CC BY
28
ИСТОРИЧЕСКАЯ И КУЛЬТУРНАЯ ГЕОГРАФИЯ
УДК 911.3 DOI: 10.37490/S221979310017161-0
В. Н. Стрелецкий
Институт географии РАН, г. Москва, Россия E-mail: vstreletski@mail.ru
«МЕСТА ПАМЯТИ» В ИСТОРИКО-ГЕОГРАФИЧЕСКОМ НАРРАТИВЕ (НА МАТЕРИАЛАХ СТРАН ВОСТОКА БАЛТИЙСКОГО
РЕГИОНА)
Актуальность исследований на стыке проблем идентичности, исторического сознания и политики памяти продиктована тем, что образ прошлого и представления об исторического памяти в современную эпоху приобретают всё большее значение в генезисе национальных и территориальных идентичностей. Цель статьи — выявление специфики феномена исторического памяти на востоке Балтийского региона в контексте концепгщи «мест памяти» и историко-географического анализа особенностей согщокультурного и политического развития его стран. Теоретико-методоло-гаческую основу исследования составили нсучные разработки концептов культурного памяти и исторического памяти, концепгщя «мест памяти» П. Нора, а также разработки в области политики памяти и т. н. исторического политики. Обсуждается специфика политики памяти в разных зарубежных восточнобалтийских странах (Польше, Литве, Латвии, Эстонии и Финляндии). Охарактеризованы её главные факторы и важнегОише тренды развития в конце XX— начале XXI вв., а также значение опыта политики памяти в восточнобалтийских странах для России. Трансформагщя и реконфигурагщя «мест памяти» гшеет свою внутреннюю логику саморазвития, но данный процесс тесно связан и с трендами политики памяти, в т. ч. с исторической политикой, г^еленаправленно осуществляемой политическими элитами.
Ключевые слова: историческая память, нагщональная идентичность, места памяти, коммеморагщя, политика памяти, историческая политика.
Благодарности. Исследование выполнено при финансового поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-05-00369 «Трансформагщя этнокультурного пространства постсоветских государств: факторы, тренды, перспективы».
Для цитирования: Стрелецкгш В. П. «Места памяти» в историко-географи-ческом иарративе (на материалах стран востока Балтийского региона) // Псковский регионологический журнал. 2021. Т. 17. № 4. С. 57-72. DOI: https://doi.org/10.37490/ S221979310017161-0
Псковский регионологический журнал Том 17. № 4 / 2021 V. Streletsky
Institute of Geography, Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia E-mail: vstreletski@mail.ru
"PLACES OF REMEMBRANCE" IN THE HISTORIC-GEOGRAPHICAL NARRATIVE: CASE OF THE EAST OF THE BALTIC REGION
The purpose of this paper is to identify the specifics of the phenomenon of historical memory in the East of the Baltic Region. This phenomenon is considered in the framework of the historical and geographical analysis of the sociocultural and political development of the Eastern Baltic states (Poland, Lithuania, Latvia, Estonia and Finland). The theoretical and methodological basis of the research is formed by the scientific concepts of cultural memory and historical memory, the theoty of "realms of memory" developed by Pierre Nora, and scientific approaches in the fields of politics of memory and politics of history. Specific patterns of the politics of memoty for various Eastern Baltic countries are elucidated. The main factors and major trends of the transformation ofpolitics of memory in the East of the Baltic Region at the end of the 20th and the beginning of the 21st centuries are described. The historical experience of the politics of memory in the Eastern Baltic countries for Russia is analysed. The historical dynamics of "realms of memory" has its own internal logic of self-development, but at the same time it is closely connected with the politics of memoty carried out in different countries.
Keywords: national memory /historical memory national identity.; "realms of memory " / "places of remembrance ", politics of memory politics of history, commemoration.
Acknowledgments. The reported study was funded by RFBR, project number 20-0500369 "Transformation of the Ethnocultural Space of Post-Soviet States: Factors, Trends, Prospects ".
For citation: Streletsky V. (2021), "Places of remembrance" in the historic-geographical narrative: case of the east of the Baltic region, Pskov Journal of Regional Studies, vol. 17, no. 4, pp. 57-72. (In Russ.). DOI: https://doi.org/10.37490/S221979310017161-0
Введение и постановка проблемы. Соотношение истории и памяти, памяти и идентичности, механизмы воспроизводства и трансляции социально значимой для современного общества информации об историческом прошлом занимают важное место в современном нарративе социально-гуманитарных наук. Понятие коллективной памяти было введено в широкий научный дискурс выдающимся французским философом, социологом и социальным психологом эльзасско-немец-кого происхождения Морисом Хальбваксом (1877-1945). Концепт «коллективной памяти» как феномена, выражающего представления о прошлом, разделяемые и конструируемые членами определённой социальной группы, был предложен им ещё в 1925 г. в капитальном труде «Социальные рамки памяти» [31]. Уже после трагической гибели учёного весной 1945 г. в концлагере Бухенвальд, пять лет спустя увидел свет сборник его статей, специально посвящённый «коллективной памяти» [32]. И хотя до сих пор в современной науке нет единой, общепризнанной теории коллективной памяти, социогуманитарная востребованность этого концепта
неуклонно растёт. Как подчёркивает Л. П. Репина, известный историк, крупнейший эксперт по социальной и интеллектуальной истории зарубежной Европы, в формировании идентичности как непрерывного процесса исключительно большое значение имеют интерпретация и репрезентация значимых исторических событий как последовательности, ведущей от «общего прошлого» к переживаемому настоящему и ожидаемому будущему [13, с. 5].
Именно в наши дни память всё более осознается как непреходящая ценность, адекватная современному полифоничному, плюралистическому видению прошлого. Не случайно с последней четверти XX в. в мировой науке стала формироваться и быстро развивается в настоящее время такая область научных исследований как memory studies (дословный перевод — «исследования памяти»), В русскоязычной литературе за нею так и не закрепилось общепринятое наименование, но, при всём многообразии вариантов его перевода на русский язык, под memory studies всегда понимается междисциплинарное пространство исследований коллективной памяти. Само понятие «память» глубоко исторично; в современных социальных и гуманитарных науках оно трактуется, так или иначе, как «способ конструирования людьми своего прошлого» [17, с. 15.]. С одной стороны, память изучается историками, социологами, антропологами, этнологами, представителями других социогуманитарных наук как нечто пережитое в прошлом, с другой стороны, широко используется непосредственно для исторических репрезентаций, «конструирования» прошлого через медиа памяти. Таковы конкретные памятники (показательна этимология этого слова в русском языке) книги, музыкальные и художественные произведения, ритуалы, иные ментифакты, артефакты или социофакты.
Важно подчеркнуть, что memory studies отнюдь не представляют собой единого исследовательского направления, с общей теорией и методологией, устоявшимся понятийно-терминологическим аппаратом; в рамках этого междисциплинарного исследовательского поля сосуществуют и взаимодействуют очень разные научные направления и школы. Многие идеи и научные подходы М. Хальбвакса, стоявшего у истоков исследований коллективной памяти, ещё в конце XX в. подверглись существенной ревизии (иные из них — жёсткой критике), мировоззренческие установки и исследовательские парадигмы — переосмыслению.
Одной из важнейших, «прорывных» инноваций конца XX в. стала фундаментальная разработка понятия «культурная память», введенного в нарартив социальных и гуманитарных наук немецким культур-антропологом, историком религии и культуры, выдающимся египтологом Яном Ассманом [20]. Отталкиваясь от идей М. Хальбвакса, Я. Ассман выделил в коллективной памяти два принципиально разных структурных элемента — коммуникативную память и культурную память. Коммуникативная память имеет как бы оперативно-актуальное измерение, она объемлет воспоминания, связанные с недавним прошлым (её яркий пример — память поколений). В отличие от неё, культурная память — это исторический феномен. Это память о «далёком прошлом», она предполагает обращение к историческим истокам и мифам, институциональную формализацию, письменную традицию, сакрализацию прошлого, его репрезентацию в разных коммеморативных практиках. В целом, культурная память трактуется максимально широко — как система сохранения и передачи культурной информации и социально значимого опыта от поколения к поколению; по Астрид Эрл [22], это понятие — обобщающее (umbrella term), оно отражает фун-
даментальные свойства самой культуры. Культурная память в такой трактовке выступает способом репрезентации прошлого в настоящем и одновременно обеспечивает преемственность исторического процесса.
Параллельно с теоретической разработкой концепта культурной памяти в научный обиход вошло и другое, очень близкое ему понятие — историческая память. Некоторые авторы вообще фактически отождествляют эти понятия, хотя, как правило, философы, социальные психологи, социальные и культурные антропологи, культурологи, историки, политологи, представители других социально-гуманитарных дисциплин их всё же разграничивают, нередко по разным основаниям (значимым для тех или иных сфер социогуманитарного знания). Если в разработку концепта культурной памяти особый вклад внесли немецкие мыслители и учёные (прежде всего, социо- и культур-антропологи), то приоритет в концептуализации понятия «историческая память», несомненно, принадлежит французским историкам; системная разработка данного понятия началась во Франции с конца 1970-х гг., прежде всего после публикации трудов П. Нора ([37; 38] и др.). По мнению И. М. Савельевой и А. В. Полетаева, с рубежа XX-XXI вв. понятие «историческая память» стало постепенно подменять и вытеснять привычный для исторической науки и смежных с нею социогуманитарных дисциплин концептуальный конструкт «исторического сознания» [16]. Отмеченный тренд был продиктован большой совокупностью факторов; в частности, весомое значение, несомненно, имело вовлечение в научный обиход нетрадиционных для историографии источников — от повседневных семейных хроник (отнюдь не только мемуаров персон, оставивших яркий след в истории) до материалов краеведения. Л. П. Репиной историческая память трактуется как коллективная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание той или иной группы людей), либо как социальная память (в той мере, в какой она вписывается в историческое сознание общества); как социокультурный феномен она являет собой совокупность донаучных, научных, квазинаучных и вненаучных знаний и массовых представлений социума об общем прошлом [14, с. 12].
Историческая память — мощный триггер формирования идентичностей, и прежде всего национальных ([15] и др.). Меньше изучен вопрос о том, какую роль фактор исторической памяти играет в становлении и развитии территориальных идентичностей, в т. ч. на региональном и локальном уровне, хотя сам факт такого влияния очевиден и сомнений не вызывает. Вместе с тем, несмотря на то, что национальная и территориальная идентичности суть разные феномены (самоидентификация с нацией и с территориальным сообществом соответственно), они неразрывно связаны; их формирование происходит в едином геоисторическом поле.
В этой связи закономерно, что в конце XX — начале XXI вв. проблематика исторической памяти приобрела большее значение в мировой культурной географии, в географии человека в целом (human geography), в частности в географических работах по территориальной и национальной идентичности ([29; 33; 34] и др.). Представляется, что синтез исторических и географических исследовательских подходов открывает новые богатые возможности в изучении роли исторической памяти в формировании и эволюции идентичностей — на материалах самых разных регионов и макрорегионов, с учётом их географической, социокультурной, цивилизационной и иной специфики.
Цель данной статьи — выявление специфики феномена исторической памяти на востоке Балтийского региона в контексте концепции «мест памяти» и историко-
географического анализа особенностей социокультурного и политического развития стран этой части региона. Существенное внимание в ней уделено и роли исторической памяти в генезисе идентичностей в восточнобалтийских странах, а также отражению специфики неразрывно связанной с этим политики памяти в дискурсе «мест памяти».
Результаты исследования. «Места памяти», «историческая политика» и идентичность в историко-географическом нарративе. В конце прошлого столетия выдающимся французским историком и антропологом Пьером Нора в научный дискурс было введено понятие «Место памяти» (lieu de memoire [38]). Согласно П. Нора, места памяти выступают символическими атрибутами исторического наследия и национальной памяти общества; они широко востребованы в самоидентификации разных групп людей, формировании представлений социума о своей истории (от национальной до региональной или локальной). Таковыми могут быть как отдельные памятники природы и культуры, так и целостные природные и культурные ландшафты [11; 38]. Вместе с тем, места памяти в трактовке французского учёного выходят за рамки собственно географического контента. Ими могут стать и конкретные исторические события, персоналии, а также произнесённые известными людьми речи, написанные ими книги, песни, воплощающие национальную или региональную память праздники, эмблемы и т. п. В этом смысле «место» в понимании П. Нора и его последователей не сводится к «топосу»: оно трактуется скорее метафорически: не просто как некий пространственный, географический выдел, но как культурно значимый ментифакт или артефакт, неразрывно связанный с «топосом», имеющим особую символическую ауру и играющим первостепенную роль в сохранении исторической памяти.
«Места памяти» — один из ключевых элементов в современном нарративе политики исторической памяти. Очень часто они становятся реальными инструментами политической борьбы национальных, региональных, локальных сообществ за отстаивание своего места в историческом процессе. Термины «историческая политика» и «политика памяти» стали широко использоваться в научных работах в конце XX века. Но «бум» научных трудов по этой проблематике пришёлся на начало нынешнего столетия ([12; 30; 39; 40; 43] и др.). В самом общем виде под терминами «историческая политика» и «политика памяти» (при всех различиях между ними), как правило, подразумевается совокупность подходов и методов, которые используются политическими или интеллектуальными элитами для внедрения в общественное сознание интерпретаций исторических событий, отвечающих сложившимся представлениям и интересам этих элит.
Понятие «историческая политика» (Geschichtspolitik) появилось в Западной Германии в 1980-е гг. и изначально широко использовалось (ещё до объединения ФРГ и ГДР), главным образом, в сфере политической практики. Несколько позднее данный термин получил широкое признание в социальных, политических и отчасти даже в гуманитарных науках; так большое внимание в научном сообществе привлекли разработки социального антрополога и историка культуры Алейды Ассман (супруги Я. Ассмана) о взаимосвязи культуры памяти и исторической политики [21]. На рубеже XX-XXI вв. термин «историческая политика» получил распространение во многих других странах, причём в Европе он приобрёл большую популярность в государствах Центральной и Восточной Европы, особенно как раз в странах Востока Балтийского региона (в Польше и в постсоветских странах Балтии). В Польше идеи регламентации и проведения особой национальной «исторической политики» (poli-
tyka historyczna) получили с начала XXI в. решительную поддержку со стороны государства с масштабным использованием административных и финансовых ресурсов.
Многие авторы фактически отождествляют «историческую политику» и «политику памяти», либо рассматривают их как близкие понятия. Холистический взгляд на общее проблемное поле исследований коллективной памяти широко укоренён в англосаксонской языковой традиции, в которой «историческая политика» (politics of history) [39] и «политика памяти» {politics of memory) [40] имеют, в значительной мере, взаимопокрывающий, хотя и не идентичный, общий контент. Иногда используются для обозначения данного феномена и другие конструкты: «игры памяти» (тет-oty games), «политика прошлого» (politics of the past), «политическое использование истории» {political use of history), что свидетельствует о сохраняющемся большом «терминологическом разбросе» в этой области исследований и практики.
В немецкоязычной литературе разграничение между исторической политикой (Geschichtspolitik) и политикой памяти (Gedcichtnispolitik) [30] проводится более чётко: под исторической политикой понимается та, что регламентируется властными структурами, она имеет как бы «официальный» статус. Напротив, политика памяти имеет диверсифицированный, мультисубъектный характер.
Российскими исследователями эти термины часто взаимозамещаются, но представлена и альтернативная точка зрения. Так, по А. И. Миллеру, ведущему отечественному эксперту в этой области, историческая политика — особая конфигурация методов, предполагающая использование государственных административных и финансовых ресурсов в сфере использования истории и политики памяти в интересах правящей элиты [9, с. 19], т. е. историческая политика понимается им уже, чем политика памяти. О. Ю. Малинова также рассматривает историческую политику как частный случай политики памяти, трактуемой как «деятельность государства и других акторов, направленную на утверждение тех или иных представлений о коллективном прошлом и формирование поддерживающих их культурной инфраструктуры, образовательной политики, а в некоторых случаях — ещё и законодательного регулирования» [8, с. 33].
Несомненно, оба понятия относятся к единому проблемному полю. Тем не менее, в понимании автора данной статьи, субъектами реализации «политики памяти» являются не только государство, но разные общественные структуры и страты социума в целом; соответственно, сводить всё многообразие её проявлений исключительно к государственной исторической политике представляется в корне неверным. Исторические нарративы разных акторов политики памяти в одной и той же стране могут быть очень разными, не во всём совпадать (либо вообще не совпадать) с «официальной» политикой памяти, практикуемой властями. И это обстоятельство имеет чрезвычайно большое значение для противодействия навязыванию обществу якобы «единственно верных» версий исторического прошлого и идеологических стандартов исторической памяти.
«Места памяти» стали с начала XXI в. важным атрибутом исследований исторической памяти как таковой и политики памяти, а также значимым сюжетом в работах по национальной и территориальной идентичности. Эти исследования носят подчёркнуто междисциплинарный характер с участием историков, культур-антропологов, этнологов, социологов, политологов, политико- и культур-географов и др. Сам дискурс «мест памяти» совершенно конкретный, он обеспечивает реальную привязку общетеоретических концептов социогуманитарных исследований к разным
точкам географического пространства, переводит их на почву конкретных исторических и географических фактов. И в этом заключается его огромная эвристическая ценность. На материалах Европы (и Балтийского региона в частности) таких исследований было выполнено уже много — в 2000-е и в 2010-е гг. И если приоритет в теоретической разработке концепции «мест памяти» принадлежит, несомненно, французским учёным, то в историко-географических исследованиях «мест памяти» Европы нельзя не отметить особый вклад немецких авторов. Именно ими были инициированы капитальные труды по «местам памяти» в самой Германии ([24] и др.), в странах Центральной и Восточной Европы, включая и восточно-балтийские государства [26; 42], по Европе в целом [27], координировались соответствующие международные исследовательские проекты, проводилось научное редактирование подготовленных коллективных монографий. Отметим также капитальный 5-томный труд немецких и польских учёных со сравнительным анализом «мест памяти» двух стран в разных контекстах, в т. ч. с учётом непростой истории их взаимоотношений [23]. В немецкоязычной литературе существует два варианта перевода термина lieu de memoire (Erinnerungsort и Gedächtnisort); различают их лишь некоторые нюансы (в этой статье мы не будем касаться данного вопроса). А вот в англоязычной литературе вариантов перевода намного больше. Английский вариант трёхтомника П. Нора вышел с названием "realms of memory'', и это название широко используется и в новейших англоязычных работах по «местам памяти». Но в зависимости от контекста дискурса «места памяти» (либо их типа) можно встретить и совершенно иные варианты перевода: places of remembrance, memorial sites, и даже memory spaces (буквально — «пространства памяти») и др.
«Места памяти» и политика памяти в странах Востока Балтийского региона: опыт сравнительного историко-географического анализа. Восток Балтийского региона трактуется в данной статье как геоисторическое пространство, протянувшееся от примыкающих к Балтийскому морю воеводств Польши (прежде всего Варминско-Мазурского и востока Поморского) через нынешнюю Калининградскую область Российской Федерации (север бывшей Восточной Пруссии) и страны Балтии к бассейну Невы на северо-западе России и далее до Финляндии включительно. В сравнении с Западом Балтийского региона, земли его Востока в историко-гео-графическом аспекте в значительно большей степени выступали объектами политической, культурной, экономической экспансии «великих держав». Среди последних были не только Германия и Россия, экспансия которых имела особое значение для Восточной Балтики, но и западные «балтийские метрополии» — Дания и Швеция. Ныне экономически высокоразвитые малые страны Европы, они обе имели в историческом прошлом многие атрибуты «великодержавности» и соответствующим образом выстраивали свою геополитику на Востоке Балтийского региона. Тяготение разных частей Востока Балтийского региона к мощным внешним для него геополитическим центрам влияния имело огромное значение для формирования коллективной памяти местного населения — как автохтонного, так и пришлого, ставшего продуктом многовековой колонизации.
Проблема восприятия и «реконструкции» истории в контексте политики памяти исключительно актуальна в восточной части Балтийского региона, где она имеет ряд ярких специфических особенностей. Эту специфику предопределило множество факторов.
Во-первых, сложность этнической истории и связанная с этим этническая мо-заичность, чересполосица на востоке Балтийского региона; здесь исторически «сошлись» крупные массивы балто-, славяно-, германо- и финноязычного населения с очень сложной и исторически подвижной конфигурацией этнического расселения. Дискурс исторической памяти в восточнобалтийских странах в национальном и региональном измерении в огромной степени опосредуется существующими этнопо-литическими, этнокультурными, этносоциальными проблемами разных групп населения, имеющих «свою» коллективную память.
Во-вторых, через Восток Балтийского региона, где сходятся три главные ветви христианства — католицизм, протестантизм и православие, проходит важный конфессиональный рубеж. В исторической геополитике (работы Мишеля Фуше, Ива Ла-коста и др.) он рассматривается как одно из ключевых звеньев главного, по М. Фуше [28], конфессионального разлома во всём европейском пространстве, отделяющего (от Европейской Арктики до Балкан) мир западного христианства от мира христианства восточного. При этом многие эксперты в области исторической геополитики разделяют мнение М. Фуше и С. Хантингтона о том, что этот разлом по линии «Запад — Восток» имеет фактически субцивилизационный характер, что решающим образом влияет на коллективные представления об историческом прошлом.
В-третьих, важным было и то обстоятельство, что на Востоке Балтийского региона формирование современных наций во многих случаях предшествовало становлению национальных государств (см., например, [18] и др.). Первые в Западной Европе нации (этнические, а затем и политические, гражданские) были долговременным историческим продуктом образования территориально целостных государств, давно преодолевших политическую раздробленность. Латвия же, Эстония и Финляндия впервые обрели политическую независимость только в XX в. (после Великой войны 1914-1918 гг.). Правда, совершенно иначе на этом фоне выглядят две другие страны Востока Балтийского региона — Польша и Литва, с традициями государственности, заложенными ещё в средние века. Но и в них она после разделов Речи Посполитой была, как известно, утрачена и восстановлена также лишь в XX в. В этих странах (но, прежде всего, конечно же, в Польше) коллективная память об историческом прошлом была мощным драйвером развития национального самосознания на протяжении всей эпохи «утраченной самостийности». Во всех восточнобалтийских странах исторический дискурс обретения / реобретения государственности стал важнейшим лейтмотивом национальной самоидентификации и выстраивания (уже в конце XX — начале XXI вв.) современной политики памяти. В Литве, Латвии и Эстонии дополнительным катализатором данного процесса была их инкорпорация с 1940 г. в состав СССР и последующая борьба за сецессию и национальный суверенитет, завершившаяся успехом в 1990-1991 гг.
В-четвёртых, колоссальное воздействие на нарратив, проблематику и основные направления современной исторической политики во всех восточнобалтийских странах (Польше, России, Литве, Латвии, Эстонии, Финляндии) оказывает память о Второй мировой войне. Разные интерпретации и реинтерпретации её причин, хода и последствий находятся в самом фокусе политики памяти в этих государствах.
В разных странах Востока Балтийского региона политика исторической памяти имеет свои характерные особенности, отражающие, в т. ч. и историко-географиче-скую специфику их развития. Все постсоветские страны этого региона объединяет
то обстоятельство, что нынешние контуры политики памяти в них стали вырисовываться практически сразу же с коллапсом коммунистических режимов и социалистической системы в Центральной и Восточной Европе, что было связано с быстрым подъёмом в этих странах национального самосознания.
В Польше это было выражено особенно отчётливо. Правда, в этой стране с середины первого десятилетия XXI в. во главу угла были поставлены идеологемы возрождаемого неоконсерватизма (мало популярного в 1990-е гг.), а политика исторической памяти стала всё более опираться на принципы этнического национализма, в духе польских патриотических традиций XIX столетия [41].
Особую специфику имеет политика памяти на землях, присоединённых к Польше по итогам Второй мировой войны, где ещё во второй половине 1940-х гг. произошла радикальная трансформация этнической структуры социума вследствие обусловленных послевоенными реалиями массовых миграций населения [5; 25]. В Вармии и Мазурах, в бывшей Восточной и Центральной Померании и более удалённой от Балтики Силезии, произошло масштабное замещение немецкого населения польским. Политика памяти на этих землях на протяжении всей истории ПНР носила ярко выраженный полоноцентристский характер [6; 35]. Более сбалансированный характер она приобрела после падения коммунистического режима.
В странах Балтии политика памяти в постсоветский период была в решающей мере ориентирована на формирование такой системы коллективных представлений об историческом прошлом, которая была бы адекватна дискурсу национального возрождения и государственной суверенизации и при этом встроена в современную политику в качестве инструмента решения новых насущных задач. При всём сходстве между тремя странами Балтии, историческая политика и «места памяти» в каждой из них отличаются глубоким своеобразием. Так, для Литвы огромное значение имеет восприятие памяти и исторический образ Великого княжества Литовского, наследие которого не только зримо проявляется в существующей и эволюционирующей сети «мест памяти», значимых для литовского общества и государства, но и широко используется для политических целей [2; 19]. Не случайно, что в 1918 г. при принятии Акта о независимости Литвы, в отличие от Латвии и Эстонии, провозглашалось именно «восстановление», а не «создание» государства. «Места памяти», связанные с этим средневековым государством, — важнейшие маркеры национальной идентичности, они сохраняли весомое значение даже в советский период. Показательно, что именно в Литве были осуществлены самые масштабные в республиках Балтии мемориальные проекты: по воссозданию Тракайского замка (в 1960-е гг.), а уже в после восстановления независимости — Дворца Государей в Нижнем замке Вильнюса (в 2000-е гг.).
Обретение независимости балтийскими странами в начале 1990-х гг. дало импульс подъёму национального самосознания в литовском, латвийском и эстонском обществе. Это особенно выпукло отразилось в процессах радикальной переоценки исторического прошлого советской эпохи, прежде всего — среди «титульных» этнических наций — литовской, латышской, эстонской. После распада СССР процессы формирования исторического сознания в странах Балтии протекали сложно и противоречиво; одним из узлов таких противоречий стали конфликты исторической памяти среди разных групп социума обретших независимость государств, граждан и «неграждан», разных этнических сообществ. Прежде всего, это характерно это для Эстонии и Латвии, в которых формирование и трансформация исторического созна-
ния, особенно в первые постсоветские годы, происходило без участия значительной части русскоязычного населения и беспрецедентного для Европы массового «без-гражданства». Восприятие событий предвоенного (до Второй мировой войны), военного и послевоенного периодов истории Латвии и Эстонии значительными частями русскоязычной и балтийских общин во многих отношениях было прямо противоположным; одни и те же «места памяти» стали зачастую приобретать диаметрально противоположные коннотации.
В 1990-е и начале 2000-х гг. главными приоритетами политических элит Литвы, Латвии и Эстонии считались ускоренная десоветизация и интеграция в евроатланти-ческие структуры. Во второй половине 2000-х и в 2010-е гг., т. е. уже после вхождения стран Балтии в ЕС и НАТО, повестка заметно изменилась и диверсифицировалась. Разумеется, «места памяти», находящиеся в фокусе внимания в последние 15-20 лет, по-прежнему тесно связаны с разными событиями истории этих стран. При этом всё большее внимание уделяется исторической эпохе между мировыми войнами прошлого века (зачастую с формированием идеализированного образа национальной государственности Эстонии, Латвии и Литвы в межвоенный период), переосмыслению событий Второй мировой войны, трагическим страницам истории балтийских наций в советский период [1; 10 и др.]. Важными элементами исторической политики стали позиционирование титульных наций как жертв коммунистического режима, создание образов национальных героев, противостоявших советским «оккупантам», мобилизация усилий на дискредитацию образцов и мест памяти, знаковых для социалистической эпохи, этническая «коренизация» нарратива памяти, усугубляющая и без того глубокие этнокультурные и этнополитические разломы в мультикультур-ном обществе постсоветской Балтии. Евроинтеграция стран Балтии поставила на повестку ещё один вопрос: как соотносятся историческая память и национальная идентичность балтийских народов с общеевропейским самосознанием? [36]. Латвия, так же как и Эстония, не имевшие своей государственности до начала XX в., пошли по пути выстраивания своей идентичности на этноцентристской основе и ностальгии по межвоенному периоду (эпохе подъёма национальных государств, резко отличной от современной транснациональной). Как впишется данная модель в общеевропейский контекст, перспективы пока не очевидны и не ясны. Как справедливо отмечает А. И. Миллер, восточноевропейская модель исторической политики всё более начинает предъявлять Западу претензии за якобы совершенное им «предательство малых наций, "похищенных" коммунистической Москвой» [10, с. 116].
В Финляндии, бывшей в составе Российской империи с 1809 г. по конец 1917 г., но избежавшей в XX в., в отличие от стран Балтии, вхождения в состав Советского Союза, нарратив исторической памяти во многом иной ([3; 7] и др.). Он в меньшей степени завязан на XX в., на политическую сферу вообще, а также меньше подвержен тому современному тренду развития исторической политики, который А. И. Миллером был назван «политическими манипуляциями историей» [9, с. 12]. В Финляндии в XX в., в отличие от республик Советского Союза, не происходило идеологически мотивированной «гомогенизации» культуры памяти, затронувшей (в большей или меньшей степени) весь СССР. Не было (или почти не было) в Финляндии и жёстко табуированных тем исторического дискурса. Здесь в фокусе внимания — «места памяти», связанные с формированием и консолидацией финской нации, финско-швед-скими и финско-русскими взаимодействиями (от тесных хозяйственных и культур-
ных связей до военных конфликтов в разные эпохи, оставивших после себя в памяти немало болезненных рубцов и следов), выстраиванием новых отношений с автохтонными меньшинствами и современными, недавно появившимися диаспорами.
Детальное рассмотрение специфики исторической памяти, роли «мест памяти» в формировании идентичности населения в примыкающих к Балтике регионах России заслуживает, несомненно, отдельных и специальных публикаций и просто не вписывается в лимитированный объём данной статьи. Поэтому ограничимся здесь замечаниями самого общего порядка.
Российская часть Балтийского региона представлена двумя территориальными массивами — крупным на северо-западе страны с выходом к Финскому заливу и компактным калининградским эксклавом. Если первый из них — староосвоенные русские земли, то север бывшей Восточной Пруссии в состав страны вошёл только в 1945 г., в связи с чем проблематика исторической памяти имеет здесь особый контент, специфичный на фоне других субъектов Российской Федерации. Обусловлено это геополитическим положением Калининградской области, небольшим «стажем» её пребывания в составе России (всего % века), кардинально поменявшимся за это время этническим составом населения. Основная часть немецкого населения покинула Восточную Пруссию сразу после Второй мировой войны; его последние значительные группы выехали в ГДР и ФРГ в начале 1950-х гг. Послевоенный раздел Восточной Пруссии между СССР и Польшей привёл к тому, что ныне её разные части входят в состав трёх государств (Польши, России и Литвы). И хотя историческая память об этой земле отчётливо сохраняется, «разделённая история», как отмечают многие исследователи ([4] и др.), стала первостепенным по значимости фактором выстраивания политики памяти по отношению к восточнопрусскому наследию в каждой из стран.
Заключение. Опыт историко-географического анализа на материалах Востока Балтийского региона позволяет выделить несколько трендов трансформации систем «мест памяти» на национальном и региональном уровнях.
Во-первых, это регенерация смыслов и символики некогда забытых «мест памяти» в процессе переформатирования коллективных идентичностей и исторического самосознания больших групп людей — национальных и территориальных.
Во-вторых, это забвение тех «мест памяти», которые выпадают из системы коллективных представлений о национальной и региональной истории, в т. ч. в контексте меняющегося нарратива политики памяти.
В-третьих, это семантическая реконфигурация традиционных «мест памяти» как следствие перемен в коллективной памяти больших групп людей; иными словами, традиционные «места памяти» приобретают в этом случае принципиально иное смысловое и символическое значение.
Трансформация и реконфигурация «мест памяти» на национальном и региональном уровнях имеет свою внутреннюю логику саморазвития на разных исторических этапах (связанную с закономерностями эволюции социума как такового). Тем не менее, в значительной мере этот процесс тесно связан (прямо или косвенно) и с трендами политики памяти, в т. ч. с проводимой в разные периоды исторической политикой, целенаправленно осуществляемой политическими элитами.
В период между Второй мировой войной и произошедшими в конце XX столетия глобальными геополитическими и социально-экономическими сдвигами страны Западной и Восточной Европы отличала высокая степень автономности процессов
трансформации в них исторического сознания по обе стороны «железного занавеса». В исторической памяти западных европейцев постепенно (и не без острейших коллизий, зачастую мучительно) формировался консенсус относительно если и не единых, то сходных паттернов становления исторического сознания разных европейских народов, общеевропейских ценностей, общей ответственности за трагические страницы европейской истории (например, признание Холокоста одним из ключевых событий истории XX в.). Данный процесс существенно ограничивал возможности выстраивания в Западной Европе национальных нарративов исторической памяти (сильно отличных от общеевропейского) с акцентом на трагические судьбы именно «титульных» наций, прославление собственного прошлого как ключевого триггера формирования идентичности, забвение национальной ответственности за те или иные исторические события.
В свою очередь, в СССР и (менее жёстко) в социалистических странах Восточной Европы де-факто проводившаяся историческая политика (хотя этот термин тогда не использовался) была встроена в систему коммунистической идеологии и связанных с нею коммеморативных практик. С падением коммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы быстро начался ренессанс именно национальных нарративов исторической памяти. В постсоциалистических странах Востока Балтийского региона — Польше, Литве, Латвии, Эстонии — данный процесс проявился наиболее отчётливо; при этом «историческая политика», проводимая властями этих государств, стала мощным (и далеко не однозначным по своим последствиям) фактором реконфигурации национальных сетей «мест памяти».
Исследования «мест памяти» имеют огромное как теоретическое, общенаучное, так и практическое, прикладное значение, в т. ч. и для нашей страны. Коллективная память — один из стержневых элементов идентичности, причём не только национальной, но и территориальной (региональной, локальной), что исключительно важно для России с её колоссальным географическим и этнокультурным разнообразием. Важно внимательно изучать и критически оценивать и опыт реализации политики памяти (в т. ч. «официальной» исторической политики) у наших соседей, в частности, в постсоциалистических странах востока Балтийского региона. Это представляется необходимым, в т. ч. и для того, чтобы избежать деструктивных тенденций в политике памяти — таких, как этноцентризм в поликультурном обществе, игнорирование нарративов памяти у этнокультурных и иных меньшинств, идеологизация дискурса исторической памяти, навязывание обществу «единственно верных» моделей исторического сознания и сужение дискуссионного поля в нарративе памяти.
Литература
1. Астров А. Историческая политика и «онтологическая озабоченность» малых центрально-европейских государств (на примере Эстонии) // Историческая политика в XXI веке. Сб. статей / Под ред. А. Миллера, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 184-215.
2. Витшас Д. Великое княжество Литовское: стереотипы исторической памяти в Литве // Ab Imperio. 2004. № 4. Р. 507-522.
3. Внхаеайнен Т. Восточная граница исчезает. Два столетия России и Финляндии. Пер. А. И. Рупасова. СПб.: Нестор-История, 2012. 248 с.
4. Дементьев II. О. Разделённая история: изучение исторической политики на землях бывшей Восточной Пруссии в свете современных дискуссий // Балтийский регион. 2015. № 4 (26). С. 105-120. https://doi.org/10.5922/2074-9848-2015-4-6.'
5. Жиров А. А. Миграционные процессы на воссоединённых землях Польши в 1945-1950 годах // Вестник Балтийского федерального университета имени И. Канта. Сер. Гуманитарные и общественные науки. 2019. № 1. С. 78-87.
6. Костяшов Ю. В. Реполонизация Вармии и Мазур в послевоенные годы // Балтийский регион в Новое и Новейшее время: история и региональная политика. Калининград: Изд-во БФУ имени И. Канта, 2016. С. 203-220.
7. Лиман II. Г. Isoviha в исторической памяти Финляндии // Альманах североевропейских и балтийских исследований. 2019. Вып. 4. С. 206-217. https://dx.doi.org/10.15393/jl03.art.2019.1409
8. Малиново О. Ю. Политика памяти как область символической политики // Методологические вопросы изучения политики памяти. Сб. науч. трудов / Под ред. А. И. Миллера и Д. И. Ефременко. М.-СИб.: Нестор-История, 2018. С. 27-53'
9. Миллер А. II. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI века // Историческая политика в XXI веке. Сб. статей / Под ред. А. Миллера, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 7-32.
10. Миллер А. II. Политика памяти в посткоммунистической Европе и ее воздействие на европейскую культуру памяти //Полития. 2016. № 1 (80). С. 111-121.
11. Нора П., Озу'ф M., де Пюимеж Ж., Винок М. Франция-память. Пер. с франц. СПб.: Изд-во С.-Петербург, ун-та, 1999. 328 с.
12. Политика памяти в современной России и в странах Восточной Европы. Акторы, институты, нар-ративы / Коллективная монография под ред. А. И. Миллера и Д. И. Ефременко. СПб. : Изд-во Европейского университета, 2020. 632 с.
13. Прошлое для настоящего: История-память и нарративы национальной идентичности: коллективная монография / Под общ. ред. JI. П. Репиной. М.: Аквилон, 2020. 464 с.
14. Репина Л. П. Культурная память и проблемы историописания (историографические заметки). М.: ГУ-ВШЭ, 2003. 44 с.
15. Репина Л. П. Историческая память и национальная идентичность: Подходы и методы исследования // Диалог со временем. 2016. № 54. С. 9-15.
16. Савельева II. М., Полетаев А. В. «Историческая память»: к вопросу о границах понятия // Феномен прошлого / Отв. ред. И. М. Савельева, А. В. Полетаев. М.: ГУ-ВШЭ, 2005. С. 170-220.
17. Сафронова Ю. А. Историческая память: Введение. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. 220 с.
18. Фреидзон В. II. Нация до национального государства. Историко-социологический очерк Центральной Европы XVIII в. — начала XX в. Дубна: Феникс, 1999. 96 с.
19. Чепайтене Р. Воспоминания о величии: Образ Великого княжества Литовского в исторической памяти современной Литвы // Украшский юторичний зб1рник. 2013. Вип. 16. С. 366-392.
20. Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München: Beck, 1992. 344 S.
21. Assmann A. Der lange Schatten der Vergangenheit: Erinnerungskultur und Geschichtspolitik. München: Beck, 2006. 320 S.
22. Cultural Memory Studies: An International and Interdisciplinary Handbook / Ed. by A. Erll, A. Nünning, S. Young. Berlin: De Gruyter, 2010. 441 p.
23. Deutsch-pohlische Erinnerung sorte / Hrsg. von H.-H. Halm und R. Traba. Bd.l: Geteilt / Gemeinsam; Bd. 2: Geteilt / Gemeinsam; Bd. 3: Parallelen; Bd. 4: Reflexionen; Bd. 5: Erinnerung auf Pohlisch. Texte zu Theorie und Praxis des sozialen Gedächtnisses. Paderborn — München — Wien: Ferdinand Schöningh, 2012-2015.
24. Deutsche Erinnerimgsorte. Bd. 1-3 / Hrsg. von E. François und H. Schultze. Mi chen, 2001. Bd. 1. 724 S.; Bd. 2. 741 S.; Bd. 3.784 S.
25. Eberhardt P. Political Migrations on Polish Territories (1939-1950). Warszawa: Instytut Geografii i Prze-strzennego Zagospodarowania (Polska Akademia Nauk), 2011. 226 p.
26. Erinnerung sorte in Ostmitteleuropa. Erfahrungen der Vergangenheit und Perspektiven / Hrsg. von M. Weber, I. Petransky, B. Olschowsky, A. Pok & A. Przevoznik. München: Oldenbourg Wissenschaftsverlag, 2011. 388 S.
27. Europaische Erimierungsorte / Hrsg. vonP. Den Boer, H. Duchhardt, G. Kreis, W. Schmale. München: Oldenbourg Verlag, 2012. Bd. 1. Mythen und Grundbegriffe des europaischen Selbstverständnisses. 332 S.; Bd. 2. Das Haus Europa. 626 S.; Bd. 3. Europa und die Welt. 290 S.
28. FaucherM. Front et frontières: im tour du monde géopolitique. Paris: Fibrairie Artlieme Fayard, 1988. 528 p.
29. Geography and National Identity / Ed. by D. Hooson. Oxford - Сambrigde (Mass.): Blackwell, 1994. 404 p.
30. Geschichtspolitik und kollektives Gedächtnis. Erinnerungskulturen in Theorie und Praxis / Hrsg. von H. Schmid. Gottingen: VEtR Unipress, 2009. 275 S.
31. Halbwachs M. Les cadres sociaux de la mémoire. Paris: Librairie FeelixAlcan, 1925. 404 p.
32. Halbwachs M. La memoire collective. Paris: Presses Universitaires de France, 1950. 170 p.
33. Kaplan D. H., Herb G. H. How Geography Shapes National Identities//National Identities. 2011. Vol. 13. No. 4. P. 349-360.
34. KnightD. Identity and Territory: Geographical Perspectives on Nationalism and Regionalism //Annals of the Association of American Geographers. 1982. Vol. 72. No. 4. P. 514-531.
35. Kostyashov Yu. V., Sergeev V. V. Regional politics of memory in Poland's Warmia and Masuria //Baltic region. 2018. Vol. 10. No. 4. P. 118-131. https://doi.org/10.5922/2079-8555-2018-4-8.
36. MadiotB. La Lettonie et Г Europe: identite nationale et memoire collective II Connexions. 2005. Vol. 84. No. 2. P. 111-128.
37. Nora P. Memoire collective // La Nouvelle Histoire / Ed. par J. Le Goff, R. Chartier, J. Revel. Paris: Retz-CEPL, 1978. P. 388-401.
38. Nora P. Les lieux de memoire. Paris: Gallimard. 3 tomes: t. 1 (La Republique), 1984; t. 2 (La Nation), 1986; t. 3 (Les France), 1992.
39. The Politics of History in Comparative Perspective / Special Editor: M. O. Heisler (Univ. of Mariland, USA) / The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. Vol. 617. 236 p.
40. The Politics of Memory in Postwar Europe / Ed. by R. N. Lebow. Durham: Duke Univ. Press, 2006. 384 p.
41. Traba R. The Past in the Present: The Construction of the Polish History. Frankfurt am Main, Berlin, Bern, Bruxelles, New York, Oxford, Wien: Peter Lang Edition, 2015. 333p.
42. Transnationale Gedachtnisorte in Zentraleuropa / Hrsg. von J. Le Rider, M. Csaky & M. Sommer. Innsbruck — Wien — München — Bozen (Bolzano): Studien Verlag, 2002. 208 S.
43. Twenty Years after Communism. The Politics of Memory and Commemoration / Ed. by M. Bernhard & J. Kubik. Oxford: Oxford Univ. Press, 2014. 384 p.
References
1. Astrov A. (2012), Historical politics and the "ontological concern" of small Central European States (the case of Estonia), Istoricheskaya politika v 21 veke [Historical Politics in the 21s1 Century], eds. Miller A. & M. Lipman, Moscow, Novoe literatumoe obozrenie, pp. 184-215. (In Russ.).
2. Vilimas D. (2004), Grand Duchy of Lithuania: Stereotypes of historical memory in Lithuania, Ab Imperio, no. 4, pp. 507-522. (In Russ.). '
3. Vihavainen T. (2012), The eastern border disappears. Two centuries of Russia and Finland, transi, from Finnish, Saint Petersburg, Nestor-Istoriya Publ., 248 p. (In Russ.).
4. Dementyev I. O. (2015), A divided history: A study of historical politics in the lands of former East Prussia in the light of contemporary discussions, Baltic Region, no. 4 (26), pp. 105-120. (In Russ.).
5. ZhirovA. A. (2019), Migration processes in the reunited lands of Poland in 1945-1950, Vestnik Baltijsk-ogo federal nogo universiteta imenil. Kanta. Set: Gumanitamy'e i obshhesU'ennye nauki [Bulletin of the Immanuel Kant Baltic Federal University. Series "Humanities and Social Sciences"], no. 1, pp. 78-87. (In Russ.).
6. Kostyashov Yu. V. (2016), Repolonization of Warmia and Mazury in the post-war years, Baltic region in modem and modern times: history and regional policy, Kaliningrad, I. Kant IKBFU Publ., pp. 203-220. (In Russ.).
7. Liman I. G. (2019), "Isoviha" in the historical memory of Finland, AImanac severoyevropeysliikh i balti-yskikh issledovaniy [Nordic and Baltic Studies Review], vol.4, pp. 206-217. (In Russ.).
8. Malinova О. Yu. (2018), The politics of memory as an area of symbolic politics, in: Miller A. I. & D. I. Efremenko, eds., Methodological issues of studying the politics of memory, Moscow-St. Petersburg, Nestor-Istoriya Publ., pp. 27-53. (In Russ.).
9. Mller A. I. (2012), Historical politics in Eastern Europe in the early 21s1 century, Historical politics in the XXI century, eds. Miller A. & M. Lipman, Moscow, New Literary Review Publ., pp. 7-32. (In Russ.).
10. Mller A. I. (2016), Hie politics of memory in post-communist Europe and its impact on the European culture of memory, Politiya, no. 1 (80),pp. 111-121. (In Russ.).
11. Nora P., Ozouf M., de Pyuimez J, Vinok M. (1999), Franciya-pamyat' [France Memory], Saint Petersburg, SPbU Publ., 328 p. (in Russ., transi, from French).
12. Mller A. I. & D. I. Efremenko, eds. (2020), The politics of memory in modem Russia and in the countries of Eastern Europe. Actors, Institutions, Narratives, St. Petersburg, European University at Saint Petersburg Publ., 632 p. (In Russ.).
13. Repina L., ed. (2020), The Past for the Present: History'/Memory' and Narratives of National Identity', Moscow, Aquilo, 464 p. (In Russ.).
14. Repina L. (2003), Cultural memory and the problems of historiography: Working paper, Moscow, State University Higher School of Economics, 44 p. (In Russ.).
15. Repina L. P. (2016), Historical memory and national Identity: Approaches and methods of research, Dialog so vremenem [Dialogue with Time], Issue 54, pp. 9-15. (In Russ.).
16. Savelyeva I. M., Poletaev A. V. (2005), "Historical memory": to the question of the boundaries of the concept, Fenomen proshlogo [Phenomenon of the Past], eds. Savelyeva I. M., Poletaev A. V., Moscow, State University Higher School of Economics, pp. 170-220. (In Russ.).
17. Safronova Yu. A. (2019), Historical memory: Introduction, Saint Petersburg, European University at Saint Petersburg Publ., 220 p. (In Russ.).
18. Freidzon V. I. ( 1999), A nation before a nation state, Historical and sociological sketch of Central Europe in the 18th Century — the beginning of the 20 century, Dubna, Phoenix Publ., 96 p. (In Russ. ).
19. Cepaitiene R. (2013), Memories of the Grandeur: Hie Image of the Grand Duchy of Lithuania in the Historical Memory of Contemporary Lithuania, Ukrainian Historical Revue, Issue 16, pp. 366-392. (In Russ. ).
20. Assmann J. (1992), Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen [The cultural memory. Scripture, Memory and Political Identity in Early Advanced Cultures], München, Beck Publ., 344 p. (In German).
21. Assmann A. (2006), Der lange Schatten der Vergangenheit: Erinnerungskultur und Geschichtspolitik [The long shadow of the past: cultare of remembrance and history politics], München, Beck Publ., 320 p. (In German).
22. Erll A., Nünning A. & S. Young, eds. (2010), Cultural Memory Studies: An International and Interdisciplinary Handbook, Berlin: De Gruyter, 441 p.
23. Hahn H.-H. & R. Traba, eds. (2012-2015), Deutsch-polnische Erinnerungsorte [German-Polish remembrance places] .Bd. 1 : Geteilt / Gemeinsam; Bd. 2 : Geteilt / Gemeinsam; Bd. 3 : Parallelen; Bd. 4 : Reflexionen; Bd. 5: Erinnerung auf Pohlisch. Texte zu Theorie und Praxis des sozialen Gedächtnisses. Paderborn — München — Wien: Ferdinand Schoningh. (In German).
24. François E. & H. Schultze, eds. (2001 ). Deutsche Erinnerungsorte [German remembrance places], Mimchen, vol. 1, 724 p.; vol. 2, 741 p.; vol. 3, 784 p. (In German).
25. Eberhardt P. (2011 ), Political Migrations on Polish Territories (1939-1950), Warszawa, Instytut Geografii i Przestrzennego Zagospodarowania (Polska Akademia Nauk), 226 p.
26. Weber M., Petransky I., Olschowsky В., PokA. &A. Przevoznik, eds. (2011 ), Erinnenmgsorte in Ostmitteleuropa. Erfahrungen der Vergangenheit und Perspektiven [Remembrance places in Central and Eastern Europe. Experience of the past and prospects], München: Oldenbourg Wissenschaftsverlag, 388 p. (In German).
27. Den Boer P., Duchhardt H., Kreis G. & W. Schmale, eds. (2012), Europäische Erinnerungsorte [European remembrance places], München, Oldenbourg Verlag, vol. 1. Mythen und Grundbegriffe des europaischen Selbstverständnisses, 332 p.; vol. 2. Das Haus Europa, 626 p.; vol. 3. Europa und die Welt, 290 p. (In German).
28. Foucher M. ( 1988), Front et frontières: un tour du monde géopolitique [Front and borders: a geopolitical world tour], Paris, Librairie Arthème Fayard Pudl., 528 p. (In French).
29. Hooson D. (1994), Geography and National Identity, Oxford — Cambrigde (Mass.), Blackwell, 404 p.
30. Schmid H., ed. (2009), Geschichtspolitik und kollektives Gedächtnis. Erinnerungskulturen in Theorie und Praxis [History politics and collective memory. Cultures of remembrance in theory and practice] (2009), Göttingen, VEtR Unipress Publ, 275 p. (In German).
31. Halbwachs M. (1925), Les cadres sociaux de la mémoire [The social framework of memory], Paris: Librairie Feélix Alcan, 404 p. (in French)
32. Halbwachs M. (1950), La mémoire collective [The collective memory], Paris: Presses Universitaires de France, 170 p. (in French).
33. Kaplan D. H., Herb G. H. (2011), How Geography Shapes National Identities, National Identities, vol. 13, no. 4, pp. 349-360.
34. Knight D. (1982), Identity and Territory: Geographical Perspectives on Nationalism and Regionalism, Annals of the Association of American Geographers, vol. 72, no. 4, pp. 514-531.
35. Kostyashov Yu. V., Sergeev V. V. (2018), Regional politics of memory in Poland's Wamiia and Masuria, Baltic region, vol. 10, no. 4, pp. 118-131. https://doi.org/10.5922/2079-8555-2018-4-8.
36. Madiot В. (2005), La Lettonie et Г Europe: identite nationale et mémoire collective [Latvia and Europe: National identity and collective memory], Connexions, vol. 84, no. 2, pp. 111-128. (in French).
37. Nora P. (1978), Mémoire collective [Collective memory], La Nouvelle Histoire, eds. Le Goff .T., Chartier R. &, J. Revel, Paris: Retz-CEPL, pp. 388^101.
38. Nora P. ( 1984-1992 ),Les lieux de mémoire [Realms of Memory], Paris, Gallimard Publ., vol. 1 (La Republique [The Republic], 1984), vol. 2 (La Nation [The nation], 1986), vol. 3 (Les France [France], 1992). (In French).
39. Heisler M. O., ed. (2008), The Politics of History in Comparative Perspective, Hie Annals of the American Academy of Political and Social Science, vol. 617,236 p.
40. Lebow R. N, ed. (2006), The Politics of Memory in Postwar Europe, Durham, Duke Univ. Press, 384 p.
41. Traba R. (2015), The Past in the Present: The Construction of the Polish History, Frankfurt am Main, Berlin, Bern, Bruxelles, New York, Oxford, Wien, Peter Lang Edition, 333 p.
42. Le Rider .T., Csaky M. & M. Sommer, eds. (2002), Transnationale Gedàchtnisorte in Zentraleuropa [Transnational memorial sites in Central Europe], Innsbruck — Wien — Mtmchen — Bolzano, Studien Verlag, 208 p. [In German].
43. Bernhard M. & J. Kubik, eds. (2014), Twenty Years after Communism. The Politics of Memory and Commemoration, Oxford, Oxford Univ. Press, 384 p.
Об авторе
Стрелецкий Владимир Николаевич — доктор географических наук, заведующий Отделом социально-экономической географии, главный научный сотрудник
Института географии РАН, г. Москва, Россия.
E-mail: vstreletski@mail.ru
ORCID: http://orcid.org/0000-0002-5359-3124
Scopus: https://www.scopus.com/authid/detail.uri?authorld=6507889088
About the author
Prof. Vladimir N. Streletsky, Department of Social and Economic Geography,
Institute of Geography, Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia.
E-mail: vstreletski@mail.ru
ORCID: http://orcid.Org/0000-0002-5359-3124
Scopus: https://www.scopus.com/authid/detail.uri?authorld=6507889088
Поступила в редакцию 14.10.2021 г.
Поступила после доработки 19.11.2021 г.
Статья принята к публикации 24.11.2021 г.
Received 14.10.2021
Received in revised form 19.11.2021
Accepted 24.11.2021
