CC BY
49
ЛЮ ГУДКОВ
Массовая идентичность и институциональное насите
Статья перш. Партикуляризм и вытеснения прошлого
Результаты последней волны исследований по программе "Советский человек", прошедшей в августе 2003 г., не содержали каких-либо неожиданностей. Можно говорить лишь о разворачивании, проявлении тех тенденций и закономерностей организации массового сознания (общественного мнения), которые были ранее установлены и описаны в исследованиях ВЦИОМ (теперь — ВЦИОМ-А).
Усиление партикуляризма в структуре массовой идентичности. Хотя общая композиция эт-нонациональной идентичности россиян сохраняется в принципе той же самой, но соотношение элементов и разных планов несколько меняется под воздействием факторов деполитизации и ослабления идентификации с государственной властью, расширением серой зоны существования (негосударственной экономики, приватности и неподконтрольности власти) (табл. 1).
Как видим, самые важные моменты этногосу-дарственной идентификации у россиян остались теми же — история, территория, место рождения, природа, родной язык и государство. Ни
один из них не содержит универсалистских определений в понимании значений "мы": здесь нет отождествлений со всеобщепризнанными знаками или символами позитивных достижений, достоинства, самоуважения, обеспеченности, уверенности в будущем, благополучия (кроме "наше трудолюбие, умение хозяйствовать", которое названо очень незначительным числом респондентов, практически не меняющимся на протяжении многих лет).
Доминируют в этнических самохарактеристиках, если не считать "прошлого", либо локальная идентификация по месту рождения и социализации, либо локальное, ограниченное и замкнутое, освоенное пространство существования, своя территория ("удел", "доля", "судьба" — архаическая основа трибалистской, племенной солидарности), т.е. признаки, которые в социологии называются "аскриптивными", достающимися индивиду с момента рождения, как пол или этническое и семейное происхождение. Несколько отличается от этого мощное чувство массового удовлетворения при мысли об обширности пространства, занимаемого страной. За этим последним привычно
Таблица 1
ЧТО В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ СВЯЗЫВАЕТСЯ У ВАС С МЫСЛЬЮ 0 ВАШЕМ НАРОДЕ?
(в % от общего числа опрошенных, ранжировано по 2003 г.)
Вариант ответа 1989 г. 1994 г. 1999 г. 2003 г.
Наше прошлое, наша история 26 37 48 48*
Место, где я родился и вырос 38 41 35 43
Земля, территория, на которой мы живем 12 25 26 32
Родная природа 15 18 18 23
Государство, в котором я живу 27 18 19 22
Язык моего народа 22 19 17 19
Наши песни, обычаи, праздники 14 17 19 16
Душевные качества моего народа 14 16 19 15
Великие люди моего народа 8 10 14 14
Наша вера, религия 3 8 7 9
Наша военная мощь 2 5 7 8
Наше трудолюбие, умение хозяйствовать 5 6 10 7
Родные могилы, памятники 6 9 7 7
Знамя, герб, гимн 5 2 3 4
* Здесь и ниже в таблицах жирным шрифтом выделяются значимые изменения.
подразумеваются неведомые богатства, предмет "вожделения" других стран, что, соответственно, в собственных глазах россиян повышает ценность "нас” как коллективной целости. Громадность территории, представимая только в виде геополитических размерностей (взгляд на страну на карте мира), никак не связана со структурой актуальных интересов индивидуального существования, выживания, достижения благополучия и т.п. — эти представления вне плана прагматических соображений и действий, они соотносятся лишь с воображаемым театром персон или сил высшей власти, представляющих свою страну в ряду других государств, в первую очередь враждебно настроенных к России или дружеских, союзнических.
В сравнении с предшествующим замером 1999 г., существенно, т.е. больше величины статистически допустимых стандартных отклонений, увеличился удельный вес таких вариантов ответа, как "место рождения" (+8 пп.), "родная природа", "наша земля" (+5-6 пп.) и незначительно уменьшился вариант "душевные качества моего народа" (—4 пп.). Если же брать весь период исследований (1989—2003 гг.), то картина усиления партикуляристских значений в самоидентификации приобретет выразительную яркость и контрастность.
На краях устойчивого основного массива мнений выделяются некоторые подвижки у численно небольших групп респондентов, характеризующихся различием взглядов: уменьшилась показная идентификация с государством с 27 до 22%; выросли на 6 пп. "великие люди моего народа" (с 8 до 14%), а также, в том же объеме, — наши "вера, религия" и "военная мощь" (на 6 пп.)1. Незначительность объемов групп, декларирующих свою приверженность подобным символическим комплексам, свидельствует о том, что речь в данном случае идет не об альте-ративных вариантах и самохарактеристиках, а только о нюансировках общего набора важнейших представлений, дополнительных семантических красках, акцентируемых, как правило, более образованными и "продвинутыми" опрошенными, подчеркивающими необходимость своего особого отношения к банальностям общепринятых значений коллективного.
Тем самым в массовом сознании связываются самые дальние уровни представлений: непосредственно знакомый, локальный, и дальний, отвлеченный, школьно-идеологический или масском-
1 Разотождествление с государством не обязательно может означать "либерализацию" сознания и большую склонность к "демократии". Это может быть и усилением критической дистанции по отношению к этому государству, ностальгией по советскому порядку.
муникативный, что позволяет перенос на символический уровень отношений и представлений, предписываемых в полутрадиционных средах — семейно-родственных, соседских, аффективных, "гемайншафтных", не подлежащих рационализации и рефлексии. Формы ценностной тавтологии, рождающей теплое чувство близости самому себе ("родная природа”, родина, детство), лишь закрепляют подобные связи разнородных значений. Подчеркнем, все названное представляет собой чисто партикуляристские символы коллективного множества или, в меньшей степени, указания на средства ритуальной организованности целого (праздники, песни, обычаи, могилы, памятники и т.п. знаки)'. Здесь нет и намека на возможности новых ценностей или возникновение принципиально других отношений (что-то вроде "нового человека", "новой Европы" или хотя бы "нового курса", "фронтира" и т.п.).
Посмотрим, из чего состоят апелляции к истории или в чем заключается роль прошлого. Здесь точно так же очень мало значимых изменений, если сопоставлять их с данными предыдущих замеров. Дефицит позитивных ценностей и достижений, свидетельств принципиальных изменений к лучшему 2, более того, отсутствие каких-либо институциональных гарантий прогресса в сфере экономики оборачивается переносом позитивных значений коллективного целого ("Россия") на фиктивное прошлое, идеализацией его по тем же самым схемам, что были разработаны и отчасти приняты массовым сознанием в советское время. Другими словами, как об этом уже не раз писалось в публикациях ВЦИОМ, прошлое наполнено и структурировано ключевыми моментами легенды великодержавной власти и ее культуры. И география, и история в массовом сознании наполнены образами государственной власти.
Итак, основания для национальной гордости (табл. 2) заданы победой в Великой Отечественной войне и другими немногими атрибутами СССР
1 Ситуация, отраженная в старом анекдоте еще брежневских времен, когда иностранец (японец!) на вопрос, что ему больше всего понравилось в нашей стране, ответил: все естественное, природное, органичное: просторы, реки, дети, — короче, все, что не сделано вашими руками.
2 Прежде всего материального положения дел в семье, поскольку именно изменения в этой области социальной жизни означали бы и для специалистов, и для обывателя реальную и коренную трансформацию функционирования основных социальных институтов. Рост частного благосостояния — это не увеличение подачки госбюджета на социальную сферу, а опосредованное выражение успешности проведения реформ, их мера. Пока же эти показатели при всех своих колебаниях еще не вернулись на уровень начала 1990-х годов. Другими словами, события последних десяти лет не затрагивали реальный институциональный базис общества. Можно сказать, что так или иначе государство не намерено ничего менять в принципах социальной политики.
Таблица 2
ЧТО ВЫЗЫВАЕТ У ВАС ГОРДОСТЬ В ИСТОРИИ НАШЕЙ СТРАНЫ? (в %)
Вариант ответа 1999 г. 2003 г.
Победа в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. 86 87
Ведущая роль в освоении космоса 60 59
Достижения российской науки 52 51
Великая русская литература 46 48
Моральные качества русского человека— простота, терпение, стойкость 45 44
Борьба с татаро-монгольским игом, защита Европы от нашествия с Востока 22 35
Великие русские путешественники 33 33
Слава русского оружия 35 33
Превращение страны после революции в одну из ведущих промышленных держав в мире 42 32
Подвижничество русских святых 10 14
Дух русской вольницы, свободолюбие 12 14
Авторитет русской интеллигенции 12 11
Передовой строй, советское бесклассовое общество 14 13
Перестройка, начало рыночных реформ 2 8
Ничего не вызывает 2 2
как великой державы, прежде всего, конечно, космосом и "наукой" — гражданскими синонимами ВПК, великой литературой, состав которой, впрочем, в массовом понимании не выходит за рамки списка писателей XIX в., вошедших в школьную программу 1, а также эмблема-
1 Собственно, именно на такое, максимально допустимое, ценностное снижение социальных и моральных представлений и ориентируются те, кто занят сегодня идеологическим и пропа гандистским обеспечением массовой поддержки власти. Задача российских политтехнологов сводится к систематической три виализации, определению того ценностного и смыслового ми нимума, которое позволяет массе "понимать" действия властей. Популизм и демагогия становятся необходимыми для высшей власти, когда она утрачивает собственно политические цели. Ср. характерный пример нынешнего новояза при характеристике "русского народа": "...в обычном понимании русского народа:
Пушкин плюс Вооруженные силы”. (Русский журнал. Война и учеба. М.: Русский институт, 2003. С. 41.) Если отвлечься от
внешней эффектности этой хлесткой фразы, то суть сказанного сводится к подмалевке довольно гнусной самой по себе старой
имперской идеологии нации. Учтем, однако, что это говорится в
начале XXI, а не XIX в. Ср., например, то как К.Бергхан, характеризуя самодовольство немецкого бюргера, после франко-npyG ской войны, писал об этих временах: “Немецкий император на троне, немецкие классики в шкаф/ Ißerghahn K.L. Von Weimar nach Versaille: Zur Entstehung der Klassik-Legende im 19. Jahrhundert// Die Klassik Legende. Frankfurt a.M., 1971. S. 72. Подробнее
об этом: Дубин Б.В., Зоркая Н.А. Идея "классики" и ее социальные функции // Проблемы социологии литературы за рубежом. М.: ИНИОН АН СССР, 1983. С. 40-82.
тическими достоинствами "национального характера" русских, сводящимися к комплексу позитивных оценок пассивности, подчинения, зависимости, покорности — этого суррогата национальной "морали". Важное место занимает также и героика времен русской колонизации и расширения границ имперского государства — исторические рассказы о деяниях русских путешественников и первопроходцев (от Ермака или С.Дежнева до
В.Беринга, Ф.Крузенштерна, П.Семенова-Тяныианского или Н.Миклухо-Маклая) или еще более старый национальный миф о России как щите против монгольских орд и татарских набегов, родившийся в первой трети XIX в. и кочующий по всем странам Восточной и Центральной Европы и т.п.
Тем самым сочетаются два плана сознания: поданной в героическом ключе истории державной власти и расширения империи, государства, создающего и механически (принудительно) удерживающего все общественное целое (собственно это и ставится символом коллективной идентичности), с одной стороны, и совокупности партикуляристских средств и ценностей пассивного сопротивления репрессивной власти, выжимающей из населения "излишки" средств существования, вымогающей восторг и уважение, — с другой.
Отметим также, снижение значимости идеологии собственно советской модернизации (почти на четверть — с 42 до 32%), а также еще две не слишком заметные подвижки: неожиданный рост позитивных значений недавних событий — перестройки и гайдаровских реформ (впрочем, в очень маленьких группах — с 2 до 8%) и более понятное и ожидаемое усиление искусственного традиционализма, подчеркивание русской "духовности", соборности, роли русских святых (с 10 до 14%). Все они, несмотря на явное различие позиций опрашиваемых, указывают общую направленность — эрозию советских государственнических взглядов.
Перенос в прошлое позитивных значений национального, тех достижений, которые выступают в качестве символов величия державы (государственного народа), означают зияющую пустоту значений актуального и современного. Зоны позитивных самоопределений кончаются вместе с эпохой "холодной войны" (т.е. представляют собой вытеснение множества негативных характеристик настоящего положения дел в стране, которые вышли на первый план в конце 1980-х годов, когда мы только начинали свои исследования общественного мнения), а открываются периодом формирования идеологии национальной культуры, пусть даже в ее имперском
Таблица 3
ЧТО ВЫЗЫВАЕТ У ВАС СТЫД В ИСТОРИИ НАШЕЙ СТРАНЫ? (в %)
Вариант ответа 1999 г. 2003 г.
Великий народ, а живем в бедности и вечной неустроенности 79 78
Грубость нравов, хамство, неуважение друг к другу 45 52
Разрушение СССР 48 41
Репрессии, террор, выселение народов в 1920-1950-е годы 34 39
Наша косность, лень, инертность 24 34
Хроническое отставание от Запада 31 32
Дух рабства, наследие крепостничества, привычка к подневольному труду 17 23
Ограниченная, некомпетентная, корыстная власть 34 20
Гонения на православную церковь, преследование верующих других конфессий 21 18
Военные поражения России 16 16
Стремление навязать силой другим странам свой строй 15 9
Национальное высокомерие, шовинизм, антисемитизм, ксенофобия 7 5
варианте и версии. Напротив, сфера современного, нынешнего, содержит наиболее фрустри-рующие моменты противоречивого национального самовосприятия (табл. 3).
То, что вызывает у россиян чувство стыда, что они могут лишь назвать, но не объяснить себе, что требует внутреннего самооправдания перед неопределенным, но значимым воображаемым "Чужим" (а именно такова конструкция "нечистой национальной совести", состав комплекса ущемленности и неполноценности) представляет собой оборотные стороны тех значений, которые служат основанием национальной гордости: торжество авторитарной государственной власти, внешне ничем не ограниченной в своих проявлениях, наводящей "порядок", внушающей страх и трепет у своих и чужих. Общественное мнение смутно ощущает взаимосвязь между административным произволом (плохо понимаемой политикой властей или ее несоответствие массовым ожиданиям) и диффузной агрессивностью в быту, в повседневной жизни, с грубостью человеческих отношений, столь же обычной как у начальства разного рода, так и у подчиненных, некультивированностью нравов и образа жизни. Бедность, в смысле дикость, присущая казарменной или фабрично-слободской жизни, коммунальной непритязательности быта, сегодня воспроизводится в стертой форме: в виде ограниченности запросов, позитивной ценности терпения по отношению к репрессивной среде, в которой существует человек. Связь между этими значениями не рационализирована и даже непроблематизирована в общественном мнении, хотя в чисто риторическом виде подобные формулы ("рабский народ, все готов снести", "страна рабов, страна господ", "холопская страна, сверху донизу — одни рабы" и т.п.)
давно, еще в XIX в., стали расхожими выражениями, общеизвестными ярлыками национальных свойств, но всерьез не принятыми, не проработанными массовым сознанием, отторгаемыми им.
Первоначальные переживания, вызванные крахом и распадом СССР, сегодня становятся заметно слабее (—7 пп.), точно так же, как и патерналистская зависимость от власти, переживания по поводу ее характера, ее "испорченности", "эгоизма" и коррумпированности. Все большее число людей перестают видеть в ней всемогущую инстанцию, ответственную за все, а потому считающуюся причиной всех нынешних бед (обличения, негативные установки по отношению к власти снизились на 14 пп., т.е. почти на треть, с 34 до 20%). За эти же четыре года на 5—10 пп. выросла доля негативных оценок моральных составляющих "нашего народа" — чаще стали называться "лень, косность”, "дух рабства", традиции крепостничества, грубость нравов и т.п. Подобный критицизм людей по отношению к самим себе как "народу", лишенный какого бы то ни было потенциала активности, действия, внутренней работы (напротив, эти качества берутся как природные, безличные и асоциальные, тотально приписываемые респондентами "нам всем") представляет собой разновидность социального и культурного мазохизма (или садомазохизма). Но как и любой другой "невроз", он оказывается совершенно непродуктивным. Сегодня, благодаря многолетним наблюдениям, это видно со всей отчетливостью. (Под "продуктивностью" понимаются потенции интеллектуальной и моральной рационализации постсоветского общества и человека, саморефлексия человека в обществе, так, как это было, например, в послевоенной Германии.) Функциональное
значение этого пассивного самопоношения, как и у настоящего мазохиста-невротика, заключается в поддержании своеобразного баланса самооценок и целостности самоидентификации, обеспечиваемой сменой, игрой значимых точек зрения на коллективное целое, с которым отождествляется массовый человек. Как бы ни множились эти возможные точки зрения (самооценки в перспективе воображаемого и значимого Другого), типологически они сводятся к нескольким фокусам или перспективам идентификации: взгляд на все целое (на себя как часть целого) с "высшей" точки зрения, которая воплощает в себе позицию власти, руководства, взгляд со стороны с точки зрения западных стран, где жизнь абсолютного большинства граждан вполне благополучна, спокойна, безопасна, защищена традицией и законом от произвола властей (так, разумеется, в понимании российского обывателя); и, наконец, никогда не артикулируемая, но всегда реально присутствующая в социальных взаимодействиях перспектива оценок происходящего "снизу", исходя из интересов отдельного, изолированного и повседневного человека. Тем самым всегда сохраняется возможность (но только, когда разговор идет в общем и целом, т.е. имеет отношение к предельным для массового сознания уровням общности) обвинить в своих бедах и неустроенности жизни "их" — "власти", "правительство", прежнего "президента" и т.п., сводя необъяснимые причины конфликтной ситуации к персонифицированной злой воле первых лиц в государстве !. Все то, что относится к конкретной области собственных забот и интересов частного человека, представляет собой рассыпанную мозаику частных оценок и реакций, принципиально не подлежащих систематизации или упорядочению.
Более сложная, амбивалентная фигура или композиция "Запада" в качестве элемента системы национальной идентификации может иметь как
1 Ср. массовое объяснение причин развала СССР в 1991 г. или конфронтации между Верховным Советом РСФСР и президентом Б.Ельциным в октябре 1993 г. эгоизмом и мелкими интригами высших действующих лиц (М.Горбачева, Б.Ельцина, А.Руцкого, Р.Хасбулатова и пр.). Такие же трудности возникают перед массовым сознанием при объяснении причин чеченской войны или ее затягивания. Если в первые недели виновником происходящего считался прежде всего Д.Дудаев, и почти сразу же, буквально через два месяца, Б.Ельцин и российские генералы, то спустя несколько лет объяснение приобрело туманную форму "тем, кому это выгодно", “кто наживается на этой войне". Партикуляристское сознание не может выйти из круга частных, персонифицированных связей и объяснений — нет обобщенных образцов или моделей действия и его объяснения, нет других оснований для понимания социальной солидарности, взаимных интересов, учета различных сил и использования ресурсов многих людей и сторон.
позитивные значения полноты недостижимых для России ценностей (когда с "Западом" соединяются значения частной жизни, то, что отсутствует "у нас"; только так и возможна критическая оценка действий властей), так и негативные, когда Запад в соответствии с риторикой закрытого общества, советского времени, расценивается как угроза России, враг, стремящийся либо уничтожить ее, либо прибрать к рукам ее богатства. Вполне возможно, что в эти сказки массовый человек слабо верит (как и вообще исходящей от официальных инстанций безальтернативной информации), но охотно пользуется этими конструкциями для самооправдания и обеспечения определенного равновесия представлений о реальности, снятия травмирующих собственные самооценки обстоятельств "почему у них все хорошо, а у нас так плохо". В данном случае для нас важно лишь подчеркнуть медиаторную роль представлений о "Западе", согласующих некоторые идеологические связи между отношением к властям и представлением о национальном целом, о себе как "обществе-государстве". На уровне повседневности, частных проблем существования людей, поведения, взаимодействия со своими обычными партнерами (домашними, друзьями, начальством, товарищами по работе и пр.) представления такого рода не спускаются, ибо там они получают совершенно другую тональность оценки: появляется возможность судить о них не с позиций "всеобщего блага", а исключительно с точки зрения позитивно-потребительских характеристик, уничтожающих идеологические значения целого. В таком случае общество (население подданных) не выглядит как жертва "оккупационной" жестокой власти. И человек, и власть в этом плане лишь проекции, разворот одного социального состояния и организации одного типа, одного типа человека и производного от него или коррелятивного с ним социально-государственного режима.
Единственной легитимной инстанцией, ответственной за самосохранение и благополучие целого (так называемые "интересы государства", "интересы общества", "национальные интересы"), считается высшая власть, действия которой оцениваются всегда двойственно и противоречиво, поскольку оценки власти в по-прежнему закрытом и авторитарном по стилю государственного управления обществе могут исходить только из двух разных оснований: символического представительства целого и прагматических суждений об эффективности и целесообразности соответствующих политических действий руководства. Поэтому общественное мнение стремится расщепить представление о руководстве, наделяя подчиненных
исполнителей негативными качества и мотивами, для того, чтобы сохранить за высшим уровнем полноту достоинств целого, изолировав "царя" от ответственности за состояние дел. Совмещение в одном лице двух ценностных планов делает пирамиду власти в ее высшем звене крайне неустойчивой, что грозит носителям власти утратой легитимности и отказом от массовой поддержки и признания (как эго было в случае с Б.Ельциным). Поэтому огромные усилия аппарата (администрации нынешнего президента) направлены на то, чтобы изолировать эти уровни представлений о власти, не дать возможности пробоя, установления связей между соответствующими инстанциями. Сегодняшняя цензура, лишенная идеологической определенности, и ведомства государственного надзора, контроля за СМИ разных уровней не ищут какой-либо содержательной, конкретной крамолы в соответствующих каналах или средствах коммуникации, а блокируют саму возможность рационализации происходящего, обсуждения, комментариев своих действий, появления нежелательных точек зрения на происходящее, лишая возможности функционирования сам влиятельный канал или популярную газету. Имеет место не запрещение информации о нежелательных фактах, событиях, обстоятельствах поведения той или иной персоны, а нейтрализация соответствующего контекста, анализа, интерпретации. То же самое можно сказать и
о действиях ФСБ или прокуратуры, возбуждающих дела, чья судебная перспектива, с юридической точки зрения, крайне сомнительна. Но в данных условиях вполне достаточно "открыть дело", изолировав его фигурантов от среды и возможностей действия.
Другими словами, схематически "гордость" и "стыд" (как разные плоскости смысловых конфигураций национальной идентичности) представляют разные системы социальной и культурной репродукции, поскольку они воспроизводятся разными социальными институтами (официальный корпус значений, т.е. "гордости", задан прежде всего соответствующими формальными институтами, функциональными ведомствами, в том числе образования и пропаганды; неофициальный, "стыд" — повседневными рутинными отношениями, неформальными структурами), предполагают разные механизмы передачи и, соответственно, играют разные функциональные роли. Их соотношение поэтому так и важно для понимания состояния общественного мнения, поскольку те или иные подвижки в диспозиции указывают на возможности или невозможность групповой дифференциации, связи их с групповыми интересами и степенью их артикуляции.
Госбезопасность и социальная амнезия. Еще
один момент, заслуживающий комментария, связан с взаимообратной зависимостью значений обобщенного "мы" (в негативной проекции), отставания от Запада и неожиданной актуализации памяти о массовых репрессиях, о ГУЛАГе, крайне редко всплывающей в массовом сознании, ибо сегодня среди образованной публичной элиты нет тех сил, которые заставляют, принуждают, навязывают обществу необходимость думать о прошлом как о причине нынешнего неблагополучия. Особенности социально-государственной системы советского типа остались непроблематизированными и абсолютно непонятыми массовым сознанием, а стало быть, ни у массы, ни у элиты нет выбора, нет других ориентиров, с которыми они могли бы соотноситься в своих политических определениях. В этом плане массы и элита сливаются, хотя по знаку оценки или отношения ко всему, что связано с органами безопасности, ГУЛАГом, репрессиями, есть некоторые расхождения (табл. 4).
Как видим, сравнительно небольшие и примерно равные массивы опрошенных, каждый из которых не превышает трети взрослого населения страны, обладают определенным мнением или отношением к органам госбезопасности. Первая группа, позитивно оценивающих чекистские органы, является хранителем советских представлений, среди них больше людей пожилых и малообразованных, но есть небольшая и выраженная группа левой молодежи. Вторая — это люди среднего возраста и более образованные. Более трети опрошенных дают смутные и неопределенные по знаку оценки либо вообще затрудняются с ответом, или не имеют каких-либо мнений на этот счет. Такая структура распределений мнений, как это следует из опыта социологических опросов во ВЦИОМ, свидетельствует об отсутствии в обществе выраженных сил и определенных позиций, следов интеллектуальной и моральной работы над прошлым. Характерно поэтому, что всякого рода указания на то, что В.Путин работал в КГБ и, стало быть, на нем должна лежать печать личной ответственности за преступления, совершенные руками этого ведомства, от которого он никогда не открещивался и не дистанцировался, никак не волнует подавляющее большинство россиян, остающихся в целом совершенно равнодушными к этим вопросам.
В еще большей степени положительное советское отношение к "органам" переносится в 1920-е годы (декабрь 1997 г., "Экспресс"), когда, по мнению опрошенных, речь еще не шла о массовых репрессиях и преступлениях чекистов
КАКИЕ МЫСЛИ ВОЗНИКАЮТ У ВАС, КОГДА ВЫ СЛЫШИТЕ О КГБ? (в % от общего числа опрошенных, июль 2000 г., N=1600 человек; сумма ответов превышает 100%, поскольку опрошенные могли дать несколько вариантов ответов)
Позитивные ассоциации % Негативные ассоциации %
Защита интересов государства, охраны государственных тайн 22 Массовые репрессии, 1937 г. 22
Профессионалы, умные люди, дураков там не держат 12 Слежка за людьми, доносы, доносчики 19
Таинственная, секретная организация 11 Чистки, расстрелы в годы гражданской войны 10
Борьба с коррупцией в брежневские и андроповские годы 8 Преследования инакомыслящих, диссидентов 9
Честные порядочные люди 7 Провокации, теракты 3
Другие положительные высказывания 5 Другие отрицательные высказывания 8
Ф.Дзержинский 4 Л.Берия, Н.Ежов, Г.Ягода 11
Неопределенные по интонации и оценке 19
Затруднились с ответом 17
сталинского времени. На вопрос: "Знаете ли Вы, чем занималась ВЧК?" — ответы распределились следующим образом: "борьбой с преступностью — бандитизмом, спекуляцией, воровством" (42%); "борьбой с противниками советской власти, контрреволюцией и саботажем" (40%); "политическим террором; репрессиями против инакомыслящих" (22%); "решением проблемы беспризорников, бездомных детей" (13%, явные следы фильмов и книг о добром и пламенном аскете Ф.Дзержинском); это — "политическая полиция, тайная полиция советских времен" (12%); "контрразведкой" (9% — опять таки следы рецепции советских сериалов о чекистах); "разведкой" (8%); "восстановлением народного хозяйства после революции и гражданской войны" (5%). Суммируя "негативные" высказывания о ВЧК, мы получаем те же доли населения — 20—30%, что и в таблице 4.
Массовые репрессии, годы сталинского террора мало кто в России расценивает в качестве событий, определивших судьбу страны в XX в. Приведем некоторые примеры подобного рода в опросах ВЦИОМ.
В ноябре 1989 г. ("Новый год") на вопрос о самых важных событиях, определивших судьбу страны в XX в. (СССР, России), мы получили следующий перечень: победа в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. (69%); Октябрьская революция 1917 г. (58%); смерть В.Ленина (42%); Чернобыль (41%); полет в космос первого (советского!) космонавта Ю.Гагарина (31%), сталинские репрессии 1930—1950-х годов (29%), начало перестройки (26%) и т.д. Это было сочетание советских символов брежневского "застоя" и новых времен, связанных еще с надеждами на реформирование социализма и критикой сталинизма. В дальнейшем, хотя общий порядок символических событий оставался примерно тем же, значимость символов социализма, равно как и
важность дискуссий о массовых репрессиях, год за годом падала, вытеснялась из общественного сознания.
1994 г. ("Советский человек", вторая волна). Главные события в истории нашей страны: победа в Великой Отечественной войне (73%); Октябрьская революция 1917 г. (49%); распад СССР (40%); Чернобыль (34%); полет Ю.Гагарина (32%);. война в Афганистане (24%); Первая мировая война (19%); репрессии 1930-х годов (18%) (в первой волне "Советского человека" этот вариант ответа в списке был назван 31% и занимал 6-й ранг по частоте упоминаний); начало перестройки (16%); коллективизация (8%); конфронтация Верховного Совета и президента в октябре 1993 г. и путч ГКЧП в 1991 г. (по 7%); реформы Е.Гайдара (6%); падение Берлинской стены, крах соцлагеря (6%); XX съезд КПСС (5%).
Июль 1998 г. (N=1600 человек): "Что бы Вы назвали самым трагическим событием XX века?": Вторая мировая война (35%); война в Чечне (13%); Чернобыль (9%); война в Афганистане (5%), развал СССР и Октябрьская революция (3%); экономические проблемы России (1%); путч 1991 г. (1%); перестройка, падение коммунизма (1%); атомная бомбардировка Японии (2%); гибель "Титаника" (1%); распространение СПИДа (1%); сталинские репрессии (0,5%).
Январь 1999 г. ^ =1600 человек). Главные события в истории XX столетия: Великая Отечественная война (36%); Октябрьская революция 1917 г. (19%); горбачевская перестройка (14%); первый полет в космос Ю.Гагарина (8%); ельцинские реформы (7%); Чернобыль (6%); сталинские репрессии (2%); Первая мировая война (2%); хрущевская оттепель (1%).
Август 2003 г. (N=2000 человек, "Советский человек", четвертая волна). Самые значительные события XX в. в нашей стране: Великая Отечественная война (78%), полет Ю.Гагарина
(50%); распад СССР (42%); Октябрь 1917 г. (40%); Чернобыльская катастрофа (35%); война в Чечне (31%); война в Афганистане (23%); перестройка (21%); репрессии 1930-х годов (17%); Первая мировая война (14%); смерть И.Сталина (13%); избрание президентом В.Путина (11%); августовский кризис 1998 г. (8%); путч 1991 г. (7%); коллективизация (6%); события октября 1993 г. (4%); реформы Е.Гайдара (4%); XX съезд КПСС (3%); создание соцлагеря в Восточной Европе (3%); падение Берлинской стены, крах соцлагеря (3%); первые многопартийные выборы в декабре 1993 г. (1%).
Внимание к проблеме террора исчезло вместе с ослаблением критики И.Сталина, ведущейся в первые годы перестройки в духе "социализма с человеческим лицом", и видевшей в нем паро-ноидального диктатора и почти единственного инициатора массовых репрессий. Эта критика не вышла за рамки верхушечной борьбы разных фракций номенклатуры, использующих тему репрессий с целью дискредитации своих противников и отстранения их от власти. "Сталинизм" рассматривался преимущественно как извращение "ленинских норм социализма", а "злоупотребления властью того времени" служили в значительной степени инструментом критики наиболее консервативной части советской номенклатуры, стремления более либеральной и молодой части высшей бюрократии, возглавляемой М.Горбачевым, отодвинуть старые кадры от власти, но не менять систему по существу. Далее эта линия была продолжена Б.Ельциным, который сам лично был настроен, видимо, определенно антикоммунистически, но склад его мышления, сознание и опыт советского функционера вынудили его искать опору среди тех, кто собственно и представлял собой институциональные структуры террора — политической полиции, армии и пр. Образованная же часть общества (бюрократия, гуманитарная элита) никак не была заинтересована в разработке этой проблематики, ибо весь тип ее мышления, этос бюрократического служения были связаны с защитой власти, пропагандой, легитимацией коммунистического режима. Поэтому нелепым было ожидать, что эта среда в целом способна на коренной пересмотр прошлого или углубленное изучение природы советской системы. Считанные единицы социальных историков и социологов продолжали изучение данной тематики. Нельзя сказать, чтобы в России совсем не было исследований на эти темы. Их мало, но они есть, и симптоматично, что проводятся они большей частью вне рамок государственных академических институтов, преимущественно обществен-
ными организациями, например, "Мемориалом", или отдельными исследователями при поддержке западных фондов. Во всяком случае, это капля в море, в сравнении с тем, что делалось в Германии.
Фактически критика прошлого и анализ феномена ГУЛАГа закончились сразу после провалившейся попытки "суда над КПСС", который замысливался сторонниками Б.Ельцина чем-то вроде нового "Нюрнбергского трибунала", но обернулся жалким конфузом обвинителей, оказавшихся в принципе не готовыми связывать массовые репрессии и террор с конститутивными особенностями советского общества как общества тоталитарного. Не было заявлено ни достаточно ясной моральной, ни интеллектуальной позиции, с которой можно было бы судить о прошлом. Именно поэтому вскоре после 1993 г. (после резкой конфронтации Б.Ельцина и сторонников сохранения советской системы, "расстрела Белого дома") в обществе, даже среди политически ангажированной его части, быстро распространились настроения "хватит, надоело слушать о сталинизме", а попытки продолжать дискуссии об ответственности коммунистов и номенклатуры за преступления прежнего времени были объявлены "новыми чистками" и "охотой на ведьм". На этом дело и закончилось.
Нельзя сказать, чтобы люди ничего не знали о репрессиях или не имели определенного к ним отношения. Но чтобы оно могло быть высказано, необходимы сильные раздражители, способные вывести эти представления из-под мощного пласта инертных страхов и запретов. Попытки некоторых агрессивных русских националистов, в которых превратились прежние коммунисты, представить репрессии как выдумку или ложь, распространяемую демократами и махровыми антисоветчиками, вызывает массовое неприятие, если судить по нашим исследованиям. Такие взгляды были поддержаны явным меньшинством: число "истинных сталинцев", отрицающих саму проблему ("сталинские репрессии — это миф, который раздут некоторыми средствами массовой информации") составило лишь 8% (июль 2000 г., N=1600 человек), несколько больше опрошенных акцентировали то, что "репрессии касались, в основном, действительных врагов народа" (10%). Примерно столько же заявляли (в духе ранней хрущевской критики сталинских "перегибов"), что "репрессии были связаны с чистками в партии" и "коснулись в основном политических верхов" (14%). Однако подавляющее большинство опрошенных утверждали, что 1930-е годы "были годами массового террора против всего народа нашей страны" (58%).
Некоторые представления о том, что думают люди о масштабах жертв этих репрессий, мы получили еще в 1991 г. (март, N=2110 человек). На вопрос: "Как Вы думаете, сколько примерно людей было репрессировано в 1920—1950-х годах в СССР?" — самая большая группа ответила "не знаю" (34%); "миллионы" ответили еще 21% респондентов; "десятки миллионов" полагали 18% опрошенных. Но вместе с тем значительное число респондентов существенно занижали число пострадавших в ГУЛАГе: "десятки и сотни тысяч" называли 19%, на порядок меньше ("тысячи людей") — 6% и 2% полагали, что немногие "сотни людей". Что "не было незаконных репрессий", утверждал явно маргинальный 1% опрошенных. Примерно такое же число людей, занижающих масштабы проблемы, было зафиксировано и пятью годами позже, в июле 1996 г. (N=2404 человека). С позицией, заданной в вопросе "Масштабы массовых репрессий во времена Сталина сильно преувеличены?" — "полностью" или "в основном" были согласны 29% опрошенных, но возражали в той или иной степени 43% и 28% затруднились ответить.
Есть несколько объяснений этой потери памяти по отношению к ГУЛАГу и событиям того времени: массовым репрессиям, принудительной коллективизации, заключением в лагеря после плена или из-за опоздания на работу и подобным мелким административным правонарушениям. Травмирующие события вытесняются из коллективной памяти, если они не получают соответствующей коллективной оценки и не вписываются в структуру массовой, можно сказать, национальной, идентичности. С ними происходит примерно то же, что и с памятью о стихийных катастрофах и бедствиях — следы их исчезают уже в следующем поколении, если, конечно, они не подвергаются религиозно-этичес-кому осмыслению в качестве меры наказания или средства испытания.
Массовое отношение к сталинским репрессиям в России сочетает в себе черты восприятия их как стихийного бедствия и как привычного произвола патерналистской власти по отношению к зависимому от нее и безропотному населению. Именно из-за своей "привычности" (длительности) произвол оказывался труднообъяснимым для абсолютного большинства населения. В отличие от нацистской Германии, где объектом репрессий оказывались группы с четко определенными этническими или социальными признаками, в СССР жертвой террора могли быть любые группы и категории населения — от крестьян до высших чинов партийно-государствен-ной номенклатуры (у последней вероятность
быть "стертой в лагерную пыль" была даже значительно выше, если учитывать количество жертв террора в пропорции к численности разных групп населения).
Конечно, масштабы произвола в 1930—1950-е годы выходили за рамки "обычного" советского уровня государственного насилия, но степень этого обострения никак не влияла на способность населения к пониманию причин возникновения террора и логики репрессий. Массовому сознанию они представлялись столь же иррациональными, что и природные катаклизмы. Преследования, аресты, заключения обретали свою государственно-безличную осмысленность, ведомственную рациональность, плановость, закономерность лишь на уровне высшего и среднего политического руководства; для каждого же отдельного человека или его семьи их массовость была скорее обстоятельством, усиливающим фатальность террора, его непредсказуемость. Невозможность говорить о репрессиях из-за страха оказаться среди жертв делала невозможным генерализацию фактов происходящего. Нет языка, категорий мышления (правового, морального, религиозного или еще какого-то), которые позволили бы выразить и осмыслить опыт произошедшего в советское время. Сама бюрократически-канцелярская стертость таких понятий, как "трагедия народа", "жертвы незаконных репрессий" и т.п., свидетельствует о неопределенности или безличности субъекта высказывания или оценивания, делающая внутренне фальшивым сам тон обсуждения подобных вопросов. Но почему же даже после краха режима, после первых лет гласности и перестроечной критики сталинизма отношение к этим темам осталось почти таким же, что и раньше? Почему общественное мнение России предпочло запечатать эти события банальной сентенцией — "такое уж время было", отказавшись от их моральной, политической или даже человеческой оценки?
В России не было раньше и не возникло теперь сил или институций, которые могли бы, вопреки корпоративному сопротивлению ведомств, ответственных за террор и репрессии (а именно: коммунистическая партия, суд, политическая полиция — КГБ—ФСБ, армия и др.), стимулировать и реализовать практику массовых дискуссий, выставок документов и материалов, презентаций фактов прошлого, способных дать людям средства осмысления и преодоления прошлого, либо даже навязать им свою нравственную точку зрения. Основные институты в постсоветском обществе сохранились с советских времен, отчего продолжалось воспроизводство старых стереотипов, идеологических представлений об истории, тех же
идеологем "врага", без которых невозможны конструкции постсоветской национальной идентичности. Школа, армия, суд, правоохранительные органы остались теми же самыми, их главные задачи по-прежнему заключены в "защите государственных интересов", т.е. по сути — корпоративных интересов бюрократии.
Новой элиты, владеющей современными интеллектуальными представлениями, знаниями, ценностями, ресурсами, не возникло, а стало быть, не появилось и новых актуальных интересов в проведении систематической работы по осмыслению прошлого. Препятствием этому является инерция страха. Прекращение массового террора после смерти И.Сталина не означало полного отказа властей от практики репрессий — им был придан характер полицейской профилактики, отдельных акций, предпринимаемых органами госбезопасности против диссидентов или особых групп населения. Почти целое поколение уже после отставки Н.Хрущева, при Л.Брежневе, не могло не то что говорить, но даже думать о том, что случилось с их родителями или родственниками, оказавшимися в концлагерях по самым разным причинам, в том числе и после немецкого плена во время войны. Система внутренних репрессий работала таким образом, что не только сам пострадавший, заключенный, но и все члены его семьи, даже если сами они не оказывались под судом или в ссылке, были ущемлены в гражданских правах. Любое рутинное социальное действие, например, смена места работы или учеба в университете, не обязательно связанное с повышением статуса или социальным продвижением, выездом за границу и т.п., предполагали предоставление властям сведений о родственниках. (См. соответствующие графы в анкетах, заполняемых в каждом подобном случае: "Были ли Вы или Ваши родственники осуждены?", "находились Вы или Ваши родственники под следствием, в плену, в оккупации?", "исключались ли из партии?" и т.п.) Естественно, что у людей в течение десятилетий выработались защитные механизмы — навыки молчания, табу запретных тем, о которых не говорили с детьми или между собой, от которых веяло ужасом. Во временном промежутке с 1950 по 1985 г. выросло поколение, большая часть которого не знала своей семейной истории — о ней никогда не говорили или делали это чрезвычайно выборочно, поскольку эта история вытеснялась и забывалась.
Даже в первые годы перестройки, когда темы репрессий начали обсуждаться в печати, на вопрос в одном из ранних исследований ВЦИОМ 1989 г.: "Говорили ли Вы с Вашими родителями
о ранее закрытых темах, таких вещах, как, на-
пример, репрессии, тюрьмы, ссылки?" — лишь 28% опрошенных решились сказать "да, говорили", при том, что читали об этом в литературе уже 55%, а еще 8% сами имели в прошлом подобный опыт. Страх носил абсолютно нерефлексивный характер, он просто определял характер всеобщего повиновения и коллективного заложничества (каждого отдельного человека по отношению к своей семье, к коллегам по работе и т.п.), не позволяя предпринимать какие-либо действия, выходящие за рамки общепринятого и допустимого. Возникал негласный консенсус принуждения, публичного поведения, двоемыслия в оруэлловском смысле.
Очень важным обстоятельством следует считать и конфликт ценностных представлений внутри самого массового сознания, конфликт, парализующий рефлексию и рационализацию опыта террора и репрессий. Я имею в виду массовые консервативные убеждения и взгляды, которые определяют солидарность маленького человека с великой державой, ценности военномобилизационного и закрытого общества. Их воспроизводство, обеспечивающее легитимацию и поддержку авторитарной власти в России, блокирует возможности усвоения либеральных и прозападных представлений о правах человека, о ценности и автономности индивида, о необходимости деэтатизации и ограничения всевластия государства и т.п.
В этом смысле в России нет тех условий внешнего институционального принуждения к признанию ответственности государства, в том числе и юридической, за прошлые преступления, как это было, например, в послевоенной Германии. И там было огромное внутреннее сопротивление населения публичному предъявлению обвинений в совершении преступлений нацистским режимом, и была долгая фаза "молчания". Но там была военная оккупационная администрация союзников, проводившая долгосрочную политику денацификации.
Общественное мнение не верит в возможность в ближайшие годы повторения массовых репрессий, подобно сталинским чисткам, но страх перед ними остался. В январе-феврале 1989 г. не исключали в близком будущем чисток и репрессий 5% опрошенных (N=1128 человек). В декабре 1991 г., после нескольких месяцев острейшего политического кризиса ГКЧП, запрета КПСС и т.п "вполне вероятным" возврат к репрессиям считали уже 12% (53% — маловероятным; N=5037 человек), но в 1996 г. этот показатель снизился опять до 5%. На протяжении же последних пяти лет число допускающих такое развитие событий не превышало 1%.
И тем не менее от четверти до трети россиян испытывают стойкий постоянный страх перед мыслью о возможности репрессий1. Он не актуализирован, не имеет психологического выражения, скорее речь идет о фоновой угрозе или, точнее, о системе координат восприятия реальности. Этот страх входит в само понятие государства, и власти и от него нельзя освободиться, пока существует сама система подобного типа. На вопрос, заданный в 1996 г. (N=1600 человек), чем обеспечивался порядок в стране при советской власти, ответы распределились так: самая большая группа ответов была — "вера людей в общее светлое будущее, примирявшая с бедами и трудностями" (38%), "сознательное отношение людей к своей работе как общенародному делу" (34%), затем "страх людей перед властью" (30%), "гарантированность большинству людей примерно одинакового минимального достатка" (26%), "советские законы, лишавшие людей прав" (18%), "репрессии против любого открытого проявления недовольства властями" (17%), "запрет на инакомыслие, единая и обязательная для всех идеология" (17%), "привычка людей довольствоваться тем, что дозволено государством" (17%) и т.п.
Поэтому прошлое сегодня в публичной сфере или в массовом сознании предстает лишь в очень аморфной, но по-прежнему государственно-бюрократической версии, льстящей закомплексованному сознанию бедных. Дело не в прямой цензуре, хотя об этом вполне уже можно говорить, учитывая изменения в составе властвующей элиты и высшей бюрократии, усиление состава исполнительной власти кадрами чекистов и военных, носителей и хранителей советского духа тоталитарного режима. Дело в ориентации на них ведущих СМИ и лидеров общественного мнения, вытесняющих из публичного пространства всю неприятную для власти тематику, а значит, загоняющих "теневое прошлое" в зону нерационализированного, неартикулиро-ванного, аморфного и отрывочного, ситуативного устного бытования. Прошлое обнаруживает себя лишь в качестве "страха".
Одной из самых распространенных тактик власти (способов действия руководства), используемых для нейтрализации критики в свой
1 С определенной точки зрения, не важно, чем вызывается этот страх или, точнее, как он психологически объясняется, как рационализируется диффузное состояние массовой тревожности: связывается ли оно с угрозой чеченского терроризма или с опасностью мировой войны. (См.: Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 2003. № 4. С. 65.)
адрес, канализации массового недовольства, является поддержание режима чрезвычайных обстоятельств, обеспечиваемых идеологемой врага, угрозой войны, нападения или ослабления национальной безопасности, терроризма или "утраты территориальной целостности" и т.п. Апелляция к подобным аргументам должна обеспечить правящей элите, включая и более низкие, региональные и ведомственные уровни, монопольное представительство "страны", интересов всего государственного или социального целого. Страх (не конкретный, а фоновый, инерционный), нерационализируемая, не аффективная тревожность оказывается в посттота-литарном обществе самым эффективным средством найти повиновение соответствующим действиям или как минимум подавить ропот, сомнения или сопротивление, поскольку отрицание необходимости сплотиться перед опас- : ностью, объединиться, отказаться от своих "ма- ■ леньких", частных, потребительских, мещан- ; ских, меркантильных, эгоистических и многих подобных желаний, интересов и потребностей ] автоматически превращает оппонента настоящей власти в пособника врага или предателя. Именно так было с родственниками заложников в "Норд-Осте" или с журналистами, подача ма- | териалов которых в начале второй чеченской войны отличалась от официальной позиции. Неважно, какой это будет враг — внешний агрессор или террористы, захватившие "Норд-Ост"1, ученые-"шпионы", исламисты, НАТО : или "олигархи". Последние стали столь же значимым ресурсом массовой поддержки властей, поскольку этот рессентиментный популистский фантом позволяет канализировать социальные напряжения и натравливать подчиненные властям суд и органы охраны правопорядка на неугодных промышленников и финансовых магнатов. Риторика властей, не допускающих какого бы то ни было обсуждения и оценки действий руководства, кроме полного одобрения и поддержки, не оставляет места для дискуссии. Кого назначать врагом, а кого национальным гением или святым — привилегия высшей власти, это ее ресурс легитимности, которым она пользуется по мере необходимости. В любом случае, использование этих ресурсов для активизации массовой поддержки означает сохранение архаических способов самоидентификации и перенос их на кол- ) лективное целое. Тем самым воспроизводится
1 Обоснование отказа Московского городского суда в удовлетворении исков родственников потерпевших от действий властей во время освобождения заложников "Норд-Оста" сводится именно к этой системе рассуждения и аргументации.
массовидный, слабоструктурированный и деморализованный социум, в котором блокированы или подавлены любые ресурсы для самоорганизации, формирования альтернативных элит, развития институтов гражданского общества.
Этнический партикуляризм. Сам факт усиления партикуляризма в самоопределениях, с социологической точки зрения, более важная вещь, чем "содержание” партикуляристских реакций респондентов. Появление этой симптоматики свидетельствует об отсутствии или крайней слабости новых универсалистских институтов, которые, предположительно, должны были возникнуть в ходе социальных и политических трансформаций российского общества после краха коммунизма. То, что их нет, может означать две разные вещи:
1. Усиление этнической и групповой солидарности в ситуации социального и культурного кризиса. Подобная реакция реинтеграции использует в качестве своего ресурса архаический (резервный) пласт культурных значений как суррогатную массовую идеологию, имеющую в значительной степени расовый, этнократичес-кий и неомифологический характер. Само по себе это явление давно известно и хорошо описано в качестве сопутствующих феноменов модернизации. В принципе оно может иметь фазовый или социально-локальный, средовой характер, не обязательно перерастая в явления тотальной контрмодернизации.
2. Деградацию или несостоятельность уже возникших, собственно "модерных” механизмов и институтов, и возвращение к предшествующим уровням культуры и социальным институтам, демодернизацию. В этом случае речь идет не об идеологиях, а об институциональных изменениях, инволюции. Но и она не обязательно, впрочем, должна быть тотальной, вполне допустимо говорить об отдельных, частных и функциональных регрессиях к социальной примитивности, вызванной отсутствием позитивных альтернатив и элитных групп, предлагающих массе более сложные и "прогрессивные" модели и цели социальной политики. Иными словами, в одном случае мы имеем дело с культурной модой, инновацией, стилистической игрой в поиски этнонационального прошлого, в другом — со сбросом универсалистской "модер-ности", редукцией сложности к предшествующим фазам социально-культурной конституции, вызванной несостоятельностью властвующих элит, институциональной косностью общества, невозможностью для ведущих групп принять варианты модернизационных сценариев полити-
ческого и экономического развития, поскольку они оказываются в противоречии с их интересами или возможностями.
В современной России мы, скорее всего, сталкиваемся с обоими, смешанными вариантами, но их соотношение в разных группах будет различным. Совершенно очевидно, что в российской ситуации часть околополитической элиты цинически ("эстетически" или "постмодернистски") может пробовать играть в чужие идеологии или версии начальственных взглядов — в "неомарксизм", левизну, "национал-большевизм", допустимость "господина Гексогена" или всерьез декларировать патриотическое "государст-венничество"; внутренне, конечно, этим оно будет отличаться от соответствующих рассуждений региональной бюрократии, но в отношении к массе и по своим социально-политическим последствиям различия здесь отсутствуют. Другое дело — явные усилия околовластных группировок по укреплению тоталитарных институтов, не возвращение к прежней системе институтов, а адаптация отдельных структур к новым условиям, попытки использовать новые организационные формы для старых функций. Таковы, например, усилия некоторых групп чекистов проникнуть в новые финасовые образования, контролировать их деятельность, использовать их ресурсы для укрепления "вертикали власти", создания системы "управляемой демократии". Здесь нет никакой или почти никакой идеологии, а интересы "органов" и других аналогичных ведомств вполне очевидны. Последствия, правда, обеих тенденций примерно одинаковы: посерение сообщества, утрата оригинальности и новизны, повторение самых массовых и стертых представлений.
Описываемые изменения конфигураций эт-нонациональной идентичности россиян, прошедшие со времени первого замера "Советский простой человек", не могли не сказаться и на автохарактеристиках русских. Рассмотрим подробнее эти подвижки, используя распределения ответов на вопрос: "Какие из перечисленных ниже качеств чаще всего можно встретить у русских (англичан, евреев, литовцев, азербайджанцев, узбеков...)?" Список содержал 27 определений, из которых опрошенные выбирали соответствующие характеристики для "типичных представителей" того или иного народа. Анализируя структуру этнонациональных комплексов представлений, в прошлый раз я писал о том, что прослеживается взаимосвязь между характеристиками "модерности" и "чужести", причем их различные сочетания могут принимать либо форму признания законности "модерности", но
Таблица 5
ТИПИЧНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ ЛЮДЕЙ РАЗНЫХ ЭТНИЧЕСКИХ ОБЩНОСТЕЙ
(2003 г.; приводятся только те определения, которые названы не менее, чем пятой частью опрошенных)
Русские % Англичане % Евреи % Азербайджанцы %
Открытые, Культурные, Лицемерные, Почтительные
простые 75 воспитанные 63 хитрые 51 со старшими 54
Гостеприимные 68 Рациональные 48 Скупые 41 Жестокие 41
С чувством собствен-
Терпеливые 62 ного достоинства 44 Религиозные 38 Религиозные 35
Готовые прийти
на помощь 57 Скрытные 27 Рациональные 38 Гостеприимные 30
Миролюбивые 49 Энергичные 26 Скрытные 30 Заносчивые 30
Ленивые 41 Заносчивые 24 Энергичные 27 Энергичные 28
Надежные, Свободолюбивые, Лицемерные,
верные 38 независимые 23 Трудолюбивые 27 хитрые 28
Культурные, Свободолюбивые,
Непрактичные 34 Властолюбивые 20 воспитанные 25 независимые 24
Трудолюбивые 30 Трудолюбивые 19 Властолюбивые 23 Скрытные 20
Свободолюбивые, Почтительные
независимые 26 Религиозные 17 со старшими 21 Завистливые 19
лишь у "дальних чужих", либо отказ в признании законности претензий на модерность у "своих", которое в этом случае расценивается как неоправданные претензии на "доминирование", на авторитет Самое негативное отношение вызывает сочетание "традиционности" и "доминирования", которое русскими воспринимается как агрессивное поведение (таковы комплексы представлений об азербайджанцах, см. данные таблиц 5 и 6, или о чеченцах, зафиксированные еще до первой чеченской войны в исследовании "Русские в республиках" и в других случаях). Себя русские описывали как "своих", "зависимых" и не "модерных".
Замер этого года дал следующее распределение оценочных признаков у людей из разных этнических общностей (табл. 5).
В целом порядок и частота отдельных называемых характеристик изменилась очень незначительно, они близки к результатам 1994 и 1999 гг. Но для того, чтобы иметь возможность сопоставлять колебания контуров и конфигураций этнических стереотипов, признаки, как и в предыдущий раз, пришлось агрегировать по трем осям: "активность, модерность" — "пассивность, традиционность"; "властность, доминирование" — "зависимость, подчинение"; "близость (свои)" — "дистанцированность (чужие)". В таком
1 Гудков Л. Динамика этнических стереотипов (сравнение замеров 1989 и 1994 гг.) // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1995. № 2.
С. 23-27.
трансформированном виде динамика этнических характеристик представлена в таблице 6.
Наиболее существенные изменения в образе "англичан" 1 отмечаются по оси "доминирование, властность" (двукратый рост признаков с 1989 г.) и дистанцированности "свои—чужие" (рост в 1,5 раза). "Модерность", активность, самодостаточность как отличительные свойства | настоящего "западного", деятельного и независимого человека практически не изменились.
Стереотипные свойства "евреев", мифологический образ которых включал представления о них как носителях чужой культуры, "модернос-ти", в среде русских, стали более выраженными, т.е. усилились обе важнейшие составляющие (как значения активности, деятельности, так и ! отчужденности, дистанцированности), но одновременно отмечается и рост второстепенных ам- : бивалентных признаков "властности" и "зависи- ] мости" (и те и другие примерно в 1,5 раза).
В описаниях "русских" ядро определений включает прежде всего значения неформальной соли- ; дарности (близости, "свойскости") и "зависимости", подчиненности. Именно этот комплекс семантических признаков показывает дальнейший рост (на 24 и 20%). Но вместе с тем заметно
1 "Англичане" олицетворяют спокойный тип "западного" человека; они взяты как пример только для того, чтобы не привносить в понимание “Запада" предельных значений, ко торые могли бы возникнуть, если бы речь шла, например,
об "американцах", или не вносить дополнительных обертонов, связанных с войной, если бы речь шла о "немцах".
ДИНАМИКА ЭТНИЧЕСКИХ УСТАНОВОК, 1989-2003 гг. (суммы агрегированных ответов опрошенных)
Этническая общность Год Модерные, активные Традиционные, инертные Властные, доминирующие Зависимые, подчиненные Свои Чужие
Англичане 1989 185 39 57 16 25 33
1994 169 43 76 35 26 35
1999 169 35 87 16 26 51
2003 177 40 120 21 20 49
Русские 1989 65 97 30 109 187 17
1994 100 105 53 118 220 25
1999 90 90 38 115 212 17
2003 97 121 44 130 232 30
Евреи 1989 117 40 38 23 18 99
1994 103 56 46 30 19 114
1999 120 54 69 23 17 150
2003 134 68 61 27 16 132
Азербайджанцы* 2003 88 113 112 16 42 71
* Вопрос о типичных чертах "азербайджанцев" задавался только в 2003 г.
усилились и вторичные характеристики, причем более интенсивно выражены прямо противоположные черты: как "инертности, традиционности" (рост на 25%), так и "активности и модернос-ти" (в 1,5 раза, хотя общий индекс и не достиг предельных значений 1994 г., что свидетельствует о неустойчивости самих этих характеристик, их обусловленности какими-то другими факторами). Последние два индекса значений, если и не сравнялись между собой по значимости, то, во всяком случае, существенно сблизились.
Таким образом, подытоживая характер изменений в этнических стереотипах, мы можем сказать, что, несмотря на гораздо более интенсивное в целом выражение типичных свойств "русских", самые значимые подвижки в их описаниях сводятся к акцентированию тех качеств, которые содержат признаки "гемайншафтносги", лояльности к своим, партикуляристскую солидарность внутри неформальных сетей отношений и малых групп (табл. 7). Акцентирование "русскости" сводится к подчеркиванию прежде всего партикуляристских значений близости со своими, лояльности к своим, а не значений производительности, качества труда и его оценки, как это имеет место, например, у немцев в их самоописаниях 1.
Поскольку разные свойства отмечаются относительно чаще респондентами, принадлежащим к разным социально-демографическим группам, то можно сказать, что имеет место действие существенно разных идентификационных механизмов: усиление представлений себя в качестве "модер-
1 См.: Советский простой человек. М., 1993. С. 159-166.
Таблица 7
РАЗНИЦА СУММАРНЫХ ХАРАКТЕРИСТИК МЕЖДУ ЗАМЕРАМИ 1989 И 2003 гг.
Характеристика Англичане Русские Евреи
Модерность -8 +32 +17
Традиционность +1 +24 +28
Доминирование +63 +14 +23
Зависимость +5 +11 +4
Близость (свои) -5 +45 -2
Дистанцированность (чужие) +16 +13 +33
ных" у русских может происходить только путем снижения значимости образа "запада", добавления "англичанам" признаков "традиционности" и одновременно — отчуждения от них, в меньшей степени — через негативную оценку этно-национальной инертности и пассивности русских. Рост внутриэтнической солидарности у русских идет главным образом за счет сочетания аффективных связей внутри неформальных групп и отказа от ориентации на достижение, успех и т.п. То же самое воспроизводится и в отношении к евреям: те опрошенные, кто скорее позитивно или, по меньшей мере, нейтрально относится к ним, чаще склонны выделять черты современности и активности, цивилизованности и т.п. без выраженной негативной дистанции к ним и без подозрений в стремлении к доминированию, отчасти, даже, настаивая на приверженности евреев к традиционной религии и обычаям предков. Напротив, респонденты с латентными антисемитскими установками сочетают в
Таблица 8
ПРЕДСТАВЛЯЮТ ЛИ УГРОЗУ БЕЗОПАСНОСТИ И ПОРЯДКУ В РОССИИ ПРОЖИВАЮЩИЕ В НЕЙ ЛЮДИ ДРУГИХ НАЦИОНАЛЬНОСТЕЙ?
(в % от общего числа опрошенных в каждом году)
Вариант ответа Январь Апрель 1996 г. 2000 г.
Да, представляют (сумма ответов "большую угрозу" и "определенную угрозу") 33 56
Нет, не представляют (сумма ответов "небольшая угроза" и "никакой угрозы") 63 43
Отношение угроза/отсутствие угрозы 0,52 1,3
Число опрошенных 2400 1600
описаниях евреев признаки чужой культуры, достижительности и рационализма, отчужденности от русских, евреев подозревают во властолюбии и т.д.
Усиление признаков партикуляризма в самоопределениях непосредственно связано с отчуждением от других, с изоляционизмом, с ослаблением интереса к чужому, ростом подозрительности и враждебности ко всем, кто не "наши" (табл. 8). Острее всего это проявляется в ксенофобии, расизме, в агрессии по отношению к приезжим, в особенности к приезжим из республик Кавказа.
В последние годы в России появилось много приезжих, в их числе как иностранцы, так и бывшие граждане СССР, мигранты, беженцы из своих стран — выходцы из республик Кавказа, Средней Азии, Афганистана, Китая и т.п.
На приезжих проецируются внутренняя агрессия, которая "рационально" обосновывается заимствованными из языка официоза аргументами. Приведем распределение ответов на вопрос: "Почему Вы отрицательно относитесь к тому, что в последние годы в Россию приехало много иностранцев и мигрантов?" (в % от числа опрошенных; январь 2003 г., городское население, N=4500 человек; сумма больше 100%, поскольку респондент мог выбрать до трех вариантов ответов):
Вариант ответа %
Они ведут себя нагло и агрессивно,
они опасны 29
Они торгуют, они наживаются
на коренном населении 26
Они везде, их слишком много,
засилье приезжих 25
Они дают взятки, подкупают милицию
и административные органы власти 21
Они отнимают рабочие места
у коренного населения 18
Большинство преступлений
совершается приезжими 16
Они чужие, живут по чужому и непонятному
укладу жизни, говорят на непонятном языке 12
Они пользуются тем, чем по праву должно пользоваться
только коренное население 11
Они выживают коренное население с насиженных мест 11
Все их нарушения остаются безнаказанными 9
Наиболее терпимо к приезжим относятся предприниматели, наиболее негативно — милиция и военные, рабочие и пенсионеры, хотя — и это важно — различия между группами опрошенных в целом незначительны, что свидетельствует о слабости или отсутствии каких-то сил, способных влиять на общество в этическом или гуманистическом плане. Сильнее всего негативизм вызывает сам факт успешной адаптации приезжих, вписывание в рутинную жизнь российских городов. Максимум возмущений фиксируется именно в тех группах, которые непосредственно не конкурируют или не сталкиваются с чужими. Военные и милиция обеспокоены тем, что приезжие "отнимают рабочие места" у местных, пенсионеры — что они "торгуют", руководители и домохозяйки — что они развращают и подкупают милицию, безработные — что "их очень много везде", учащимся не нравится, что они "наглы" и т.п. (табл. 10).
Усиление этнофобии, тупое остервение ущемленных людей, вызванное моральной и интеллектуальной депрессией, оборачивается (по принципу сохранения и передачи давления во все стороны в жидких средах) поиском защиты, развитием комплекса ущемленности, интересом к лозунгам русского нацизма (табл. 11 и 12). Ксенофобия достигает пика именно тогда, когда все более ясным становится сознание, что новый режим власти, пусть и поддержанный большинством россиян, мало что может сделать, что российские войска увязли в чеченской войне, что все осталось так, как было.
Обратим внимание на то, что не столько растет популярность собственно нацистских лозунгов (хотя за пять лет среда, где эти тезисы нашли полное признание, расширилась в 1,4 раза, с 15 до 21%), сколько в обществе слабеет иммунитет по отношению к этнофобии и расизму: сопротивление подобным настроениям у тех, кто раньше негативно относился к подобным идеям, уменьшилось с 32 до 18%, т.е. в 1,8 раза.
Комплексы национальной ущемленности и неполноценности, выражаются не только в усилении партикуляристских компонентов в структуре массовой идентичности, подавлении потенций рационализации собственного травматического прошлого, но и в прямом росте этнократических установок (см. табл. 12), распространении диффузного расизма, пока еще только ищущего себе
КАК ВЫ ЛИЧНО ОТНОСИТЕСЬ К ТОМУ, ЧТО В РОССИИ ПОЯВИЛОСЬ МНОГО ПРИЕЗЖИХ ИЗ ДРУГИХ СТРАН?
(в % от общего числа опрошенных, январь 2003 г., N=4500 человек; данные о затруднившихся с ответом не приводятся)
Группа опрошенных "Целиком положительно" и "скорее положительно" “Скорее отрицательно" и "резко отрицательно" "Равнодушно, меня это не интересует" Соотношение положительных и отрицательных установок
В среднем 15 Социально-профессиональный статус и род занятий: 68 14 0,22
предприниматели 32 50 15 0,64
руководители 19 65 14 0,29
специалисты 16 65 17 0,25
военнослужащие, сотрудники МВД 13 73 2 0,18
служащие 19 61 16 0,31
рабочие 14 72 12 0,19
учащиеся 16 69 12 0,23
пенсионеры 13 70 15 0,19
безработные 15 65 19 0,23
домохозяйки Тип поселения: 14 69 15 0,20
Москва и С.-Петербург 19 61 15 0,31
большие города 16 70 13 0,23
средние города 16 72 14 0,22
малые города 18 67 15 0,27
Таблица 10
ПОЧЕМУ ВЫ ОТРИЦАТЕЛЬНО ОТНОСИТЕСЬ К ТОМУ, ЧТО В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В РОССИЮ ПРИЕХАЛО МНОГО ИНОСТРАНЦЕВ И МИГРАНТОВ? (в % от общего числа опрошенных)
Не любят мигрантов потому, что они...
Группа наглы и агрессивны торгуют заполонили все, их слишком много усиливают коррупцию отнимают работу
В среднем 29 26 25 21 18
Социально-профессиональный статус и род занятий:
предприниматели 21 18 17 18 15
руководители 26 25 17 28 19
специалисты 27 25 25 22 18
военнослужащие, сотрудники МВД 27 23 25 18 29
служащие 28 24 20 16 18
рабочие 28 27 29 21 17
учащиеся 38 22 25 17 14
пенсионеры 31 31 24 20 18
безработные 25 22 33 19 20
домохозяйки 28 25 26 27 21
Тип поселений:
Москва и С.-Петербург 26 22 27 21 17
большие города 29 30 29 21 17
средние города 30 28 25 21 20
малые города 30 23 23 19 18
КАК ВЫ ОТНОСИТЕСЬ К ИДЕЕ "РОССИЯ - ДЛЯ РУССКИХ!"? (в% от общего числа опрошенных в каждом году)
Вариант ответа 1998 г. 2000 г. 2001 г. 2002 г. 2003 г.
Поддерживаю, ее давно пора осуществить 15 15 18 17 21
Ее неплохо было бы осуществить, но в разумных пределах 31 34 42 38 32
Отрицательно, это настоящий фашизм 32 27 20 28 18
Меня это не интересует 10 12 11 10 7
Не задумывался об этом 5 6 6 - 14
Затруднились с ответом 7 6 3 7 7
Сумма поддерживающих 46 49 60 55 53
Число опрошенных 1600 1600 1600 1600 2000
идеологическое оформление и обоснование. В этом плане усиление партикуляристских ориентаций может означать также и нейтрализацию интеллектуальных возможностей критики шовинизма, состояние массового отупения. Тем более, что основания для "гордости" у русских заданы рутинным функционированием формальных институтов социализации — школы, армии, не меняющихся со времени краха советской власти.
Таблица 12
ДОЛЖНЫ ЛИ РУССКИЕ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ПРЕИМУЩЕСТВАМИ ПРИ НАЗНАЧЕНИИ НА ОТВЕТСТВЕННЫЕ ДОЛЖНОСТИ? (в % от общего числа опрошенных в каждом году)
Вариант ответа 1999 г. 2003 г.
Да 31 59
Нет 48 23
Затруднились ответить 21 18
Число опрошенных 1600 2000
ИНДЕКС СОЦИАЛЬНЫХ НАСТРОЕНИЙ (ИСН) И ИНДЕКС ПОТРЕБИТЕЛЬСКИХ НАСТРОЕНИЙ (ИПН),
январь 1998 г. = 100%
%
160
140
120
100
80
60
40
Г1 \ Ч V ' ч • а. •ч / /
і (г, ' ч ' .у/ ч> *
к* _ X- . ^ / \ /у / Г) V У г\/ /
\ і г-' г
Д О!
2 ® О К
і г ^ “
: 2 « о ч: 5: <^> X
; \о
О СО
1995 г. 1996 г. 1997 г.
------------ ИСН---------------------ИПН
аз !«1М!|!1Мз!«-
1998 г. 1999 г. 2000 г.
= !еїї|«5
із!«і1 "
2001 г.
“ & ’5 г5 *- *о ш о і г з ^ з:
2002 Г. 2003 Г.
а « і;
5 2 2
Разработанный во ВЦИОМ-А индекс социальных настроений (ИСН) является обобщенным показателем динамики массовых настроений российского общества, выражающим влияние массового сознания на развитие страны. Индекс потребительских настроений (ИПН), измеряющий динамику настроений потребителей, также основан на данных регулярных опросов ВЦИОМ-А и является совместным проектом фонда ИПН, Центра развития и ВЦИОМ-А.
В сентябре 2003 г. оба индекса продемонстрировали самые быстрые за последние два года темпы роста — на 6%, по сравнению с предыдущим замером. Анализ показывает, что улучшение настроений может быть связано не только с традиционной предвыборной мобилизацией, но и основано на ! начале развития устойчивых тенденций повышения оптимизма в обществе. ’ 1
