencio de Sandoval obispo de Palencia. Pamplona,1615. P.75.
[59] Barraqué J.-P. Un aspect original des liens d’homme à homme dans la Péninsule Iberique au XI-e siècle//Revue Historique, n.579 (1991). Р.16.
[60] Cм., напр.: CDC. P.43—44, doc. n.16 (a. 1256, Segovia); P.62—63.
[61] Cм., напр.: Cronica latina de los reyes de Castilla. Ed. por L. Charlo Brea. Cadiz,1984 (далее — Сгоп. lat.). P.84,96; etc.
[62] Prim. Cron. 1054. P.738.
[63] Басовская Н.И. Идеи войны и мира в западноевропейском средневековом обществе//Cредние века. Вып.53. М.,1990. С.44—51.
[64] Powers J.F. A Society organized for War.; Lourie E. A Society organized for War: Medieval Spain//Past & Present. 1966. 35. P.54—76.
