CC BY
52
УДК 111.12
К. А. Очеретяный Механика и косметика: практики моделирования тела*
В статье речь идет о двух упорядочивающих природу практиках, возникших на рубеже Нового времени. Первая практика (механика) работает с сущностным измерением природного, вторая (косметика) переводит природное в режим знаков. Пересечение практик в проекте репрезентации понятия сущности в форме аппаратного единства становится главной проблемой статьи.
The article deals with two practices of regulating nature which appeared at the turn of the Modern Times. The first (mechanics) works with the essential dimension of the nature, the second (cosmetics) translates the natural into sign language. The focal point of the article is transversing of these practices in the project of new representation of the essence’s notion.
Ключевые слова: механика, косметика, тело, соматическая регуляция, моделирование, социальные практики, режимы существования.
Key words: mechanics, cosmetics, body, somatic regulation, modeling, social practices, regimes of existence.
Начиная с конца XVII - начала XVIII в. косметика в Европе до некоторой степени уподобляется атлетике и ее экономическому корреляту во внешней политике европейских государств - армии, ставшей в том же историческом периоде регулярной не столько в смысле периодически повторяемых сборов, сколько в смысле непрестанной муштры в локальных центрах подготовки. Как и атлетика, косметика принадлежит и частной, и гражданской жизни, «ведь физическая опрятность, достоинство и приличие всего облика, как совершенно правильно считается, исходят от нравственной скромности и уважения <...> к обществу, в котором мы живем, и, наконец, к самим себе, которых мы должны уважать не меньше, а даже больше, чем других» [1, c. 277]. Косметическая мета - способ приведения тела в порядок, адекватный наличествующим в обществе моделям для сборки и кройки тел, - выступает гарантией признания и праве на существование в горизонте иррегированного Логосом ландшафта жизненного мира. В определенной мере здесь
© Очеретяный К. А., 2014
* Статья подготовлена при финансовой поддержке РФФИ в рамках проекта № 13-06-00764
осуществляется подмена мистического «тела» (тело Церкви, тело короля) - субстанциального корпоративного единства - на единство функции - повседневного (вос)производства прибавочной стоимости порядка. Лицо, тело, одежда, прическа выступают гарантией порядка, но они же производятся обществом в качестве серий приче-причесок, усов, одежды, на пересечении которых образуется лицо, -обремененный юридическими коннотациями атрибут индивидуального тела, но также и форма закрепления производимых обществом регистров. Таким образом, тела индивидов все более приближаются к автоматам, пугающим Декарта, к автоматам, которые свободно разгуливают по улицам, одетые в плащи и шляпы.
В первую очередь этот процесс проявляется в моде, которая на протяжении временного отрезка с начала XVII и до конца XVIII в. стремится к тому, чтобы полностью подчинить естество тела внешним механизмам настройки, а также путем смещения акцентов с внутренних механизмов регуляции (к примеру, ежедневные упражнения) на внешние (продолжая предыдущий пример - мужской корсет) представить тело в форме, максимально противоречащей его естеству, а именно в форме того искусственного агрегата, которому Бэкон уподобляет тело в качестве объекта медицинской заботы. Логика смещения тела к своей внеположности проста: если тело нуждается в настройке, сообщающей ей признание со стороны социума, которое заключает в себе практики экономической, медицинской и политической заботы о теле, то прививка организации, предпринимаемая культурой по отношению к телу, может быть выражена не только во внешних механизмах предвосхищения возможного действия и выведения истины о теле в качестве описания «души» как совокупности записей, производимых в реестрах надзора, но и в форме внешних атрибутов, объективирующих в себе практики контроля, существующие не как предельно внешний механизм, а как регулятивный «убор» (способ синтеза конгруэнтной признанию модели), необходимый для повседневного выхода в свет.
Сам Бэкон не прописывает никаких функций косметике, помимо, по его мнению, основной - гражданской. Более того, он оставляет эту запись без развернутого комментария, однако вопреки или благодаря (вполне возможно, Бэкон считал эту запись очевидной истиной, не требующей расшифровки, так как сама эпоха распространила ее тотальным образом) умолчанию о способе взаимодействия гражданской жизни и естественного тела, выраженном в косметике как ежедневной форме коллективной заботы о теле, очевидность смены акцентов в практике производства телесности становится слепящей. Ее являет сама история. Достаточно посмотреть
на привычные взгляду контуры исторических профилей - от Декарта до Лейбница. Длинные, но естественные локоны Декарта, принадлежащие моде первой половины XVII в., в рамках которого парик понимался только как вспомогательное средство сокрытия физических недостатков, в конце XVII столетия становятся достоянием архаичного прошлого, уступая место барочной пышности форм, экспансия которых распространилась и на человеческое тело, преобразуя и оформляя его. Но что является пределом оформления тела в Новое время, как не его индивидуация, которую мы встречаем в армии и в мануфактурном производстве? Тогда смещение акцента с естественных возможностей тела - а длинные волосы Декарта, несомненно, принадлежали к моде своего времени и были его полновесным выражением - на искусственное его преобразование является практикой синтеза индивидуального тела, исчерпывающим образом включенного в пространство социальной разметки, которая, делая тело индивидуальным, совершенным образом вводит его в свои списки и реестры не в меньшей степени, чем те способы организации, которые продуцируют в это же время телесность в качестве соматических единиц в рамках мануфактурного или военного производства. Костюм, таким образом, выражает истину тела в равной степени с его «покадровой разверткой», представленной распорядком дня, или же с автореферентным двойником - «психологическим портретом», созданным в пространстве общественного воспроизводства и закрепленным за телом в качестве гаранта его тождественности. Так же, как и эти формы ухода за телом, сочетающие в себе экономический аспект его функционирования со смещением в сторону выгоды от его использования, и политический способ контроля тела с тотальным учетом его характеристик, в которых тело представлено в своей очевидности «уму», т. е. текущей разметке существующего, костюм является формой организации тела, посредством которой он целиком размещается в пространстве знания. Но если знание подразумевает идентичность объекта суждению о нем, то это означает, что помимо экономических коррелятов представления о теле (режим дня, вводимый на производстве) и политических способов контроля тела (искусства управлять через предупреждение жеста посредством привязки тела в записи его состояний, выраженных в качестве предельной истины в ее тождестве), возможна еще одна форма сообщения тождества телу, осуществляющая его автореферентную привязку к собственным границам. Эта форма, находящаяся на пересечении экономического и политического знания, может осуществляться посредством повседневных, ставших привычными форм воспроизводства прибавочной
стоимости порядка, вводя тем самым практики контроля над телом не только в пространство производства, но и в частную жизнь. Происходит в буквальном смысле привитие телу стержня.
Так уже во второй половине XVI в. в Испании возникает первая модель перманентного контроля и упорядочивания тела, т. е. каркасный костюм, который со временем «под влиянием стиля барокко становится еще более жестким, заключая фигуру в отвлеченную схему объемов и пропорций» [3, с. 53]. Жесткость костюма в данном случае не является метафорой, будучи, напротив, предельным выражением отношения между телом и ортопедическим способом воздействия на него.
«Модельеры и портные находят удивительно точное конструктивное решение костюма для придания фигуре определенной схемы с помощью зрительных иллюзий. В женском костюме центром композиции является талия, которая как бы соединяет вершины двух треугольников. Широкое основание меньшего треугольника - в области плечевого пояса, большего - по линии низа изделия. По закону контраста обе эти достаточно широкие стороны зрительно сужают талию. Облегающий лиф делится вертикальными рельефами, сужающимися к линии талии. Рукава вверху имеют широкую баллонообразную форму, поддерживаемую жесткой прокладкой. На юбке композиционные линии треугольника создают расходящиеся под углом полы верхнего платья, металлический расширяющийся книзу каркас, ватные валики, подложенные на линии бедер. Пышная грудь и плечи подчеркиваются низким декольте» [3, с. 54].
Со времени изобретения жесткого каркаса для тела практики, упорядочивающие воздействия культуры, проникают в прежде закрытое для них пространство. Если в эпоху Возрождения осуществление дозированной прививки телу порядка осуществлялось исключительно в поле общественного (вос)производства - тело синтезировалось в лабиринте улиц в равной мере, как и на площадях, где звучала речь оратора, - то начиная со второй половины XVI в. практики упорядочивания телесности на пути ее сведения к статике тела становятся объектом «индивидуальной» заботы. Политика тела как искусство управления им входит в частную жизнь, а тело низводится до инженерной схемы по собственной конструктивной сборке, выраженной в объективированном виде в новой форме костюма. Мы уже видели, что тело производилось и раньше, что существовали различные практики синтеза тела, и задача общественного (вос)производства в отношении к нему издавна заключалась в необходимости преобразования недифференцированной телесности в рафинированное, тонким образом отточенное в своих границах тело. Мера Витрувия, воспетая Ренессансом, выступала принципом
сегрегации и локализации тел, а порядок дискурса в искусстве риторики реформировал животное тело в человеческое. Но с введением через косметические практики контроля над телом структуры социального порядка в измерение частной жизни, тело, редуцированое к своей изометрической проекции, оказывается целиком размещенным на координатной плоскости знания. Тело со всеми его функциями, мимикой, жестами болью начинает производиться по схеме, предложенной моделированием, возникшим в истории костюма в XVI в. и набравшим к середине XVII в. предельный вес для текущих практик порядка.
С XVII в. у тела имеется модель, более того, тело в своем существовании сводится к схеме собственного производства, а это означает, что знание о теле, с одной стороны, становится тотальным, а с другой - позволяет путем регуляции конкретной модели осуществлять ее создание требуемым образом. Это целиком соответствует интенции Бэкона, который предлагает философии новую модель мышления - практический эксперимент и производимое в нем открытие потенциала природы. Таким образом, и тело («анатомия живых тел») может быть «вскрыто» не только медициной, но и косметикой, так как последняя форма знания о теле, ни в чем не уступая медицине, также способна организовать тело необходимым образом в соответствии с требованиями, предъявляемыми латентными дискурсами политики и экономики. Более того, в каком-то смысле эта вторая форма знания о теле превосходит всю совокупность медицинских концептов, так как она способна не просто анализировать или корректировать способности тела, распределяя его по соответствующим секторам общественного (вос)производства, но и в буквальном смысле производить его, ориентируясь на соответствующие модели, предъявляемые ежедневными практиками нормирования существующего. В своем пределе эта интенция, принадлежащая косметике, выражает не столько сокровенную формулу набирающей силу экспериментальной науки, сколько тезис о равенстве практического воссоздания сущего в его модели знанию об этом сущем, впервые провозглашенным Томасом Гоббсом. Так, в первой части своих «Начал философии», посвященной рассмотрению физических тел, Гоббс делает следующее замечание:
«Определения же вещей, имеющих, как следует предполагать, причину, должны содержать имена, указывающие их причину или способ их возникновения. Так, определение круга должно гласить: круг есть фигура, получающаяся в результате вращения прямой линии вокруг одного из ее концов на плоскости» [2, с. 130].
Но если познание круга заключается в знании принципа его построения, то и знание о теле вообще заключается в возможности его моделирования не только в аспекте механического воспроизведения свойственных телу жестов - тех учетов контроля, которые в середине XVII в. начинают играть значимую роль в отношениях искусства управления и экономической продуктивности, - но и в аспекте моделирования полного индивидуального тела, которое посредством косметики производится частным образом на общественном основании, т. е. на том фундаменте, который образуется в точке пересечения внешних человеку сфер интересов, легитимирующих ту или иную телесную модель. Причем апробированной является именно та модель, которая, будучи произведена по мерке общественных синтезов, являет себя знанию в тотальной прозрачности собственной очевидности. Как отмечает А. Г. Погоняйло в своей работе, посвященной исследованию новоевропейского механицизма, речь идет «совсем не о том, что всякому сознательному действию предшествует некоторая на этот счет идея, план того, что собственно предстоит сделать. Речь <...> о неслыханной ранее возможности полного, исчерпывающего абсолютного знания - и притом вполне наглядно - о сущности некоторых вещей называемых механизмами. <...> В механическом целом субстанция деталей-частей безоговорочно подчинена их функции - о них заранее известно, поскольку смысл целого его raison d’etre, предопределен известной загодя положенной целью» [4, с. 20-23]. С самой зари Нового времени и вплоть до его заката, достигнув крайней своей точки в период господства механистического взгляда на мир, тело человека представляло интерес как для аналитического, так и для практического знания лишь в той мере, в какой это знание, проникая и пронизывая даже самые частные сферы присутствия индивидуального тела, сохраняло контроль над ним вплоть до возможности его технического воспроизведения в соответствии с определенной практикой; ведь теория, не отделяясь от практики механического исследования причин в соответствии с вызываемым их действием функциями, определяла тело в качестве инварианта. Практики знания обретали истину тела в построении его модели. Поэтому Декарт правомерно опасался автоматов, разгуливающих под его окнами.
Таким образом, можно отметить два уровня функционирования косметики в ее отношении к телу. До сих пор мы вели о них речь иногда последовательно, иногда опираясь на их историческую не-разделенность во взаимной перекличке, однако даже если эти уровни дополняли друг друга, не существуя в своем обособленном виде в качестве разветвленных практик, охватывающих тело в полноте
его представления, их возможно разделить в аналитических целях. Первый уровень представляет собой способ приведения тела к соответствию некоторой модели, легитимированной текущей разметкой существующего. Такого рода тело узнается как «свое», ему предоставляется полнота действия, но платой за это является встраивание его в определенную модель знания. Тело пронизывается дискурсами власти, которые входят в частную жизнь под видом индивидуальной заботы о нем. Отныне его охватывают не только записи, производимые в различных формах производства, но и оно само образуется или рождается на пересечении интересов политики как искусства управления и экономики как способ надзора за продуктивным использованием тела. Перефразируя вопрос Ницше «кто говорит?», можно задать по отношению к этому способу производства и представления тела вопрос «кто говорит о теле?», т. е. задаться, в конечном счете, следующими вопросами: кому известно о моем теле? О чем говорит мое тело в действии? Чьи интересы проводит это действие? И имеется ли между моим телом и знанием о нем люфт, в котором тело может скрыться вплоть до своей неузнаваемости?
В определенном отношении эти вопросы не являются новыми, их вполне можно было бы адресовать и эпохе Возрождения, в которой тело синтезировалось на пересечении интенций политики, медицины и архитектуры. Однако если все эти практики так и не смогли сместить контроль над (вос)производством тела в пространство, ему имманентное, то дискурс косметики, напротив, вводит порядок определения в самые скрытые от политики или экономики сферы с легкостью, сопутствующей естественному жесту. Пространство флирта с актуализируемыми им потенциалами одежды или косметики отныне становится делом большой политики, так как каждый элемент тела, каждый мускул и излом мимической морщины отныне производится в серии, упорядоченной косметической практикой. Как запись о проделанных за день действиях ученика ремесленного училища или рабочего мануфактуры призвана путем соответствующих санкций «выдрессировать» его тело и, в конечном счете, привить более продуктивную в производстве модель поведения, так и ежедневное приведение тела в порядок и различные аксессуары, помогающие этот порядок поддерживать, призваны предоставить безличным диспозитивам власти полное знание о теле, явив его в ослепительном блеске своей очевидности.
Второй уровень функционирования косметики перекликается с требованиями набирающего популярность механицизма и представляет знание о теле как способе его тотального моделирования. Тело узнается в пространстве текущей разметки существующего и при-
знается в качестве своего, не только если оно приведено к определенной модели, но если оно само являет собой модель. Отсюда берут свое начало первые модели костюма, призванные не подражать телу в его естестве, но произвести тело по форме модели, представленной, например, жестким костюмным каркасом. Иными словами, тело является телом, только если оно производится исчерпывающим образом в рамках определенной модели знания о нем. И в этом пункте нового способа представления о теле, претендующего на тотальность знания, коррекцию и производство, возникает страх Декарта перед автоматами, который он пытается превозмочь, указывая на отсутствие у автомата голоса. Но возможно, голос как для Нового времени, так и для относительно непродолжительной эпохи господства механицизма не играет такой значимой роли в практиках синтеза тела, как это имело место в риторическом дискурсе эпохи Возрождения. Гремящая волна голоса, угрожающего своим звучанием хрупкости тела, оставляет на обмелевших берегах новой, еще только зарождающейся эпохи изломанную линию, отмечающую «берег» - границу тела. Теперь тело мыслится исключительно в измерениях протяженности и графизма. Отныне оно обретает свое естество в мучительном подражании ритмике знака, завоевывающего все новые горизонты. Ведь графизм не исчерпывает себя в знаках, фиксирующих тело в пространстве разметки мануфактурных или ремесленных реестров. Он вкрапляется в тела, сообщая им тождество через повседневно возобновляемые практики ухода, и тот или иной жест - акт нанесения косметики - неизменно является продуктом «кровавой мнемотехники», адресованной телу со стороны знания. Но даже костюм, являясь неотъемлемым элементом практики по приведению тела в установленный знанием порядок, является знаком, задающим телу «законную» границу, окаймляя его как некий футляр... или как гроб, уносящий тело в безответность оклику.
Список литературы
1. Бэкон Ф. Собр. соч.: в 2 т. Т. 1. - М., 1977.
2. Гоббс Т. Собр. соч.: в 2 т. Т. 1. - М., 1989.
3. Каминская Н. М. История костюма. - М., 1977.
4. Погоняйло А. Г. Философия заводной игрушки. - СПб., 1998.
