CC BY
53Места памяти в истории философии (к эпистемологическому анализу концепции П. Нора)1
А.А. Львов
Концепция «мест памяти», предложенная Пьером Нора, может быть артикулирована в различных культурных контекстах - от современного искусства до официальной идеологии, и это позволяет проанализировать её и как альтернативу сложившейся парадигмальной истории. Заключая в себе три важных аспекта - эпистемологический, антропологический и политический -«места памяти» оказываются оригинальной перспективой для переосмысления целей и задач историко-философского исследования. Именно, эта концепция позволяет указать перспективу выхода истории философии за границы своих канонических форм и актуализировать как философский акт самосознания современности. Три принципа историко-философского исследования - дидактический, легитимирующий, коммуникативный - вполне конгруэнтны указанным аспектам концепции «мест памяти», а потому делают обозначенную перспективу преодоления парадигмальных границ возможными. Рассмотренные в статье примеры позволяют утверждать, что история философии как особая историческая область интеллектуальных усилий человеческой культуры сама становится порождающей средой мест памяти.
Ключевые слова: Пьер Нора, концепция «мест памяти», феномен lieux de mémoire, история философии, парадигмальная история
1 Работа выполнена в рамках проекта РФФИ 20-011-00616 «Самосознание истории философии в междисциплинарном контексте практик памяти».
Places of Memory in the History of Philosophy (To the Epistemological Analysis of Pierre Nora's Conception)
Alexander A. Lvov
The concept of "places of memory" intorduced by P. Nora can be articulated in various contexts - from contemporary art to official ideology, which allows us to analyze it as an alternative one to the existing paradigmatic history. Including three basic aspects - epistemological, anthropological and political - "places of memory" turn out to be an original perspective to reconsider the goals and objectives of historical-philosophical research. It is this concept that allows us to indicate the prospect of the history of philosophy going beyond its canonical forms and to actualize it as a philosophical act of self-consciousness of our time. Three principles of historical-philosophical research -didactic, legitimating, communicative - are pretty congruent with the indicated aspects of the concept of "places of memory", as well as the outlined perspective of overcoming paradigmatic boundaries by possible restrictions. The examples discussed in the article make it possible to assert that the history of philosophy itself becomes a generative environment for "places of memory" as a certain historical field of the intellectual efforts of culture.
Keywords: Pierre Nora, conception of "places of memory", lieux de mémoire phenomenon, history of philosophy, paradigm history.
Введение
Рецепция феномена lieux de mémoire - «мест памяти» - в контексте проблемы коллективной памяти, артикулированной Морисом Хальбваксом, хорошо разработана в современной исследовательской литературе, причём как в аспекте анализа его эпистемологии, так и в применении метода мест памяти к изучению художе-
ственных и локальных текстов [2; 22; 23]. Однако имеются ли какие-то иные, помимо эстетических, импликации, сферы его проявления? С нашей точки зрения, разработанная вслед за своим учителем М. Хальбваксом французским историком Пьером Нора концепция «мест памяти» позволит проследить возникновение и сосуществование целого ансамбля характеристик и практик, которые могут быть отнесены не только к историко-философскому или культурологическому контексту, но и к области практической философии.
Нам интересно продолжить начатую в одной из предыдущих статей тему, связанную с концептуальным статусом идеи «мест памяти» в контексте самосозидания историко-культурного субъекта [9]. Для этого мы проанализируем историю философии как порождающую места памяти среду. В последние десятилетия мы видим, как в философском дискурсе стремятся избегать понятия «субъект»: само содержание субъективности ставится в зависимость от естественнонаучных (или близких к ним) методов исследования и объективируется. Так происходит, например, в работе учёных когнити-вистов или философов, придерживающихся натуралистических взглядов, в соответствии с которыми субъект означает только функцию нашего сознания, которое в свою очередь мыслится тождественным мозгу, а потому может быть точно измерено. Дмитрий Узланер в связи с этим замечает: «Вместо скромного эпистемологического молчания перед непостижимой онтологией человеческой субъективности происходит нечто совершенно невообразимое - онтология начинает подстраиваться под эпистемологию. Эпистемологические границы из методологических превращаются в онтологические» [21, с. 191]. Однако если мы обратимся к более широкому контексту культуры, в котором только и возможно подлинное существование человека, мы едва ли удержимся от того, чтобы не повторить за Маркусом Габриэлем: «Я не есть мозг!».
Онтологический редукционизм, стремящийся все низвести лишь к естественным процессам [5, ^ 179], не объясняет нам, в чем смысл столь отличающихся друг от друга форм культурной идентичности. Напротив, именно с точки зрения такого подхода наличное многообразие форм культурной идентичности лишено смысла. Однако если мы вернёмся в присущую человеку коммуникативную среду, мы увидим, что реальность для каждого из участников этой коммуникации предстаёт как способ ориентации в мире, понятном и выраженном на языке определенной культуры. Сходные процессы мы наблюдаем и в истории мысли, где субъект всегда вступает с диалог с предшествующей традицией.
В статье анализируются те потенции, которые содержатся в эпистемологическим аспекте концепции «мест памяти» и которые позволяют вывести для субъекта памяти способы практической реализации, манифестации себя. Мы увидим, что таковыми окажутся, во-первых, аспект внутреннего самосознания, который, во-вторых, повлечёт за собой признание необходимости внешнего своего выражения. Далее мы применим их к анализу истории философии как дисциплины, для которой характерны дидактический, легитимирующий, коммуникативный принципы, и выясним, можно ли считать её порождающим места памяти контекстом.
Анализ концепции «мест памяти»
а) Эпистемологический аспект
Эпистемология «мест памяти» связана с проблематикой «истории второго порядка», т. е. с исследованием прошлого как особой структуры в рамках настоящего. Такого рода исследования являются историко-философским основанием тех практических следствий, которые могут быть выведены из этой концепции. Дело в том, что сквозь призму «истории второго порядка» раскрывается полифоническое восприятие истории, ко-
торая складывается из многочисленных свидетельств прошлого, причём каждое из них имеет как бы собственный голос. При этом она остаётся по методу своему критическим исследованием, однако не замыкается только в описании прошлого собственными методами -напротив, она стремится перенять методы иных гуманитарных и даже естественных наук (так, Ф. Бродель успешно применял в своих работах достижения географии и экономической статистики), тем самым становясь междисциплинарным знанием.
П. Нора выделяет три разрыва, которые характерны для развития современной, т. е. возникшей после болезненного поражения Франции во франко-прусской войне, французской историографии. Во-первых, это разрыв критический, связанный с различением повествовательных источников и архивных материалов, и реализация позитивного проекта создания истории с опорой на эти последние. Во-вторых, структурный разрыв, вызванный появлением журнала «Анналы» в 1929 г., обнаружил различия между коллективным и индивидуальным способами существования человека, а также то, каким образом длительное и среднее время (в терминах Ф. Броделя) влияет на короткое время, в котором «люди живут, любят и умирают». Наконец, третий, этнографический разрыв связан с возникновением темы деколонизации, а также открывает перспективу в исследовании «историй ментальностей» или образа коллективного мышления различных социальных групп и человеческих общностей, таких как «рабочие, женщины, евреи, провинциалы и т. д.» [25, р. ххп].
Именно этот разрыв стал плодотворной почвой для исследований представителей так называемого третьего поколения «школы Анналов» П. Нора и Ж. Ле Гоффа. Первый также предполагал, что в конце ХХ в. мы входим в ситуацию четвёртого разрыва, историографического. Он будет более всеохватным и более радикальным, чем все описанные выше, поскольку будет иметь отношение к влиянию высказанных в середине ХХ в. революци-
онных идей, а также к последствиям экономического кризиса, связанного с перераспределением сил в мире.
Черты, которыми характеризуются и коллективная память, и история таковы: во-первых, они всегда тем-поральны и дискурсивны, т. е. играют важную роль в коммуникации культур и поколений; во-вторых, они обладают нарративным характером, т. е. выстраиваются как рассказ, переданный при помощи чего-то, некоего медиа; в-третьих, они образны и символичны (или эйде-тичны) [1, c. 67-68]. Однако имеются и различия: так, коллективная память всегда имеет тесную связь с индивидуальной; она непрерывна и целостна; она не столь строго подходит к оценке исторических фактов. Эти отличия позволяют сформулировать содержательное противопоставление: «Коллективная память - это картина сходств, а история - картина изменений»; соответственно, обоснованной представляется и мысль о том, что коллективная память «<...> в отличие от истории, служит индикатором сплочённости и единства социальной группы <...>» [1, c. 69].
Сам П. Нора уточнял, что его проект был направлен на исследование того, как был сформирован образ французского государства и его истории в качестве особой модели идентификации: «Оригинальность книги The Realms of Memory заключается в попытке разобрать это единство [Республики Франции. - А. Л.], разрушить его хронологическую и телеологическую преемственность и исследовать под микроскопом историка самые кирпичики, из которых были выстроены традиционные представления о Франции» [25, p. xix].
Здесь можно отметить важный момент: концепция мест памяти несёт на себе характерный отпечаток новоевропейского, историко-философского отношения к истории. С эпистемологической точки зрения они обладают трансгрессивным характером, т. е. стремятся преодолеть укоренённость конкретных локаций или предметов в объективном прошлом. Это становится возможным, благодаря отсылкам к многочисленным
культурным фактам как к посредникам (media), носителям тех или иных смыслов, внедряющих их в личную биографию реципиента. Тем самым эти локации возводятся на качественно иной уровень - от факта производственной культуры человека они становятся челове-косозидающими факторами, поскольку человек перестаёт пониматься как самостоятельное, независимое существо, а мыслится как субъект определенной историко-культурной среды.
Как видим, сами эти места своей целью имеют собирание вокруг себя сообществ, например нации, или, говоря в общем, коллективного субъекта, который распространяется не только на настоящее, но также приватизирует (т. е. о-сваивает, делает своим - личным, собственным) прошлое и будущее.
В известном смысле такой национальный проект оказывается противоположным идее этноса, описанной Л.Н. Гумилёвым. Этнос, по мысли русского историка, следует понимать как историко-географическое, т. е. объективное (и даже естественнонаучное) понятие, и живёт он или конкретным сознанием времени (прошлым, настоящим, будущим), или отсутствием такого сознания [6, c. 103-109]. Нация же является очевидно культурно-историческим, и в этом смысле - субъективным (т. е. созидаемым) концептом. Места памяти, таким образом, способствуют не только созданию гиперистории, но и раскрывают принцип формирования гиперсубъекта, в котором каждый человек как таковой, как в волшебном источнике, обретает новое для себя качество, приобщаясь к (воспользуемся понятием Б. Андерсона) воображаемому сообществу.
б) Антропологический аспект
Общим местом является положение о том, что исследования памяти в современной истории соприкасаются с важными, культурообразующими сюжетами. Например, одним из наиболее активно изучаемых явле-
ний в связи с memory studies является вопрос об исторической вине Германии за преступления нацистского режима и развязывание Второй мировой войны. Эта проблема (die Schuldfrage) вошла в литературу по названию книги К. Ясперса «Вопрос о виновности», в которой он призывал к работе в «контексте коммеморативных практик», говоря о «необходимости переосмысления прошлого, его признания», а также о том, что «диалектика "признание - движение к будущему" предвосхищает более поздние немецкие дискуссии о признании нацистского прошлого» [4, c. 344].
Современные исследователи ставят вопрос о национал-социалистическом прошлом уже в контексте эмоционального наследия послевоенной Германии, подчёркивая, что, несмотря на то, что возникают все более и более явные стремления сделать обсуждение национал-социалистического наследия менее болезненным и более (как и всякое прошлое) нормализованным, все же «нацистское прошлое может быть такого чудовищного качества, что никогда не будет "нормализовано"» [24, p. 41].
Или другой пример: людям свойственно привыкать к самым напряженным и бесчеловечным режимам, когда свобода личности или даже человеческая жизнь зависят от решения правящих кругов или партийной идеологии. Так было, в частности, в Италии при фашистском режиме Муссолини. Однако исследователи отмечают, что многие информанты, от которых они получали свидетельства о том времени, все же находили место шутке и даже комичному поведению, а это в свою очередь позволяло им сформировать иммунитет к окружающей действительности. У такого поведения обнаруживаются связи с народной и площадной, карнавальной культурой, анализом которой занимался, в частности, М.М. Бахтин [26, p. 76—77].
Создаётся ощущение того, что за последние полтора-два столетия человечество успело примерить на себя так много историко-культурных образов, что без опыта
отстранения различить эти образы современности уже невозможно. К. Леви-Стросс формулирует это требование вполне определенно: в понимании современных обществ история должна сблизиться с этнографией, что способствовало бы объединению в едином междисциплинарном исследовании теоретического и практического аспектов их жизнедеятельности. При этом такое исследование не только проясняло бы различные феномены конкретных культур и присущих им исторических форм мышления, но и выявляло бы лежащее в их основании бессознательное: «Переход от сознательного к бессознательному сопровождается восхождением от частного к общему» [7, с. 34]. Заметим, что задачу обнаружить «дологическое» содержание сознания первобытных народов формулировал ещё Л. Леви-Брюль [11, с. 327]. Интересно, что в качестве примеров удачных исследований подобного рода Леви-Стросс обращается к работе Л. Февра «Проблема неверия в XVI в.» [7, с. 38]. В этом смысле мы считаем справедливым говорить о том, что последовавшие за основателем школы «Анналов» историки в своих штудиях также стремились совместить этот историко-этнографический подход.
Методологически удачным в связи с «дознанием» этого бессознательного основания культурного многообразия выглядит поэтому проект мест памяти. Вспомним определение самого Пьера Нора, в соответствии с которым «lieu de mémoire - это всякая значимая сущность, как материальная, так и нематериальная по своей природе, которая, благодаря воле человека или работе времени стала символическим элементом памятного наследия какого-либо сообщества. Узкий смысл подчёркивает значение места: целью являлось обнаружить значимые места, определить наиболее очевидные и важные центры памяти нации, а потом - выявить те невидимые связи, которые всех их связывают» [25, p. xvii]. Однако в более широком смысле акцент ставится именно на понятии память и всех тех средствах и инструментах, с помощью которых организуется и поддерживается кол-
лективная память (например, нации), безотносительно их природы [25, p. xviii].
Называя описываемый аспект этой концепции антропологическим, мы хотим указать на то, что в нём раскрываются не только ценностные, но и идеологические (в историко-философском, присущем К. Скиннеру, смысле) контексты, в которых пребывают или изменяются отношения современников в связи с некогда произошедшими событиями. Конкретное место памяти становится поэтому поводом для сообщества посмотреть на себя со стороны, отрефлексировать своё актуальное состояние как переживших, преодолевших какие-то обстоятельства своего прошлого опыта или, наоборот, не смирившихся с итогами исторических событий. Это обстоятельство роднит концепцию П. Нора с концептуальными версиями истории мысли, в которых современность разворачивается как актуальное историко-философское мышление. Как бы то ни было, это всегда рефлексия второго порядка, которая позволяет подвести нас к следующему аспекту этой концепции.
в) Политический аспект
Места памяти могут также приобрести важный консолидирующий смысл в связи с той значимостью, которую они имеют как непременные акторы коммуникативной, культурной и политической среды. В самом деле, места памяти всегда оказываются так или иначе представлены в определенной среде - либо на макро-(страна, историческая территория, национальный или поколенческий символ и проч.), либо на микроуровне (города, района, улицы, некоей конкретной локации). И если на макроуровне артикуляция памяти нередко происходит при поддержке официальной истории или идеологии (в политическом смысле), то микроуровень является замечательным примером подлинного жизненного пространства, которое жители города или района стремятся так или иначе организовать сами. В этом смысле
показательными примерами таких мест памяти являются произведения актуального уличного искусства - стрит-арта, для которого пространство города, будучи пространством жизни и одновременно политического, предстаёт как пространство подавления [19, с. 29; 20, с. 206].
Некоторые исследователи уже предлагали рассматривать этот феномен сквозь призму концепта П. Нора [3]. В самом деле, эти попытки кажутся весьма убедительными, если мы вспомним недавние примеры общественной реакции, связанные с уничтожением в 2020 г. изображения И.А. Бродского на стене школы напротив дома Мурузи в Санкт-Петербурге или резонансный сбор подписей против закрашивания Хармса на торце дома по улице Маяковского, 11а. Другим примером тому являются спонтанно организованные мемориалы на месте значимых для многих людей резонансных событий -наиболее известен, пожалуй, прецедент так называемого «немцова моста», или стихийного мемориала на Большом Москворецком мосту в Москве на месте убийства известного оппозиционного политика Б.Е. Немцова в феврале 2015 г.
Примечательно, что этот мемориал привлекает не только оппозиционно настроенных жителей российской столицы, но и всех неравнодушных в связи с необходимостью ночных и дневных дежурств. Являясь несанкционированным местом реальной памяти о трагических событиях, вследствие которых погиб известных харизматичный политик, мемориал «немцова моста» артикулируется и понимается властями как политический жест, что в свою очередь влечёт за собой меры борьбы с ним - устранение возложенных там цветов, записок, фотографий Б. Немцова, а также задержание дежурных. Кроме того, у этого стихийного мемориала есть сайт, на котором не только освещается повседневная жизнь «немцова моста», но и публикуются отчёты о финансовой помощи проекту, тематические блоги, а также тексты выступлений Б. Немцова и информация о нём [17].
Очевидно, что места памяти демонстрируют важную специфику живого дела, личного присутствия граждан в связи с неким конкретным общественным или политическим событием. Событийность - это актуальное продумывание истории, и в этом отношении утверждение этого статуса мест памяти может быть истолковано как историко-философский жест. В нём проявляется то, что П. Нора называл различием между памятью и историей: «Память помещает воспоминание в священное, история его оттуда изгоняет, делая его прозаическим <...>. Память укоренена в конкретном, в пространстве, жесте, образе и объекте. История не прикреплена ни к чему, кроме временных протяжённостей, эволюции и отношений вещей. Память - это абсолют, а история знает только относительное. В сердце истории работает деструктивный критицизм, направленный против спонтанной памяти. Память всегда подозрительна для истории, истинная миссия которой состоит в том, чтобы разрушить и вытеснить её. История есть делиги-тимизация пережитого прошлого» [12, c. 20].
Если история - гражданская, но не история мысли! - существует как допущенное цензурой и легитимированное прошлое, то места памяти всегда являются свидетельством о настоящем как о длящемся, неизбывном событии. А это, в свою очередь, вводит их в сферу актуальной политики; точно так же прежде всего в политическом смысле трактуется параллельно распространяющаяся по виртуальному и реальному пространству городских стен в Паудерхоре в Миннеаполисе и Берлине изображение погибшего в 2020 г. Джорджа Флойда вместе с его предсмертным «I can't breathe».
Официальные лица или более или менее различимые в общественных дискуссиях голоса (блогеров, аффилированных с властями людей или даже провокаторов) могут взывать к недопустимости увековечения некоторых лиц в произведениях искусства или же на публичных городских пространствах (стенах зданий, площадях или даже на льду рек и каналов), но это лишь
подтверждает высказанный тезис: память выражает живое чувство возникшей солидарности и в этом смысле она артикулируется политически [14].
История философии как порождающая среда мест памяти
Проведённый анализ трёх аспектов концепта мест памяти может быть применён для понимания не только современного искусства или гражданского активизма, но и в отношении к академической философии, в частности, к дисциплине истории философии. Мы на протяжении всей статьи подчёркивали точки соприкосновения историко-философского дискурса и реализации концепта мест памяти - и на это имеются веские причины. Дело в том, что обращение к истории философии возникает вовсе не только в связи с изучением «классических» авторов с раз и навсегда установленным непоколебимым научным реноме, но в том числе и потому, что история мысли даёт ответы на характерные для современности вопросы, а следовательно, на основании трудов или биографий авторов прошлого можно сформировать эффективные практики памяти и концептуализированные места памяти. Поскольку историко-философское исследование обладает рядом характеристик, и в том числе экзистенциально-практическим аспектом, связанным с античным идеалом самопознания через диалог с традицией, оно, как вид свободного поиска, связано с рассмотренными выше характеристиками практик памяти.
В истории философии, как особой области знания, артикулируются три ценностных принципа: дидактический, легитимирующий и коммуникативный2. Первый из них - дидактический - связан с преподаванием и изучением философии, которые основываются на строгой подаче историко-философского материала и воз-
2 Подробнее о них см.: [8].
можности дальнейшей его формализации. Вот почему история философии нередко выступает такой областью знания, в которой упорядочиваются и аккумулируются фактические знания - своего рода «матчасть» гуманитарных наук. При изучении философии в высшей школе зачастую именно история мысли преподносится как собственно философия, поскольку уровень её формализации и канонизации способствует выработке и приобретению компетенций и аксиологических установок, востребованных в современном образовательном процессе.
С другой стороны, вследствие такого преподавания ио1епз-по1епз формируются некоторые общекультурные стереотипы, а порой и мемы, и здесь проявляет себя второй названный нами принцип - легитимирующий, который обосновывает фактический материал философии и как научное знание, и как факт истории или культуры. Например, жизнь и творчество И. Канта непосредственно связаны с Кёнигсбергом, и эта связь экстраполируется на современный российский город Калининград: в нём имеются такие важные достопримечательности, как могила Канта, памятник Канту, а также музей Канта, не говоря о том, что Балтийский федеральный университет носит имя Канта [15]. Популярности Канта как депшт 1осг Калининграда добавляют и различные мемориальные мероприятия, связанные с обсуждением его идей в современной философии и науке, не последнюю роль в организации и проведении которых играет университет3. Другим примером совокупного действия этих двух принципов может служить история восстановления памяти о репрессированном философе Г.Г. Шпете. В реконструкции его жизни и творчества помимо историков философии принимают участие и исследователи политической истории, поскольку его расстрел в 1937 г. является неотъемлемой
3 Например, такова программа культурно-просветительских мероприятий «#КАНТ300», см.: [13].
печальной страницей в истории Большого террора, а на его доме в Брюсовом переулке в Москве установлена мемориальная табличка «Последнего адреса» [18]. В целом же, благодаря деятельности целой группы исследователей и энтузиастов (в их числе и дочь философа М.Г. Шторх), имя Г.Г. Шпета вновь вошло в курс русской философии первой половины ХХ в.
Наконец, коммуникативный принцип, свойственный истории философии как дисциплине и историко-философской деятельности, раскрывается в том, что нередко чисто научные институции (архивы, фонды личных библиотек, рукописное наследие и проч.), направленные на организованное исследование творчества тех или иных философов, становятся культурными центрами. Как правило они объединяются вокруг имени того мыслителя, памяти которого они посвящены. Ярким примером тому стал фонд «дома Лосева» на ул. Арбат в Москве, представляющий собой научную библиотеку и мемориальный музей А.Ф. Лосева [16]. В фондах не только проходит активная историко-философская работа, но также и многочисленные культурные и просветительские мероприятия, привлекающие самую разнообразную публику. С другой стороны, комбинацией второго и третьего принципов (легитимирующего и коммуникативного) могут стать и обсуждения статуса того или иного мыслителя в современном культурном и политическом пространстве. Например, в связи с актуальной повесткой антиколониализма и антиевропоцентризма многие интеллектуалы прошлого (такие, как Т. Джефферсон, И. Кант, Г.В.Ф. Гегель и др.) активно объявляются расистами, что влечёт за собой переосмысление их статуса в культуре и, следовательно, пересмотра отношения к их наследию в целом, а также к памятникам или местам, связанным с их именами4.
4 Примером тому может служить прецедент переименования одной из улиц в Лейпциге, см.: [10 с. 116—117].
Заключение
Итак, мы видим, что концепция «мест памяти», предложенная П. Нора, имеет в себе три важных аспекта - мы предложили обозначить их: эпистемологический, антропологический и политический.
Первый раскрывается в том, что создаёт возможность для собирания коллективного субъекта истории и культуры, который не только предстаёт в виде воображаемого сообщества, но и играет роль актора гиперистории. В самом деле, современный мир по-прежнему новоевропейский, а сегодня даже, может быть, слишком новоевропейский, поскольку глобализация оборачивается всемирной «блоголизацией»: гипертекстом, который каждое такое воображаемое сообщество не столько дешифрует, сколько дополняет новыми смыслами. Это и есть подлинная могучая игра, в которой каждый может внести свою строку («[T]he powerful play goes on, and you may contribute a verse» [27, p. 231]). Конечно, смыслы эти не привносятся извне, а актуализируются, благодаря конкретным событиям и причинам, которые в местах памяти находят своё символическое воплощение. Но при этом новоевропейское отношение к миру и реальности как к пространству политических возможностей всегда оказывается связанным с восстановлением субъ-ектности, которая в свою очередь требует самосознания актора и артикуляции его позиции. Именно с этими двумя обстоятельствами связаны соответственно антропологический и политический аспект.
В связи со сказанным три принципа историко-философского исследования - дидактический, легитимирующий, коммуникативный - вполне конгруэнтны рассмотренным аспектам возникновения и действия мест памяти. Рассмотренные примеры позволяют нам утверждать, что история философии как особая историческая область интеллектуальных усилий человеческой культуры позволяет эффективно формировать такие места памяти.
Наконец, мы хотели бы несколько слов сказать о том противоречии, которое, как можно подумать, возникает в связи с вышесказанным: с одной стороны, мы утверждаем, что представленный воображаемым сообществом актор действует в рамках гиперистории как в рамках гипертекста, однако, с другой стороны, приведённые примеры относительно политического аспекта отсылают нас к классическим постмодернистским локальным нарративам. Тем не менее, эти два утверждения противоречивы лишь по видимости. Разумеется, никакой глобальной истории, созданной как единый нарратив одного автора, не существует; но это не мешает каждому сообществу создавать при помощи мест памяти такие нарративы, которые будут существовать в рамках актуального пространства политических возможностей.
Результатом деятельности этих сообществ тогда оказываются сайты мемориалов, публикации о состоянии этих мемориалов и необходимости взаимодействия с ними - от защиты и материальной поддержки до собраний в память о произошедшем событии или каким-то образом связанной с конкретным мемориалом повесткой дня. Иначе говоря, благодаря политическому аспекту этой концепции мы видим проявление того всемирно-исторического качества актуальной силы, мужества, политической добродетели - иЫй - о которой писал на заре Нового времени Н. Макиавелли.
Литература
1. Ажимов Ф.Е., Сабанчеев Р.Ю., Щедрина И.О. Коллективная память и история в контексте нарративного подхода // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2018. № 4 (46). С. 65-72.
2. Баянбаева Ж.А. Локальный текст и его функция (на примере алма-атинского локального текста) // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Литературоведение. Журналистика. 2016. № 2. С. 77-84.
3. Вильчинская-Бутенко М.Э. Патриотический стрит-арт: к добру или худу? // Образ Родины: содержание, формирование, актуализация. Материалы V Международной научной конференции. Москва, 2021. С. 468-473.
4. Власова О.А. Карл Ясперс: Путь философа. СПб.: Владимир Даль, 2018.
5. Габриэль М. Я не есть мозг. Философия духа XXI в. М.: УРСС: ЛЕНАНД, 2020.
6. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. СПб.: «Кристалл», 2001.
7. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: АСТ: Аст-рель, 2011.
8. Львов А.А. Ценностные принципы историко-философской работы // Политическое пространство и социальное время: система координат в меняющемся мире. Сборник научных трудов XXXV Международного Харакского форума. Под редакцией Т.А. Сенюшкиной, Д. Танчича. 2019. С. 147-159.
9. Львов А.А. История философии как практика памяти // Известия Тульского государственного университета. Гуманитарные науки. 2021. № 2. С. 155-164.
10. Миронова Д.В.Г. От картин мира к цифровому миру? // Философские науки. 2021. Т. 64. № 4. С. 110-121.
11. Мосс М. Об одной категории человеческого духа: понятие личности, понятие «я» / / Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. М.: КДУ, 2011. С. 326-352.
12. Нора П., Озуф М., Пюимеж Ж. де, Винок М. Франция -память. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999.
13. Программа «#КАНТ300»: URL: https://www. kanti-ana.ru/universitys/kant300/ (дата обращения: 15.11.2021).
14. Савенкова Е.В. Ad marginem vs in centro? Культура поминовения жертв терактов // Международный журнал исследований культуры. 2020. № 2 (39). С. 79-89.
15. Сайт БФУ им. И. Канта. URL: https://www. kantiana.ru (дата обращения: 15.11.2021).
16. Сайт дома А.Ф. Лосева. URL: http://domloseva.ru (дата обращения: 15.11.2021).
17. Сайт мемориала «Немцов мост». URL: https://nem tsov -most.org (дата обращения: 15.11.2021).
18. Страница памяти Г.Г. Шпета на сайте «Мемориальный музей "Следственная тюрьма НКВД"». URL: https://
nkvd.tomsk.ru /researches /passional / shpet-gustav-gusta vo-vich/ (дата обращения: 15.11.2021).
19. Тарасов А. Ситуационисты и город // Художественный журнал. 1999. № 24. С. 29-33.
20. Тылик А.Ю. Уличное искусство в контексте традиции европейского авангарда // Манускрипт. 2019. Т. 12. С. 202-207.
21. Узланер Д.А. Объективная субъективность: психоаналитическая теория субъекта. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2021.
22. Шарова В.Л. Философское осмысление пространства в прозе И.А. Бунина // Философские науки. 2020. Т. 63. № 6. С. 133-145.
23. Шейпак С.А. Места памяти в современном французском романе // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2013. № 10 (28). С. 196-201.
24. Brockhaus G. The Emotional Legacy of the National Socialist Past in Post-War Germany // Memory and Political Change. Eds. A. Assmann, L. Shortt. New York, PALGRAVE, MACMILLAN, 2012. 34-49.
25. Nora P. From Lieu de memoire to Realms of Memory // Nora P. et al. Realms of Memory. The Reconstruction of the French Past. New York, Columbia University Press, 1996. Vol. 1. Conflicts and Divisions.
26. Passerini L. Continuity and Innovation in the Act of Memory // The Ashgate Research Companion to the Memory Studies. Ed. S. Kattago. Ashgate, Dorset Press, 2015. P. 75-88.
27. Whitman W. Leaves of Grass. New York: Signet Classics, 2005.
