Массовая идентичность и институциональное насилиестатья вторая. Армия в постсоветской России Текст научной статьи по специальности «История и археология»

Лев ГУДКОВ

Массовая идентичность и институциональное насилие

Статья вторая1. Армия в постсоветской России

Партикуляризм и фактор "врага". Поскольку значимых позитивных достижений у нынешней власти в России, претендующей на то, чтобы представлять собой национальные интересы всего целого, в настоящем нет2, то определяющим моментом в характере ее самолегитимации является мотив "угроза врага", остаточный рефлекс милитаристского, мобилизационного, и закрытого, тоталитарного, общества. Подчеркнем, что функциональный императив "государственной безопасности" стал усиливаться и проявляться в ситуации, когда внешняя обстановка в мире для страны была на редкость благополучной и мирной. На протяжении всего последнего десятилетия практически все бывшие "потенциальные военные противники" (США, НАТО и т.п.) раз за разом заявляли об изменении отношения к "новой демократической России" и об отказе от конфронтации с ней, выступали с различного рода программами помощи (особенно в самые критические годы — 1992—1993 гг.) — гуманитарной, финансовой или технологической, связанной, например, в первую очередь с утилизацией опасного оружия. Государственные лидеры этих стран делали соответствующие предложения сотрудничества, партнерства по весьма широкому кругу вопросов, представляющих взаимный интерес, выражали стремление к развитию разнообразных связей, в том числе военно-диплома-тических и пр. Ответом российской номенклатуры на эти западные инициативы3 было обострение антизападничества, антинатовской истерии (так называемая "угроза продвижения

1 См.: Гудков Л.Д. Массовая идентичность и институциональное насилие. Статья первая: Партикуляризм и вытеснения прошлого // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2003. №1 (67). С. 28-44.

2 Даже в деятельности президента с его предельно высоким уровнем поддержки и одобрения, общественное мнение находит больше неудач, чем успехов. Исключением здесь является сфера международных отношений, где защита авторитета России, ее национального престижа расценивается в массовом сознании как безусловное достижение В.Путина.

3 После отставки А.Козырева с поста министра иностранных дел и замены его старым "разведчиком", сторонником сохранения прежних отношений с диктаторскими режимами и террористическими группировками на Ближнем Востоке, академиком Е.Примаковым, а затем безликим, "техническим" И.Ивановым.

НАТО на Восток" в 1995—1996 гг.), вызванной планами вступления восточноевропейских стран и бывших прибалтийских республик в НАТО и ЕС). Будучи предназначенной главным образом "для внутреннего пользования" — для реальной политики конфронтации с Западом сил уже не было — эта великодержавная риторика реанимировала для массового употребления не столь уж давние и забытые после "холодной войны" антиамериканские декларации, обычные для советской военной политики. Фактически такое положение дел не изменилось даже после 11 сентября 2001 г. и поворота официального внешнеполитического курса президента

В.Путина на сближение с США, объявления о "сотрудничестве в борьбе с международным терроризмом". Если первый из пиков массового антиамериканизма пришелся на весну 1999 г., то второй — на весну 2003 г., на момент разгрома американскими и британскими войсками режима Саддама Хусейна в Ираке. Массовые реакции на реанимацию номенклатурного оборонного изоляционизма следовали с сильным запазданием, временами даже оказываясь в кажущемся диссонансе с уже изменившимися конъюнктурой и взглядами высшего начальства. Инертное массовое сознание никогда особенно не верило официальным декларациям о новом, открытом и доверительном характере российско-американских взаимоотношений и сохраняло рутинную настороженность или даже подавляемую неприязнь к США и Западу в целом.

В этом плане приход к руководству В.Путина можно считать лишь продолжением развития тех тенденций внутри номенклатуры, которые складывались и до него, и помимо него. Начало новой войны в Чечне, кампании против независимых СМИ и "олигархов", тихий конституци-онно-государствсг ный переворот (изменение функций парламента, регионально-административная реформа и пр.) следует считать лишь знаками этих скрытых от публики процессов.

Смена режима политической власти в России осенью 1999 г. сопровождалась насаждением и акселерацией комплекса врага, обеспечивавшего мобилизацию и поддержку руководства страны. Благодаря некоторым жестам В.Путин при-

обрел черты надпартийного, общенационального лидера, обещавшего избавить страну от угрозы террора, коррупции, опасности провала страны в новый экономический кризис (прежние, особенно кризис 1998 г., были вызваны, по мнению населения, не столько собственно хозяйственнопроизводственными трудностями, сколько интересами спекулянтов, олигархов, высших чиновников в правительстве, связанных с западными промышленно-финансовыми группами). "Угроза войны" или нападения исламских боевиков и террористов на Россию стала собирательным обозначением для массового оправдания ряда политических мероприятий и действий, систематически меняющих характер политического режима в стране, превращения его в военно-по-лицейское государство.

Различные идеологемы врага играли важнейшую роль в формировании тоталитарного режима и сохраняли свою функциональную значимость на всем протяжении существования советской власти1. Первые же опросы ВЦИОМ, проведенные в конце 1980-х годов, показали, что ситуация развала старой системы сопровождается заметным ослаблением образа "врага", обеспечивающего поддержкой те институты, которые играли ключевую роль в воспроизводстве режима.

Приведем распределение ответов на вопрос: "Есть ли враги у нашего народа, нашей страны?" (в % от числа опрошенных, ноябрь 1989 г.,

"Советский человек", всесоюзная выборка N=2689 человек):

Вариант ответа %

Наша страна окружена врагами со всех сторон 4

Самые опасные наши враги — скрытые, внутренние 22

У народа, вставшего на путь возрождения, всегда найдутся враги 21

Зачем искать врагов, когда корень зла в собственных ошибках 45

Затруднились с ответом 12

Однако последующие замеры, наоборот, свидетельствовали о том, что по мере стабилизации положения дел в России этот фактор восстанавливает всю свою значимость и силу. Первое время в качестве врагов главным образом высту-

1 См. подробнее: Гудков Л. Идеологема врага // Образ врага. Россия. Russia. Вып. 4. М.: ОГИ, 2003.

2 Общероссийские данные (N=1100 человек) в этом опросе в целом повторяют союзные распределения, незначительно отличаясь от них в деталях (меньшие значения позиций "у народа, вставшего на путь возрождения, всегда найдутся враги" — 16%, а также "самые опасные враги — внутренние", и чаще выбирался ответ "зачем искать врагов..." — 47% ).

пали "мафия", под которой в те годы понимали прежде всего разложившийся советский партийно-хозяйственный аппарат, чиновничество, и "Запад".

В 1990 г. среди внешних "врагов" в основном называли ведущие западные страны (в % от числа тех, кто дал утвердительный ответ на вопрос, аналогичный предыдущему): США — 33; Германию, ФРГ — 24; блок НАТО — 8; Японию — 12 (остатки военной пропаганды 1950-х годов); но также Китай — 8 (сохраняющаяся враждебность или, точнее, встревоженность, настороженность после конфликтов 1969 г. на Дальнем Востоке); Израиль — 4 (понятная инерция государственного антисемитизма, особенно после войн 1967 и 1973 гг.), Ирак — 4 и т.п.

Вообще в это время, до конца 1996 г. и наступления реакции на вынужденную мобилизацию поддержки Б.Ельцина на выборах, давшей вскоре сильный эмоциональный откат, образы врага множатся, они диффузны, многочисленны, не фокусированы. Так, в феврале 1994 г. на соответствующий вопрос о том, кто у нас враг, были получены следующие ответы (в % от числа назвавших врагов):

1) мафия, коррумпированные чиновники (21);

2) Запад — США, НАТО, ЦРУ, иностранный бизнес, носители западной культуры, агенты западного влияния, образа жизни, редко — Германия, в общем и целом ответы такого рода (15);

3) правительство, власти самых разных уровней — от федерального до местного (11);

4) "мы сами себе враги" (наша лень, пьянство, грубость, неспособность к работе и т.п.) (8);

5) старая номеклатура, партократия, советская бюрократия (6);

6) В.Жириновский, ЛДПР (5);

7) коммунисты, компартия (5);

8) бывшие республики СССР, страны ближнего зарубежья — СНГ (4);

9) политики, депутаты, занимающиеся пустой говорильней и дележкой постов и хлебных мест (3);

10) скрытые, тайные враги (3);

11) далее по 2% и менее такие варианты, как: "демократы", "шовинисты", "фашисты", "националисты, разжигающие рознь между людьми разных национальностей", окружение президента Б.Ельцина, оппозиция, предприниматели и т.п.

Аналогичный опрос в апреле 1996 г., не меняя подобного списка врагов в принципе, дал резкое увеличение самого числа людей, полагавших, что у России есть враги — 75%, их нет — 9 и затруднились их указать 16%. Кто эти враги? Затруднились ответить на вопрос 29%. Назвали: "мафия" (31%); коррумпированные чиновники, бюрократы (20); Чечня, дудаевцы (16); жулики,

Таблица 1

ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ ВРАГИ?

(в % от общего числа опрошенных, 1989 г., N=1100 человек; 1999 г. и 2003 г., N=1600 человек)

Вариант ответа 1989 г.* * 1999 г. 2003 г.

Да 13 65 77

Нет 47 13 9

Затруднились с ответом 40 22 14

* В 1989 г. в формулировке — у "нашей страны".

Таблица 2 СУЩЕСТВУЕТ ЛИ УГРОЗА ВОЕННОГО НАПАДЕНИЯ НА НАШУ СТРАНУ СО СТОРОНЫ КАКОГО-НИБУДЬ ГОСУДАРСТВА? (в % от общего числа опрошенных, 1990 г., N=1500 человек; 1996-2003 гг., N=1600 человек; представлены суммы ответов "безусловно, да" и "вполне возможно"; ‘маловероятно" и "совершенно исключено")

Год Да Нет Затруднились с ответом

1990 13 50 37

1996 37 47 16

2000 48 45 7

2002 42 42 16

2003 47 45 8

махинаторы, спекулянты (10); Запад, западные правительства (9); США (7); нынешние власти, Б.Ельцин (6); правительство (6); предприниматели, "новые русские" (6); "шовинисты", "фашисты", "националисты” (5); финансовые организации Запада (5); отечественные финансовые воротилы (5); Китай (4); "мы сами, русские, наш национальный характер" (4); коммунисты (Г.Зюганов, ВЛнпилов) (4); кавказцы (4); В.Жириновский (3); страны Прибалтики (3); мусульмане, жители Средней Азии (3); Япония (3); НАТО (3); демократы (1,5); депутаты, Государственная Дума (1); евреи (0,7%) и т.п. Сумма ответов, охватывающих страны или образы "Запада", составляет в целом чуть больше 30%.

Сам по себе этот всплеск агрессивности предвыборной весны 1996 г. вскоре затем спал, новая волна поднялась лишь в 1999 г. Но как постоянный фактор наличие "врага" становится условием "реконсолидации” общества, утратившего позитивные ориентиры и цели национального развития, несмотря на то, что источники предполагаемой агрессии или "вероятный военный противник" теряют всю свою конкретность и определенность (табл. 1 и 2).

Таблица 3

КОГО БЫ ВЫ НАЗВАЛИ ВРАГАМИ РОССИИ?

(е % от общего числа опрошенных, N=1600 человек; ранжировано по 2003 г.)*

Вариант ответа Апрель 1999 г. Август 2003 г.

Чеченских боевиков - 53

Международных террористов - 47

США 19 24

Финансово-промышленные круги Запада 24 18

НАТО 17 14

Олигархов, банкиров 15 16

Демократов 13 2

Исламских экстремистов 8 -

Коммунистов 8 3

Политических лидеров бывших союзных республик 7 3

Национал-патриотов 6 4

Сионистов 6 -

Русофобов 2 2

Затруднились с ответом 26 2

Нет ответа 14 23

* Прочерк означает, что в вопроснике отсутствовал соответствующий вариант ответа.

Иная ситуация сложилась в конце последнего десятилетия и начале нового века (табл. 3).

Усиление фактора "врага" заметно повышает значимость силовых институтов в российском обществе, почти равным образом и армии, и МВД или КГБ (ФСБ). Для внешнего наблюдателя здесь таится парадокс: слабость и разложение, низкая боевая эффективность современной российской армии, ставшие очевидными в ходе обеих чеченских кампаний и подтвержденные сообщениями прессы о регулярных катастрофах и отказах военной техники, никак не влияют на ее политическую роль и значение в обществе, доверие к ней населения. Обычные объяснения (имперское прошлое и авторитарные традиции России, претензии ее руководства на статус великой державы) вполне справедливы, но чересчур общи и не позволяют понять конкретные механизмы консервации.

Можно предположить, что этот парадокс возникает из-за ложного уподобления армии советского типа и вооруженных сил в западных демократических обществах.

Армия в тоталитарном обществе. Социальные функции армии в советском обществе никогда

не ограничивались задачами обороны от внешней агрессии1. Если бы это было так, нынешняя армия России как социальная организация давно бы развалилась. Но именно благодаря сохранению других своих функций, не имеющих прямого отношения к обороне и защите национальной безопасности, она продолжает существовать с советского времени в почти неизменном виде. Армия в широком смысле слова (командование различных силовых ведомств и военизированных образований и прежде всего, конечно, генералитет, министерство обороны) остается не только важнейшим ресурсом власти, поддержки определенного политического курса, но и источником управленческих кадров как высшего звена, окружения общенациональных лидеров, так и руководства среднего уровня управления — регионального, отраслевого, депутатского корпуса разных уровней. Именно благодаря этому армия в целом выступает как чрезвычайно важный механизм социального контроля по отношению к высшему политическому руководству страны. Возможность влиять на подбор и селекцию кадров (в силу сохранения армией функций репрезентации базовых ценностей тоталитарного общества), а не просто применение армии в качестве чисто силового аргумента предопределяет ее роль во внутриполитической конкуренции разных политических клик и группировок. Более общее социологическое понимание армии как социального института подчеркивает ее роль быть одним из самых консервативных социальных образований в российском обществе (даже церковь в этом плане гораздо

1 Последние не были даже приоритетными, если исходить из фактического соотношения сил и материальных затрат при реализации войсками соответствующих задач, а не официальной патриотической риторики. Убедительнее всего об этом свидетельствует катастрофический опыт первых месяцев войны 1941 г., хотя к тем же выводам можно прийти, разбирая характер финской кампании 1939-1940 гг. или ход афганской войны, или явную неудачу военных в нынешней чеченской войне. Гораздо более важным в этом плане (социально-политических функций Вооруженных Сил) был, например, геополитический ракетно-ядерный шантаж, создавший СССР статус супердержавы и позволявший ему играть совершенно особую, устрашающую роль в мире. 0 слабости военно-тактической подготовки советских специалистов и военной техники свидетельствуют ошеломляющие два разгрома армий коалиции арабских стран, снабженных советским вооружением и обученных советскими инструкторами, нанесенных Вооруженными Силами Израиля в 1967 и 1973 гг. На несостоятельность или — мягче — на неадекватность военно-теоретических, доктринальных представлений российских генералов указывает полный конфуз сценарных прогнозов, предлагаемых российским военным командованием относительно хода американо-иракской войны весной этого года, кстати, громадная армия Хусейна была точно так же вооружена советской техникой и готовилась точно так же специалистами из Министерства обороны РФ).

менее влиятельна). Армия как целое обеспечивает условия для репродукции тех ценностей и норм, которые служат элементами, символическими образцами идентификации для массового сознания.

Придание особой роли армии в обществе или культ армии в СССР стал складываться в самом начале 1930-х годов, хотя опять-таки именно в это время вероятность интервенции против СССР была особенно мала1. Создание мощной армии — одна из составляющих сталинской политики укрепления режима2. За окончательным подавлением оппозиции в стране (после отстранения от власти и высылки Л.Троцкого) должно было следовать устранение любой внешней угрозы режиму. Острый кризис 1927 г., когда советское руководство полагало, что страна находится на грани войны, способствовал принятию решения

о необходимости форсированной военно-промышленной модернизации. Условием ее реализации стала не только принудительная коллективизация в сельском хозяйстве как источник финансирования ВПК, но и развертывание всего огромного репрессивно-карательного аппарата политической полиции, системы тотального социального контроля и пропаганды. Подготовка общества к войне — один из триггеров и условие социальной консолидации. Поэтому важнейшими составляющими расширяющегося террора 1930-х годов стали репрессии против высшего и среднего звеньев армии, вытекающие из внутренней логики утверждающегося тоталитарного режима (как бы иррационально и преступно это ни выглядело в глазах последующих поколений, знающих о приближающейся войне).

Идеологическим оправданием усиления репрессивного режима служил тезис о неизбежности скорой мировой войны, не просто воспринятый массовым сознанием, а ставший с течением времени одним из опорных моментов национальной идентификации и сохранившийся до сегодняшнего дня3. "Советские оценки были абстрагированы от драматических потрясений в

1 Характерно, что такая ситуация повторяется каждый раз, когда начинается трансформация режима или возникает угроза его эрозии. Так было в конце 1940-х — начале 1950-х годов, возможно, что это повторяется и сегодня.

2 См.: Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920-1950-е годы: Темпы экономического роста, структура, организация производства и управление. М., 1996.

3 В июне 2001 г. 47% опрошенных россиян считали, что в конце 1930-х годов война была неизбежна, 35% полагали, что ее можно было предотвратить. Здесь, как и в других случаях ниже, когда указываются данные массовых регулярных опросов ВЦИОМ по общероссийским репрезентативным выборкам, N=1600 человек.

западном мире в начале 1930-х годов. Великая Депрессия, заметно ограничившая военно-экономические возможности европейских стран, никак не повлияла на советское военно-мобилизационное планирование (и, напротив, служила пропагандистским обоснованием тезиса о нарастании угрозы нападения на СССР)"... "Неспособность Кремля в 1941 г. отделить реальную, смертельную опасность от воображаемой, внешние обстоятельства от собственных расчетов коренилась в отмеченных выше чертах воен-но-политического мышления и характерном для него подходе к оценке внешней угрозы. Другой типичной чертой анализа вероятных противников являлось систематическое и всестороннее преувеличение их сил, далеко выходящее за пределы естественной склонности военных аналитиков учесть все неблагоприятные факторы и риски"!. (Для нас здесь важна прежде всего одна особенность мышления советского руководства, подчеркиваемая историком, предопределяющая свойства "самоисполняющегося пророчества": влияние представлений вождей о реальности на характер организации власти в тоталитарном обществе и, соответственно, социальную структуру общества, частичное принятие этих идей массой в качестве легитимационных оснований общественного порядка. Для понимания механизмов развертывания негативной идентичности и соответствующей организации общества необходимо принимать во внимание, что эти процессы обусловлены внутренними причинами конституции власти, а не заданы извне.)... «На внутреннее устройство западных государств переносились принципы поведения и образ действий, составившие стержень "партий нового типа" и ставшие основой государственной политики ленинско-сталинского руководства, которое совершало "отступление" от "военного коммунизма", затем накапливало силы для нового натиска на капиталистические элементы и, наконец, переходило в "наступление по всему фронту»... «Дихотомия "способность—намерение" (или "ресурсы—политика") исчезала... Понятийный аппарат советских вождей фактически исключал постановку вопроса о действительных целях правящих политических групп, различия между ними воспринимались как градации в степени враждебности СССР к коммунизму, а политическая враждебность... отождествлялась с подготовкой войны против Советского Союза»2.

1 Кен О.Н. Мобилизационное планирование и политические решения. Конец 1920 — середина 1930-х гг. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2002. С. 326, 327, 329, 330.

2 Там же.

Дело не в том, так ли уж была фатально неотвратима новая, вторая мировая война. Речь о том, что общественная система, конституированная вокруг армии и репрессивных институтов, легитимированная поисками "врагов" внутри страны и параноидальными идеями предстоящего военного столкновения как исторически предопределенного следствия конфронтации "социализма" и "капитализма", рано или поздно оказывается втянутой в большие войны, поскольку формируются группы, социально заинтересованные в "разгроме врага на чужой территории", как выражалась довоенная сталинская пропаганда1. Такая армия меньше всего могла отвечать критериям достаточной обороны.

Для руководства армия выступала одной из крайне немногих образцовых моделей социальных отношений в советском обществе, ясно и определенно демонстрирующей основные принципы организации социума, хотя собственное участие военных в принятии политических решений, было весьма ограниченным и вторичным. Контроль за армией (наряду с двумя другими важнейшими инструментами тоталитарной власти — репрессивными органами, политической полицией и кадровыми назначениями, обеспечивающими организацию и массовое управление всеми без исключения областями социальной жизни) был для высшего политического руководства важнейшим силовым аргументом во внутриполитической борьбе номенклатуры. Особое значение это обстоятельство, как и участие структур госбезопасности, имело в критические моменты смены власти. Достаточно вспомнить смещение Л.Берия вскоре после смерти И.Сталина и утверждение группировки Н.Хрущева; затем снятие его со всех руководящих постов в результате подготовленного руководством КГБ верхушечного заговора в 1964 г.; во время пребывания М.Горбачева во власти — ситуацию в 1989—1991 гг. (попытки силового подавления национальных движений в Тбилиси, Баку, Вильнюсе и Риге), и, наконец, сам путч ГКЧП, инициированный В.Крючковым и армейским командованием; при Б.Ельцине — конфронтацию 1993 г.; при В.Путине — события летом и осенью 1999 г. на Северном Кавказе.

1 Важно подчеркнуть, что на начало 1930-х годов приходится смена поколений: постепенно уходят или теряют влияние люди, прошедшие через две войны — мировую и гражданскую. Коммунистические власти в России, как и в других тоталитарных странах, делают ставку на молодежь, на поколение собственно "советских людей", родившихся в годы большевистской революции и гражданской войны, сверстников режима, не имеющих других образцов для коллективной социализации, кроме советских.

Для населения же армия с самого рождения советского режима была инструментом карательной политики. В этом качестве она, прежде всего "внутренние войска" НКВД—МВД—КГБ—ФСБ, использовалась против самых разных социальных групп (бунтующих промышленных рабочих, мятежных крестьян, заключенных ГУЛАГа), против целых провинций с преимущественно нерусским этническим населением (казахов, украинцев, прибалтов, этносов Кавказа и Средней Азии), не говоря уже о так называемых "репрессированных народах" — чеченцах, ингушах, крымских татарах, калмыках, карачаевцах, корейцах и др. Не менее значимым обстоятельством было использование армии для репрессий против населения других стран социалистического лагеря (Берлин — июнь 1953 г., Венгрия — 1956 г., Чехословакия — 1968 г., Афганистан — 1979—1989 гг., планы военного вмешательства в события в Польше — в 1980 г.). Не следует полагать, что использование армии против гражданского населения было характерно только для периодов формирования тоталитарного режима (1920—1940-е годы). Оно имело более или менее постоянный характер, начиная еще с досоветского времени, продолжалось на всем протяжении тоталитарного государства и после него, вплоть до нынешней Чечни. Любое обострение политической ситуации в том или ином регионе СССР (например, в 1957 г. — на Кавказе, в Абхазии; в 1985 г. — в Казахстане; в 1988— 1991 гг. — в Киргизии, Узбекистане, Таджикистане, Азербайджане, Армении, Молдавии, Литве, Латвии и других местах) немедленно вызывало обращение к армии.

Но если бы дело ограничивалось только репрессиями, система не могла бы функционировать так долго. Армия оказывалась важнейшим институтом социализации и идеологической обработки, каналом социальной мобильности для огромных и бесправных в гражданском плане масс. Прежде всего это относилось к сельским жителям, составлявшим большинство населения страны, лишенным паспортов, а потому не имевшим, кроме ухода на службу в армию, других легальных оснований выбраться из состояния крепостной зависимости от колхозов. Для аграрного населения, тем более деревни, разоренной коллективизацией, едва пережившей голод 1930-х и 1940-х годов, военная служба представлялась занятием весьма привлекательным, а военная карьера — чрезвычайно престижной. Молодежи провинциальных городов и городских низов армия открывала возможность получить начальное общее и профессиональное образование, повысить социальный статус. Так

было, по крайней мере, до конца 1970-х годов. Сочетание тотальной угрозы репрессий для всего населения и частных, индивидуальных возможностей карьеры и социальной мобильности для избранных, отличающихся особой лояльностью к властям разных уровней, создавало весьма эффективную систему интеграции общества1.

Социализационная значимость армии как института определялась совпадением двух моментов. Во-первых, армия играла роль исходного модернизационного института для огромного континента преимущественно сельского населения, по существу, еще не вышедшего из рамок традиционного образа жизни. Это касалось не только России, но и других регионов, присоединенных к империи. Во-вторых, армия была не просто каналом массовизации, институтом, формирующим массовое общество, но массовизации специфической — тоталитарной. Перенос армейских форм организации жизни на "гражданские" отношения и институты как внешне, так и внутренне подразумевал возможность и даже необходимость подобных соответствий. Остановимся на этом несколько подробнее.

Советская власть складывалась в ситуации военного поражения в Первой мировой войне, в условиях краха государства, не выдержавшего слишком сильных напряжений между крайне архаичной патримониальной бюрократией и быстро развивающейся капиталистической экономикой. Несостоятельность основных социальных и государственных образований старого режима, особенно из-за утрировавшей эту неэффективность коммунистической пропаганды, надолго дискредитировала в России любые институты, обеспечивавшие нормальное функционирование общества и экономики. Советский режим, сформировавшийся в 1920-х — первой половине 1930-х годов, не просто сохранил основные черты военного положения времен Первой мировой войны, присущие промышленным войнам такого масштаба — плановую экономику, подчиненную военным целям, упрощенное, преимущественно репрессивное судопроизводство, иерархический безальтернативный властный порядок, отсутствие представительских органов власти, цензуру, принудительную заня-

1 Характерно, что довольно значительная часть высшего офицерского корпуса состояла из представителей именно "репрессированных народов" и дискриминируемых нерусских этносов (назову лишь самые известные имена в этом ряду: Дж.Дудаев, А.Масхадов, В.Семенов, Р.Аушев, Л.Рохлин). Но и А.Лебедь в своей автобиографии вспоминал о расстреле рабочей демонстрации в Новочеркасске в 1962 г. Подобных примеров множество.

тость. Он многократно усилил эти свойства военно-мобилизационного общества, сделав саму готовность к мобилизации одним из леги-тимационных принципов власти. Тем самым вся организация социальной системы оказалась выстроенной "сверху вниз" как жесткое иерархическое соподчинение разных уровней контроля и массового управления.

Армия и фабрика в советское время представляли собой лишь две разновидности социальных институтов, выступавшие в качестве образцовых для понимания характера всего общественного целого1. Армия и фабрика различались в данном случае не принципами организации, а целями функционирования. Грань между ними в определенные времена — примерно с середины 1930-х по середину 1950-х годов и даже позже — была очень условной. Свободы выбора сферы занятости в стране не существовало с 1940 г., а сами принципы организации отношений на большинстве предприятий (так называемых "режимных") не слишком отличались по командно-ие-рархическому устройству от закрытых корпораций военного типа.

Императивы всеобщей мобилизации становились принципами организации повседневной жизни. Они определяли возможности и ограничения приема на работу, типы карьеры, условия обучения в высших учебных заведениях, параметры социальной мобильности (свободу перемещения и кадрового назначения), характер прав собственности, рамки дозволенного индивидуального поведения, типы лояльности как к вышестоящему "начальству", так и к сетям неформальных или локальных отношений "своих", обеспечивающих условия выживания, — семье, дружеским связям, отношениям на работе (всему, что позволяло хоть как-то ограничить репрессивное давление "сверху").

Иначе говоря, представлениям о "кольце врагов", в котором находится страна, соответствовали представления о "порядке в стране", жестком, репрессивном режиме организации жизни, бытовом корреляте "оборонного сознания". Оба этих фактора: и мобилизационные императивы "угрозы извне", и массовое восприятие власти как источника покровительства, социальной за-

1 Дубин Б. Модельные институты и символический порядок: Элементарные формы социальности в современном российском обществе // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2002. № 1. С. 14-19. Ср. выступление К.Ворошилова на ежегодном пленуме РВСС в октябре 1931 г. "...Красная Армия есть составная и притом наиболее организованная часть нашего государства..." Цит. по: Кен О.Н. Указ. соч. С. 196.

щиты, распределения благ, хранителя справедливости и равенства — взаимосвязаны и поддерживают друг друга.

Мобилизационные структуры не просто проникали вглубь гражданской жизни, они пронизывали, подчиняя себе, ее важнейшие сферы.

О военно-промышленном характере советской экономики и приоритетах ВПК написаны сотни книг1. Известно, что любое гражданское производство имело свои мобилизационные планы, в соответствии с которыми в случае войны предприятия немедленно переходили на выпуск военной продукции (очень часто именно эти обстоятельства препятствовали оптимизации или модернизации производственных технологий и ассортимента продукции). Но если даже не касаться собственно экономики, то все равно приходится говорить о тотальном влиянии военных на общество. Прежде всего — всеобщность воинской повинности: почти все мужчины должны были пройти двух-, трехлетнюю срочную службу2.

Формирование элиты (селекция и подготовка кадров в вузах) требовало среди прочего принятия "причастия буйвола", как говорил Г.Белль. В вузах вводились обязательные для посещения военные кафедры, обеспечивающие соответствующие военно-технические или военно-политические специальности, занимающие от 5 до 10% времени обучения в зависимости от пола учащегося и от профиля вуза. И это не считая собственно военных вузов и университетов, составлявших в среднем 15—18% от общего их числа в стране. Люди с высшим образованием, получившие, соответственно, звания офицеров запаса, раз в несколько лет отправлялись на "сборы" (месячные или двухмесячные курсы или программы военной переподготовки и повышения квалификации). Общеобязательными были также курсы и занятия по гражданской обороне.

Принципиальны здесь социальная принудительность, психологическая дрессура; присутствие интересов армии в любой сфере жизни, причем армии как института, сохраняющего черты и "тотального", и "национального", а тем самым консервирующего в своих или подобных им ор-

1 В.Заславский называет СССР “военно-индустриальным обществом", а модернизацию в СССР — "милитаристской модернизацией". См.: Zaslavsky V. The Soviet System and the Soviet Union: Causes of Collapse // After the Empire / Ed. K.Barkey, M. von Hagen. Boulder: Westview Press, 1997.

2 Если до 1960-х — середины 1970-х годов через службу в армии проходили от 45 до 60% мужчин соответствующих возрастов, то сегодня удается призвать не более 10% молодежи призывного возраста. Военные же сборы практически умерли — для них нет денег в казне.

ганизационных формах семантику ранних фаз национального формирования, консолидации социального целого.

Парамилитарные аналоги имели очень широкое распространение. С одной стороны, они охватывали такие явления, как использование армии вроде бы в сугубо мирных целях (трудовая армия, строительные или железнодорожные войска, применение солдат на любых работах, имеющих общегосударственное значение — от рутинной "помощи селу" в виде участия войск и армейской техники на сезонной уборке урожая до ликвидации последствий в чрезвычайных ситуациях). С другой стороны, напротив, гражданское население подчинялось армейским требованиям и формам. Таковы периодическая неоплачиваемая работа, связанная с уборкой урожая, походами на овощные базы, уборкой территории и другими обязательными для гражданского населения работами (райкомовские принудительные разнарядки по заводам и учреждениям включали научные и учебные институты, исключений практически не было). Такова милитаризация досуга детей и молодежи в летних детских лагерях, построенных по принципу сборов армейского запаса, студенческие "стройотряды". Таково использование военизированных ритуалов и формы одежды для школьников и т.п.1

Автаркия военного ведомства, неподконтроль-ность, неподотчетность, неподсудность армии и подобных ей служб, приоритет интересов военно-промышленного производства означали с точки зрения социологии культуры наличие разных по смыслу, непересекающихся сфер, систем права и судопроизводства. Области или фазы собственно военного и гражданского существования для основной массы активного населения не представляли собой абсолютно разнородных сфер жизни, а образовывали скорее чередующиеся социальные пространства со своими нормами поведения, ценностями, ритуалами. Отсутствие автономности, непредсказуемость мобилизационных кампаний оборачивались невозможностью упорядоченности и рационализации жизни, порождали у людей чувство беспомощности, полной зависимости отдельного человека от начальства, иррационализма власти — всего того, что

1 Равно как и работников прокуратуры, дипломатов, железнодорожников и др. Сталин собирался ввести подобную униформу и для ученых, прежде всего работников Академии наук, для членов творческих союзов, писателей, композиторов и пр., но не успел. Китайские или северокорейские синие кители именно потому сейчас воспринимаются в России комически, что всего несколько десятилетий назад это было абсолютно серьезным правилом массового поведения в СССР, показателем лояльности, социального статуса и пр.

Дж.Оруэлл называл "двоемыслием" как принципом тоталитарной организации жизни. (Собственно, это и есть воспроизводство партикуляризма нового, нетрадиционалистского типа.)

Для компартии с начала ее утверждения у власти армия была идеальной моделью управляемой массы, ее образцом, предназначенным для употребления в самом разном отношении. Значимым моментом такой организации является неразличимость или слитность оснований управления: солидарность и патетичность соединяется с жесткой принудительностью, деперсонализацией подчиненных, безапелляционностью командования и безальтернативностью подчинения. Формальная, жесткая, репрессивно-ирерар-хическая организованность массы устраняла, замещала, делала избыточными вопросы о легити-мационных основаниях командования и самой власти. Поскольку процессы массовизации традиционного социума происходили в период военного положения, революционного произвола, насилия, слома старых оснований социального порядка и сословного авторитета, то организованный произвол приобретал сам по себе черты квазилегитимности, лишь укреплявшейся с течением времени1. (Организованная колонна обретает некоторые свойства формально-рациональной структуры независимо от целей движения.)

Армия в глазах коммунистических вождей представляла собой модель оптимального общественного устройства, причем модель организации — универсального применения, простой и всем понятный образец целевого массового управления, основанного на жесткой иерархии, централизованном репрессивном контроле, монополии средств принуждения, слабой функциональной дифференциации, дисциплине, на подавлении индивидуальной автономии и свобод, отсутствии информационного разнообразия. Но такие характеристики массы давали возможность "рационально" планировать запросы армии и общества, определять характер их обеспечения независимо от целей использования.

Поэтому армия как государственная организация насилия воплощала в себе основные ценности советского общества и связанные с ними

1 Разумеется, для социальной элиты, формировавшейся вокруг новой советской власти, значимы были и другие, уже идеологические моменты — "строительство нового общества" и т.п., но для массы малограмотного населения действующим был лишь сам принцип силового принуждения и организованности насилия, длительность которого сама по себе приобретала черты привычной упорядоченности и "законности". Полнота безальтернативной власти у руководства страны, не имеющая никаких других обоснований, кроме самой власти, сохранилась как принцип авторитета и законности и в настоящее время. Для массового сознания сегодня нет других источников легитимности.

механизмы коллективной идентичности. Если современные западные общества формировались в процессах институционализации таких ценностей, как индивидуальная автономия (частная собственность, неприкосновенность прав человека), гетерогенность убеждений и верований, свобода, толерантность и, соответственно, конституционного утверждения социальных механизмов, необходимых для репрезентации и защиты подобных значений и образцов действия (в виде рынка, парламента, многопартийности, независимого суда), то советское общество при всем его видимом идеологическом миссионерстве и революционаристском экспансионизме изначально строилось как глубоко консервативное, охранительное, не допускающее ценностного разнообразия и имманентных инноваций, идущих от частного и автономного субъекта. Охранению подлежал прежде всего сам "ген тоталитарной социальности" — принцип вертикальной конституции общества как системы многоуровневого социального контроля, власти, определяющей сферы необходимого, возможного и допустимого социального поведения. Именно поэтому советская система не имела социальных механизмов формальной смены руководства, открытых дискуссий о выборе направления развития или о каких-то других политических программах. Их отсутствие было не дефектом системы, а ее принципиальной особенностью.

Милитаризм оказывался не столько "техническим" обоснованием решения идеологических или политических задач, экспансии господства на любые доступные для расширения сферы влияния, будь то страны Восточной Европы или третьего мира (на языке партийной номенклатуры — "борьба за мир, безопасность и демократию"), сколько идеальной конструкцией советского социума, к которой постоянно апеллировали партийно-хозяйственные руководители и агитаторы. Позднее, уже на стадии брежневского "развитого социализма" и начала разложения советской системы, милитаризм стал принципом массовой культурной идентификации. Опять-таки дело не в том, была ли экспансионистская программа ("строительство социалистического общества в других странах") успешной или нет: успех мог подтверждать легитимный характер режима, как это было после войны, но неудача подрывала его далеко не всегда1.

1 Sapper М. Die Auswirkungen des Afghanistan-Krieges auf die Sowjetgesellschaft. Eine Studie zum Legitimitatsverlust des Militarischen in der Perestrojka. Munster; Hamburg, Lit, 1994. Особенно S. 289-357.

Речь вообще идет не о прагматических оценках и поддержке соответствующей политики (в советское время или в постсоветской России политика была сферой, принципиально защищенной от любых форм ответственности), а о самой конституции общества.

В данной системе представлений военный успех ассоциировался в первую очередь с ценностью "великой державы" и мог интерпретироваться только как значимый компонент символического целого, органического социального порядка, на котором основывалась русская государственность. Совершенно не обязательно при этом, чтобы это был реальный, фактический успех. Функционально значимой оказывалась сама культивируемая идеологическая ценность победы, становящаяся кристаллизатором огромного множества значений и риторических фигур национального самосознания.

Эти ценности, включая воинские идеалы и добродетели: героизм, верность, готовность к самопожертвованию, повиновение, стойкость, мужество — составляют важнейший фон семантики советской власти. Источник соответствующих определений — именно власть, располагающая монополией на распределение их в обществе, официально квалифицирующий тех или иных подданных как достойных этих ценностных характеристик. Антизападничество (антимодернизм) и идеология "особого пути" образовывали единый комплекс, включавший несколько компонентов: милитаристско-полицей-ский режим, особое значение властной вертикали в конституции общества; горизонталь массовой солидарности, социальной однородности, управляемости с точки зрения власти или в категориях русских славянофилов — органического, "соборного" национального единства власти и народа, проникнутого чувствами всеобщей "православной" любви и избранности. В советское время этот комплекс был дополнен идеологемами особых, чрезвычайных состояний, в которых отменяются обычные повседневные механизмы регуляции и "частные", "нормальные" интересы с точки зрения слабых и культурно не обеспеченных структур гражданского общества. Монопольное сосредоточение этих символических функций только у власти нейтрализует или парализует потенциал собственно гражданской активности и солидарности, возможности социальной дифференциации, значений представительских институтов1.

1 Не с этими ли резидуальными представлениями связаны массовое признание, благодарность и популярность министра МЧС С.Шойгу?

Поэтому армия и полиция становятся центральными, представительскими институтами, символически обозначающими основные ценности всего "коллективного целого", приоритет общих интересов над частными, важность сохранения целого. Этим советское (и отчасти постсоветское общество) отличается от модерных обществ Запада, где в качестве базовых выступают другие публичные институты (экономические, политические, наука, искусство, спорт и т.п.), интегрирующие целое посредством системы символических коммуникаций и обменов.

В советское время было бессмысленным спрашивать, сколько стоит этот танк или баллистическая ракета, поскольку не существовало таких механизмов опосредования, на основе которых можно было бы выяснить примерные соотношения общественных затрат и цену спроса. Пропорции не могли устанавливаться применительно к человеческим запросам и потребностям: ресурсами распоряжались исходя из соотношения влияний соответствующих групп в составе номенклатуры и высшего руководства, отраслевых лоббистов в ЦК КПСС. Уровень потребления и стандарты повседневной жизни выводились "плановым образом" "по остаточному принципу", т.е. как минимально необходимые издержки, необходимые для воспроизводства структуры господства и сохранения приоритетов ВПК1. Система ценностей и приоритетов выстраивалась "сверху вниз", безальтернативно, как данность, не подлежащая обсуждению. И такое положение вещей населением (обществом) волей или неволей принималось.

Задача самосохранения номенклатуры — основной корпоративный мотив действий высшего руководства СССР — предполагала не просто перевод любых событий внешнего или внутреннего мира на язык противостояния "своих" и "чужих", врагов и союзников, а порождала способ организации реальности по принципу неустранимой конфронтационности, вменения мотивов враждебности к советскому у всего, что не "наше". Так, именно сразу после победного конца войны и колоссальных потерь, человечес-

1 Хотя в позднее советское время экономисты и пытались рассчитать удельный вес военно-промышленного производства в СССР, определив, например, что стоимость программы "Буран" (беспилотного космического корабля многоразового использования, советского варианта "Шаттла") примерно эквивалентна десятилетней программе жилищного строительства в СССР, но это никто не принимал в расчет, ведь само население никто не спрашивал, готово ли оно жертвовать условиями своей жизни ради достижения первенства в космической гонке с американцами.

ких и экономических, был начат совершенно новый этап военно-политического развития — "гонка вооружений", "холодная война", заморозившая убогий уровень жизни населения, продолжение или даже усиление репрессий еще как минимум на десять лет1.

Институты массового насилия, обеспечивающие конституирование и организацию советского общества в период его формирования и утверждения, были первыми по времени появления и наиболее важными (самодостаточными) на всем протяжении существования СССР, хотя идеологически — в массовой пропаганде, в риторике строительства "нового общества" и создании "нового человека" — эти институты всегда трактовались как инструментальные, вынужденные, а потому как бы временные. Сегодня, спустя 15 лет после начала перестройки, все более отчетливо проявляется их фундаментальная роль в воспроизводстве общественного целого, их смыслополагающая, интегративная, символическая, а не просто исполнительская функция (защиты власти в широком плане, включающая и селективные репрессии против отдельных групп населения или конкурентов в составе самой номенклатурной верхушки вплоть до обороны против внешней агрессии). С усилением разложения мобилизационно-репрессивного режима советского типа реальные, а не декларативные функции этих структур приобретают все более обнаженный характер, становятся все более заметными на фоне ослабления инструментальной эффективности их, массовой дискредитации, росте негативного к ним отношения.

Институциональный костяк постготалитар-ного социума, удерживающий организованность всего целого после развала других важнейших институтов, казавшихся центральными и опорными для советского времени (партии, сращенной с государственными аппаратом, плановой государственной экономикой, институтами пропаганды) сохранился после краха других институциональных структур только потому, что основные усилия аппарата были направлены на блокировку процессов социальной и функциональной дифференциации, подавление возможностей возникновения автономных от власти социальных образований, т.е. прежде всего на удержание самого "вертикально-иерархического" принципа конституции общества, социаль-

1 См.: Быстрова И.В. Военно-экономическая политика СССР: От "демилитаризации" к гонке вооружений // Сталинское десятилетие холодной войны: Факты и гипотезы. М.: Наука, 1999.

С. 171-187.

ного порядка, выстроенного как система однонаправленного, "сверху вниз", довольно примитивного контроля. Практика подобного управления (по схеме, интуитивно найденной в 'последние десять лет) предполагает сочетание двух условий: состояния массовой апатии и астении (как результат продолжавшегося десятилетиями воздействия мобилизационных кампаний и институтов) и периодических кризисов, дающих импульсы краткосрочной негативной мобилизации. Угроза "врага", опасность терроризма, стихийных или техногенных бедствий, угроза развала систем массового жизнеобеспечения напоминала о важнейших ценностях и составляющих прежнего социального порядка, но не восстанавливала его в полном виде. Эффекта подчинения, демонстративной, хотя и вялой, принудительной поддержки в принципе можно достичь, совершенно не обязательно сохраняя постоянным режим чрезвычайщины, тотальной мобилизации, широких репрессий, истерической взвинченности и готовности к разоблачению внутренних врагов или к отпору внешних, как это было в 1930—1950-х годах. Для этого вполне достаточным оказывается сохранение режима заложничества, отложенного наказания "для всех", всеобщего призыва, избирательного правоприменения, угрозы терактов или убедительного впечатления безаль-тернативности, безвыходности, невозможности действовать как-то иначе, чем до сих пор. Этого сравнительно "спокойного", редуцированного эквивалента прежнего массового террора вполне достаточно, чтобы парализовать потенциал автономности каких-либо групп и, соответственно, возможности появления иных оснований для солидарности и реструктуризации всего социального целого. Собственно к этому сводится сущность нынешней политики "управляемой демократии", демонстративного устранения, по возможности, любых "субъектов", независимых от номенклатуры разного уровня, производимого под любым предлогом, чаще даже как бы не имеющих вида прямого административного давления и произвола, т.е. проводимой через суд, решающего не политические вопросы, а "споры хозяйствующих субъектов", или прокуратуру, возбуждающую в порядке надзора дела о тех или иных нарушениях закона и финансовых злоупотреблениях.

Антиподом тоталитаризму в этом случае будет не "общество с представительской демократией и рыночной экономикой, неотчуждаемыми правами и свободами", а желеобразный социум, удерживаемый в этом состоянии небольшим числом институциональных структур понижающей или негативной адаптации, обес-

печивающий состояние серости общественной жизни, разгрузку от актуальности, депроблема-тизацию публичной сферы. Отдельные социальные или культурные анклавы или гетерогенные включения не меняют характер целого, если они не представлены на публичной сцене. Важно лишь, чтобы хотя бы в минимальном объеме воспроизводился управляющий контур старого типа, представленный правящим кабинетом, подчиняющимся по-прежнему императивам соответствующих ведомств.

К таким выводам подводит довольно значительное число исследований, проведенных во ВЦИОМ за последние годы и описывающих характерные состояния нынешнего массового сознания и тенденции институциональных изменений. Я бы отнес сюда и "деградацию" демократических выборов разных уровней, политическую и законодательную стерилизацию парламента, роль телевидения1, развитие астенического синдрома в начале второй чеченской войны, усиление "идео-логемы врага" и рост неотрадиционализма, аполитичность и инфантильность молодежи, а также общее повышение удовлетворенности при отсутствии роста материального уровня жизни населения и какого бы то ни было оптимизма, крайне слабом выражении протеста и многое другое.

Распад "закрытого" общества, не выдерживающего внутреннего давления хронической мобилизации, сопровождается явлениями социальной аномии, превращением институционально культивируемой и направляемой агрессивности в диффузную бытовую злобность, повседневную брутальность и массовую ксенофобию. О характере этого теперь эрозированного, но ранее воспитываемого и организованного насилия можно косвенно судить по общему числу заключенных на единицу населения (даже с учетом ведомственного занижения регистраций деликтов) или самоубийств. По тем и другим параметрам Россия, если не лидирует, то разделяет первое-вто-рое места с другими странами.

Внутренние механизмы консервации роли военных. Несмотря на видимые перемены, произошедшие в России за последние 12 лет, ключевые институты советского государства, которые относятся к воспроизводству власти и структур репрессивного контроля, — армия, органы государственной безопасности, судебная система, по-

1 См„ в частности: Дубин Б. Массовые коммуникации и коллективная идентичность // Вестник общественного мнения... 2003. № 1 (67). С. 17-27.

лиция — остались практически неизменными. Перемены, вызванные распадом союзных структур управления, заключались в иммитации сокращения численности армии, по сравнению с доперестроечным временем, и соответственно, объемов ее финансирования1. Но все это не коснулось статуса армии и правоохранительных органов.

Планы демократов, пытавшихся радикально изменить характер и положение силовых структур в обществе, снять табу со всего, что относится к армии и службам госбезопасности, реализовать не удалось. Критика положения дел в армии свелась главным образом к обличению коррупции среди высших армейских чинов, масштабов и причин распространения насилия ("дедовщины"), массового дезертирства, низкого уровня материального обеспечения военнослужащих, отсутствия у них правовой защиты, но не затронула самой сути изжившей себя социальной организации вооруженных сил. За годы, прошедшие после краха советской системы, ни в парламенте, ни в прессе практически не было дискуссий о военной доктрине и, соответственно, понимания целей и задач армии в посткомму-нистическом мире, а потому всерьез не затрагивались вопросы прозрачности и размера военного бюджета, механизмов депутатского контроля за ним. Другими словами, не произошло концептуального переосмысления задач армии и роли вооруженных сил в изменившемся мире. Иначе и быть не могло, поскольку проблема реформирования и определения целей

1 Однако, по мнению одного из наиболее серьезных военных аналитиков в России, это сокращение имеет чисто фиктивный характер: «Сегодня в Минобороны с учетом так называемых вольнонаемных, многие из которых — бывшие военные, вновь зачисленные после увольнения, на службе около двух миллионов человек. Это, конечно, несколько меньше, чем было в советском МО. Но надо учесть, что в советское время в "силовом блоке" было меньше военизированных ведомств. В 1990-е годы из МО вычленили войска гражданской обороны (МЧС), железнодорожные войска и спецстрой. Причем, если исходно в российских войсках ГО было 30 тысяч, то сегодня в МЧС — несколько сотен тысяч... МВД с распадом СССР только росло... Сегодня там служат с учетом неаттестованных сотрудников 2 млн человек. Из КГБ СССР вылупились: ФСБ с погранвойсками, ФСО с президентской службой безопасности. И тож& все эти годы численность сотрудников только росла, особенно в службе охраны. Еще в силовой блок входят прокуратура, таможенный комитет, новое федеральное ведомство по наркотикам (все в погонах) и МИД. Всего в этом блоке—более пяти миллионов сотрудников. По мнению военных — штатных сотрудников думского комитета по обороне, сегодня реальная милитаризация и бремя расходов на содержание силового блока на среднестатистическую душу российского населения существенно выше, чем в советские времена, поскольку мы унаследовали только половину советского населения и экономического потенциала, а "силовой блок"—практически весь» (Фельгенгауер П. Путин закончил военную реформу в России // Новая газета. 2003. 4 авт.).

военной политики была отдана самому военному руководству, а оно меньше всего было заинтересовано в кардинальных переменах или способно на них.

Верхушечный характер борьбы за власть при сохранении известной отчужденности от политики самого населения и крайней неразвитости структур гражданского общества; доминировании в советской политической культуре госу-дарственно-патерналистских установок населения объясняет относительно мирный характер распада государственно-политической системы. (За словом "мирный" скрывается ложное представление о том, что "массовые социальные движения", "глубинные трансформационные процессы" были настолько мощными, что ни военные, ни КГБ не решились на открытые и активные репрессии. Сегодня понятно, что это не более, чем иллюзии "демократов" и "либералов".) Но уже закрепление произошедшего передела власти и тем более консервация установившегося порядка сразу же потребовали демонстративного использования военной силы, усиления роли армии и спецслужб в качестве инструмента реставрации контроля центральной власти над происходящим, укрепления ослабевшей "вертикали" социального порядка.

Подавление "парламентского" протеста после длительного противостояния Верховного Совета РСФСР и президента России летом и осенью 1993 г. уже шло при непосредственном участии армии. Результатом стал, соответственно, рост влияния генералитета и спецслужб, преемников КГБ СССР как в непосредственном окружении Б.Ельцина, так и в других социальных институтах, имеющих прямое отношение к политическим решениям — в правительстве, парламенте, вновь образованном при президенте Совете Безопасности и др. Это, в свою очередь, повлекло за собой ослабление, а затем и прямое оттеснение более либеральных и прозападно настроенных "младореформаторов" от руководства ключевыми секторами социальной и экономической политики. Чем меньшую социально-политическую роль играл российский парламент, утративший после принятия новой конституции ряд важнейших контрольно-законодательных функций, тем большее влияние на политику получали высшие военные чины. Президент Б.Ельцин все чаще рассматривал последних как прямую опору своей личной власти, гарантию ее стабильности.

Прямыми следствиями этих изменений уже в конце 1994 г. стали первая чеченская война и смена внешнеполитических ориентиров. В политическом дискурсе появились принципиаль-

но иные обороты. Декларации о необходимости интеграции с западным миром (в более популистском, а потому и более влиятельном варианте они именовались предательством национальных интересов России "демократами", "сдачей" страны западному капиталу) сменилась риторикой умеренного противостояния, а затем и прямой антизападной демагогией, требованиями поставить барьер против расширения НАТО на Восток. Эксплуатация разного рода фобий — от "защиты национальных интересов России" до утверждений прямой угрозы ее безопасности, экспансии западных стран, обвинений в стремлении "колонизовать Россию", информационная подача политики реформ в стране как реализации давнего заговора западных кругов против "Великой России" оказалась очень продуктивной, поскольку в массовом сознании острый экономический кризис и падение жизненного уровня с самого начала связывались именно с рыночными и демократическими переменами. Усиливалась политика изоляционизма, росли антилиберальные настроения в стране, оживлялась ностальгия по советскому прошлому. Чем слабее в физическом и политическом плане оказывался Б.Ельцин, тем значимее была роль военных, точнее, "силовиков", включая и чрезвычайно разросшуюся президентскую охрану, возглавляемую А.Коржако-вым, который стал активно вмешиваться в экономическую и политическую жизнь.

Возник замкнутый круг. Начатые и нереализованные реформы таили в себе опасность социальной нестабильности, огромный потенциал социального напряжения, кризиса власти, снять угрозу которого, по мнению верхушки руководства, можно было только укреплением силовых структур — МВД, армии, ФСБ и, соответственно, отстранением тех кадров, которые могли относительно последовательно и благополучно завершить реформы и добиться позитивных результатов — подъема экономики, повышения материального уровня жизни населения. Именно в эти годы (1994—1997 гг.) МВД предоставляются огромные материально-финансовые средства, идет увеличение численности и реорганизация вооруженных подразделений внутренних войск (новое оснащение войсковых частей МВД), реанимируются и отчасти реабилитируются структуры госбезопасности.

Армия в постсоветской России: функция консервации системы. Начавшаяся чеченская война стала первой и самой значимой попыткой, предпринятой "силовым блоком", сохранить распадающуюся структуру мобилизационного и репрессивного государства, обеспечив ему массо-

вую поддержку российского общества1. За восемь в общей сложности лет войны российские генералы приобрели небывалое политическое влияние. Только в условиях хронической слабости центральной власти силовые (военные) решения и акции принуждения могут представляться и политическому руководству, и обществу в целом как самые простые и самые эффективные в ситуациях, требующих терпения, рациональности, такта, исторического понимания, культуры и компетентности. Даже свое поражение российские военные сумели обернуть преимуществом, обвинив политиков в предательстве, в том, что те "держали их за руки", не давая им материальных средств и ограничивая свободу их действий в окончательном уничтожении отрядов чеченского сопротивления2.

В этом контексте появление на вершине власти В.Путина, бывшего ранее руководителем ФСБ, кажется вполне закономерным. Для понимания механизмов консолидации российского общества совершенно неважно, были ли вторжение чеченских вооруженных отрядов Ш.Басаева в Дагестан и взрывы жилых многоэтажных домов в российских городах инициированы ФСБ для дестабилизации положения в стране, создания атмосферы страха и неуверенности, без которых невозможен приход авторитарного по стилю лидера — "спасителя отечества", или же эти структуры в целом не причастны к этим актам3. Сам по себе стремительный выход на первый план в России такой фигуры, как В.Путин, ранее практически никому не известной, не имевшей и не имеющей собственной политической программы, так что любые политические силы и группировки

1 Еще раз подчеркну, что этот сценарий событий последовал только после того, как потерпели неудачу две предыдущие попытки переворота и реставрации прежней системы — ГКЧП и конфронтация Б.Ельцина с Верховным Советом РСФСР в октябре 1993 г., обернувшаяся вооруженным мятежом, подавленным Б.Ельциным с помощью верных ему элитных частей армии и спецназа.

2 В реальности это "окончательное решение" могло быть только одним — получением военными санкции высшего руководства на тотальный геноцид чеченского этноса, "превращением территории Чечни в пустыню Гоби", как к этому призывал генерал А.Руцкой.

3 Как бы ФСБ ни открещивалась время от времени от возникающих подозрений в том, что она причастна к этим рейдам чеченских сепаратистов или даже что она спровоцировала их, дабы путем искусственного обострения ситуации в стране получить возможность введения особого чрезвычайного режима, тот факт, что именно В.Путин был руководителем ФСБ в это время, а значит, обладал соответствующей информацией, средствами контроля за ситуацией в регионе и в стране в целом, позволяет лучше понять те механизмы, которыми воспользовались группировки, приведшие его к власти по известному еще с 1934 г. (убийство С.Кирова) сценарию.

Таблица 4

КАКИЕ СОЦИАЛЬНЫЕ СИЛЫ ИЛИ ИНТЕРЕСЫ КАКИХ ГРУПП ПРЕДСТАВЛЯЕТ ПРЕЗИДЕНТ В.ПУТИН?

(е % от общего числа опрошенных в соответствующем опросе, N=1600 человек)

Вариант ответа

Февраль 2000 г.

2001 г.

Март

2002 г.

2003 г.

"Силовиков", спецслужб, армии, МВД 28 36 33 44

"Олигархов", банкиров, крупных предпринимателей 18 18 25 29

"Семьи", ближайшего окружения Б.Ельцина 22 22 21 28

Среднего класса 18 23 23 27

Простых людей, служащих, рабочих, крестьян 25 18 17 21

Государственной бюрократии, чиновничества 13 19 23 21

Директорского корпуса, руководителей крупных предприятий 10 16 18 17

Культурной и научной элит 6 9 7 11

Всех без исключения 8 11 10 9

могут увидеть в нем что-то свое, близкое им по настроениям, означал лишь, что В.Путин — "выдвиженец", креатура мощных, обладающих реальной властью группировок в структурах государственного управления и зависимых от государства секторах экономики.

Вторая чеченская война стала политическим реваншем военных и спецслужб после нескольких лет ограничения их влияния и власти реформистски настроенным крылом номенклатуры (правительством Е.Гайдара). Сегодня влияние военных на политическую жизнь идет по нескольким каналам. Высший уровень политического руководства — ближний круг президента — представлен почти исключительно выходцами из КГБ, руководством армии и отставными генералами1. Менее заметны процессы проникновения военных и бывших сотрудников спецслужб в финансово-экономические структуры крупных корпораций или принуждение к сотрудничеству со спецслужбами их руководства, принуждение крупнейших предпринимателей к финансированию партии власти и предвыборных кампаний на местах2.

Усиление спецслужб и военных не остается без внимания в российском обществе, однако

1 Подробнее см.: Макаркин А.В. "Питерская" команда Владимира Путина // Москва—Петербург: Российские столицы в исторической перспективе. М.: 2003. С. 130-149.

2 В этом плане особенно интересен последний и самый острый конфликт силовиков с крупнейшей российской компании "ЮКОС". Речь идет о попытках одного из кланов 'питерских чекистов", пришедших вместе с В.Путиным и составляющим влиятельное крыло в его администрации, произвести передел собственности, отодвинуть на задний план партию нынешних центристов (во главе с руководителем администрации президента и блоком губернаторов и других региональных лидеров) и тем самым обеспечить себе твердые позиции во власти и экономике после 2008 г.

оно не вызывает должных негативных реакций, а тем более сопротивления. Напротив, оно резонирует массовому разочарованию в характере и результатах реформ в обществе и экономике, дискредитации государственной власти в целом, ностальгии по советскому прошлому и представлениям об армии как воплощении национальных символов и ценностей1. Именно поэтому армия находится в положительной зоне "доверия" к общественным институтам, сразу после президента и церкви, хотя баланс массового доверия очень невысок: разница между доверием и недоверием составляла на протяжении 2003 г. всего 4-6 пп., у президента 52—53 пп, у церкви — 24 и 31 пп. В этом контексте связь В.Путина с госбезопасностью и армией выглядит в глазах значительной части российского общества скорее достоинством, нежели позорным пятном на репутации2. Об этом свидетельствует повышение доли респондентов (в 1,6 раза), указывающих на президента как на представителя интересов спецслужб и силовиков (табл. 4).

Такие установки массового сознания могут означать лишь одно: высокий статус армии и спецслужб — это индикатор отсутствия изменений или, другими словами, сохранения бесконтрольного положения власти.

1 Но прямое правление армии, установление в стране военного положения, диктатуры военных крайне негативно воспринимается обществом: против передачи всей полноты власти военным высказываются 85% опрошенных. См.: Общественное мнение — 2002. Ежегодник ВЦИОМ. М., 2002. С. 119.

2 Косвенно об этом же свидетельствует и поддержка значительной частью населения идеи восстановления памятника Ф.Дзержинскому у здания ФСБ в Москве на Лубянской площади, демонтированного в августе 1991 г. во время путча ГКЧП. Соотношение сторонников восстановления и их противников составляет в этом случае 3:1.

Воспроизводство "оборонного сознания": Россия и НАТО. Массовая настороженность и негативизм в отношении НАТО как военной организации западных стран, где командуют США, остается весьма заметным фактором политической консолидации. 40% опрошенных полагают, что политика расширения НАТО на Восток угрожает безопасности России (14% респондентов считают, что, напротив, она укрепляет ее безопасность и еще 25% — она "не оказывает существенного влияния" на состояние России). Именно потому, что никаких реальных оснований для опасений в отношении НАТО нет и командование НАТО, западные лидеры высказываются на этот счет совершенно определенно, подобные страхи россиян следует рассматривать как перверсию их собственной многолетней институциональной агрессивности. Однако сама эта агрессивность (остаточный милитаризм) находится в состоянии "полураспада". Чем конкретнее звучит формулировка социологического вопроса, чем дальше она отходит от традиционных клише советской пропаганды, тем более спокойны реакции российских респондентов. Например, в отличие от вышеприведенной формулировки вопроса ("политика расширения НАТО на Восток"), ответы на вопрос: "Представляет ли НА ТО сейчас угрозу для России ?" распределились иным образом: "да" сказали лишь 32% опрошенных, "нет" — уже 49%. Другими словами, преобладает сдержанное, дистанцированное, настороженное, но отнюдь не агрессивное отношение к НАТО1.

Причина устойчивости антизападнического мобилизационного синдрома заключается в том, что, несмотря на разложение армии и милитаристского комплекса, замены им нет. Сохранение старой институциональной системы препятствует возникновению других представлений об армии и ее отношениях с обществом, блокирует возможности рецепции других институциональных моделей, парализует даже саму идею другой концепции вооруженных сил, как показывает судьба всех разговоров о военной реформе. Интересы раздутого генеральского корпуса, нуждающегося в соответствующих частях и должностях, боящегося любых изменений, а потому всеми силами держащегося за консервативную, по существу — все еще советскую, военную доктрину, провоцирующую

1 Вступление России в НАТО готовы поддержать 35%, против этого — 47% опрошенных (март 2003 г., N=1600 человек). Ср. с приводившимися выше ретроспективными оценками "неизбежности" Второй мировой войны.

войны и кризисное состояние в стране, чтобы сохранить финансирование и кадровую структуру армии, являются сегодня одной из главных причин внутреннего политического паралича, отсутствия значительных изменений, неудачи модернизации России уже в посткоммунисти-ческое время.

Но было бы неправильным думать, что только генералитет, офицерский корпус или предприятия, входящие в систему ВПК, заинтересованы в поддержании нынешней модели отношений армии и общества. О том же свидетельствует готовность большинства россиян одобрить увеличение военных расходов, несмотря на довольно плачевное состояние государственного бюджета. Как полагают опрошенные, плоха не сама модель армии, а нынешние условия ее реализации. Поэтому в 2000—2001 гг. 55—60% опрошенных считали, что армия сможет их защитить в случае реальной военной угрозы со стороны других государств1.

Общественное мнение об армии и ее реформе.

До определенного времени опросы показывали очень высокий уровень поддержки идеи реформирования армии и перевода ее на контрактную основу ("за" профессиональную армию в 2001 г. выступали 84% россиян). В качестве первого этапа реальной военной реформы обществом высоко поддерживалась идея введение альтернативной гражданской службы. Но принятие генеральского варианта закона об альтернативной службе, не просто удлинявшего вдвое сроки прохождения этой службы, но ставящего "отказника" в заведомо более тяжелые условия фактического отбывания "наказания" за уклонения от службы в армии, к тому же требующего от "альтернативщика" пребывания в казармах, а не на социально-гуманитарных работах, привело, как и рассчитывали представители Генерального штаба, к тому, что население вынуждено было отвернуться от альтернативной службы. Новая "концепция" реформы армии, предложенная военным командованием, фактически представляла собой отказ от каких-либо принципиальных изменений (суть сводилась к увеличению к 2007 г. удельного веса "контрактников" до 15% и сокращению общей численности армии). Общественное мнение на

1 На символическую роль армии в современном российском обществе указывает и поразительно высокий процент тех, кто поддерживает идею возвращения в школу в качестве обязательного предмета "начальной военной подготовки" (НВП) — 85%, против — лишь 11%.

это отреагировало довольно ясно: около трети (31%) опрошенных полагали, что это взвешенное и реалистическое решение руководства страны, несколько большее число россиян (39%) считают эту концепцию половинчатым и оппортунистическим шагом, настаивая на том, что нужно всю армию переводить на договорные отношения; и лишь 17% уверены, что это ошибка, нужно оставить все как было, т.е. что армия должна формироваться по призыву. Само по себе это ужесточение репрессивного режима не устраняет понимание населением процесса деморализации армии, роста дезертирства, служебных преступлений и нарушений дисциплины.

В январе 2002 г. 54% опрошенных согласились с тем, что "России следует в ближайшее время увеличить расходы на оборону, может быть, даже в ущерб другим статьям бюджета", 31% были против и 15% затруднились ответить на этот вопрос (N=1600 человек). Через год, в феврале 2003 г., мнения о том, что нужно сделать для того, чтобы улучшить ситуацию в армии, распределились таким образом: 39% полагали, что нужно оставить нынешнюю численность армии и увеличить затраты из бюджета на ее содержание; 24% — сократить численность армии, но затраты на ее содержание увеличить; остальные полагали оптимальным решением либо сокращение численности Вооруженных Сил (при том же бюджетном финансировании — 17%), либо сокращение и численности, и финансирования (9%).

Среди различных "больных" вопросов армии большая часть (43%) назвала социальные проблемы: низкие зарплаты, отсутствие жилья для офицеров, плохие бытовые условия и питание солдат, 20% — низкий уровень боеготовности. Лишь 35% опрошенных настаивали на бессмысленности и опасности самой службы в армии для нынешних солдат-призывников (подневольность службы, война в Чечне, неуставные отношения, призыв в армию студентов).

За реформой армии стоит не просто проблема трансформации и модернизации Вооруженных Сил, а судьба всего тоталитарного порядка, сохранения структур мобилизационно-репрессивного общества. Отсутствие принципиальных политических решений означает, что будет продолжаться связь армии с властными структурами, контроль высшим командованием и Министерством обороны России за политическим руководством страны это неизбежно будет усиливать процессы разложения армии, не имеющей реальных, собственно военных функций и задач, утрату ею морального воинского

духа и дисциплины. Именно это ярко демонстрирует ситуация в Чечне, превратившая регулярные части в банды мародеров, вымогателей и насильников1.

Российская армия как военная машина в настоящее время представляет собой распадающееся2, деморализованное и дезориентированное целое, остатки прежде мощной, привилегированной и замкнутой корпорации, сплоченной сознанием своей исключительности, необходимости и авторитетности в обществе, подкрепленной социальными и материальными благами, интегрированной ясным образом "врага" и образцовостью своей организации. Обремененная пережитками идеологии "великой державы", имперскими традициями, сегодняшняя армия не в состоянии преодолеть институциональную инерцию времен "холодной войны". Огромное количество устаревшего вооружения, предназначенного для военных действий по схемам, основанным главным образом на опыте Второй мировой войны, стратегическое ракетно-ядерное оружие, бывшее главным аргументом в противостоянии западного и коммунистического мира, но теперь совершенно ненужное, военно-морской флот, ставший абсолютно недееспособным в нынешних условиях, дальняя авиация и т.п., оказывают чрезвы-

1 Вся история с полковником Ю.Будановым — командиром танковой элитной части, Героем России, изнасиловавшим и убившим чеченскую девушку в селе, где располагался его полк, воспринимается и официальным обвинением, и общественным мнением в России как типовой случай. Но именно поэтому реакции на это и военных, и самого общества, всячески пытающихся оправдать его, невзирая на очевидность факта преступления и признание самого обвиняемого, показывает, насколько сильно в обществе сопротивление любым попыткам рационализировать роль армии и изменить ее.

2 Только за одну неделю, как сообщала пресса в конце июля — начале августа 2003 г., в армии произошло несколько чрезвычайных происшествий: солдат срочной службы расстрелял двух офицеров; в нескольких регионах горели склады боеприпасов; в Хабаровском крае с территории военной базы "укатился и сошел с рельс" состав с боеприпасами; под Москвой горели танковые ангары элитной Кантемировской дивизии; разбился военный самолет и т.п. Об этих событиях общественное мнение высказывается вполне определенно: это результат халатного отношения к хранению военного имущества, считают 42%; попытки скрыть хищения военного имущества со складов — 31%; следствие старения боеприпасов и отсутствия соответствующей их замены —16 и трагическую случайность — лишь 5%. 0 ситуации в российской армии см. недавний доклад международной организации "Human Rights Watch" — "Больная армия. Проблемы питания и охраны здоровья в российских вооруженных силах" на сайте организации: cHuman Rights Watch//DefendingHuman Rights Worldwide/Poccnfl.htm> от 27/11/2003. С. 1-33.

чайно угнетающее воздействие на современное развитии России1.

Армия как образец закрытой, архаической социальной организации (бюрократии массового монополизированного насилия) может решать только оперативные, текущие задачи. В стратегическом плане она всегда проигрывает и консервирует систему социальных отношений. Российско-советская армия не смогла перейти порог информационных технологий, ибо потеряла приоритеты самой социальной системы. Лучше всего об этом свидетельствует отталкивание от нее молодежи и сохранение ее привлекательности для пожилых: все опросы показывают явное нежелание молодежи служить в армии2. Но именно поэтому оказывается нереалистической и периодически всплывающая в катастрофических видениях журналистов перспектива военного переворота или установления военной диктатуры по образцу латиноамериканской хунты генералов или режима африканских ефрейторов. Попытка уподобить положение и функции российских военных роли и статусу военных в третьем мире едва ли продуктивна. Подобные аналогии не учитывают фазы или особенности модернизации в России.

В историческом и социальном планах это означает, что модернизация по военно-промышленному сценарию, на первый взгляд обеспечивая резкий рывок вперед в развитии страны, до-

стижение ею военно-стратегического равенства сил с ведущими державами, в длительной перспективе оборачивается полным ее поражением, убогой примитивизацией общественных структур, стойкой человеческой деградацией, истощением морального и интеллектуального потенциала страны.

Изменить это положение сегодня нельзя, как невозможно закончить и чеченскую войну. Признание бессмысленности, бесцельности нынешней российской армии (или даже хотя бы нынешней формы ее организации) означало бы крах легитимности всей социально-государст-венной системы. Поэтому единственным внешнеполитическим оправданием ее сохранения следует считать вполне циничный по своему характеру расчет российских политиков на инерцию страха перед дряхлеющей ядерной супердержавой у руководства или населения других стран (и в этом плане — на остатки национального самоуважения у российских граждан). Других оснований для того, чтобы считаться с Россией, сегодня уже не существует1. Этот момент чрезвычайно болезнен для униженного и закомплексованного самосознания российского общества, тяжело и долго переживавшего крах империи. И если у Северной Кореи попытки ядерного шантажа принимает карикатурно-страшные формы, то по отношению к России мир пока еще сохраняет известные прагматически оправданные опасения и давнее уважение перед ее силой.

1 Ярким примером всего этого может служить российский Черноморский военно-морской флот, оказавшийся несколько лет назад предметом ожесточенных словесных столкновений с Украиной, претендовавшей на значительную часть его кораблей, береговых сооружений: ни у той ни у другой страны нет средств для содержания этой массы ржавеющего смертоносного хлама. По точному выражению, этот флот, не выходящий из портов своей дислокации, как "чемодан без ручки", который и тащить тяжело, и бросить жалко. Наилучшим выходом, конечно, было бы утопить его в безжизненных сероводородных глубинах Черного моря, сэкономив тем самым массу денег и людских сил, ибо даже на утилизацию старых кораблей у страны уже нет средств, но положение "великой державы" обязывает к подобным расходам.

2 См.: Общественное мнение — 2002. Ежегодник ВЦИОМ. Раздел: "Армия и общество". С. 119-125.

1 По данным массовых опросов ВЦИОМ, 68% опрошенных говорили о том, что Россия на момент опроса утратила свой статус великой державы (май 2002 г.). "Вернуть статус супердержавы, какой был СССР" — первостепенная задача руководства Российской Федерации, так думал лишь 31% респондентов в июне 2001 г. Тем не менее подавляющее большинство опрошенных считали необходимым заставить другие страны уважать Россию (этот аспект политики В.Путина население расценивает очень высоко, считая главным позитивным достижением за время его президентства). Около половины россиян (46%, опрос 2001 г., N=1600 человек) полагали, что мир не будет уважать нашу страну, если, достигнув высокого уровня благосостояния граждан, она перестанет быть могучей военной державой, чуть больше (51%), были с ними не согласны.