Memoria. Мой друг Владимир Мильков Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Палеоросия. Древняя Русь: во времени, в личностях, в идеях

ПаХторюога: еп %ропю, еп лрооюлю, еп ег5ег Научный журнал Санкт-Петербургской Духовной Академии № 4 (24) 2023

ev "Проа^,

гЛЩАр!

ÜAAAIOPQSIA "4fr ДРЕВНЯЯ РУСЬ Я>

личной

А. И. Макаров

Memoria. Мой друг Владимир Мильков

Наше знакомство с Владимиром Мильковым произошло в конце 70-х гг. в стенах Института философии РАН, когда он учился в аспирантуре сектора русской философии, а я был в то время аспирантом сектора этики. Когда Мильков пришел в сектор русской философии, там работали такие уже известные ученые, как Д. С. Сухов, В. Ф. Пустарнаков, М. Н. Громов, А. И. Абрамов, С. И. Бажов и др. Миль-ков сразу вписался в этот научный коллектив.

О Милькове мне рассказал мой приятель из сектора эстетики Владимир Целиков, с которым мы подружились, еще будучи студентами МГУ. Целиков сам был интересным собеседником, увлекавшимся русской религиозной литературой. А нашим привычным местом для встреч тогда был «Кабинет атеизма», куда стекалась религиозная литература из разоренных в хрущевские времена библиотек церквей и монастырей с их клеймами. В условиях определенной цензуры 70-х гг. и необходимости особых разрешений на чтение подобной литературы это место было просто оазисом религиозного просвещения и погружения в данную сферу знаний. Тем более что посещение «Кабинета» возможно было по студбилету. А подстегнутая цензурой часть студенчества, особенно заинтересованная в чтении запретного, и заводила здесь знакомства по интересам. Недаром некоторые мои знакомые однокурсники с вечернего отделения, куда я перевелся после второго курса дневного отделения, так как это давало возможность расширить образовательный кругозор (вечером — философские дисциплины, а днем занятия у филологов — древние языки, и у историков — история изобразительного искусства и др.), по окончании философского факультета обрели служение в церкви. Другие ушли в науку заниматься исследованием проблем русской религиозной мысли на разных этапах развития отечественной культуры. Поэтому Целиков и заинтриговал меня интересом для знакомства: мол, очень оригинальный и увлеченный человек, который близок тебе по натуре.

С Целиковым мы дружили уже несколько лет, он мог так говорить, почему я сразу и заинтересовался. И вот он подводит меня к высокому крепкому широкоплечему русоволосому бородатому славянину с открытым дружественным лицом и светлым взглядом лучистых глаз, правда, как и у меня, смотрящих сквозь очки — одно это уже могло нас сближать. И когда он подал руку для пожатия, то я сразу почувствовал натруженную руку с широкой сильной ладонью. Слово за слово, и мы уже настроились на интересы друг друга, углубляя наше знакомство встречными заинтересованными вопросами. Я со времен университета был погружен в изучение философии античности, познавая попутно древние языки — латынь и древнегреческий. Да еще после занятий с книгами в упомянутом кабинете я выбрал дипломную специализацию — атеизм. С этим багажом я и пришел в ИФ РАН. Но уже поступал в сектор этики.

Круг интересов В. Милькова был несколько иным, но с еще более увлекательной спецификой. Это была Древняя Русь. Причем, еще во время учебы на истфаке Новгородского педагогического института Владимир увлекся археологией, за что он с большой теплотой вспоминал своего наставника и учителя С. Н. Орлова. Закончил он исторический факультет по специализации «история, обществоведение и английский язык». А в те времена и ранее уже существовала плеяда видных советских ученых, которые именно через археологию открывали ранее неизвестные страницы истории и культуры Древнего Новгорода и области. Начал расширяться список найденных берестяных грамот, приоткрывавший и уровень грамотности простого народа древней новгородщины, и специфику социальных отношений, и почти, в отдельных экземплярах, жизненную драматургию бытовых отношений. Владимир не мог не погрузиться с головой в исторические изыскания по истории и культуре древней новгородщины, тем более что сам откапывал из глубин культурных наслоений веков артефакты бесценного прошлого, исследуя и атрибутируя их, чтобы приблизиться к точному воспроизведению контекста того или иного периода истории Руси и зафиксировать найденное в отчете, а потом и отразить в публикации как истинный, а не кабинетный историк. Этот путь к истине он не оставлял никогда.

Знание им английского языка, которым он тщательно занимался со школы и собирался поступать в Институт международных отношений, но не проходил туда по зрению, отлично пригодилось в институте, да и позже при работе с иностранными источниками. Об одном биографическом эпизоде, связанном с хорошим знанием английского, он как-то поведал мне, уж не припомню по какому поводу и при каких обстоятельствах. Вообще не в его характере было чем-то хвастать. Но бывали минуты дружеских откровений, когда хотелось вспомнить некие яркие моменты прошлого либо поделиться и более сокровенными тайнами души. Тот эпизод произошел в Новгороде во время учебы, когда он уже участвовал в археологических раскопках. Как-то ранним утром Владимир отправился на раскоп и шел по безлюдной улочке, размышляя о предстоящей работе. Задумавшись, он почти не заметил встречного человека. Как вдруг тот неожиданно нарушил тишину древней улочки голосом, произносящим вопрос на плохом русском языке. Владимир сразу понял, что перед ним иностранный турист, с утра пораньше отправившийся осматривать достопримечательности Новгорода, но слегка заблудившийся. И тут Владимир, вооруженный хорошим знанием английского языка, сразу пустил его в дело. По-английски он спросил сэра, что того интересует, рассказал о наиболее интересных для осмотра местах, о музеях города и о других менее знакомых интуристам достопримечательностях. Так они проговорили не менее часа. Но Владимир, не видя себя со стороны, не понимал, почему этот джентльмен так удивленно на него глядел, и понял, уже отойдя на расстояние. Да, видок у него был тот еще: зная, что ему снова предстоит копаться в раскопе, он почти не почистил ни брюк, в которых еще вчера на коленях откапывал очередные находки, ни видавшую виды, но такую удобную в работе куртку-штормовку с капюшоном, ни рабочую обувь, да и всклоченные с утра волосы в придачу к длинной уже бороде в лучшем случае иностранцу напоминали какого-то бездомного клошара. И вдруг такое знание языка, такой высокий интеллект рассказчика, такое знание города! Похоже, этот эпизод остался ярким пятном и в воспоминаниях иностранца о России и о русских в целом. Так что и Владимир внес свой скромный вклад во впечатления иностранцев о русских, тем более что туристов всегда хватало в древнем городе.

Владимир продолжал заниматься археологией и, уже будучи аспирантом Института философии РАН, и позже, проводил летние раскопки на новгородской земле. Археологические изыскания не только утверждали его в научной доказательности

теоретических выводов о культуре Древней Руси, отдельных ее периодов, о разнообразных связях определенных регионов славянских земель с окружающими этносами, но и вносили свою лепту в общее изучение проблематики того периода отечественной культуры и истории. Почти вскоре после нашего знакомства он стал увлекать и меня ездить в короткие археологические экспедиции. До сих пор стоит в моих воспоминаниях вид высокого холма, почти горы, со зловещим названием Демон. Мы, несколько человек малой группы, под водительством крупной фигуры Милькова, медленно карабкаемся по крутому склону холма. Хотя местами под ногами обнаруживается что-то вроде утоптанной тропы, местами с проросшей травой, идти вверх довольно утомительно. Но наш предводитель увлеченно рассказывает и о времени этого некогда укрепленного городища на вершине холма, и о том, кто населял это городище, как жители оборонялись в случае нападения от нежеланных соседей или врагов. Трудность подъёма как бы незаметно поглощалась зарождавшимся интересом познания. К тому же, сама неутомимость предводителя не позволяла расслабиться или подать повод пожаловаться на трудный путь восхождения. Мильков как будто источал энер-гийность, которой подпитывал и спутников. В воздухе уже чувствовалось предвестие прохладной и промозглой сырой осени, и на вершине это особенно ощущалось. Здесь и нужно было провести раскопки, а именно: прорыть траншею длиной в несколько метров и достаточно глубокую, чтобы можно было «прочитать», как сказал Владимир, культурные слои. А в случае интересных находок еще и расширить зону поисков. Задача была ясна. После этого Володя предложил обойти вершинную часть холма, чтобы полюбоваться видом окрестностей, оценить замысел тех людей, которые решили когда-то здесь поселиться, выстроить деревянную крепость на крутом холме, продумать стратегию обороны для защиты жизни своих семей, сохранения своего хозяйства и для продолжения своего существования. Во все это Владимир ненавязчиво заставил нас погрузиться. В тот раз это была короткая экспедиция, в которую он пригласил близких друзей, чтобы следующим летом отправиться сюда с экспедицией возможно на месяц, а то и на два. Потом мы уже легким шагом спустились с этого легендарного места, упомянутого, по словам Милькова, еще в летописи, и вскоре обрели приют в ближайшей малой деревеньке у радушной пожилой хозяйки, у которой Володя уже раньше бывал при таких же обстоятельствах. Этот углубленный подход к археологии и сформировал из него совестливого ценителя истины в сфере научного исследования древнего периода истории Отечества.

Особенно интересовал его период принятия Русью христианства. Причем, сложность осознания этого периода была связана со множеством проблем: малоизучен-ность языческого мировоззрения Руси, специфическое отношение к славянскому язычеству со стороны древнерусских летописцев и книжников сквозь призму вновь принимаемого христианского мировоззрения в облике византийского православия, обусловленность этим возникшего периода двоеверия и многое другое в сфере духовного мировоззрения. Многое из этой проблематики частично было отражено в исследованиях дореволюционных авторов. Много памятников древнерусской письменности находилось в древле- и книгохранилищах, в фондах различных библиотек. В советский период появились свои солидные труды по проблемам древнерусского мировоззрения со своими идейными установками. И тем не менее всё это не устраняло белых пятен в исследованиях. Оставалось много памятников, либо покрытых патиной забвения, либо требующих глубокого исследования и научных комментариев вместе с переизданием. Вот в этот океан проблем и был погружен Мильков, почти всегда на бегу решая возникающие вопросы, устраняя неожиданные коллизии, включаясь походя в споры. И только за книгами и рукописями он застывал в каком-то завороженном состоянии, погружаясь в недра древних письмен,

дабы извлечь на свет истины сокровенную мысль полузабытого автора. Работал он истово, занимаясь ли раскопками, пролистывая ли очередной фолиант из запасников книгохранилища или просиживая ночами над подготовкой рукописей к печати. Но уж когда он вырывался на волю, то представал перед друзьями (а вокруг него иных не было: его натура не выдерживала фальши, двусмысленности в общении, претензий на грубость, склонности к легкомысленности или возможности унизить человека) веселым балагуром, глубоко мыслящим собеседником, опытным организатором и заводилой в приятельской компании. Он часто вырывался на весенние, а чаще осенние археологические разведки предстоящих мест для раскопок на новгородщине, увлекая за собой друзей. Иногда он принимал участие в раскопках внутри исторических достопримечательностей в Москве и окрестностях (например, в Кусково и Царицыно), куда его приглашали знакомые историки или искусствоведы, или музейные работники — как археолога, особенно из Общества охраны памятников, куда стекалась творческая заинтересованная интеллигентная молодежь, причем многие — из или после технических вузов. Они всегда охотно отзывались на просьбы поучаствовать в каких-то восстановительных работах. И Мильков так же с охотой набирал команду из знакомых и незнакомых ребят, чтимо относящихся к старине, к памятникам культуры, всегда исполненных такого же энтузиазма для приобщения к восстановлению порушенного, полуутраченного и полузабытого осколка отечественного достояния, недостойно попранного временем, событиями, да и власть имущими. Так и представал Владимир в период таких работ в облике бородатого дородного былинного витязя, стоявшего на защите культуры Отечества. Порой на этих раскопках случались новые знакомства, переходившие потом в длительную дружбу и сотрудничество.

Наше знакомство с ним, взаимная настроенность на общий интерес изучения мировоззренческих основ древнерусской культуры очень быстро сблизили нас по-братски. И, по сути, почти не проходило каких-либо мероприятий, которые либо организовывал он, либо был приглашен на них, но куда бы он не приглашал бы и меня. Нас подчас путали как двойников (как братьев — уточнял Володя).

Однажды мы работали в Царицыно. Милькова туда пригласили как археолога от Общества охраны памятников, чтобы осторожно прорыть несколько траншей для определения глубины культурного слоя, обнажить часть фундамента одного из зданий для точности исследований и последующей реставрации. От Общества прислали и заинтересованных ребят, а Владимир, как обычно, пригласил друзей и знакомых, а те, в свою очередь, пригласили еще и своих любителей старины. Там, уже в траншее раскопа, мы с Володей познакомились с Анатолием Агарковым, высоким стройным общительным физиком, увлекавшимся художественным творчеством. Мильков очень быстро сошелся с ним и вскоре Агарков уже помогал Владимиру в оформлении отчетов по разным раскопкам, художественно их оформляя и делая зарисовки на хорошем уровне. Позже он будет работать в Институте реставрации и реставрировать иконопись. Интереснейший и увлекающий за собой человек, постоянно в некоем духовном поиске. Эти жизненные поиски в 70-е гг. приводили его к разноплановым знакомствам. В частности, Агарков был знаком с почти легендарным Порфирием Корнеевичем Ивановым (у которого он гостил на хуторе Кондрю-чий), брал уроки живописи у художника Михаила Николаевича Гребенкова, в свое время работавшего с П. Д. Барановским. Гребенков в своем творчестве ориентировался на традиции русских художников-передвижников XIX в. и старался передать этот опыт своим ученикам. Через него с художником Гребенковым познакомился и Миль-ков. Их знакомство переросло в дружбу опытного наставника и заинтересованного молодого ученого, так как Гребенков, как бывший фронтовик, по духу был близок отцу Милькова, от которого Володя многое буквально впитал.

Его отец, Владимир Ильич Мильков, участник Великой Отечественной войны, получивший тяжелое ранение и выживший (кстати, во время одной из месткомовских поездок от ИФ РАН на о. Селигер мы посетили уже отстроенный Нило-Столобенский монастырь, и Володя там рассказывал мне, показывая на одно из зданий, что именно здесь его отца буквально вернули с того света, так как монастырь был превращен в госпиталь во время военных действий), позже работал в Литературном институте на кафедре поэзии вместе с поэтом Асеевым. Как рассказывал мне Владимир, видимо со слов отца, в то время наш гениальный прозаик Андрей Платонов подрабатывал в Литинституте дворником.

Вскоре после нашего знакомства Володя стал приглашать меня к себе домой в г. Чехов, бывший Лопасня. Там я и познакомился с Владимиром Ильичом и с сестрой Володи Ладой. К сожалению, мамы Володи уже не было на свете. Она прошла фронт, но, будучи в разведке, сильно подорвала здоровье. Потом долго восстанавливалась, работала учителем в школе, преподавала английский, что отразилось на знании языка у сына, но рано ушла по болезни. Володя скорбно сожалел о потере матери. Не помню ни одного года, чтобы в памятную дату Володя не спешил с букетом живых цветов на могилу матери, отрываясь от любых обстоятельств или мероприятий. Вспоминаю мудрую душевную улыбку Владимира Ильича при знакомстве, так располагавшую к себе и также внимательно как бы просвечивавшую меня светом откровенности для ответной искренности. Потом я узнал, как они с Владимиром-младшим занимались восстановлением истории заброшенной усадьбы «Садки», связанной с памятью одного из проектировщиков строений Санкт-Петербурга — знаменитым Еропкиным. О нем Владимир Ильич собирал материалы для книги, которую Володя приготовил к публикации. На окраине г. Чехова находилось старое кладбище, где покоились некоторые потомки А. С. Пушкина. И в разрушенных «Садках», и у могил потомков поэта Володя просвещал меня достопамятными рассказами. Вскоре Мильков познакомил меня и с живым прапраправнуком нашего поэтического гения — с Григорием Григорьевичем Пушкиным, если только я не ошибаюсь в точности фамилии, но ручаюсь за достоверность доверенного мне Мильковым знакомства. Тонкий профиль лица Григория Григорьевича удивительно напоминал профиль автозарисовок Александра Сергеевича. Поразительное сходство! Генетика здесь работает мощно, думалось мне. Григорий Григорьевич бывал и в стенах Института философии, еще на Волхонке, когда с подачи Милькова устраивались нечастые фольклорные мероприятия с приглашением интересных гостей со старинными русскими инструментами-поделками, с гуслями и с исполнением жанрово разнообразных запевок, распевов, причитаний, былинных напевов, обрядных колядок и прочего. Стены академического института наполнялись непривычным для него содержанием древнерусского традиционного творчества, и я наблюдал, как светилось изнутри лицо Владимира, как будто именно вот сейчас он откопал из-под напластования вековых слоев живой родник народной жизни, припал к нему и наслаждался живительной влагой воскресшего чуда русской культуры. Он всегда приглашал заинтересованных сотрудников института, и не только из своего сектора.

Через Владимира Ильича и младший Мильков основательно был знаком с творчеством русских писателей-деревенщиков — Василия Белова, Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Федора Абрамова, Сергея Залыгина, Владимира Личутина и других, тем более что некоторые из прозаиков и поэтов бывали у них в Чехове. Именно из среды этой русской интеллигенции началось протестное общественное движение, когда на государственном уровне должна была произойти по сути широкомасштабная, антироссийская по замыслу недалеких чиновников и работников Министерства водных ресурсов (или как они тогда назывались) акция — «переброс

стока северных рек на юг». Мы с Мильковым несколько раз присутствовали на собраниях неравнодушной общественности, где выступали ученые, признанные специалисты, писатели и инженеры. Они были уверены, что если этот проект будет осуществлен, то пострадает население многих и многих деревень, сел, городков и городов, будет нанесен невосполнимый и катастрофический урон сохранившейся в этих городках материальной культуре и экономике, входивших в этот не до конца продуманный генплан. В конце концов общественность отстояла отмену вредного проекта. И помню, какое победное настроение было у Милькова, как будто он лично победил тёмного врага, покусившегося на достояние Отечества, тем более что враг был внутренний и потому более опасный.

Вспоминаю и еще один эпизод из общения с Владимиром Ильичом Мильковым, когда он пригласил Володю (а Володя предложил мне, и даже настоял на этом) разделить с ним поездку в Архангельск от Литинститута. И мы совершили с Владимиром Ильичом этот тур. Впечатлениями от той поездки я наполнен и по сию пору. Сколько интересных людей мы там встретили, сколько памятных мест мы посетили, обошли буквально все букинистические магазины города, ведь в те времена был постоянный книжный голод на интересную литературу. Самое глубокое впечатление осталось от знакомства с Ксенией Петровной Гемп (по мужу), биологом по образованию, историком по увлечению, бесценным краеведом, хранителем удивительных сокровищ народной памяти окрестностей Белого моря. Они с мужем были высланы из Ленинграда на север, как «неблагонадежные». Но именно они-то и оказались самыми благонадежными собирателями и хранителями старины. Она практически одна обошла Беломорье и собрала легенды и устные сказания этого края, издав свои наблюдения и собранные рассказы отдельной книгой. А сколько интересного она нам рассказала об истории Архангельска, об архангелогородцах, об окрестностях города. Благодаря ей мы не преминули посетить фольклорный музей под Архангельском и получили от нее уникальную авторскую книгу «Сказы Беломорья». Благодарной памятью отзывается до сих пор этот подарок Владимира Ильича: и память от тех встреч, и те впечатления. А с Володей мы сблизились еще больше, вдохновленные расширением географических горизонтов культурной истории Отечества.

Вспоминаются и другие общественные движения, с которыми пересекались наши интересы либо гражданское неудовольствие. В частности, наше не то чтобы участие, но порою присутствие на собраниях общества «Память». Мне припоминается, что вначале это было организовано кем-то из журналистов, и я был даже знаком с дамой — организатором собраний. Потом начались какие-то угрозы в ее адрес, преследования и даже нападение на нее, чтобы прекратить эту деятельность. А вскоре «Память», видимо, когда-то отпочковавшаяся от Общества охраны памятников старины, попала под водительство некой команды молодых людей с четкой организацией. Мы с Мильковым встречались с ними как неравнодушные к судьбе отечественного наследия, а они активно боролись за восстановление порушенных церквей и монастырей, за культурную память.

И вот припоминаю одно из собраний общества «Память». Оно проходило в Сокольниках, в ДК имени Русакова. На этом собрании должен был быть показан документальный фильм, каким-то образом извлеченный ребятами из недр закрытых архивов, о сносе и взрыве в 30-х гг. XX в. храма Христа Спасителя на Волхонке. А наш институт как раз и находился напротив того места, где в это время парил зимой бассейн «Москва». Нам была известна устная история сноса храма. Якобы из Дома правительства, что за Москвой-рекой на Берсеневской набережной, не хотели видеть перед собой этот «религиозный самовар», как презрительно охарактеризовал храм партийный большевистский босс и нарком Каганович. На этом месте планировалось

возвести Дом Советов со 100-метровым изваянием Ленина наверху. Поэтому храм и взорвали, а построить Дом не удалось. И решили на этих фундаментах отстроить бассейн для москвичей. Даже у наших сотрудников от месткома были абонементы в купальню. Но рассказывали и другую историю о судьбе храма. Якобы еще до строительства храма Христа Спасителя на этом месте находился старый женский монастырь. И когда решили сносить монастырь, чтобы на этом месте возвести соборный храм, то старая игуменья якобы напророчила, что судьба у храма будет незавидная. Храм возводили в память войны 1812 г., строили около 40 лет, с привлечением видных архитекторов, опытных мастеров и талантливых художников. Но все это было нипочем не страдавшим культурной памятью и недальновидным партийным бонзам.

И когда мы узнали о возможности собственными глазами увидеть момент разрушения святыни, то не только мы с Мильковым и Агарковым пришли на показ фильма, но пригласили и наших друзей. И вот идет фильм. Даже в темноте зала чувствовалось напряжение неравнодушия и сострадания за такой варварский акт. Напряжение нарастало по ходу просмотра, как мне казалось. Но вот и последний кадр заканчивается. Зажигается свет. Над залом повисает молчание погруженных в полученное впечатление людей. Момент чего-то требовал. Я вскакиваю с места, подтолкнутый рукой Милькова: мол, давай, скажи что-то. И громко произношу: «Прошу всех минутой молчания почтить память этой поруганной красоты и святыни!» И зал быстро и без шума, без единого слова поднялся, и воцарилась святая минута молчания. Потом откуда-то донеслись вопросы: «Кто это сказал?», посыпались одобрения друзей, а Мильков дружески протянул мне свою лапу (а иначе и не скажешь про его трудовую длань) и пристукнул по плечу: «Молодец, Макарыч!», это было его повседневное дружеское обращение ко мне.

А уже постепенно потом началось движение за восстановление храма Христа Спасителя. И все это происходило на наших с Мильковым глазах из окон Института философии. Храм возродился на том самом месте, где когда-то стоял. А уже в новом веке в нем проходили церковно-научные конференции. Каким-то неисповедимым образом происходила эволюция смены мировоззрения и во властных структурах, и отмена духовной цензуры, и консолидация научных и богословских изысканий, которым мы были не только свидетели, но и участники. Зал Церковных Соборов храма Христа Спасителя стал, по сути, местом проведения духовных собраний с приглашением научной общественности. А поскольку Храм стоял теперь буквально напротив Института философии, то, при выходе из здания в любую погоду взору представал величественный памятник Православного Духа, буквально воскресший из небытия, из забвения. И поэтический настрой души подчас преображался почти в духовный стих:

В опушке снежной белый Храм, И злато куполов смягчает сердце! Снежинке каждой я хвалу воздам, И чувством этим я могу согреться!

Так мы с Владимиром Владимировичем стали свидетелями возрождения великой святыни Земли Русской. Он с одобрением относился к моим виршам, другие иногда критиковал по-дружески, но всегда верно оценивал смысл и интенцию стихов.

Когда Мильков закладывал свою усадьбу в д. Бор в Окуловском районе Новгородской области, неподалеку от неоднолетних раскопок славянских жальников, он пригласил туда и Михаила Николаевича Гребенкова построить свою хоромину с гульбищем вокруг, с горницей на втором ярусе да под искусно вырезанным коньком

в охлупени крыши, со свисающими резными полотенцами по фронтону, на которых были им вырезаны солярные знамена. Художнику Владимир выделил отдельную светелку для творчества на верху первоначального строения, рядом с баней. Так что было с кем Владимиру и побеседовать о художественном творчестве и чаи травяные да духмяные погонять под просторным навесом у кострища. Потому в этой лесной глуши новгородской и навеивались Милькову образы древних славянских идолов-богов, которые он вырезал из встречавшихся в лесу и уродливых на первый взгляд коряг и обломков дерева, но при художественной фантазии, после многотрудной доставки из леса, превращавшихся в художественный образ. Такое творчество на природе, самостоятельное строительство дома под древний сруб, освоение выбранного участка земли в уже практически вымершей деревне у истока безымянного ручья, вытекающего в речку Волму, неимоверно подпитывало физические и духовные силы Владимира. Он и меня уговорил взять участок напротив своего для грядущих добрососедских взаимосвязей, для соревновательного освоения опустевшей земли. Поначалу я согласился, и мы даже съездили или сходили за несколько километров в деревню Заручевье, где находилась местная администрация. Оформили заявку на землю с условной площадью, ибо на самом деле там можно было прихватить столько, на сколько хватило бы сил. Потом меня отвлекли от освоения этого участка другие дела, и участок так и остался неосвоенным.

Я приезжал изредка в Бор, чтобы помочь что-то поделать, душевно пообщаться с гостеприимным хозяином, попариться в его баньке, а то и сходить по грибы. А Мильков огородил значительный участок с истоком ручья от забегавших зверей (бывали и медведи, помёт которых я сам видел неподалеку, и лоси, желавшие поживиться листвой культурных растений; значительный урон наносили зайцы, любители капусты и моркови, не говоря уже о лисах) и плодотворно обихаживал его много лет. Вместе с супругой Светланой они сажали картошку и капусту, морковку и свеклу, горошек для детей, хрен и черную редьку (ее особенно уважал Володя, готовил из нее знатную закуску), а на сладкое — клубнику для детей. Высадил кусты смородины, вишню и сливу, и, конечно же, яблони. Создал отдельный угол для декоративных красивых кустарников и деревьев. Хозяйка завела, не без его помощи, несколько клумб с красивыми цветами.

Однако самый большой урон наносил человек. В 90-е г. местные мужики из ближайших деревень не раз переворачивали все вверх дном в его доме, срывали с петель входные двери строений в поисках всего, что можно унести, продать или обменять на водку. Особенно жалко Милькову было за инструмент, а он любил хороший, ибо с ним было легче и удобней работать. Позже он просто стал прикапывать и при-хоранивать все наиболее необходимое и ценное для хозяйства в укромных местах. На милицию рассчитывать было бесполезно. А кроме того, в деревне не было электричества: все провода тоже были разграблены. Но он исхитрялся не падать духом. Восстанавливал разломанное, вновь приобретал инструменты и утварь, чинил ограду, завел генератор на бензине. А потом, чему и я удивился, стал использовать солнечные батареи на крыше. С какого-то времени он просто перестал закрывать двери на ключ, а на столе оставлял бутылку водки как радушный хозяин. Потом перевелись в округе вороватые пьяницы. Видимо, как делился Володя, жизнь у них короткая. Нападения стали реже и реже.

Вокруг деревни Бор простирались глухие леса, правда, в 90-е г. основательно повырубленные. Но даже и эти вырубки и прогалы были особенно хороши для грибной охоты. Грибов было вдоволь для всех. Владимир собирал грибы корзинами, а Светлана умела их хорошо приготовить, засолить и замариновать. И когда Миль-ков появлялся в Институте, а тем более по поводам и застольям после обязательных

творческих встреч и консультаций, то сотрудники и гости неизменно запрашивали и нахваливали удачный засол лесных гостинцев.

Так бы и продолжалась залетная и отдохновенная жизнь в глуши, если бы не новый проект на голову Владимира. В правительственных верхах возник план прокладки скоростной автодороги Москва — Санкт-Петербург. Цивилизация и здесь настигла Милькова. Его досаде, разочарованию и просто горю (ведь дорога стрелой проходила по местам древних захоронений славян, по сопкам и жальникам) не было утешения. Он и писал в необходимые инстанции, и собирал многочисленные подписи протеста, привлекая друзей (и подписывал неоднократно) и начальствующих. Но все было тщетно. В стране воцарился капитализм с ориентацией на крупную прибыль, которой исторические и культурные достопамятности порой препятствовали. И в 2000-х годах платная трасса прошла менее чем в километре от д. Бор. И тем не менее В. Мильков постоянно разрывался между свободой сельского труда и неумолимой тягой к исследованию очередного письменного труда, чтобы, опубликовав его, познакомить неравнодушного читателя с неизвестной ранее или полузабытой страницей древней истории и культуры Отечества.

Возвращаясь к дружескому окружению Милькова, добавлю об Агаркове, который занимаясь реставрацией иконописи, уже собирался в поездку на Афон от Института реставрации, чтобы там, может, получить благословение и на монашество, о чем он, возможно, поделился с Мильковым, от которого и я узнал об этом. Но жизнь внесла свои коррективы в его планы. Он остался в Москве в Институте реставрации, располагавшемся в Новоспасском монастыре. Мы с Владимиром, а иногда и более расширенной компанией друзей, довольно часто приходили к нему в мастерскую, выделенную Анатолию в тех помещениях, куда еще не добралась реставрация монастыря. А она шла, и Анатолию приходилось перемещаться по монастырской территории. На наших глазах раз от раза хорошела территория монастыря, прибавлялись насельники, заработала отличная книжная лавка на втором ярусе одного из храмов. Рядом находилась усыпальница праха особ из рода Романовых. Посещая монастырь как пристанище нашего талантливого друга, наблюдая возрождение святыни, мы с Владимиром как бы напитывались духом простой человеческой гордости за возрождение порушенного культурного достояния Отечества. Правда, вскоре монастырь вытеснил Институт реставрации из своих стен. И Агарков стал чаще появляться у нас в ИФ РАН, поскольку объем исследований Милькова постоянно рос.

А жизнь не проходила без потерь. Умер Гребенков, учитель и наставник Агаркова и уже близкий человек и Владимиру. Он оставил удивительное напутствие Агаркову еще при жизни, чтобы Анатолий обратил свое внимание на талантливую ученицу Гребенкова Лидию. Мудрый художник видел многое в своих учениках, помогал им ориентироваться в художественном творчестве, часто подмечал и психологические особенности, затруднявшие порой общение молодых людей между собой.

Именно в процессе организации похорон, в тяжелые минуты прощания с учителем Анатолий и Лида, как соученики, объединенные общей болью потери наставника, и познакомились друг с другом. Художник оказался провидцем. Их знакомство и дружба быстро переросли в семейные отношения. А мы с Мильковым, будучи свидетелями этого романтического процесса, были приглашены на венчание и на свадьбу. Перед венчанием Агарков с невестой, окружённые родственниками и друзьями, предложил было Милькову подержать на ним венец, но Володя тут же подтолкнул меня, как давнего друга обоих, на место шафера. Я спокойно и высокоответственно, почти не меняя руки, что было нелегко, но почетно, выполнил свою миссию. Так мы с Мильковым сопроводили нашего немногословного друга с его статной подругой в семейную жизнь. Потом у них появятся четверо талантливых детей, двое

мальчиков и две девочки, под плотной опекой твердохарактерной мамы осваивавших ступени музыкальной культуры. Мы с Володей продолжали наше содружество с этой семьей. Лида (Лидия Михайловна) была внучкой советского поэта Александра Яшина. Именно Яшин в свое время порекомендовал своему ученику Василию Белову заниматься не поэзией, а прозой. В результате вырос замечательный русский писатель.

После свадьбы Агарковы поселились в писательском доме в Лаврушенском переулке, что напротив Третьяковской галереи. Часто по делам и по поводам мы с Миль-ковым приходили к ним, благо что было недалеко пешком дойти от Института через Каменный мост и сквер до Лаврушенского, где за чаем Володя с Анатолием решали вопросы, как художественно и исторически достоверно оформить очередную книгу, подготовленную Мильковым и его помощницей-супругой Светланой к печати. А я беседовал с Лидой и общался с детьми, из которых одна из девочек, Аня, стала моей крестницей, которую крестили в ближайшем храме на Ордынке. По семейным обстоятельствам семейству Агарковых пришлось «покочевать» по разным местам. Они несколько лет прожили близ стен Кирилло-Белозерского монастыря, где на монастырском огороде Агаркову было выделено несколько грядок для посадки овощной снеди для семьи, как художнику-реставратору иконописных шедевров в художественном отделе музея в монастыре. Мы и с Мильковым, и поодиночке несколько раз наведывались к ним в этот монастырь. Вместе с Агарковым мы не раз бывали в Фера-понтовом монастыре, что в 19 километрах оттуда, где мы проникались глубиной росписей Дионисия. И всегда у Милькова с Агарковым находились темы для разговора по новым исследованиям и художественным находкам, обнаруженным педантичным Анатолием в той части старых книг, которые не были вывезены в книгохранилища Москвы и Ленинграда в свое время, для предложения Милькову прорисей с этих шедевров в книги серии «Памятники древнерусской мысли». Именно поэтому так строго и с художественным вкусом оформлены все книги этой серии, основанной Мильковым и издававшейся при непосредственном художественном участии Агар-кова. Вскоре семейство Агарковых переселилось на жительство в Санкт-Петербург и у нас с Мильковым появился очевидный повод посещать вторую столицу и по научным делам, и для культурного насыщения, а чаще совмещая то и другое.

В одну из поездок в Питер, как бытовало в обиходе название града святого Петра, Мильков увлек меня, чтобы познакомить с известным филологом В. В. Колесовым. Встреча оказалась удивительным и приятно-познавательным знакомством. Колесов не только сопроводил нас по памятным местам высококультурного града, но и одновременно погрузил нас в тонкие филологические смыслы своих ученых исследований и в исторические описания незнакомых ранее мест. Впечатление наше полноценно дополнилось безоговорочным расположением к этому глубокому ученому. В завершении той памятной прогулки Колесов предложил зайти в ту самую лавку пирожных Беранже, в которую заглянул Пушкин по дороге на Черную речку. И мы, расположившись там, ментально и в дружеском общении попытались вообразить те предроковые минуты гениального поэта России. Книги Колесова никогда не были поверхностными и притягивали к себе глубиной проникновения и содержательностью.

Вообще после нашего знакомства с Мильковым начался период дружеского сближения, расширения знакомств через него, период углубления в мировоззренческую древнерусскую проблематику. Он привлек меня к изучению мировоззренческой проблематики «Слова о полку Игореве», к написанию совместной статьи по выбранной нами теме. Особенно увлеченно мы занимались «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Тем более что здесь мы как философы как бы отвечали на некий вызов. Поясню интригу наших побуждений. В 70-е г. вышло 10-ти томное издание «Памятники литературы Древней Руси» под редакцией академика Д. С. Лихачева.

Но, увы! Мы там не обнаружили этого важнейшего памятника письменности. Миль-ков ли это обнаружил или ему сказали об этом, а у него всегда была широкая сеть единомышленников в разных институтах, да и в Институте русского языка, что неподалеку от нас. Поговаривали, что это не случайно. Мол, в свое время Лихачев не прошел мимо Гулага. А в 70-х г. и раньше в партийных кругах, да и в народе имелся какой-то налет бытового антисемитизма. А тут иудейский Закон и православная Благодать! Как бы чего не вышло! И академик перестраховался, но мы-то с Мильковым были далеки от таких аналогий русской древности с партийной современностью. Тем более что по отношению к партийности у нас с Мильковым совесть всегда была чиста, хотя ИФ РАН всегда считался форпостом советской идеологии. И вот с подачи Милькова мы решили опубликовать и сам текст, и наши статьи, и материалы других сотрудников, изъявивших желание нас поддержать и написать по тематике «Слова о законе и благодати». Правда, тогда это был ротапринтный сборник Института философии. А вскоре появилась и монография по Илариону в Институте русского языка.

Перечень персоналий и тем древнерусского периода, которыми занимался Мильков, быстро увеличивался. Вспоминая, как у него постепенно утверждалась мысль о том, чтобы создать серию, аналогичную сериям исследований у филологов и историков, я только вдохновился его идеей. Однажды он поделился со мной этим сокровенным замыслом и объяснил, что надо издавать рукописи или сочинения древнерусских мыслителей в составе серии и с полнотой научного подхода. Это должен быть древнерусский оригинал, перевод на современный язык, подробные комментарии, научная статья компетентного исследователя и солидное издание труда. Как он это обдумывал, с кем из ученых смежных дисциплин он советовался, — а это были филологи, историки, психологи, священники и другие — об этом мне не все было известно. Иногда он сам вводил меня в круг интересных людей и тем. И если уж он задумывал что-то, то он во что бы то ни стало должен был это сделать. И в результате упорных трудов, поисков и уговоров на свет появилась серия «Памятники древнерусской мысли».

Он всегда находил нужных специалистов — и филологов, и лингвистов, и историков. Кстати, среди историков неоспоримым авторитетом для Милькова был Аполлон Григорьевич Кузьмин. Меня и с ним познакомил Володя. Мы несколько раз приезжали на квартиру к Кузьмину, где, в окружении друзей и учеников, в стесненных книжными шкафами кабинете, нас принимал радушный хозяин. Атмосфера встречи всегда происходила за хлебосольным столом, наполнялась рассказами хозяина и гостей об истории, о событиях, об острых вопросах современного состояния общества, на которые все ждали проницательного ответа от мудрого историка. Происходя из рязанцев, как и С. Есенин, Кузьмин глубоко переживал за историческое состояние Родины. После удовлетворяющих ответов на разные вопросы, он всегда брал в руки гитару, запевал одну из песен на есенинские стихи или на стихи поэта Н. Рубцова, и окружающие либо негромко подпевали, либо задумчиво уходили вглубь себя. Милькову, глубоко знавшему культурно-мировоззренческие корни Руси, всегда было интересно знать и правильную оценку событий современной, всегда неспокойной России. В этом он очень полагался на мнение Кузьмина и высоко ценил его.

Во взглядах на необходимость издания определенного памятника письменности он порой как бы отыскивал сторонников, увлекая их своим необоримым задором, неиссякаемой жизнерадостностью, неистребимым оптимизмом даже в усталом состоянии. Но, конечно, основной опорой в быту и в творчестве была для него до последних мгновений его жизни супруга Светлана. Он буквально «откопал» ее в экспедиции. Тогда в 80-х г. он часто летом, в студенческие каникулы, обращался за помощью к знакомым ребятам, чтобы они приглашали своих знакомых поучаствовать в интересных

раскопках. Питанием и устройством в палатках, интересными рассказами о древности, ухой из рыбы из местных речек ребята бывали всегда довольны. Этим закладывалась база на раскопки следующего года: ребята приводили новых заинтересованных сверстников и товарищей. А Володя строго атрибутировал находки из сопок, жальников или курганов, составлял отчеты. Отвозил их в места назначения, где с этими находками продолжали работать специалисты. Составлял отчет по прошедшей стадии раскопок и закрывал Открытый лист этого года, чтобы к следующему году отыскать по весне новое место и повторить всё снова.

Вот в одну из экспедиций на раскопки вблизи д. Бор в 1981г. была приглашена на работу группа студентов из Зеленограда, в большинстве своем девушки. Обычно они более расположены к кропотливой методичной работе, более ответственны, всегда по-женски хозяйственны, что в условиях полевых работ особо ценилось организатором и вдохновителем экспедиции, ее начальником. Владимир Мильков понимал всегда свою ответственность руководителя за всех попавших на раскопки. Он и на самом месте раскопок доходчиво объяснял, как нужно внимательно расчищать обнажившийся культурный слой. Как нужно бережно освобождать от земли едва обнаруженный артефакт, как не повредить находку и не затоптать возможно соседнюю. После удачных находок, на отдыхе у костра Владимир много рассказывал ребятам об археологии Новгородщины, о том, кто здесь селился и проживал, кто мигрировал по этим областям. Чем жили, с кем торговали или обменивались здешние жители. Рассказывал, как по находкам можно определить, откуда найденные украшения прибыли, а значит, выявить торговые пути и передвижения. За этой будничной непростой, порой обременительной работой Владимир как-то и разглядел свой жизненный перл. Как это случилось, знал тогда только он сам. Но мне тогда показалось, что вдруг он стал как-то жизнерадостней, что ли. Хотя и до того только от него исходил энтузиазм и задор. Но как-то стеснительней он стал вроде, хотя и так был сама скромность. Что-то произошло внутри него. Да! Неравнодушие к одной из девушек, которое я не сразу заметил, как друг, стало разворачиваться особым отношением. Да и девица стоила того. Русая высокая славянка, веселая, задорная и открытая по натуре, она и в кругу своих подруг выделялась стройностью. Мне вспоминается его женихание перед избранницей, желание отличиться чем-то молодеческим. Похоже, все это подогрело взаимные чувства и стало взаимным притяжением. И вскоре разница в летах со Светланой испарилась как наледь после летнего непрошеного заморозка. Не прошло и года, как возник брачный союз. Так Владимир Владимирович обрел и спутницу жизни, и надежного помощника в научных работах, а потом и мать своих троих детей, а позже и заботливую бабушку их внуков.

В конце 80-х г., точнее в 1989 г., произошло событие, из-за которого Володя на меня, думаю, сильно обиделся. Я добровольно покинул ИФ РАН и ушел работать на пасеку в Домодедовский район Московской области, и прервал, казалось, научные изыскания. Мильков знал причину моего ухода: меня уговорил это сделать мой приятель из сектора эстетики В. Шушаков. Мильков был невысокого мнения о моем товарище и о моем поступке. Мол, как ты вот так просто бросаешь наши научные изыскания. Ведь ты почти предаешь меня, оставляя работу в Институте, — порой, переходя на резкие упреки, взрывался он. Он прекрасно знал мой исследовательский потенциал и понимал, ценил его, рассчитывая на перспективные темы исследования. К тому времени, когда Владимир успел и защитить кандидатскую диссертацию, и получить степень доктора, я так и оставался младшим научным без степени. Да и как-то не очень стремился к этому. Проблематика сектора этики меня не вдохновляла, а предлагать здесь темы с религиозным содержанием, как в работах с Мильковым, было в то время неуместно. Меня увлекал научный содержательный поиск истоков

христианского вероучения. Меня интересовала не только проблематика прихода христианства на Русь и принятия его, отраженная в памятниках отечественной культуры, чем занимался Мильков и приобщил к этому меня. Меня, еще со времен университета, интересовала глубинная история христианства, ее корни, с чем пришло христианство на Русь. И я погружался в историю христианства, затем в историю примыкавшего к нему иудаизма, понимая истоки христианства как передачу духовной традиции, ибо сказал Иисус: «...Не думайте, что Я пришел нарушить Закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить» (Мф 5:17). Понимание сути иудейского Закона приводило к пониманию Завета Бога с Авраамом, к приоткрытию завесы над авра-амическим монотеизмом.

Владимир Мильков что-то знал о моих изысканиях, что-то чувствовал, как исследователь, поэтому не хотел выпускать меня из своего поля исследований. Он, по-дружески попеняв мне, стал приезжать ко мне в деревню Ляхово, в 8 километрах от станции Барыбино. Мне, теперь уже штатному пчеловоду ОПХ «Ильинское», выделили для ведения хозяйства почти обветшавшее бывшее дворянское гнездо — некогда усадьбу князей Васильчиковых. На ее территории и располагалась пасека в 90 пчелосемей. Милькову понравилось само место. Есть где и побродить, и побеседовать в остатках барского парка меж вековыми липами, и предложил продолжить научную работу в этих условиях. Так и получилось. Вскоре он предложил мне оформить на три года на себя, как научного работника за штатом, исследовательский проект по Псевдо-Дионисию Ареопагиту. Я с удовольствием согласился. Тут многие и дружественные проблемы, и научные, и даже экономические решались. Только работай, встречайся с другом и друзьями, начитывай материал и преобразовывай его в научную работу. Тем более что мне интересна была линия исследования — от Платона и неоплатоников Прокла и Ямвлиха к богословским трудам отцов Церкви и к мистической теологии христианства. Это и была в основном моя часть исследований. А потом уже поиски древнерусских источников, отражающих заимствования из Псевдо-Дионисия на русской почве. Это уже наши совместные изыскания. Так мы и проработали эти годы. Он приезжал все время ко мне, поражался разведенному мною хозяйству (курам, уткам, гусям, поросятам, овцам, кроликам и козе с козлятами), огороду и грядкам с овощами. В голодные 90-е годы я так кормил своих родных и семейство, подкармливал и друзей. Особенно Милькову нравилось откачивать мед, когда он сам крутил медогонку и наслаждался, как он говорил, «медовым дождем», то есть распыляющимися мелкими капельками ароматного меда. Потом Володя нашел средства на издательский грант еще на год. Но публикация осуществилась уже после моего ухода с пасеки и возвращения в Институт философии, хотя уже и на техническую должность. Наши творческие связи с Мильковым с годами только крепли. Свидетельством тому остались совместные публикации. Однако после возвращения в Институт, хотя Владимир и привлекал меня к некоторым исследованиям, я, занявшись технической деятельностью, стал терять исследовательский потенциал. На дружеские отношения с Мильковым это никак не повлияло. Он регулярно приходил в наш инженерный отдел, устраивал в нашей смежной комнатке встречи и консультации по вопросам работы над очередной книгой, после чего все дружно усаживались за стол, который быстро обставлялся закусками и напитками. Он мне признавался, что атмосфера у нас более располагала, чем в новом секторе, куда он сам перешел из своего, почти родного, но который стал возглавлять неприятный ему человек. Это отдельная история, которую не хочется упоминать, говоря о последних годах друга. Этот переход омрачил поначалу его настроение, но нисколько не повлиял на его творческую деятельность.

Параллельно неким процессам, происходившим в Институте, которые задели Милькова сменой сектора, пришла и напасть большого масштаба. В стране началась

эпидемия COVID-19. Я стал реже появляться в Институте в соответствии с ограничением присутствия на работе. У нас с ним оставалась только связь по телефону. Звонить тоже получалось нечасто. Когда я звонил ему, мы разговаривали о текущих делах, о новых его творческих планах. О здоровье как-то не всегда заходил и разговор. Но я всегда поздравлял его с днем рождения 14-го мая. Он никогда не жаловался на здоровье. И в тот роковой день 14 мая 2021 г. я позвонил ему и поздравил с днем рождения. Но по его ответу, а голос был каким-то слабым, я почувствовал что-то нездоровое. Я спросил: «Володя, как ты себя чувствуешь?» Он также приглушено ответил, что ничего особенного, все нормально. Я тогда и не подозревал, что у него такая прогрессирующая болезнь, о которой он мне никогда даже не намекнул по-дружески. Я пожелал ему подбодриться, не падать духом, даже подзадорил его каким-то анекдотом, на что он тихо усмехнулся. Потом началось лето. Как позже мне рассказывала Светлана, он даже приезжал на короткое время в Бор, но скоро вернулся, а я на даче в Подмосковье занимался своими пчелами.

И вот 9-го августа раздается звонок. Звонит Агарков из Петербурга: «Ты знаешь, что Мильков умер?» — «Как? Когда?» — «Вчера. Мне только что звонила Светлана» — «А почему мне никто не позвонил?» — «Может, не дозвонились. Позвони сам». Потом все было как во сне. Не верилось. Потом звонки Свете... А потом было и прощание в скорбном зале. В присутствии многих его друзей, родственников, ближних, его детей, внуков. Светлана позволила мне первому произнести слова прощания. Было тяжело. Я подошел ко гробу с телом друга. Тяжелая болезнь резко изменила его внешний, столь привычный ранее вид. Тяжелы были и слова. О его плодотворной научной жизни. О его научных достижениях, памятником которым стала основанная им серия «Памятники древнерусской мысли». В завершение я произнес: «Прости, друг за все, что мне не удалось сделать с тобой. И прощай. До встречи в вечности.», и опустился на колено пред гробом с другом. Так внезапно для меня ушел мой друг. Прощание в зале проходило по-граждански. Все произносившие слова прощания были потрясены его несвоевременным уходом из жизни, из науки, утратой друга, соратника по трудам, отца и уже деда семейства. Ко мне подошла хороший и давний друг семейства Мильковых Нина Новикова и предложила обратиться к знакомому священнику, чтобы заочно отпеть усопшего. Я, конечно, согласился. Нина соорганизовала заинтересованных друзей. Потом она рассказала, что чин отпевания (заочно) провел игумен Серафим, что служит в храмах Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского женского монастыря.

Недавно мы встречались с Ниной, и она рассказала мне об одной интересной поездке с Мильковым в Карелию за два года до смерти. Там они по пути посетили монастырь св. Александра Свирского. Там, у монастыря, Владимир в порыве откровенности поведал Нине о том, что в детстве бабушка, тайком от родителей Вовы, окрестила мальчика. Видимо, духовная сила монастыря и подтолкнула Владимира на откровение. Все вставало на свои места.

Прошел какой-то срок после кремирования тела, и я договорился со Светланой, что приеду в Клин, чтобы попрощаться с прахом друга. Они, Светлана с детьми и родными, должны были исполнить последнюю волю Владимира: развеять прах у его дома в д. Бор и над сопками, где он производил раскопки. Когда я приехал в опустевшую после хозяина квартиру, меня встретила Светлана. Мне было трудно сдержать не просто слезы, но в целом почти удерживаемое рыдание. Даже Светлана начала успокаивать меня. Она, пережившая трагедию ухода мужа и преданного спутника жизни, внешне выдержанная, хранила, видимо, в глубине души это горе. На крышке пианино, у стены, в большой комнате стояла урна с прахом. И это вместо всегда приветливого друга?! Словами этого уже не выскажешь. Ночь я провел в этой комнате,

вспоминая свои последние приезды к Мильковым. Утром я и все семейство на нескольких машинах из разных мест отправились в Новгородскую область. Добирались несколько часов. Я сидел в машине, в которой везли урну с прахом, периодически ее надо было поддерживать. Приехали мы уже второй половине дня. Было решено весь ритуал прощания с прахом провести на следующий день, тем более что должны были подъехать еще некоторые друзья и знакомые Володи. На следующий день, ближе к полудню, когда собрались все пожелавшие приехать, состоялся ритуал прощания. Полностью собралась разросшаяся семья: родители Светланы — отец Валентин Иванович и мама, добросердечная теща Владимира, Нелли Александровна; дети Милько-ва — старшая дочь Ясна с сыном Андреем, сын Владимир с внуком Ярославом и женой Юлией, младшая дочь Анастасия с двумя дочками. Светлана пригласила присутствующих подняться в горницу дома, на второй ярус строения. Из горницы-светелки, как любил называть эту комнату Володя, можно было выйти на прилегающий балкон, обращенный в южную сторону, на солнце. Когда многие, родные и друзья, вышли на воздух из комнаты, Светлана как распорядительница скорбного действа вынесла урну с прахом и предложила каждому из предстоящих взять горсть праха и развеять с балкона над растущими снизу перед домом яблони или просто над землей. Описывать чувства этого процесса тяжело, необъяснимо, безвозвратно. Потом с оставшимся прахом в урне мы спустились вниз и направились к ручью за баней, вытекавшему из построенного Владимиром сруба над родником, служившим и колодезем. И здесь над ручьем была развеяна часть праха хозяина этого места, чтобы воды ручья понесли частицы праха в речку Волму и далее в другие реки Новгородской земли. Третью часть праха развеяли над сопкой, что была неподалеку от д. Бор, где Владимир в последний раз вел раскопки.

Так происходило прощание с его прахом. Но с Владимиром Мильковым прощались уже прямые потомки, сын Владимир Владимирович и внук Ярослав Владимирович. Значит, род Мильковых продолжается.

Вскоре после прощания с прахом друга, уже по возвращении домой, некие силы души и памяти о нем породили стихи, стихи-реквием. Эти стихи я произносил в годовщину памяти Владимира Владимировича перед вновь собравшимися родными и друзьями Володи.

Реквием по другу

Памяти Володи Милькова

И грянул гром!!..

А небо ясно!.. Казалось, — жизнь вокруг прекрасна! Но чёрной туче в ней

нашлось же место: И чёрной весть пришла

звонка от друга вместо.

Негаданно!

Незванно!

Нежеланно! —

Пронзила мысль,

что друга больше нет!!!. 36 Палеоросия. Древняя Русь: во времени, в личностях, в идеях. № 4 (24), 2023

И вот теперь ищи ответ: — А почему? Зачем?

В недолгий еще век Ушёл всем близким нужный человек!?.

А смерть уже обезобразила твой лик, К которому давно уже привык. И встречи все остались позади. И не приедешь больше ты в свой Бор. Одни воспоминанья впереди. В воспоминаньях только твой задор!.

И всё случилось в творческом полете: За книгой книгу ты готовил свету, И вот судьбой вдруг призван сам к ответу Лишь потому, что находился у болезни в гнёте.

Не верится!

Не мыслится!

Не мнится!. Такое не могло бы и присниться!. Но явлено!

Но зримо!

Так нежданно! Как, словно, в жаркий день — сугроб!. И вот стою в прощальном зале я

печально,

Рукою опершись на твой приют,

на этот гроб. Слова бессильны одолеть всё горе!. Да и слова с молчаньем только в споре. И трудно правильно сказать: Умом всё горе не объять. Слова лишь прибавляют тишины, Вверх возносясь к просторам вышины., Куда вознёсся дух от тления земного. И где простора не для жизни много.

Но то был только первый раунд

для прощанья:

Без духа тело —

предано сожженью, Чтобы пойти наперекор здесь тленью. Но прежде прах предстал перед родными, Пред близкими, друзьями и иными.

Невероятна встреча эта с прахом Того, кого живым недавно ещё видел!. И вот судьба единым только взмахом Меч опустила на того,

в науке жизнь кто только и провидел!.

Представить прахом друга

очень сложно, Но очевидность образа реальней, В воображеньи чувства идеальней, А прах вернуть в начало —

невозможно!.

Я с прахом был в пути

к тому пространству, Где праху он наметил цель —

как к постоянству!. И заповедал прах развеять там, По тем просторам и местам, Где деятельно время проводил: По сопкам, жальникам,

которые копал и исходил, Где дом свой деревенский основал, Где часто здесь дневал и ночевал, Где новгородские ручьи

водою наполнят реки.

Где было так

с рожденья и вовеки!.

Да будет так!

Как ты решил и заповедал! И прах, пройдя огонь вначале, Затем уже прилюдно и в молчаньи Развеян был по воздуху и ветру, И по воде знакомого ручья Из твоего колодца и ключа!. Чтобы затем умчаться по теченью, Водою новгородской увлеченный.

И прах сорастворился твой в природе, Которую ты так боготворил!!!.

post scriptum

Дух праха твоего

пусть царствует

над этими местами

И зрит по-прежнему

живое воплощение твоё, И, воплощаясь в образ,

что мы видим сами Животворит и наше бытиё!.

(27.10.2021)

Владимир Владимирович Мильков умер 8 августа 2021 года в два часа ночи. 16 сентября 2021 года на сороковой день развеян прах в деревне Бор Окуловского района Новгородской области с высокой горницы твоего дома, навстречу солнцу осеннему и по ручью, тебе знакомому...