CC BY
44
А.В.Успенская
МЕРЕЖКОВСКИЙ И НАБОКОВ
Влияние Д.С.Мережковского (1865-1941) на современный ему литературный процесс — проблема весьма интересная, но еще недостаточно изученная. Являясь одним из основоположников русского символизма, Мережковский как поэт тем не менее повлиял на младшее поколение поэтов Серебряного века в гораздо меньшей степени, чем В.Я.Брюсов, К.Д.Бальмонт, З.Н.Гиппиус, особенно в плане литературной техники. Но недаром современники писали о том, что влияние Мережковского на его эпоху столь же велико, сколь и трудноопределимо1 — и сказывалось оно прежде всего на уровне мировоззренческом, проявляясь в виде идей, мотивов, образов не только у младших символистов и акмеистов, что уже отмечалось исследователями2, но и в творчестве В.В.Набокова (1899-1977), писателя еще более младшего поколения.
Интертекстуальным связям в творчестве Набокова посвящена огромная литература, и в обозримом будущем это направление изысканий вряд ли будет исчерпано, ибо такого рода связи составляют одну из важнейших черт набоковской поэтики. Из русскоязычных романов в этом смысле наибольшее внимание всегда привлекает "Приглашение на казнь" — роман таинственный и многозначный, в котором исследователи находили отзвуки самых
ч 3
различных произведений3.
Не был обойден вниманием и вопрос о влиянии на мировоззрение и творчество Набокова литературы Серебряного века. Сам Набоков, по свидетельству Э.Филда, говорил в одном из
интервью, что перечитал всех писателей Серебряного века, но от творческих связей с ними отрекался4, что, впрочем, ни о чем не свидетельствует, ведь Набоков решительно открещивался от любых намеков на литературные аллюзии в его произведениях. Более значительным представляется его признание в письме к Э.Уилсону: "Я рожден этой эпохой, я вырос в этой атмосфере", — говорит он о русском Серебряном веке5.
О творческих связях Набокова с Александром Блоком и Андреем Белым исследователи уже писали, наиболее подробно — В.Е.Александров в статье "Набоков и Серебряный век русской культуры", там же отмечено и значительное влияние Н.С.Гумилева6. Но тема эта далеко не исчерпана. Так, например, С.Давыдов выявил в "Приглашении на казнь" множество мотивов, связанных с гностическим мифом, но, по справедливому замечанию Александрова, они не обязательно из этого мифа вытекают7. Одним из источников подобных представлений могла стать для Набокова и философская лирика Вл.Соловьева. Цинциннат пишет: "<...> наша хваленая явь <...> есть полусон, дурная дремота, куда извне проникают, странно, дико изменяясь, звуки и образы действительного мира <...>"8. И далее — об ином, нездешнем мире: "<...> там сияет то зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик." (IV, 53). Эти рассуждения разительно напоминают известные строки Вл.Соловьева:
В сне земном мы тени, тени... Жизнь — игра теней, Ряд далеких отражений Вечно светлых дней9,
Или:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени От незримого очами ?
Милый друг, иль ты не слышишь, Что житейский шум трескучий — Только отклик искаженный Торжествующих созвучий ?10
В целом, влияние старшего поколения писателей Серебряного века представляется весьма существенным. Настоящие заметки о творческих связях Набокова и Мережковского обозначают лишь первые подступы к этой значительной теме.
Рассмотрим кульминационный момент "Приглашения на казнь" — эпизод, когда Цинциннат ждет спасения от неизвестного друга, роющего подземный ход, но из пролома в стене выходят Пьер и Родриг Иванович и буквально загоняют героя в туннель. Там "тесня, <...> давила кромешная тьма", там царила "теснота, слепота, духота", "узкая, угольно-черная тьма" (IV, 92). А по выходе героя настигает ослепительное прозрение, он даже удивляется, как оно не явилось раньше: Пьер — это и есть палач. В подтверждение Пьер показывает "широкий, светлый топор".
Мотив узкого, черного, томительного подземного хода, в конце которого ждут палач и смерть — один из нескольких сквозных мотивов в романе. Этот прием, часто используемый Набоковым, исследователи назвали "герменевтическим императивом" — это цепочки мотивов, скрытые в тексте, но доступные внимательному читателю11. Таков, например, мотив стука, в котором слышится приглашение: стук мяча возможной спасительницы — Эммочки, стук из подземного хода и, наконец, стук топоров, сооружающих эшафот. Или же мотив смещенного центра, придающего картине мира неправильный, отталкивающий вид: букет цветов для Пьера, стоящий почти посередине стола, лампочка почти в центре камеры и плаха, стоящая почти в центре площади.
У подземного хода тоже есть "предвестник": длинный, мрачный библиотекарь появляется в "узких, как смерть" штанах, у него "бледное лицо в ореоле пыльно-черных волос", под мышкой — переплетенная в черную кожу книга (IV, 30, 48, 103). Внимательный читатель может раньше Цинцинната догадаться, что "узкий и черный" подземный ход не приведет в физическом смысле к спасению, иное дело, что спасение может сулить сама смерть, "узкие врата" которой предстоит одолеть Цинциннату12.
Этот весьма важный эпизод романа мог быть подсказан стихотворением Мережковского "Да не будет" (1909) — видимо, достаточно значимым для поэта, перепечатавшего его в нескольких изданиях:
Надежды нет и нет боязни.
Наполнен кубок через край.
Твое прощенье — хуже казни,
Судьба. Казни меня, прощай.
Всему я рад, всему покорен.
В ночи последний замер плач.
Мой путь, как ход подземный, черен —
И там, где выход, ждет палач13.
Здесь использован столь любимый Набоковым прием реализации метафоры: жизнь, представляющаяся Мережковскому черным подземным ходом, буквально является таковой для Цинцинната. Пятая и шестая строки стихотворения также имеют аналогию в романе: измученный гнусными играми-инсценировками тюремщиков, Цинциннат думает: "А в общем они, кажется, доконали меня <...>. Я так размяк, что это можно будет сделать фруктовым ножом" (IV, 71).
Отзвук этого стихотворения, возможно, участвует и в образовании своеобразного "фразеологического тезиса", что также является частым стилистическим приемом у Набокова14. Предсмертные записки Цинциннат пишет, судорожно торопясь высказаться, недоговаривая, и во вполне узнаваемую тютчевскую цитату вставляет почти неузнаваемую строчку из Мережковского "Надежды нет и нет боязни.": "<...> о, как на склоне, — ведь я знаю, что этого не надо, — и суеверней! — ни воспоминаний, ни боязни, ни этой страстной икоты: и суеверней! <...>" (IV, 111). Равнодушное отчаяние борется здесь со смешной и ненужной, но такой человеческой жаждой жизни.
Итак, в стихотворении Мережковского в свернутом виде находим мотивы смерти-казни, безнадежной покорности, жизни — черного подземного хода с палачом в конце — и мужественной попытки преодолеть непреодолимое, сформулированной в заглавии стихотворения.
Определенные связи можно усмотреть и с автобиографической поэмой Мережковского "Старинные октавы" (1905-1906). Цинциннат, как отмечалось исследователями, во многом похож на других положительных героев Набокова — Лужина, Федора из "Дара", Мартына из "Подвига", но если этим героям Набоков
"одолжил" счастливые воспоминания собственного детства, то детство Цинцинната должно было быть иным по самому замыслу романа. (Помимо множества иных смысловых уровней, роман этот — не только о преодолении жалкого подобия жизни и страха "узких дверей" смерти, но еще и о безумной, ничем не мотивированной любви к этому бедному, жалкому бытию, где нечего и некого любить, где "все сошлось, обманув" — любви трагической, неразделенной, но неистребимой.) Между тем в "Старинных октавах" как раз запечатлено детство, "подходящее" Цинциннату.
Главные впечатления детства лирического героя "Октав" — мрак, холод, одиночество при внешнем благополучии жизни: <... >запуганный ребенок, Всегда один, в холодном доме рос Я без любви, угрюмый, как волчонок, Боясь лица и голоса людей <...> (С. 478).
Детство проходило "в суровом доме, мрачном, как могила", "в холодной мгле осенних мрачных дней" (С. 479). Школа напоминала тюрьму, вызывала тоску и страх: "Я полон дикой робости и муки", "от слез дрожал неверный голосок" (С. 496), герою вспоминается "классической премудрости начало, словарь латинский, холод, скука, мгла" (С. 504). Воспитанные таким образом дети быстро превращались в маленьких уродов:
<... >Нам выправку казенную дадут Для русского, чиновничьего строя, Бумаг, служебных дел и геморроя. <...>
Душа без жизни в детях жить устала... Болезненный и худосочный род — К молчанию, к терпенью предназначен, Чуть не с пеленок деловит и мрачен (С. 496-497)15.
Цинциннат вспоминает "проникающие душу сквозняки" детства, жизнь в "канареечно-желтом, большом, холодном доме, где меня и сотни других детей готовили к благополучному небытию взрослых истуканов, в которых ровесники мои без труда, без боли все и превратились" (IV, 54).
Среди гимназических впечатлений Мережковского мелькает и имя Цинцинната; речь идет о латинисте Кесслере:
<... >На вид угрюм, но сердцем добр и чист,
Как древние Катоны, Цинциннаты
ИСцеволы; большой идеалист <...>.
Земному чуждый, пламенный фанатик <...> (С.516-
517).
Герой "Старинных октав" чувствует себя чужим в кругу детей-сверстников:
С презрением, не говоря ни слова, Со злобою смотрел я на детей, Играющих у дедушки Крылова, И всем чужой, один в толпе людей Старался няню, гордый и пугливый, Я увести к аллее молчаливой (С. 495).
На "празднике жизни" юный герой "Октав" чувствует лишь одиночество и отвращение, а сам "праздник жизни " предстает в виде материализованной метафоры:
Я с нянею пошел на балаганы: Здесь ныла флейта, и пищал фагот, И с бубнами гудели барабаны. До тошноты мне гадок был народ <...>, Самодовольство праздничного вида, — Все для меня уродство и обида. <...>
Скрипя колеса вертят карусель, И к облакам ликующих кухарок Возносит в небо пестрая качель <...> (С. 523).
Ив то же время над людским безобразием царит весна: "А в тучках — нежен золотой апрель" (С. 523).
Подобным же образом разворачивается метафора "чужого праздника жизни" и в воспоминаниях Цинцинната: он смотрит, как на газоне сада его сверстника в долгих розовых рубашках кружатся около столба с лентами, слышит "повелительно-звонкий голос рыжей гички" и чувствует "смертельное стеснение, стыд, тоску", "брезгливый ужас", "страх и грусть", а над всем этим безобразием — "белые облака, пропускавшие скользящее солнце, которое вдруг проливало такой
страстный, ищущий чего-то свет" (IV, 54-55). Самому себе Цинциннат кажется "ярмарочным монстром в глазеющем, безнадежно-праздничном мире" (IV, 50).
Оба героя ищут уединения в природе, хотя она испорчена, опошлена вмешательством человека. В "Старинных октавах": Я с книгой так садился меж ветвями, Чтоб за спиной конюшни были, дом И клумбы мне противные с цветами <...>.
И каждой смелой веткой дорожа, Я возмущался, что по глупой моде Акации стригут, или служа, Казенному обычаю в природе, — Метут в лесу тропинки сторожа (С. 491).
Цинциннат в юности любил гулять в Тамариных садах — "очень, очень просторных", но полных "веселых садовников в зеленых сапогах" и шутников, оставлявших на скамейках аккуратные искусственные кучки (IV, 15). Но в романе Набокова природа не просто опошлена — она окончательно сдалась, зло оккупировало даже самые отдаленные ее уголки.
Оба героя любят читать старинные библиотечные книги под плеск воды:
Я не забуду в темном переплете Разорванных библиотечных книг. <...>
За погребом был гладкий, как стекло, И сонный пруд; на нем плескались утки; Плакучей ивы старое дупло, Где свесились корнями незабудки, Потопленное, мохом обросло <...> (С. 490-491).
Герой садится с книжкой так, чтобы не видеть примет человека: И видя только чащу ив кругом И дремлющую воду под ногами, Воображал себя в лесу глухом <...> (С. 491).
Цинциннат подобным образом "упивался старинными книгами под ленивый плеск мелкой волны в плавучей библиотеке имени
д-ра Синеокова" (IV, 14). "<...> я, дитя с книгой, сижу у бегущей с шумом воды на припеке, и вода бросает колеблющийся блеск на ровные строки старых, старых стихов <... >" (IV, 111). В Тамариных садах ему тоже вспоминаются плакучие ивы над ручьями. Возможно, из этой поэмы пришли в роман Набокова и "несколько потрепанных томиков" "в сапожно-черных переплетах" (IV, 68-69), написанных, как кажется Цинциннату, на арабском языке. У Мережковского среди любимых книг — потрепанный том арабских сказок.
Есть в поэме Мережковского и иронически обыгранный мотив тюрьмы и казни: юного героя, взбунтовавшегося против гимназических порядков, запирают в сырой, холодный карцер:
За то, что я к мирам стремился новым, За то, что рабства я терпеть не мог, — Меня казнил Лимониус и Бог (С. 519).
Цинциннат напоминает героя не только "Старинных октав", но и многих стихотворений Мережковского. Речь идет не столько о текстуальных совпадениях, сколько об общности мировосприятия лирического героя Мережковского и набоковского Цинцинната: одиночество поэтической личности во враждебном мире, предательство в любви и дружбе, невозможность взаимопонимания и полного самовыражения, ужас жизни, загадка смерти — и отчаянная попытка личности выстоять среди невыносимого трагизма бытия.
Достаточно привести несколько цитат:
В своей тюрьме, — в себе самом —
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек!.. ("Одиночество". С. 171).
Ненадолго — страданья твои, Ненадолго — и радость земная. Если надо — покорно вернись, Умирая, к небесной отчизне,
И у смерти, у жизни учись — Не бояться ни смерти, ни жизни! ("Что ты можешь? В безумной борьбе...". С.
172).
С ее бессмысленным мученьем,
С ее томительной игрой,
Невыносимым оскорбленьем
Вся жизнь мне кажется порой ("Скука". С. 239).
Не стоит ни о чем жалеть, И ни на что надеяться не надо.
Ни мук, ни наслаждений нет.
Обман — свобода и любовь, и жалость <...>
("De Profundis". С. 281)
Можно упомянуть и такие стихотворения Мережковского, как "Дети ночи", "Темный ангел", завершающие строфы из поэмы "Смерть" и многие другие. В стихотворении "На озере Комо" горы сулят покой, освобождение от страданий, но обещание это оказывается ложным — вспомним обманувшие Цинцинната холмы, "подернувшиеся смертельной сыпью". Шурин Цинцинната поет: "Malie trano t'amesti", что некоторые исследователи интерпретируют как зашифрованную фразу "Смерть мила — это тайна"16. У Мережковского: "сердце чарует мне смерть неизреченною сладостью" ("Осенние листья". С. 284). Осужденный Цинциннат сравнивает себя с "поторопившимся гостем", "гражданином столетья грядущего" (IV, 50). У Мережковского: [Мы] на смерть осуждены, Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны. <...> Петуха ночное пенье, Холод утра — это мы ("Дети ночи". С. 228).
Возможно, в облике "поэта" Цинцинната каким-то образом сказался и образ самого Мережковского. Цинциннат — маленький, хрупкий, изящный, с маленькими ногами и руками, с большими прозрачными глазами, он напоминает подростка. А вот каким увидел Мережковского А.Белый — писатель, чье влияние на Набокова единодушно признают исследователи: "Маленький человек с бледным, белым лицом и большими, брошенными вдаль глазами"; ему видится "силуэт задумчивого слепца с широко раскрытыми глазами". "Унего два лица: и одно, как пепел; и другое, как осиянная духом сгорающая свеча" (Цинциннат также обладает двойственностью: для окружающих он преступно непрозрачен, для читателей — единственная живая душа
среди манекенов). "А в снежном дыму, запорошенный, идет маленький человек с холодным, холодным лицом и большие, остановившиеся глаза его пронизывают и метель, и город, и пространство, уплывая в иные пространства, иные времена"17. Цинциннат, как и герой очерка А.Белого, также обнаруживает некоторое родство со стихиями. Между прочим, на столе у Мережковского А.Белый усматривает все те же арабские сказки.
Какие-то связи можно установить и с романом Мережковского "14 декабря". Завершает его вымышленный дневник готовящегося к казни С.И.Муравьева-Апостола. Исследователи отмечали автобиографичность многих моментов этих записок, например, слова о непреодолимом одиночестве, так свойственном самому Мережковскому: "Не стены каземата отделяют меня от людей, а стена одиночества. С людьми, на воле, я также одинок, как здесь, в тюрьме"18. Сравним со словами Цинцинната: "Ошибкой попал я сюда — не именно в темницу, а вообще в этот страшный, полосатый мир, порядочный образец кустарного искусства, но в сущности — беда, ужас, безумие, ошибка..."
Возможно, именно идеи Мережковского сыграли важную роль при создании образа Пьера. Уже Гоголь показал в "Мертвых душах", что обыкновенная пошлость может заключать в себе начало дьявольское. У Достоевского в "Братьях Карамазовых" пошляком предстает уже настоящий черт, но все-таки еще не палач, хотя и рассуждает о топоре, летающем по околоземной орбите. З.Шаховская отмечала связь Пьера с Чертом Ивана Карамазова19, но есть у него и другой прототип. Именно у Мережковского, особенно в статье "Хам грядущий", четко проведена линия: раб и пошляк — Хам грядущий, бандит и погромщик, Черт — будущий палач России и прежде всего интеллигенции. "Одного бойтесь — рабства и худшего из всех рабств — мещанства, и худшего из всех мещанств — хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт, <...> грядущий Князь Мира сего", — восклицал Мережковский20. Истинный облик Пьера проявляется при вспышке фотосъемки — она высветила "безглазое лицо" Князя Тьмы. Неудивительно, что воскресший Цинциннат видит палача, уменьшившегося до размеров личинки — как говорится в "Слове на Пасху" Иоанна Златоуста, "Сатана умален".
Столь явственные интертекстуальные связи дают возможность поставить вопрос о влиянии Мережковского не только на "Приглашение на казнь", но и на творчество Набокова в целом. Отметим некоторые моменты. В хорошем знакомстве Набокова с большинством
дореволюционных произведений Мережковского сомневаться нет оснований: имя это гремело, каждая его новая публикация вызывала бурную полемику. По воспоминаниям Набокова, его отец был хорошо знаком с Мережковскими, часто встречался с ними на литературных
собраниях, где однажды З.Н.Гиппиус передала юному Набокову резко
- 21 отрицательный отзыв о первой книге его стихов21.
Об отношениях с Мережковскими в эмиграции Набоков в мемуарной прозе практически умалчивает, хотя отношения эти, безусловно, существовали. Мережковские прислали Набокову телеграмму с соболезнованием по поводу гибели отца22. По сообщению В.П.Старка, в его архиве есть фотография, запечатлевшая вместе Мережковского, Куприна и Набокова. Наконец, хотя Набоков с 1922 по 1937 гг. жил в Берлине, он часто приезжал в Париж (где Мережковские постоянно проживали с 1920 г.), активно участвовал в литературной жизни и останавливался при этом у И.Фондаминского — давнего друга Мережковских, постоянного участника собраний "Зеленой лампы ".
Между тем Мережковские оказались запечатленными в художественной прозе — известно, что в романе "Дар" это чета Чернышевских. Интересно, что Набоков, оставивший немало язвительных откликов о собратьях по литературе, в данном случае относится к своим героям с мягкой иронией и явной приязнью: они — искренние друзья Федора. Глядя на этих преданных друг другу, одиноких стариков, Чердынцев не может не чувствовать сострадания. При этом образ Александра Яковлевича испытывает определенную трансформацию. В начале романа — это чудаковатый хозяин не слишком блестящего эмигрантского литературного салона.
Как известно, Набоков прервал работу над "Даром" ради "Приглашения на казнь", после того, как закончил "Жизнеописание Чернышевского". Эти романы достаточно тесно связаны, исследователи говорят даже о тематическом, сюжетном, композиционном диптихе"23. Создается впечатление, что работа над образом Цинцинната, ассоциировавшегося в чем-то с реальным Мережковским, повлияла на образ Чернышевского — Мережковского. В конце романа поток сознания умирающего Александра Яковлевича явственно напоминает предсмертные записки Цинцинната: мотив смерти — "двери, через которую выйти как-нибудь нужно", души, которая превращается в "свободное сплошное око"; это и мысль о загробном мире, который просачивается как воздух сквозь щели нашего бытия, и ощущение: "Одно усилие — и все пойму" ("Якое-что знаю", —
твердит Цинциннат. IV, 54). Сама же смерть, думает Чернышевский, это только "смертный ужас рождения" для "покидающего чрево жизни " (в "Приглашении на казнь": "Ужас смерти это только <...> содрогание, захлебывающийся вопль новорожденного". — IV, 111). И, наконец, фраза, впрямую напоминающая о Мережковском: "Но все это символы, символы..." (III, 277-278).
Стремление разгадать загадку смерти, земными средствами проникнуть в запредельное, да и сами судорожные попытки преодолеть собственное косноязычие, "затравить слово" (IV, 52, 112, 119) сближают смешного, нелепого Александра Яковлевича с героическим Цинциннатом. Думается, напрасно А.Долинин противопоставляет "незрячего" Чернышевского прозревшему Цинциннату, считая первого воплощением пошлой заурядности, ставя ему в вину последнюю его ошибку: "Конечно, ничего потом нет. <...> Это так же ясно, как то, что идет дождь" (III, 279)24. Ведь и про Цинцинната неизвестный голос в начале романе говорит: "Он очень ошибается". Такие ошибки (если это ошибки) коренятся в самой природе нашего земного, человеческого знания.
В "Даре" можно увидеть и еще один отзвук поэзии Мережковского. Претекстами стихотворения Федора Годунова-Чердынцева "Благодарю тебя, отчизна..." называют XLV строфу шестой главы "Евгения Онегина" А.С.Пушкина и "Благодарность" М.Ю.Лермон-това25. В этом контексте можно назвать и стихотворение Мережковского "Бог", открывающее его знаменитый сборник "Символы" (1892):
О, Боже мой, благодарю За то, что дал моим очам Ты видеть мир, Твой вечный храм, И ночь, и волны, и зарю...<...> (С. 176),
а также обращение к молодости в "Старинных октавах", которую поэт благодарит
За сладостный, невинный жар в крови, За первые неопытные грезы, За детское предчувствие любви Среди унынья, холода и прозы <...>.
Врата несуществующего рая, Не наступивших радостей залог, Благословлю обман твой, умирая. Я никогда проклясть тебя не мог <...> (С. 505).
Здесь звучит то же признание Божьего мира, что и в стихотворении Годунова-Чердынцева.
Можно заметить, что и в "Других берегах" тоже есть переклички с Мережковским: "Таким образом, мальчиком, я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого я позже искал в другом восхитительном обмане — в искусстве" (IV, 205). В стихотворении Мережковского "Весеннее чувство" читаем: С младенчества любезное, Нам дорого — пойми — Одно лишь бесполезное, Забытое людьми (с. 226).
У обоих писателей (в "Других берегах" и в "Старинных октавах") сходным образом сливаются представления о раннем, счастливом детстве, Родине и потерянном рае: "Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность <...>. Зеркало насыщено июльским днем. <...> Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет" (IV, 173). У Мережковского:
<...> чудный летний сон,
Всегда один и тот же, мимолетней,
Чем облачные тени, озарен
Таинственным лучом, — и беззаботней
Я ничего не знаю <...>.
Большая комната, — где солнца нет,
Но внутренний, прозрачно-мягкий свет. <...>
Я — как в раю, — такая в сердце сладость И чистота, и неземная радость (С. 488-489).
Носят ли все вышеприведенные соответствия генетический или только типологический характер? Многое сближало Мережковского и
Набокова — и в общем-то одинаковая социальная и культурная среда, и раннее детство, освещенное "ярким светом", о котором всю жизнь они вспоминали как о Золотом веке, потерянном рае, и глубокое внутреннее одиночество, и интерес "к запредельному", и ненависть к пошлости во всех ее обличиях. Это и интерес к проблемам внутреннего мира творческой личности, и воплощение в собственном облике ее архетипических черт. Это — одна культурная эпоха общая литературная среда, и наконец, питавшая их талант, высоко чтимая и блестяще изученная литература Золотого века. Но, конечно, столь явственные переклички не могли быть случайными. Творчество Набокова подводит своеобразный итог русскому Серебряному веку — не удивительно, что он ориентировался в том числе и на его основоположника, используя человеческий и творческий опыт "отца русского символизма".
Примечания
1. См. об этом: Адамович Г.В. Одиночество и свобода. М., 1996. — С. 26; Белый А. Мережковский //Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. — С. 375-382.
2. О родстве акмеизма с идеями Мережковского писал, например, Александр Блок, см.: Блок А.А. "Без божества, без вдохновенья" (Цех акмеистов) //Блок А.А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 6. М.;Л., 1962.
3. Таких работ множество, назовем лишь некоторые: Бицилли П.М. Возрождение Аллегории // Современные записки (Париж), 1935. — № 61. — С. 191-204; Бицилли П. Сирин В. Приглашение на казнь. Его же. Соглядатай. Париж, 1938//Набоков В.В. Pro et contra. СПб., 1997. — С. 251-254 (влияние Дж.Свифта, Э.А.Т.Гофмана, Н.В.Гоголя, М.Е.Салтыкова-Щедрина); Барабтарло Г. Очерк особенностей устройства двигателя в "Приглашении на казнь"//Набоков В.В. Pro et contra. С. 439-453 (влияние Данте); Букс Н. Эшафот в хрустальном дворце: О романе "Приглашение на казнь" // Звезда, 1996. — № 11. — С. 134-139 (связи с образом Чернышевского из "Дара", с "Фаустом" И.В.Гёте, с "Преступлением и наказанием" Ф.М.Достоевского, с романом Ю.Олеши "Три толстяка"); Линецкий В. "Анти-Бахтин" — лучшая книга о Владимире Набокове. СПб., 1994 (связи с романом Л.Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена"); Moynahan J. Предисловие //Набоков В. Приглашение на казнь. Paris, n. d. С. 13-17; Давыдов С. "Гонсеологическая гнусность В.Набокова //Логос, 1991. — №1. — С. 175-184 (влияние философии гностиков); Davydov C. Teksty-Matreski Vladimira Nabokova. Munich, 1982. — P. 100-182 и др.
4. Field A. Nabokov: His life in part. N. Y, 1977. — P. 95.
5. Цит. по: Александров В.Е. Набоков и потусторонность: Метафизика, этика, эстетика. СПб., 1999. — С. 297.
6. Александров В.Е. Указ. соч. С. 255-278; Медарич М. Владимир Набоков и роман XXстолетия //Набоков В.В. Pro et contra. С. 454-475.
7. Александров В.Е. Указ. соч. С. 288.
8. Набоков В.В. Собр. соч., в 4-х т. Т. 4. М., 1990. — С. 52. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, с указанием номера тома римской цифрой и страницы — арабской.
9. Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. — С. 60 (Б-ка поэта. Большая сер. 2-е соч.).
10. Там же. С. 93.
11. Александров В.Е. Указ. соч. С. 12-13, 21-22.
12. В Евангелии от Матфея говорится: "Входите тесными вратами. потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, <...> потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их"(Мф. 7:13-14).
13. Мережковский Д.С. Собрание стихотворений. СПб., 2000. — С. 262 (изд. Б-ки РАН "Вечные спутники"). В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте, с указанием номера страницы арабской цифрой.
14. Имеется в виду расщепление фразеологического оборота путем введения новых слов. См. об этом, например: Александров В.Е. Указ. соч. С. 21.
15. Александров сравнивал пассаж Цинцинната о детях с идеями А.Белого в романе "Котик Летаев" и Ф.Сологуба в "Мелком бесе" (Александров В.Е. Указ. соч. С. 131).
16. Барабтарло Г. Указ. соч. С. 450.
17. Белый А. Арабески. М, 1911. — С. 409-415.
18. Мережковский Д.С. Собр. соч.: В 4-х т. Т. 4. М, 1990. — С. 218.
19. Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. — С. 74.
20. Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. М., 1991. — С. 375-376.
21. Boyd B. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton, 1990.
22. Ibid.
23. Букс Н. Указ. соч. С. 157.
24. Долинин А. Цветная спираль Набокова // Набоков В.В. Рассказы. Приглашение на казнь: Роман. Эссе, интервью, рецензии. М., 1989. — С. 468.
25. Долинин А. Три заметки о романе Владимира Набокова "Дар"//Набоков В.В. Pro et contra. С. 697-710.
