CC BY
19
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2010. № 3
Маркова Е.И. РОДОСЛОВИЕ НИКОЛАЯ КЛЮЕВА. ТЕКСТЫ. ИНТЕРПРЕТАЦИИ. КОНТЕКСТЫ. Петрозаводск: Карельский научный центр РАН, 2009. - 354 с.+вкл.
Постсоветское литературоведение и искусствоведение, как и современное подлинное, не массово-потребительское искусство, все более определенно и уверенно занимается тем, чтобы «затянуть огромную рваную рану 70-ти лет революции», «на том краешке раны - сидит Серебряный век, а мы - на этом краю закипаем»1. Одним из таких вырубленных революцией явлений русского духа эпохи модерна был Н. Клюев. И именно Клюев в наше время актуален, как никогда.
В свете вышесказанного огромное значение приобретают искусствоведческие работы, раскрывающие новые аспекты творческой жизни России, а особенно такие объемные и глубокие, как книга Е.И. Марковой «Родословие Николая Клюева. Тексты. Интерпретации. Контексты». Нужно отметить, что Е.И. Маркова является одним из наиболее видных исследователей творчества поэта-«ново-крестьянина». Она уже внесла неоценимый вклад в зарождающееся «клюеведение», прежде всего своим главным трудом - монографией «Творчество Николая Клюева в контексте севернорусского словесного искусства» (1997). В этой работе исследователь показала связь клюевского текста с национальным языковым кодом. Рецензируемая книга отчасти продолжает эту линию исследования. В ней автор концентрирует свое внимание на комплексе оставленных поэтом автобиографических текстов, который «условно можно охарактеризовать как неавторский сквозной цикл» (с. 6). Однако поставленная исследовательницей цель шире, чем просто литературоведческий анализ названных текстов. Она предлагает «реконструкцию родословия Николая Клюева» (с. 6), которое представлено самим поэтом как его «певческий завет» Руси. В книге предложены два основных контекста родословия Клюева: евангельский и фольклорно-литературный.
Во введении к книге указывается на специфику клюевского автобиографического цикла: лишь два из восьми текстов написаны непосредственно рукой поэта, остальные записаны другими людьми с его слов. Таким образом, определяющей оказывается «изустная форма бытования» (с. 9) цикла, что не только ставит «профессионального литератора в один ряд со сказителями» (с. 8), но и позволяет
1 Слова С. Калугина из интервью Р. Шебалину. http://www.orgia.ru/article. рЬр?1ё=68
моделировать образ Клюева-рассказчика «по образу Христа, а образ посредника-биографа» (с. 9) - по образу апостола. Такое понимание саморепрезентации поэта является, пожалуй, основной мыслью, определяющей смысловую структуру работы Е.И. Марковой. Во введении же исследовательницей оригинально решается проблема подлинности автобиографий Клюева, их соответствия реальным событиям его жизни. Автор справедливо отмечает, что «поэт идет не от литературной, а от народной и церковной традиций, для последних "стремление передать действительность без прикрас" является не достоинством, а грехом» (с. 18). «Клюевский цикл - это путь поэта к Слову, ибо "в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог" (Ин. 1:1). Он жив Словом, потому его родо+словие - это Слово о роде, воплощенном в его отдельном представителе, и Род в слове» (с. 18), - предваряет исследовательница основную часть своей работы.
Первая глава книги «Тексты: паспортизация и жанровая характеристика» посвящена публикации самих изучаемых текстов с емкими комментариями, предлагающими основные идеи, которые подробно излагаются в последующих главах работы, и жанровые определения текстов, по которым видно, насколько разнообразно и в то же время гармонично раскрывал поэт слушателям свое «жизнеписание». Здесь и «данное с осторожностью» жанровое опредение «словесная икона», или «автоикона» (с. 28, текст I «Из записей 1919 года»), и «автожитие» (с. 43, текст II «Гагарья судьбина»), и контаминация «жития мученика» и «рекрутских плачей» (с. 45, текст III «^Автобиографический отрывок>»), и «изустная художественная автобиография» (с. 46, текст IV, «<Автобиография>»). Все приведенные в данной главе тексты публикуются по книге «Николай Клюев. Словесное древо», изданной В.П. Гарниным в 2003 г.
Вторая глава «Евангельский текст в автобиографическом цикле Николая Клюева» посвящена евангельскому контексту родословия поэта. В такой формулировке заявленная тема может показаться довольно прозрачной и традиционной, ведь Евангелие как основной текст европейской цивилизации так или иначе присутствует в текстах любого автора, воспитанного в рамках этой цивилизации, и, следовательно, практически в любом тексте можно найти определенное количество евангельских реминисценций, символов, прямых или косвенных цитат. Однако в случае с Клюевым все намного сложнее и интереснее, о чем автор книги и предупреждает в «Предварительных замечаниях» к главе. Дело в том, что характерное для Клюева стремление к универсальности и предельности (и запредельности), возможно, ярче всего сказалось на его религиозной жизни, на его взаимоотношениях со Спасителем. С одной стороны, Клюев был подлинным мистиком в ортодоксальном значении этого слова, т.е. человеком, для которого общение с Богом не менее реально,
чем общение с людьми, а обретение святости воспринимается как единственно возможный путь, как главная цель и главное желание земной жизни. Этим объясняется то «безумие», та запредельность, которыми отмечены многие произведения поэта, такие, как цикл «Спас» (1916-1918), поэма «Мать-Суббота» (1922) и др. Здесь Клюев не более «безумен», чем христианские святые-мистики или исламские суфии. Но есть одно значительное отличие: Клюев безусловно не являлся ортодоксальным христианином. Жажда эзотерических знаний и увлечение еретическими учениями, охватившие умы и души людей Серебряного века, в полной мере были характерны и для него. Не сдерживаемая духовной дисциплиной Церкви (какую власть могла иметь новообрядческая церковь над потомком Аввакума?), фантазия Клюева 1910-х - начала 1920-х гг. могла позволить себе все, что угодно. Поэтому не таким удивительным кажется один из основных тезисов, предлагаемых Е.И. Марковой еще в ее названной выше монографии 1997 г., заключающийся в том, что Клюев не просто ориентируется на евангельский текст, но строит свой собственный образ как образ тождественный Христу. « "Азъ Богъ", - писал поэт, т.е. я есть Бог и сын Бога, поэтому фактический отец является земным замещением (но не воплощением!) его реального отца - Бога Отца. Следовательно, поэт является земным воплощением Его Сына - Христа» (Маркова Е.И. Творчество Николая Клюева в контексте севернорусского словесного искусства, цит. по рецензируемой книге, с. 63). В новой работе исследователь все же ставит «спасительный союз "как"» «между именами Клюев и Христос», «ибо в автобиографическом цикле рассказывается, как поэт шел к тому, чтобы в "Христа облечься... самому Христом быть"» (с. 63). Тем не менее бесспорной остается интерпретация реконструируемого родословия поэта как родословия нового мессии, «посвященного от народа», что становится более понятным «в свете провиденциальных представлений Николая Клюева» (с. 70) о том, что спасение России может прийти только «снизу», из крестьянской среды, от «мужика особой породы», как говорит о себе поэт в самом раннем из текстов цикла («Из записей 1919 года», с. 21).
В разделе «Прародители» исследовательница обращается к одному из важнейших элементов клюевского родословия - к теме предков. Клюев ведет свой род от протопопа Аввакума, и его читателя-слушателя не должен занимать вопрос, кровное ли это родство или духовное. Автор книги обращает внимание на то, что «родословие поэта исчисляется по матери» так же как «родословие Иисуса исчисляется по Марии» (с. 72). Однако позволю себе заметить, что это не совсем так: в отрывке из Евангелия от Матфея, на который ссылается автор (1 глава, «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова» и далее), евангелист перечисляет род именно Иосифа: «.Иаков родил Иосифа, мужа Марии, от которой родился
Иисус, называемый Христос» (Мф. 1:16). На мой взгляд, в этом сказывается принципиальная разница исчисления предков в евангельском и клюевском текстах: евангелисту важно показать исполнение пророчеств (Мессия должен прийти из рода Авраама и Давида), вопрос кровного родства здесь не только не ставится, но он был бы просто нелеп в свете такого космически масштабного События, как пришествие Мессии. Тем более что Сам Христос неоднократно указывает на условность и незначительность кровных родственных связей. Понятие рода для Евангелия - понятие, ушедшее в прошлое, отмененное Христовым учением, которое все устремлено в грядущее и индвидуальное, а не в прошедшее и родовое. В том же Евангелии от Матфея читаем: «... ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат и сестра и матерь» (Мф. 12:50). Анализируя в этом свете клюевское понимание рода, мне представляется, что оно намного в большей степени языческое, чем христианское. Его исчисление своего родословия по линии матери и пренебрежение линией отца (в автобиографическом цикле об отце и его предках речи практически не идет) свидетельствует скорее не о том, что отец не важен, так как является лишь замещением реального отца - Бога, но о том, что материнская стихия - стихия Матери-Земли - первична и наиболее значима для Клюева, как для настоящего язычника. Вообще образ матери - это один из центральных образов художественного мира Клюева, неизменно обращающий на себя внимание исследователей, именно к матери «по признанию поэта, восходят не только истоки религиозно-нравственных основ его личности, но также и его поэтического дара»2. Безусловно, как всегда у Клюева, возможно множество интерпретаций, однако, на мой взгляд, тема Матери у поэта сознательно более ориентирована на языческое, а не на христианское мировоззрение.
В разделе второй главы «Азъ есмь» Е.И. Маркова анализирует словесный автопортрет Клюева, указывая на то, что вновь «форма представления звучит так, как будто речь идет о представлении человека божественного или царского происхождения» (с. 101-102). В последующих двух разделах «Детство. Отрочество» и «Юность» представлен подробный разбор хронологии событий жизненного пути поэта (разумеется, такого, каким он дан в автобиографическом цикле), которые четко распределяются на неизменные вехи жития божественного избранника. Исследователь выделяет следующие вехи: «рождество», два «посвящения» (описываемые Клюевым видения, бывшие ему в подростковом возрасте и в юности) и пять «испытаний», которые автор обозначает как «Встреча с Толстым», «Соловки и Золотой Корабль», «У скопцов», «Брачный союз с ангелом» и
2 МихайловА.И. Николай Клюев и мир его поэзии // Клюев Н. Сердце единорога. Стихотворения и поэмы. СПб., 1999. С. 11.
«Муки». «Автожитие» поэта выстраивается в последовательную логическую цепочку: герой проходит «испытание первое» (встреча со Л. Толстым), но не выдерживает «испытания второго» - он соглашается уйти из монастыря вместе со «старцем с Афона», который «вместо креста нательного» надевает на него «образок из черного агата» (с. 155). И это отречение неизбежно влечет за собой последующие испытания: жизнь у скопцов, скитания по югу России, во время которого происходит встреча героя с таинственным юношей Али, что исследователь трактует как «брак с ангелом» (с. 183). Этот образ и ранее привлекал исследователей. Так, Н.М. Солнцева пишет о том, что Али происходит «из рода Мельхиседеков» и, следовательно, является «прототипом Мессии»3. Е.И. Маркова добавляет к этому указание, что с образом Али в родословие Клюева входит исламская тема, ведь Али - это «потомок того Али, что особыми узами связан с Аллахом, приемный сына Мухаммада» (с. 182). В соответствии с житийными канонами герой непременно должен пройти через «испытание пятое» - испытание муками. Для Клюева это пережитые им в молодости тюремные заключения, при этом опять же важны не реальные подробности, а сам факт гонения, «высокое страдание за веру» (с. 187). Через это финальное испытание поэт выходит на новый этап, он «слышит пророчества Ангела, позволяющие ему уверовать в свой поэтический дар» (с. 194).
Пожалуй, наиболее интересная часть книги - третья глава «Фольклорно-литературные источники и контексты родословия Николая Клюева». Первый раздел озаглавлен «Я - Человек», в нем автор снова обращается к автопортрету поэта. В первом параграфе «Образ мужика в русской литературе и родословии Клюева» анализируется оригинальное клюевское решение ключевого для рубежа Х1Х-ХХ вв. вопроса о человеке. Исследовательница сопоставляет его концепцию человека с концепцией М. Горького и приходит к выводу, что «полемизируя с Горьким, Клюев тем не менее берет на вооружение его принцип идеализации Человека, "собирания человеков". У него тоже Человек - это и апостол и трудник, сам он - инок и поэт, ясновидящий и сказочный герой. Все в одном - в нем, Человеке-Христе» (с. 211). Любопытен анализ взаимоотношений Клюева с людьми города и вообще с Городом как мифологизированным понятием в следующем параграфе «Искушение. Встреча с городом». Как видно из заглавия, Город для Клюева - это именно бесовское искушение, которое должно быть преодолено и преодолевается героем-автором с помощью заступничества Богородицы. В частности, исследовательница делает интересное замечание об отношении Клюева к А. Блоку: «Клюев отождествляет Блока с богородичной (женской, материн-
3 Солнцева Н.М. Странный эрос. Интимные мотивы поэзии Николая Клюева. М., 2000. С. 13-14.
ской) иконой. <...> От Блока - матери-иконы исходит прощение и наставление» (с. 223).
Следующий раздел «Китеж на Онего» позволяет увидеть описанный Клюевым путь своих странствий в контексте одной из наиболее концептуальных для русского сознания легенд - легенды о граде Китеже. «Жизнь моя - тропа Батыева» (с. 50), т.е. путь к Китежу, который у Клюева всплывает «не со дна Светлояра», а «с родного Онега» (с. 225). «Для Клюева Китеж - земной рай, что соответствует устным народным легендам и древнерусской апокрифической традиции» (с. 226), «Китежем является пудожское селение, состоящее из светящихся изб, огражденное тремя монастырскими стенами и древом-колоколом» (с. 238). Необыкновенно интересны размышления автора о свете и свечении в клюевских текстах. Образы огня, золота, света, «светозарности» частотны у Клюева (заметим, как и у многих поэтов-мистиков). Безусловно, здесь опять-таки возможно большое количество различных интерпретаций. Е.И. Маркова указывает на то, что «цепочка: дресва - изба - золотой цвет - свет зари» соотносятся с Купальской и с христианской символикой. «Купальская символика в "Судьбине" преобразована в православную, как бывшие языческие святилища стали своеобразной охранной зоной сакрального христианского пространства» (с. 234). Любопытно, что в «избяном раю» все настолько проникнуто «светозарностью», что и звук (колокола) назван «огненным»: «звук на клюевской китежской земле соотносится с огнем-светом и, наоборот, огонь - со звуком» (с. 249), т.е. всеми органами чувств человек воспринимает огненную, Божественную сущность мира.
Следующий параграф посвящен не менее интересному образу - образу «птицы-водяницы», встречающейся «в китежских легендах», это «мифический страж потустороннего мира», она «норовит заклевать непрошеного гостя» (с. 250). Е.И. Маркова пишет, что «китежская легенда у Клюева контаминируется со сказочными мотивами о водянице, Жар-птице, обретении вещего слова» (с. 254) и образ «сивой гагары» соотносится и с птицей-тотемом, «прародительницей клюевского рода» (с. 254), и с образом матери поэта. Именно благодаря этой сказочной птице поэт получает «редкий дар» «через музыку своего слова передать неизреченное» (с. 250).
Исследовательница приходит к выводу, позволяющему в какой-то мере понять, каким образом в мире Клюева происходит кажущееся порой столь парадоксальным переплетение христианского и языческого, как соединяются фольклорно-родовое и творческо-индиви-дуальное начала: «К этому Китежу он и пришел, познав Слово-Речь (устный язык и письменное начертание), чтобы получить и сам инструмент передачи Слова-Речи - через песню-музыку и через начертание (пером священной птицы)» (с. 261).
Другой древний тотем - медведь - становится темой следующего раздела третьей главы, озаглавленного «Посол от медведя». Медведь, как и гагара, является мифическим прародителем поэта, но если гагара ассоциируется с образом матери, то медведь связан с отцовской линией, так как дед Клюева по линии отца «медвежьей пляской сыт был» (с. 280). Называя себя «послом от медведя», который, «по народным поверьям, "был прежде человеком"», поэт как бы представляет себя «в цикле перевоплощений: человек/медведь, медведь/человек» (с. 281). Во втором параграфе «Талант и Дух» Е.И. Маркова вновь возвращается к теме Клюев - Город, но теперь уже в ракурсе «медвежьего посольства» поэта в мир Города. Автор останавливается на встрече Клюева с Распутиным, которая проецируется на встречу юного Клюева с Толстым. В обоих случаях диалог на равных, «на потайном народном языке» («Гагарья судьбина», с. 39) не удается.
В последнем разделе «Пестунья-память» представлено любопытное сопоставление реконструируемого родословия Клюева с автобиографиями народных севернорусских сказителей. Исследовательница указывает на то, что «практически каждому факту его текста соответствует параллель в жизнеописании одного или нескольких сказителей» (с. 303).
В послесловии, озаглавленном «Христос-семя», подводятся итоги работы. Е.И. Маркова формулирует смыслообразующий стержень клюевского автобиографического цикла: он «повествует о пути поэта к Слову, для чего ему было нужно "во Христа облечься, Христовым хлебом стать и самому Христом быть", надо было пройти путь от молитвы, заученной в детстве по памяти, до фамильного Часовника, от обучения на Соловках до обретения потаенного слова в китежских водах» (с. 324).
В заключение хочется сказать, что книга Е.И. Марковой с ее огромным фактическим материалом и захватывающей глубиной погружения в многослойный клюевский текст представляет большой интерес не только для исследователей творчества «новокрестьянского» поэта, но и для любого человека, стремящегося преодолеть «духовное провалище в памяти народной», приоткрывая «золотой лик Руси Святой» (с. 239) со всеми ее зачастую сокрытыми от нас и нам неизвестными сокровищами. И бесспорно, это значимый этап в развитии «клюеведения», предлагающий оригинальные и убедительные интерпретации родословия поэта.
А.А. Шашкова
Сведения об авторе: Шашкова Анна Андреевна, аспирант кафедры истории русской литературы XX-XXI веков филол. ф-та МГУ имени М. В. Ломоносова. E-mail: anna_shashkova@mail.ru
