CC BY
176
ФИЛОЛОГИЯ: ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ, ЛИНГВИСТИКА
О. Г. Дилакторская
МАСКИ ПАРАДОКСАЛИСТА
(ГЕРОЙ ДОСТОЕВСКОГО В КРУГУ ПУШКИНСКИХ
И ГОГОЛЕВСКИХ ЛИТЕРАТУРНЫХ ТИПОВ)
В статье рассматривается проблема маски (Наполеона, Германна—«Пиковая дама», Пирогова— «Невский проспект», Ковалева—«Нос», Поприщина—« Записки сумасшедшего») как формирующей в «Записках из подполья» Достоевского особый психотип героя «петербургского периода».
Paradoxalist’s masks (Dostoevskiy’s hero in the area of Pushkin’s and Gogol’s literary types).
Olga G. DILAKTORSKAYA (Far Eastern State Technical University, Vladivostok).
In this article the author explores the problem of the mask (Napoleon, Germann—‘ ‘Queen of spades”, Pirogov—“Nevskiy prospect”, Kovalev—“Nose”, Poprischin—“Madman’s notes”), which form a special psychotype of “petersburg’s period” hero in Dostoevskiy’s “Notes from the underground”.
Герой «Записок из подполья» несомненно наделен литературным талантом, его «Записки» насыщены литературными аллюзиями, ассоциациями, «чужими» сюжетными мотивами. Сам персонаж Достоевского не прочь примерить на себя различные маски литературных типов из числа известных и популярных, чтобы быть узнанным. Знаменательно, что в поле его внимания попадают герои петербургских повестей Пушкина и Гоголя, типы «петербургского периода», к которому Достоевский относит и собственного героя.
Напомню, что Парадоксалист—выпускник военно-инженерного, а именно Артиллерийского училища (см. подробнее [6, с. 267; 7]), как и Германн, о котором сказано, что он «инженер» «с профилем Наполеона» и «с душой Мефистофеля» [19, т. 6, с. 343]. Известно, что Наполеон и Мефистофель — символы всемирного масштаба, означающие границу новой буржуазной эпохи. Следует подчеркнуть, что в 20—40-е годы Наполеону было суждено сыграть символическую роль в формировании типа сознания небогатого, но честолюбивого русского дворянина XIX в. Завораживала историческая судьба французского императора: из никому не известного лейтенанта превратиться, как в волшебной сказке, в могущественного владыку, олицетворяющего собой полноту власти над всем миром. П. А. Вяземский писал в 1820 г.: «Наполеон приучил людей к исполинским явлениям, к решительным и всеразрешающим последствиям. «Все или ничего» —
вот девиз настоящего» [18, т. 2, с. 50]. В 1824 г. Пушкин увидел в обличии Наполеона высшее проявление всеевропейского эгоизма, аморализма, готовность всем жертвовать личному честолюбию [14, с. 193]. В поколении романтических эгоистов поэт типологизировал это явление как завершившийся процесс: «мы почитаем всех нулями, // А единицами себя. // Мы все глядим в Наполеоны» [19, т. 5, с. 42]. Возвышение Наполеона связывали с игрой Случая, Рока. Ю.М. Лотман, например, указывает, что «жизнью правит Случай, открывает перед отдельной личностью возможности неограниченного успеха и резко разделяет людей на пассивных рабов обстоятельств и «людей Рока», чей облик в европейской культуре первой половины XIX века неизменно ассоциируется с Наполеоном» [13, т. 2, с. 404]. Наполеоновский тип, таким образом, получает символико-психологическое объяснение.
В русской культуре складывается определенная модель личности с обязательным «набором» характерологических черт. Человек сильной воли и романтического воображения, преодолевая любые препятствия и превратности судьбы, невзирая на уровень своего социального положения, ищет высшего владычества, попирает все на своем пути во имя собственного честолюбия и тщеславия, презирая слабого и робкого, пользуется другими во благо личных, нередко неблагородных интересов и целей, неудержимо стремится к своему реваншу, не брезгуя подлогом, обманом, тиранией,
Дилакторская Ольга Георгиевна, доктор филологических наук, профессор кафедры русской филологии и культуры Дальневосточного государственного технического университета (ДВПИ им. В.В. Куйбышева), г. Владивосток. E-mail: [email protected] © Дилакторская О.Г., 2008
не испытывая при этом угрызений совести, не беря в расчет моральных предрассудков. Поединок с судьбой по примеру Наполеона неминуемо должен завершиться взлетом на вершину власти и могущества. Ради этого мига сильные духом не могли устоять перед искушением наполеоновской роли. Это увлечение современников подметил Пушкин и выразил глубину символико-психологического соответствия с Наполеоном в своем Германне («Пиковая дама», 1833). После пушкинского героя на роль Наполеона претендуют многие герои Достоевского. A la Napoleon втайне выступают господин Прохарчин, Раскольников, генерал Иволгин, Парадоксалист.
Замечательно, что «наполеоны» Достоевского «примеряют» на себя и маску пушкинского Германна как первого Наполеона на русской почве. А. Л. Бем выстраивает целый ряд героев Достоевского, указывая на их связь с героями Пушкина [2, т. 3, с. 39—80]. Однако же он не отмечает еще одной параллели: Парадоксалист—Германн, делающейся очевидной только в сближении этих персонажей с наполеоновским типом. Этот неизученный в науке аспект станет задачей данного исследования.
Проекция Парадоксалиста на пушкинского Германна дана не в прямых аналогиях, она не лежит на поверхности. Вместе с тем фантастическая и социально-бытовая атмосфера Петербурга способствует сближению этих «петербургских типов», представителей «петербургского периода», по выражению Достоевского.
Оба героя чрезмерно амбициозны, честолюбивы и тщеславны. Оба безусловно являются романтическими эгоистами. Каждый из них—и Германн, и Парадоксалист — скрытен, одинок и стремится к жизненному реваншу. Германн искушает Лизавету Ивановну, как дьявол [З, с. 317], но под маской ее спасителя. Он идет к своей цели, как Наполеон, своевольно переступая нравственные нормы. Другой мнит себя Наполеоном: «я <.. .> разбиваю ретроградов под Аустерлицем. <.. .> папа соглашается выехать из Рима в Бразилию; затем бал для всей Италии на вилле Боргезе, что на берегу озера Комо» (см. [9, с. 134]). Здесь узнаются факты из биографии Наполеона: победа под Аустерлицем 20 ноября 180З г.; конфликт Наполеона с папой Пием VII, в результате которого Наполеон I был отлучен от церкви в 1809 г., а папа Пий VII в течение пяти лет был фактическим узником французского императора; в 180б на вилле Боргезе праздновали основание французской империи, которая была приурочена к дню рождения Наполеона [9, с. 38б]. Парадоксалист, как дьявол, искушает Лизу тоже под маской ее спасителя. Необходимо отметить: сходство в профиле Германна и Наполеона замечают другие, со стороны, Парадоксалист же сам позиционирует себя: «я (т.е. Наполеон. — О.Д.) <...> разбиваю ретроградов под Аустерлицем» [9, с. 134].
К тому же оба героя поставлены в зависимость от преступления. О Германне сказано: «на его совести по крайней мере три злодейства» [19, т. б, с. 343]. И на самом деле он становится виновником смерти графини,
его невольным убийцей. Фантастическая атмосфера Петербурга, его «грошевая суета» и «наглая прозаичность», толкотня по промышленным улицам, «озабоченные до злости» лица прохожих способствуют появлению особых самоощущений Парадоксалиста: «точно как будто на душе моей лежало какое-то преступление» [9, с. 165]. А когда в нем поднималась злоба, он готов был раздавить «эту „проклятую“ Лизу» [9, с. 166]. Убить своего лакея: «Я убью его, убью его» [9, с. 172]. Унизить и насладиться властью, уничтожить физически: недаром Лиза побледнела как платок и упала на стул «как будто ее топором подсекли» [9, с. 173]. В сюжете Достоевского, как видим, «снуются» (А. Веселовский) мотивы пушкинской «Пиковой дамы».
Следует добавить, что в наполеоновский комплекс мотивов входит первоначальный, еще до славы и величия, мотив неизвестности и неузнанности героя: это качество выявляют и Пушкин в Германне, и Достоевский в Парадоксалисте. Оба героя—отщепенцы в обществе равных. Рядом с Томским и Нарумовым Германн ощущает недостаточность своего капитала. Точно так же Парадоксалист—в обществе Зверкова, Ферфичкина, Симонова. Однако же оба высокомерны по отношению к своим товарищам и убеждены в своем превосходстве над ними. Германну это право дает мощь его натуры и воли, а Парадоксалисту—мощь его ума.
Справедливо замечание Ю. М. Лотмана о том, что рядом с «людьми Рока», строителями собственной судьбы, необходимо присутствует в сюжете «персонаж страдательный», в отношении с которым герой раскрывает свои бонапартовские свойства [13, т. 2, с. 404]. В «Пиковой даме» эту роль исполняет Лизавета Ивановна, в «Записках из подполья» — Лиза. По сюжетной функции Лизавета Ивановна и Лиза—жертвы героев наполеоновского типа. Повтор сюжетных мотивов и их функций, а также рифмовка женского имени (что для Достоевского нередко играет своеобразную роль указателя на оригинальный текст), сам тип героя свидетельствуют об отражении в «Записках из подполья» мотивов «Пиковой дамы».
Обе петербургские повести сближают и жанровые характеристики. Знаменательно, что и в «Пиковой даме» и в «Записках из подполья» ощутима романная схема. Об этом мне уже приходилось писать [7, с. 8, 9, 36, 37]. Жанровая природа романа проявляется в обеих повестях в связи с типом героя, претендующего на полную независимость от Рока, социальных обстоятельств, на свободу от моральных норм, что безусловно определяет центральное положение персонажа. В романе одинаково интересны любые перипетии: жизнь, любовь, безумие героя, его борьба и смирение, его поиски высшего смысла. Все эти романные мотивы и центральное положение Германна и Парадоксалиста в сюжетах «Пиковой дамы» и «Записок» очевидны. Именно наполеоновский тип «выводит» обоих персонажей в герои романного, панорамного повествования. Именно наполеоновский тип определяет схватку героя с судьбой, иг-
б
ГИСДВ • № 3 • 2008
ру ва-банк, предельное «все или ничего». Для Германна — это игра в карты за его самоутверждающее право владычества и верховенства. Для Парадоксалиста — это игра умозрения, рефлексии, воображения, логистики, ставка на изменение картины мира во имя власти и тиранства. И Пушкин, и Достоевский убеждены в тщете усилий героев наполеоновского типа. Их нравственный кодекс приводит, как правило, к краху.
В «Пиковой даме» и в «Записках» это связано с крахом сознания. Оба героя поставлены авторами в положение безумцев. Германна отвозят в Обуховскую больницу, в 17 номер сумасшедшего дома. А Парадоксалист тренируется в свободном «хотении», раздраженном «до сумасшествия» [9, с. 113]. Эти его опыты припадков пароксизма бешенства, хотения, своеволия, отрицания разума, желания безграничного владычества и унижения других вызывают замечание слуги Аполлона: «Подлинно вы не в своем уме» [9, с. 179]. Иногда сам герой осознает безумие свое [9, с. 177]. Безумство героев, патология их сознания порождены атмосферой фантастического города. Здесь уместно указать и на мотив изоляции обоих персонажей—уединение одного в сумасшедшем доме, а другого — в психологическом подполье.
Наполеонизм на русской почве способствует появлению «общечеловеков», но и сокрушает личности. После взлета и самоутверждения неизбежно следуют падение и утрата индивидуальности. К такому выводу в исследовании наполеоновского типа приходят и Пушкин и Достоевский. Только Пушкин открывает в Германне классический—серьезный и трагический наполеоновский тип, а Достоевский создает Парадоксалиста как воображаемый, мнимый, комический, ёрнический вариант наполеоновского типа, с которого то и дело «сползают» ролевые маски Наполеона или Гер-манна—и таким образом приглушается их сущностное значение. В этой связи не так легко бывает рассмотреть и узнать первообраз в вибрациях текста Достоевского. Вместе с тем нет сомнений в том, что творческая фантазия Достоевского при конструировании масок Парадоксалиста безусловно опиралась на творческий опыт Пушкина, пушкинское понимание наполеоновского типа, выраженное в образе Германна. Но идеи Пушкина под пером Достоевского получили драматическую заостренность, глубину [1, т. 2, с. 19], дисгармоническую вибрацию материала.
Не менее интересно Достоевский экспериментирует с текстами петербургских повестей Гоголя, обозначая новые тенденции в «петербургском периоде».
Парадоксалист создает свою новеллу на гоголевскую тему, новеллу о Невском проспекте. В ней, как и в одноименной петербургской повести, два героя: «штафирка» и офицер, романтик и практик, мечтатель и пошляк. Только вся ситуация раскрывается не в параллельном, а в конфликтном существовании двух героев, в стремлении маленького человека (который «всех умнее, всех развитее, всех благороднее» [9,
с. 130]; но унижен и оскорблен) стать вровень с публикой «суперфлю» [9, с. 131] или, по крайней мере, с одним из них.
Офицер, «вершков десяти росту» [9, с. 128], т.е. около 186 см [9, с. 385], бесцеремонный и нахальный, соотнесен безоговорочно с гоголевским поручиком Пироговым: он предпочитает действовать «по начальству» или «киями»—т.е. неблагородным способом, избегая драться за честь на дуэлях. По описанию, это натура грубая, циничная и неразвитая, он виляет, как вьюн, и сворачивает с дороги «перед генералами и перед особами сановитыми» [9, с. 130], но «давит» — подавляет неравных ему: гражданских чиновников, «штафирок».
Сам же Парадоксалист, исполняя роль антипода офицера, поручика Пирогова, на Пискарева совсем не похож. Напротив, это во всем противоположный гоголевскому персонажу характер: один—кроток, другой — злобен; один при встрече с проституткой видит в ней Перуджинову Бианку, другой—падшую женщину. Пискарев мечтает о высокой любви, Парадоксалист попирает любовь грубым обладанием, насилием. А главное: одному уготована гибель в столкновении с действительностью, которую олицетворяет образ Невского проспекта, другому же—победа над обидчиком, торжество над публикой суперфлю.
Образ Невского проспекта в «Записках», как видим, напрямую обращен к образу-символу Гоголя [8, с. 24—27, 37—39]. Невский проспект—средоточие гоголевского Петербурга. Здесь пересекаются пути всех его героев: Пирогова и Пискарева, майора Ковалева, Чарт-кова, Поприщина и Башмачкина. Герой подполья выбрал для себя принцип «литературного» типа поведения, он мыслит себя уже в заданных образах, проходит испробованный путь, поэтому у него всегда есть возможность импровизации.
Герою из подполья ближе амбициозный Поприщин [17, с. 73] или беспокоящийся о форме, о своем внешнем виде майор Ковалев. Готовясь выступить в поединке со своим противником «на равной ноге», он следует требованиям формы, покупая у Чуркина «черные перчатки и порядочную шляпу», заводит «хорошую рубашку с белыми костяными запонками», наконец, меняет воротник на шинели: «красивый бобрик» воцаряется «на месте паскудного енота» [9, с. 131]. И бобрик выбран исключительно потому, чтобы быть на равных («вроде как у офицеров» [9, с. 131]).
Текст «Записок» явно вступает в перекличку с гоголевскими текстами: шляпа и перчатки у Чуркина — с фраком от Руча («Записки сумасшедшего»), рубашка с костяными запонками—с накрахмаленными манишками («Нос»), желание героя подполья хоть бобриком приблизиться к офицерскому рангу — с желанием Ковалева приблизиться к офицерскому рангу своим чином (коллежский асессор—майор). Парадоксалист похож и на Башмачкина: во-первых, тем, что на него, как и на гоголевского героя, смотрят, словно «на муху» [9, с. 130], во-вторых, общностью «дерзких мыслей»
(не положить ли бобрик на воротник / «не положить ли точно куницу на воротник» [4, т. 3, с. 155]).
На Невском проспекте, как и в гоголевские времена, после двух «графиня ходит, князь Д. ходит, вся литература ходит» [9, с. 131]. По праздничным дням здесь продолжают совершаться экстраординарные события: 25 марта, в день Благовещенья, у майора Ковалева нос сбежал, который герой встретил в Казанском соборе, а на Невском безуспешно ловил извозчика, чтобы догнать самозванца. Парадоксалист именно по праздникам ходит на Невский (иногда даже с божьей молитвой), с целью одолеть своего врага, своего оксюморонно-го двойника: «Я даже молитвы читал, подходя к нему, чтоб бог вселил в меня решимость» [9, с. 132]. Для него это становится знаком жизненного успеха, способом самоутверждения. Очередная неудача («Он преспокойно прошел по мне, и я, как мячик, отлетел в сторону») вызывает болезнь и лихорадку («В эту ночь я был опять болен и бредил» [9, с. 132]). Уже отказавшись от своего намерения и смирившись со своей долей вечно быть попранным, неожиданно для себя герой подполья, как Давид, одолел Голиафа, «низенький и истощенный» [9, с. 128] — десятивершкового верзилу, штафирка — поручика («я неожиданно решился, зажмурил глаза и—мы плотно столкнулись плечо о плечо! Я не уступил ни вершка и прошел мимо совершенно на равной ноге!» [9, с. 12]). Парадоксалист в «схватке» выходит победителем: «Я достиг цели, поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной ноге» [9, с. 132].
Невский проспект у Достоевского — место боя («я <...> в последний раз вышел на Невский» [9, с. 132]), место публичного поражения одного (опять вспоминается высеченный Пирогов) и успеха другого. Он свидетель бунта «малых сих», социального протеста личности, добившейся своего реванша в отличие от Пискаревых, Поприщиных и Башмачкиных. Невский проспект конца 40-х (именно это время имеется в виду, конкретно 1848 год) — это другой, не гоголевский Невский проспект. Парадоксалиста от героев Гоголя отделяет чуть более десяти лет, а от Голядкина всего лишь два года, но какая между ними ошеломляющая разница: в 1846 не было возможности «победить» — это симптом нового времени. Не случайно момент столкновения на Невском воспринимается в ряду не 40-х, а 60-х годов [11, с. 30—32].
Герой подполья хоть и ощущает свою общность с гоголевскими персонажами и постоянно это подчеркивает в своем рассказе, наталкивая на нужные ассоциации, вместе с тем бесконечно от них далек, так же как и от Голядкина. Он образован, начитан, знает языки (немецкий и французский — как обязательные в училище [10, с. 179]). Герой постоянно демонстрирует свой интеллектуализм (рассуждениями о русских и западноевропейских романтиках; философствованиями о человеческой натуре; знаниями всеобщей истории; наконец, пением итальянских арий [9, с. 132]). Его литератур-
ная речь и европейское развитие ни в какое сравнение не могут идти с неразвитой речью и неразвитым мышлением Башмачкина, со вкусами Поприщина, пристрастиями гоголевского героя к «Мирошкам» и «Филат-кам», с пошлостью Ковалева, убогостью Голядкина. Эти отличия не только знак образованности, но и знак нового времени.
Указанные точные даты легко позволяют высчитать время действия повести. Эта конкретизация внедрена в текст «Записок» не случайно. Образ Невского изменился под давлением исторических перемен, еще раз необходимо напомнить — 1848 года. В Европе, как известно, это год революций, сокрушения устоев и основ. В России — формирования политических обществ, духа свободомыслия. Парадоксалист — одиночка, но и в его поведении просматривается тенденция времени: герой овеян «воздухом», прорвавшимся из-за границы. Это выразилось и в понимании проблем равенства, любви, братства, и в желании защитить свое достоинство, противостоять насилию, презреть иерархическую субординацию. Революционаризм ситуации объясняет его «наскоки» на поручиков: безымянного, гремящего по полу саблей, десятивершкового роста и Зверкова. Во всех случаях цель одна: заставить признать себя равным, заявить о своем праве.
Парадоксалист под маской скрывает собственное лицо, придавая себе то значимость Наполеона, то романтика Германна. Будучи незначительным чиновником, подобным Башмачкину (как «муха»), он «заряжается» амбицией Поприщина и Ковалева. Под их маской искажается его собственная сущность, «выравнивается» под публику «суперфлю».
Достоевский показывает изменившийся образ Невского проспекта в сравнении с гоголевским. Именно в «Записках из подполья» в его творчестве начинает складываться литературная топика Сенной площади. Дальнейшее осмысление она получит в «Преступлении и наказании». Сенная открывает еще незнакомый образ Петербурга. С этой площади виден город, расположенный за спиной Медного Всадника, — с его «трущобными» картинками, социальным трагизмом. В литературе он создается стилем натуралистической очерковости, передающим одномоментность драматизма. Это зарисовки по пути, как у Некрасова:
Вчерашний день, в часу шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую [15, т. 1, с. 69].
Сенная Некрасова «вопиет» в 1848 г. о социальной несправедливости, рассказывает об изнуряющем и позорном рабстве. В «Записках из подполья» тоже выдержан этот очерковый стиль, формирующий точку зрения мимоходом: рассказ о пьяной проститутке, зарисовку
о вынесенном из подвала гробе.
Сенная — не просто рынок и городская клоака. Это символ буржуазного мира. Здесь сортируется человеческий материал на владельцев трущоб и подвалов,
8
ГИСДВ • № 3 • 2008
т. е. на хозяев мира и их рабов, безвозвратно попавших в кабалу к социальным «паукам». Социальное здесь осложняется метафизическими аллюзиями, мистическими, апокалиптическими смыслами. Подвалы Сенной — это образы кладбищенских могил: в них заживо гниют и погибают от удушья и чахотки несчастные, попавшие на «крючок» постыдного промысла — торговли собой, торговли душой.
Сенная Достоевского — это еще и адское место. Социальное здесь осложняется метафизическими аллюзиями. На Сенной оказываются те, кто душу продал («душу даром <...> загубила» [9, с. 160]; «душу, значит, продала» [с. 161]). Городская площадь, как бездна, поглощает в свои подвалы и кабаки без остатка — до смерти, физической и нравственной.
В повести Сенная отчетливо противостоит Невскому проспекту. Прогулки на Невском и гульба на Сенной — это две точки зрения на Петербург. Невский — это праздники, Сенная — будни. Невский представляет социальные верхи, Сенная — социальные низы. Эти образы оттеняют друг друга, но ведущим у Достоевского становится Сенная, а не Невский.
Петербург 40-х годов выписан в момент острейшего социально-политического напряжения и в Европе, и в России. В «Записках» изображен Петербург 1848 года. Некрасовская тема, открыто звучащая в повести, усиливает мотивы социальных разоблачений и оправдывает мотивы бунтарства. «Новый поэт» необходим здесь как певец нового мира. Его присутствие символизирует начало нового времени. Он формирует иные отношения к жизни, любви, женщине «горячим словом убеждения» (ср.: [3, с. 80, 83; 12, с. 99—105; 20, р. 81—107]). Но его усилия не всегда могут преодолеть старое, консервативное, косное, замшелое, грязное и мстительное в человеческой натуре1.
Преображение штатского чиновника в равного военному, поручику, — это знак разрушения субординации, иерархии, нарушения «порядка природы», стабильности, узаконенности. «Маски» не только подменяют сущность, но и позволяют безнаказанно увильнуть от ответственности. Эксперименты Парадоксалиста совершенно невинны: они касаются только его личности, они не имеют ни малейшего социального резонанса. Однако он, как и десятивершковый поручик, способен унижать и подавлять низших — Лизу, слугу Аполлона. И все же преображение героя свидетельствует о значимой перестройке «петербургского периода».
По мысли Достоевского, к концу 40-х годов Невский проспект как образ-символ утрачивает свою могущественную власть над социальным миром, не играет той особой обобщающей роли в оценке быстротекущей жизни, как в гоголевскую эпоху, теряя свои хронотопи-ческие функции.
1 Не обязательно видеть в «Записках» пародию на поэзию Н.А. Некрасова. Ср. [16, с. 185].
Таким образом, Петербург Пушкина явлен образом-символом Медного Всадника; гоголевский Петербург— образом-символом Невского проспекта; у Достоевского главную суть Петербурга раскрывает образ-символ Сенного рынка.
В исторической перспективе образ-символ Петербурга (Медный Всадник — Невский проспект — Сенная) упрощается и утрачивает свою монументальность, имперские значения, высокое и низкое подменяется рыночной символикой с более жесткими противоречиями, с иными ценностями — не состраданием, не милосердием, не лелеющей душу гуманностью, а денежной наличностью и нравственным релятивизмом, который обеспечивается сменой масок.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бем А. Л. Достоевский — гениальный читатель // О Достоевском: сб. ст. Т. 2. Прага, 1933.
2. Бем А. Л. У истоков творчества Достоевского // О Достоевском: сб. ст. Т. 3. Прага, 1936.
3. Гин М.М. Достоевский и Некрасов. Петрозаводск, 1985.
4. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: в 14 т. Т. 3. М.; Л., 1937.
5. Дарский Д. С. «Пиковая дама» // Пушкин: Материалы и исследования. Т. 15. СПб., 1995.
6. Дилакторская О. Г. Петербургская повесть Достоевского. СПб., 1999.
7. Дилакторская О.Г. Петербургская повесть в русской литературе XIX века (Пушкин, Гоголь, Достоевский): автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2000.
8. Дилакторская О.Г. Фантастическое в Петербургских повестях Н. В. Гоголя. Владивосток, 1986.
9. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 5. Л.: Наука, 1973.
10. Исторический очерк образования и развития Артиллерийского училища 1820—1870. СПб, 1869.
11. Кирпотин В.Я. «Записки из подполья» Ф.М. Достоевского // Русская литература. 1964.
12. Корман Б.О. Лирический герой Некрасова в «Записках из подполья» Достоевского // Некрасов и его время. М., 1975.
13. Лотман Ю.М. Избранные статьи: в 3 т. Таллинн, 1992.
14. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: комментарий. Л., 1980.
15. Некрасов Н.А. Полн. собр. соч.: в 15 т. Л.: Наука, 1985.
16. Нечаева В.С. Журнал М.М. и Ф.М. Достоевских «Эпоха» (1864—1865) М.: «Наука», 1975.
17. Одиноков В. Г. Об одной литературной реминисценции в «Записках из подполья» // Достоевский: Материалы и исследования. Т. 6. Л., 1976.
18. Остафьевский архив: в 3 т. СПб, 1899.
19. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 10 т. М.: Наука, 1964.
20. Siegel G. The fallen women nineteen century Russian literature // Harvard Slavic studies. Cambridge, Mass. 1970. Vol. 5.
