CC BY
40УДК 821.161.1
МАНАС И КАМА: К ТЕМЕ «ВОЛОШИН И ИВАНОВ»1 Кошемчук Татьяна Александровна,
доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой международной деловой лингвистики Санкт-Петербургский государственный аграрный университет (РФ, г. Санкт-Петербург) e-mail: koshemchukt@mail.ru
Аннотация. В статье исследуется история подготовки к печати первого сборника стихотворений М. Волошина. В 1907 г. в подготовке сборника участвовал В. Иванов, но помешала этому сотрудничеству развернувшаяся драма между Ивановыми и Волошиным с М. Сабашниковой. В результате сборник отложен до 1910 года, затем выйдет уже без участия Иванова, и в связи с его выходом Волошин обратится к этому человеку, к которому одновременно направлены чувства любви и ненависти. Автор статьи анализирует их духовное противостояние и обозначает как МАНАС и КАМА.
Ключевые слова: М. Волошин, В. Иванов, М. Сабашникова, А. Герцык, Е. Гер-цык, Манас, Кама.
В такой жизни, как волошинская, всё не случайно, но укоренено в его воле и в его мысли, даже его рождение: «Я не сам ли выбрал час рожденья, Век и царство, область и народ...» - это не поэтическая красивость, но, можно не сомневаться - реальность. Глубинно, кармичес-ки обусловлены и дружеские связи - далее пойдет речь об узловых сюжетах волошинской жизни, в которых выявляется нечто существенное. Речь пойдет о людях из ближнего круга: о Вячеславе Иванове, Маргарите Сабашниковой, сестрах Аделаиде и Евгении Герцык.
С 1907 года Волошин стремился издать свой первый сборник сти -хотворений, в его подготовке участвовал Иванов, но далее разворачи-
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 16-34-00032.
© Т. А. Кошемчук, 2017
вается драма между Ивановыми и Волошиным с Сабашниковой, не раз подробнейше описанный захватывающий сюжет. И сборник отложен до 1910 года, он выйдет уже без участия Иванова, и в связи с его выходом Волошин обратится к этому человеку, к которому - уникальный случай - направлены чувства любви и ненависти. И с которым их духовное противостояние можно обозначить как МАНАС и КАМА.
Существенно в разыгранной драме то, что Иванов убедил Маргариту Сабашникову, что она и Волошин - духовно чуждые друг другу люди, а «брак между "иноверцами" недействителен» [3, с. 161]. И прежние слова любви в переписке ее с Волошиным сменились постоянными Маргаритиными словами о том, что он «чужд» ей. О сути произошедшего Волошин писал Маргарите задолго до того, он точно характеризовал свое чувство: «Может, любовь и не такая... Но во мне все сияет благословением к тебе...»; «В любви есть власть и требовательность. Во мне нет ни власти, ни требования. <.> Любовь - безжалостна. Во мне этого совсем нет» [1, с. 421]; «Любовь для меня не является высшим чувством в жизни, перед которым все остальные чувства должны покорно склониться, как перед властелином. Может, это человечески - преступно. Но у меня так» (11, 1, 571-572). Позднее Волошин скажет об оскорбительности для женской души такого его чувства. Но тем не менее - так. И то, что было принято Маргаритой, после встречи ее с Ивановым и его сознательного вторжения в их с Волошиным отношения, в саму их основу, - теперь стало ей глубоко чуждо.
Из опубликованных писем Маргариты ясно, что она действительно любила Волошина, вот тон ее писем к нему до «Башни»: «Дай я положу голову к Тебе на плечо. Она разрывается от мыслей, впечатлений и чувств, положи Твою руку на мой лоб; вот так; у меня очень болит голова. Но когда Ты со мной, все проходит, Макс мой. Как странно тихо у меня на душе, когда Ты рядом» (11, 1, 601). И в конце письма: «Милый мой, до свиданья.
Не тоскуй без меня. Я Твоя, с Тобой. Когда мы встретимся, все будет хорошо. Прощай, мой Макс, моя радость» (11, 1, 603).
А вот письмо Маргариты к А. М. Петровой 1909 г, на 7-ой странице которого речь зашла и о Волошине: «Я видела Макса; он проездом в Петербурге был у меня недолго. Хороший, добрый, благородный он человек, но мне чужд органически как внешним, так и внутренним существом своим. Испытания жизни как будто не отразились на нем; все он играет теориями, увлекается бездушными французами и словами, словами. словами. Он, как варвар, любит блеск культурных изделий, но не в меру навьючивает этими блестками свои произведения и совсем,
совсем не хочет понять скромного и великого в мысли. Мысль сама по себе ничто, она должна служить чувству правды, иначе она будет служить темным силам, которые хотят завоевать мир. Макс же обольщается всякой эффектной мыслью и эффектными словами, поклоняясь им, как кумирам. Честный безукоризненно в жизни, он в мысли шарлатан. Я вижу, какие вредные идеи проходят через его статьи в мир...». Чуть позже: «... веры наши разные и пути разные». Через год: «Если бы Вы знали, как он все не верно видит и не верно передает. Этот "добродушный", "благородный" Макс, говорящий о жалости и жертве - ох, если бы Вы знали, как он поступает в жизни, к какому отчаянию он приводит людей своими жертвами. Он ни для кого ничего сделать не может. <.> У меня не осталось после этой зимы уважения к нему, как мужчине, я его презираю со всеми его фразами и жертвами. Бог с ними, с поэтами». М.Сабашникова смягчилась к Волошину лишь после. пощечины Макса Гумилеву и дуэли, о чем она пишет А.М.Петровой: «... сегодня он реабилитировал себя в моих глазах. Он публично ударил Гумилева, за то, что тот распространял грязные вещи о Елиз<авете> Ив<ановне>. Наконец Макс понял реальность! И если бы Вы знали, как я приветствую этот поступок (Вот те и христианская душа!). Именно Максу этого нужно было. Теперь он имеет права и обязанности. Раньше он ничего не понимал». Но это лишь временное смягчение, до приятия идей и творчества Волошина - еще далеко. Пока Маргарите чуждо все: его внешность, стиль поведения, творчество, сама личность его и его дух, и даже разочарование в Иванове («я отрясла прах.», - написала Маргарита о нем А. М. Петровой уже в 1909 году) не вернуло ее симпатии к Волошину.
Смена тональностей в чувствах Маргариты - результат волевого и целенаправленного воздействия Иванова. Его тон к Волошину: «Я тебя люблю, но не уважаю» - передается восприимчивым к этой компрометации женским душам. Водораздел проходит в сфере Эроса - теоретически культивируемого и практически действенного: «Люцифер морочил <...> иллюзорными переживаниями, имя которым - Эрос» [3, с.
М.Волошини М.Сабашникова, 1907 год
157], - скажет позднее Маргарита. Иванов задает жизненный импульс глубинного и напряженного дионисийства, экстаза и жара, заражая им своих подданных и приближенных, прохватывая им и судьбу, и творчество, и мировоззрение, - и в Волошине они, ивановские жертвы, видят теперь, по контрасту, - скупость, не-жизненность, вне-эротичность, немужественность. Любящие Иванова женщины не могут любить одновременно и Волошина, здесь противостояние полюсов предельно.
Кроме Маргариты, это относится к Евгении Герцык и к Аделаиде Герцык: к Волошину под влиянием Иванова они преисполняются если не презрения, то высокомерного или снисходительного пренебрежения... И нужно подчеркнуть, что это во всех трех случаях - на годы и годы, для сестер Герцык это семилетие, стоящее под знаком Вячеслава, для Маргариты - гораздо долее. По прошествии этих лет - у всех трех этих замечательных женщин - годы мировой войны и второго во-лошинского поэтического сборника станут поворотными, особенно явно у сестер Герцык: отношение к Волошину вернется в тональность приятия, понимания и точной оценки - и уже до конца их жизненных путей.
Духовная родственность и продуктивность общения А. и Е. Герцык с Волошиным подчеркнуты Т. Н. Жуковской в неопубликованной пока статье «Диалоги с Волошиным». Но нужно понять их и в трудный период, разворачивающийся в тональности contra.
Изначальная внутренняя близость проявлена, например, в письме А. Герцык к М. Сабашниковой 14 сент. 1907 г.: «Вчера вечером пришло Ваше письмо о молчании, о венках и телеграмме осторожной и оглядчи-вой... (от В. И. - Т. К.) Какая у Мак<симилиана> Ал<ександровича> свободная, безоглядная душа по сравнению с Лидией и Вяч<еславом>!» [4, с. 175-176]. Но иной тон звучит в начале 1908 году в письме А. Герцык к В. С. Гриневич после общения с Ивановым: «Скажи Максу, что я умиленно о нем думаю, но если б он знал, как нежно человечно, безумно становится, когда с него переходишь на Вячеслава!» (101).
Еще ярче в письме Е. Герцык - Вяч. Иванову 5 июля 1910 года: «Эти дни у нас живет, у нас ночует Макс Волошин, и от него у меня мучительное чувство. <.> .с Максом мне облегчает отношения та внутренняя, глубокая и явная рознь, кот<орая> у меня с ним во всем и о кот<орой> мы открыто говорили. Всего кощунственнее мне его отношение к женщине ("запах лилии и гнили" - у него такая новая строчка). И со своим неверием в возможность, со своим нежеланием преображения, ^exávoia - он стоит на противоположном полюсе, непримиримом. Но пусть он и враг, пусть это открыто сказано и нет компромисса, но все это слишком отвлеченно и возвышенно, а мне просто по-человечески тяжело его при-
сутствие там, где Вас любят, где Вами свято. <...> в том, в полярном Вам, в ненавистном мне - в нежизненности, безбрачии, одинокости, скупости - он утвердился еще более» (СГ, 589).
Период неприятия, стоящего за дружеским общением, был и здесь импульсирован Ивановым, этим ловцом душ, - и это не просто предпочтение одному человеку - другого, более близкого и яркого, здесь род пленения. О разрушительной роли Иванова Маргарита писала А. М. Петровой уже в 1909 году и позднее - в «Зеленой змее», а в словах А. Герцык ноты осуждения Иванова зазвучали в 1915 году: «Майя встретилась у нас с Вячесл<авом>. Он слушал ее стихи, и потом она была у него один раз. Не бойтесь за нее, он перестал быть отравляющим и все больше обращается в добродушного буржуа, хотя любит порой по-прежнему поиграть людьми и полицемерить» (158). Е. Гер-цык не сказала ни одного осуждающего слова.
Но снисходяще-дружественное и порой наставительное отношение к Волошину явно еще в 1914, так Евгения Герцык пишет В. С. Грине-вич весной 1914 года: «Был Макс неск<олько> дней, сегодня утром уехал, бледный кроткий ненужный. Едет в Dornach к Штейнеру» (533). В том же тоне и письмо Аделаиды Герцык Волошину того же времени, у нее вызывает опасение волошинское приятие антропософии и его пребывание в Дорнахе, она его предостерегает. от Штейнера! Ей кажется, что душа его «угаснет»: «Вообще - что-то чуждое, не Ваше, навязанное Вам почудилось мне в Ваших мыслях. И горячо захотелось, чтобы Вы уехали из Дорнаха, из душной, невольно принижающей индивидуальность атмосферы (мне она представляется такой) в милый, свободный и героический Париж. Как я желаю этого для Вас! На днях Елена Оттоб<альдовна> принесла и прочла мне Ваше последнее письмо, где Вы говорите о впечатлениях работы для Iohannesbau, и мне стало радостно, что Вы не слились с учениками и ученицами Штейнера и что Вас тянет оттуда. <.> Алексей Толстой как-то сказал, что боится, что Вы " потеряли свою душу", но я знаю, что Вы сохранили ее, а если и затмится она на время, то Вы всегда найдете ее вновь неискаженной в своих картинах и стихах» (157). Конечно, здесь звучат мысли не самой А. Герцык, но ее окружения, Иванова и Бердяева, у которых отношения с антропософией чрезвычайно напряженны. И в прочитанном волошинском письме о его пребывании в Дорнахе и о полном приятии Штейнера - акцентировано второстепенное, и пренебрежительный, не без наставительности оттенок - явен в опасении, как бы не угасла волошинская душа, и сейчас как-то неловко читать об этой заботе. Странно и утверждение, что антропософия угашает инди-
видуальность: более несоответственное суждение об антропософии просто трудно изобрести, тем не менее оно повторяется у ряда русских философов. Удивительна в своей безосновательности мысль Бердяева 1913 года, декларирующая имперсонализм антропософии, - за этим стоит философский эгоцентризм и нежелание понимать иное, все и всех, кто не созвучен основному бердяевскому тезису об абсолютной ценности творчества. Только равнодушием к истине объясняется этот казус. Штейнер как раз созидает огромное здание - невиданный ранее путь восшествия индивидуальности как божественной и вечной монады через весь космогонический и исторический процесс - к самой себе, изначально сущей.
В случае же Иванова столкновение с миром антропософии еще острее, чем «борьба» с ней Бердяева. Прежде всего: он себя мнил человеком духовной миссии, и Р. Штейнер стал тем, кем Иванов сам хотел бы стать, - вождем духовного движения. В его жизни это не сбылось (дело ограничилось литературным направлением), а амбиции были весьма велики. Это новый факт, который еще не был учтен во всей его значительности. Т. Н. Жуковская ввела в научный оборот тот материал, который подтверждает неопровержимо претензию Иванова на роль современного религиозного учителя нового типа. Об этом говорят письма Е. К. Герцык к самому Иванову и В. С. Гриневич. Об этой учительной роли писала отчасти Н. К. Бонецкая, но среди ее огульных обвинений в адрес серебряного века в целом этот факт тонет. Он многое раскрывает в Иванове. Срывом для Иванова стало само явление Штей-нера, с которым он сразу вступает в яростный спор, рассчитывая - опровергнуть антропософию. А. Р. Минцлова стремилась приобщить Иванова к ней, но в целом ее постигла неудача, и итоговой катастрофой в этом сюжете стал отказ Штейнера во встрече Иванову, который через Белого хлопотал о ней [5]. Выходом могло быть здесь для Иванова лишь признание его - Штейнером. Увы. Отказ был передан Белым мягко, но был очевиден, и Иванов навсегда замолчал об антропософии, к этой теме не возвращался за все долгие годы дальнейшей жизни.
Вот свидетельство Е. К. Герцык о претензиях 1908 года: «Он хочет и верит, что будет религиозным реформатором, он уже намечает себе новый, небывший путь в мистике - не одинокий, а общинно-мистический. <...> конечно, я верю, что он создаст религ<иозное> движение, поведет за собой» (508). Евгения Герцык передает спор Иванова с Минцловой, в котором, по ее словам, «. он беспощадно разбивал всю соврем<енную> теософию. Это было по поводу одной лекции Штейнера <...>, а потом стал говорить, гениально и справедливо низводя Штей-
нера, упрекая всех этих теософов <.. .> в недостатке мистическ<ого> чувства» (СГ, 510). Ситуация саморазоблачительна: неспособный, по слову Штейнера, к оккультизму обличает гения оккультизма в недостатке мистического чувства.
Но напряженнейше переживала Евгения Герцык эту священную для нее зиму 1908 года - когда личное чувство смешивается с религиозным благоговением, с верой в великую миссию того, кто и учитель, и возлюбленный, и в этом люциферическом восторге возносящейся души - Волошин представляется бледным и ненужным. Об «ивановской» полосе в жизни Аделаиды Герцык: по словам Маргариты Сабашнико-вой из письма к А. М. Петровой, «Вячеслав затягивает и ее», а она «не видит, каков он», - это пишет в 1908 г. Маргарита. О том же Волошин ранее в письме матери, сначала о Маргарите: «Вячеслав был в ее жизни как злой огонь.», - и далее: «И в одной ли ее жизни только? Что-то подобное же чудится мне и в жизни Адели Герцык, которая бежала из Судака. Чувствую в этом несправедливость, с которой нет примирения. Самое нежное, самое робкое и самое драгоценное растоптано бесцельно и, вероятно, даже бессознательно» (9, 398-399).
Ивановское пренебрежение к Волошину и неприятие антропософии, перешедшие и в душу А. Герцык, оказывается длительней, чем подчиненность Иванову. Характерно ее письмо А. М. Петровой в 1914 году -в том же духе, что и приведенное выше письмо Волошину в Дорнах. «Страшно хотелось бы знать, неужели штейнерианцы продолжают воз -двигать свой храм? Где наши русские? Я думаю, что Макс переехал в Париж и будет писать корреспонденции или поступит во французскую армию. Имеете ли Вы весть от него? Я читаю теперь мистерии Штейнера, которые ставились в Мюнхене, и они мне многое вскрыли в нем непонятного прежде. О многом хотелось бы поговорить с Вами». И здесь неясно пока, что думает А. Герцык о мистериях Штейнера. Важен фон для восприятия ею волошинской антропософии: в 1914 году А. Герцык глубоко погружена в стихию народного подъема, с огромным чувством переживает события войны. Отсюда ложное ожидание от Волошина -своеобразно понятой рыцарственности, участия в защите Франции от немцев, - но этот миф совершенно не близок Волошину, и обманутое ожидание Аделаиды скажется в отрицании волошинской позиции - его неприятия войны, ведь в его понимании война не есть народное дело, но схватка государственных осьминогов. А. Герцык пишет А. М. Петровой далее о волошинском письме: «Две недели назад Елена Оттобальдовна получила от него первое большое письмо и принесла его мне. Ужасно странное и, сознаюсь, несимпатичное впечатление производит это пись-
мо. Ясно, что он стал горячим штейнерианцем (между прочим пишет: "что бы я стал делать теперь в России? А здесь я по крайней мере работаю над тем, что послужит миру в будущем"). »
«Большие письма» этого времени от Волошина - самой А. М. Петровой, Ю. Л. Оболенской и другим - опубликованы в собрании сочинений Волошина, в них речь идет примерно о том же: о взгляде на войну - из штейнеровского Дорнаха. Волошин совсем не переживает, чувством не живет в великом - для А. Герцык - возрождении России, когда можно любоваться и гордиться родиной, как пишет она А. М. Петровой. Далее в ее письме: «... и это наложило на него печать (нрзб.), нивелированного среднего благоразумия, рассудочности. более всего старается он о том, чтобы сохранить " справедливость" и "разумность" среди противоречивых газетных сведений (будто сама война не есть безумие и несправедливость!!) и в этих стараниях утратил свою самобытную индивидуальность. Почти жалеешь о его прежних парадоксах и заблуждениях!»
Видно, как глубоко не созвучны переживания этих людей. А. Герцык проживает войну в России и изнутри России, Волошин - в эпицентре ее, среди русских и немцев, так что главное - удержать себя от враждебных чувств, именно в этом задача антропософов, сохранить братство - и, действительно, справедливость. И это при нелюбви Волошина ко всему немецкому и в ситуации, когда вся пресса пишет о зверствах немцев, и в это верят. Волошин же подчеркивает лживость прессы и очевидные преувеличения этих «зверств». Итак, между А. Герцык и Волошиным несовпадение и непонимание глубокое, и преодоление его без долгих дружеских бесед невозможно. И эмоциональная реакция Аделаиды - в духе ивановского отношения к «заблуждениям» Волошина, это высокомерное слово звучит здесь, а также и обвинение антропософии - опять же это «общее место» - в угашении индивидуальности! В конце письма: «Ах, эта ужасная штейнеровская обезличивающая, обесценивающая все конкретное и индивидуальное - мистика!, о которой мне так и не удалось поговорить с Вами, и которую я особенно ощутила в его мистериях!» -здесь договаривается недосказанное: сквозь мистерии Штейнера она почувствовала все то же - обесценивание индивидуального.
Итак, неприятие антропософии вслед за Ивановым и Бердяевым углубляет этот острый момент в отношениях сестер Герцык к Волоши -ну, и важно помнить, что в предыстории 1908 год - совместное с Волошиным чтение штейнеровских лекций и беседы о них, и 1913 год -попытка Евгении заглушить свою драму с Ивановым, утешиться - в теософии и в антропософии, разумеется, обреченная попытка спастись
от глубокой тоски - в каком бы то ни было учении, когда критерием становится собственная безутешность.
И при всех этих кажущихся непреодолимыми препятствиях к пониманию, укорененных и в чувствах, и в мыслях, - тем ярче утверждается Волошин для сестер Герцык - благодаря его творчеству, в период его второго сборника «Аппо шип& ЛМепй8», в 1915 году. Об этом свидетельствует целый ряд писем, в которых стихи Волошина о войне получают самую высокую оценку, - и прежде всего потому, что в них появляется то, чего они не видели у Волошина прежде, - тема России, и его проникнутые антропософским видением стихи пусть не сразу и не легко, но глубоко принимаются и в итоге понимаются. Революция приносит еще более глубокое приятие - творчества Волошина: «они, (книги - Т. К.) м. б., самое нужное теперь в России». И всего строя жизни Волошина: «Как хорошо, строго и значительно Вы живете и творите.» (546). В письме 1918 года: «Мы с сестрой горячо сочувствуем Вашей идее издать книжку стихов о революции; думаю, что Вы можете написать ее всю сразу, и она будет заклинанием действительности, противопоставлением ей, ибо углубит ее эзотерически. Скорее бы!» (167) - звучит точная оценка, созвучная самому Волошину: речь идет о его творчестве как эзотерическом углублении действительности.
Столь же точны, высоки и эмоциональны мысли Е. Герцык о поэме «Путями Каина» в 1923 г.: «Дорогой Максимилиан Александрович, так много хотелось бы сказать о Ваших "Путях Каина" и особенно о "Космосе", но знаю, что не смогу. Сегодня перечла все, и у меня завертелись в голове "истины, сошедшие с ума".
Дух захватывает - как лавина, обрушиваются все эти мысли, правды и неправды, чудовища, парадоксы и высшая мудрость, и теряешь способность судить. Очень умственно и оч<ень> стихийно. <.> Вы делаете то, чего никто не делал еще в поэзии и потому творите новые ценности» (555).
К творческому приятию добавляется и ощущение волошинской духовной личности, его над-человечности, духовной высоты и действенности: «Я, как и С<офья> Я<ковлевна>, верю в силу Вашего воздействия в духе и в то, что мыслью своею Вы поможете Л<юдмиле>, а несколькими словами написанными поддержите С<офью> Я<ковлев-ну>, кот<орая> оч<ень> нуждается в этом» (СГ, 558); «Вот Вы сейчас многими окружены - так хотелось бы, чтобы Вы не выпускали из рук легкой, легкой нити (им вовсе незаметной) водительства» (561). К отношениям высокой дружбы прибавился и тон личной благодарности за жизненно важную помощь во время голода в Крыму в трагические
1921 и 1922 годы: «Вы буквально спасли нас, т.к. <...> мы питались картофельной кожурой, которую выпрашивали у чужих» (173); «... находим случай сказать Вам нашу бесконечную взволнованную благодарность. Все это, эту московскую помощь вызвали Вы - наш истинный друг. Наше положение, правда, временами трагическое» (548); «.узнала, что Вы что-то для нас добываете и покупаете - не знаю, как благодарить за это, нам оч<ень> тяжело и голодно - силы слабеют. За всякую помощь безмерно благодарны» (548); «... бесконечно благодарна Вам за все - только пережив ту агонию, что мы переживаем в настоящее время, можно так глубоко, так радостно получать помощь близких» (551). И можно отметить вскользь, что Иванов, живущий в это страшное время в Москве, куда обращался Волошин со страстными призывами о помощи погибающим в Крыму, остался в стороне.
О Маргарите Сабашниковой: после острого периода неприятия и трудного общения - лишь в 1921, прочитав его сборник «Демоны глухонемые», она, оценив и стихи, и рисунки, сказала Волошину многозначительное и предельно краткое: «Ты победил». Здесь - в отношениях с этими тремя женщинами - действительно одна из лучших побед Волошина.
Что же касается Иванова и Волошина - здесь глубинное расхождение отчетливо выявлено уже в 1907 году и - не преодолено, но обозначено как глубинное и сущностное. На этой стадии отношения внутренне завершаются. В 1910 году выходит, без всякого участия Иванова, первый сборника Волошина. Волошин посылает его Иванову и надписывает его четверостишием: Вячеславу - Максимилиан Еще не отжиты связавшие нас годы, Еще не пройдены сплетения путей: Вдвоем, руслом одним, - не смешивая воды, Любовь и ненависть текут в душе моей.
Иванов откликается доброжелательно-холодноватой рецензией, говоря о культурности, об отзывчивости автора книги и предостерегает читателей от нее, ибо эта книга, по его словам, учит поглощать мир, а не расточать свою душу. Эта же критика повторяется им в ответном письме Волошину В своем послании он отвечает и на любовь, и на ненависть, прозвучавшие в волошинском четверостишии. Он акцентирует - любовь, за это слово благодарит. И, стремясь победить великодушием, о втором, о ненависти, пишет с велеречивым умолчанием: «Другому же голосу говорю: "Да не будет! Да обличится и претворится в тебе все, как во мне все обличилось и претворилось!"» (538-539).
Но в конце письма неожиданное - после похвалы и критики за нерасточение души, за не-щедрость («Моя критика: научись быть щедрым, чтобы петь, как поет птица» (539), он как бы спохватывается. Ведь Волошин в драме на «Башне» был как раз чрезмерно щедр: он оставил Вячеславу Маргариту, самое дорогое, что было в его жизни, но Маргарита нужна была Иванову на час, - и здесь, быть может, главная ошибка волошинской жизни. И Иванов, словно спохватившись и оставив свое вещание, добавляет подчеркнутое: «И прости мою неправду». Что ж. лишь эти слова весомы в ивановском письме.
В ответ Волошин прежде всего отмечает единственную значимость их друг для друга: они равные собеседники, они говорят на одном языке, их взаимопонимание в духовной области уникально и другим недоступно: «Недоумение Кузмина ... перед тем, что он называет моим "оккультизмом", свидетельствует, что эта самая важная сторона моей лирики (и "опасная") останется темна, б<ыть> м<ожет>, для всех, кроме тебя» (538), - пишет он Иванову.
Но именно в оккультной области пролегает различие между Ивановым и Волошиным. Далее именно это предельно ясно и кратко формулируется в письме Волошина: «Я же стою на том, что лирика не должна быть прикована к сфере Камы, а должна захватывать Манас, и моя точка зрения всегда оттуда».
Неприятие Волошина именно в этом: в расточении души и «птичьем» пении, в безответственности за чужие души в этом призываемом Ивановым расточении, и уникальное в волошинской жизни - «ненависть» - относится именно к этому, к изливаемой прихотливо душевной щедрости, агрессивно подчиняющей себе в своих минутных порывах - чужие жизни.
И главное: в противостоянии с Ивановым кристаллизуется и воло-шинское отношение к людям, и его понимание искусства: «лирика не должна быть прикована к сфере Камы, а должна захватывать Манас, и моя точка зрения всегда оттуда». Он использует понятные собеседнику теософские термины: Кама - это символическое именование вожделений, желаний, страстей, Камалока - теософское обозначение той реальности, которая выражена и в слове «ад», ад как пламя вожделений и неутоленных страстей, как место, где они в муках сгорают без возможности утоления. Прижизненная Кама есть выпущенность на волю страстей и хотений, то горение жизни, цветение Эроса, под знаком которого разыгрывались драмы, инициированные Ивановым, и этот злой дионисийский огонь, прожигавший души, их порывы и страсти, рас-ветавшие на «Башне» 1907-1910 годов, - пребывает в сфере Камы.
Лирика Иванова этих лет тоже корнями уходит в эту сферу, отсюда и требуемое им «расточение души». Для Волошина же лирика должна захватывать Манас.
Манас связан со сферой ума, мудрости, он есть по-русски: Само-дух (немецкое: Ое1818е1Ъ81), это еще один теософский термин, означающий в устроении человека, его телесности как сложного целого - тело сознания и самосознания. Оно не есть наличная реальность, каковой является телесность физическая (материальная), эфирная (тело жизненных сил) и астральная (чувства и вожделения), но постепенно созидаемая человеческими усилиями. Культура Самодуха - впереди, это далекое земное будущее, которое предстоит развить человеку в результа -те деятельности Я, работы самосознания, просветляющей и трансформирующей астральное тело. Первый уровень этой работы, совершаемой в наше время, по Штейнеру, - развитие в человеке чистого мышления, не зависящего от сферы чувственного. Волошин утверждает на понятном собеседникам языке, что его лирика стремится не быть «расточением собственной души», но «захватывает» Манас, то есть являет работу сознания по претворению душевной (астральной) сферы.
Прояснять реальность в этих терминах было свойственно Волошину. Так, он пишет Ю. Л. Оболенской, одной из немногих, с кем он говорил об антропософии: «Принимаете ли Вы воскресение "во плоти"? В этом ведь весь смысл человека на земле». Он далее развивает один из аспектов этой христианской идеи, свою медитацию на эту тему: «Ведь мы должны просветить, одухотворить плоть, т. е. тот поток материи , который проходит через нас. Все преходящее - собою сделать веч -ным и спасти от разрушения. Именно то, что на Суд мы предстанем со всею тою материей, что прошла сквозь нас. И вот Штейнер прекрасно отвечает на это. Ведь Вы знаете теософс<ко>-индусское деление на семь тел, т. е. планов?» Он перечисляет далее: физическое, эфирное, астральное, Я, Манас, Будди, Атама, - добавляя: «у неоплатоников лучше: ЯЦТНМЕ1А, ТНЦМБ1А, ТНЕ1А». И продолжает: «Из них у нас развиты первые три - «Я» работает над созданием трех следующих. Астральное (страстное), переработанное «Я», становится Манасом - сознанием. Это наша эпоха. Эфирное переработанное «Я» станет Будди (бицо^ -дерзание), а физическое - станет Атма (0а,а - божественное). Разве в этом Вы не чувствуете глубокой истины - что именно наше материальное тело должно быть переработано в божественное?» (10, 86).
Любопытно, что далее мысль Волошина в письме Оболенской обращается - к человеческим лицам, он уже сейчас, глядя в лицо человеку, прозревает, с точки зрения этой будущей проработанности физического
в духовное, - сияние духа, его проблески, в теперешних лицах - как слабые предвестники будущего: «Поэтому в выражениях повседневных лиц так много божественного откровения, о котором сами носители их не знают. Луч истины разлагается человечеством на радугу... нет, не лжи, а приблизительной правды. Мне радужность индивидуальных лиц дороже» (86). Современники много писали о том особенном, внимательном и радостном взгляде, которым Волошин смотрел на собеседников - он созерцал эту радужность будущей преображенной плоти, когда во внешнем облике человека будет прямо отображен его внутренний мир, его мысли. Это будущее культуры Самодуха, преображенного астрального тела, тонкими веяниями вносил он и в свои стихи, которые должны захватывать Манас. Отсюда то их свойство, мыслительная холодность, бесстрастность, о которой самыми разными словами говорили современники, - и даже если речь идет в волошинских стихах о страсти, то не сама страсть дышит, но мысль поэта о сущности ее поднимает тему из сферы Камы в осознание. Ведь волошинский путь протекал по законам того созвездия, которое импульсирует мировоззрение математизма -чистой мысли, как это показывается в книге Г. Ф. Пархоменко [2]. Эту особенность уже в 1905 году усмотрела в Волошине А. Р. Минцлова: «... линия разума у Вас громадна. И в ней оттенок необычайного благородства ... Я никогда не видела такой линии» (11, 1, 421). С этими чертами волошинского духовного «Я» непосредственно связываются это его признание: «лирика <.> должна захватывать Манас, и моя точка зрения всегда оттуда». Здесь очень высокая и ответственная самооценка! Волошин, по сути, называет себя поэтом Самодуха.
Тогда как творчество Иванова эпохи «Башни» лежит по преимуществу в сфере Камы, пронизано тем горением астральности, которое захватило и трех женщин, о которых здесь идет речь, в этой же сфере коренятся бердяевские сражения с антропософией и его же культивирование творчества и свободы. Для плененных женских душ, конечно, это захватывающая сфера, «пляски между кинжалами», как выразилась Маргарита: весело плясать между кинжалами. На что Волошин возразил: «Это чуждо всему моему существу, и я лучше буду жить один» (11, 2, 336).
Он остался в итоге один - и вне ивановской Камалоки, уготованной зависимым от него, но и малого погружения в эту сферу хватило, чтобы прожечь болью потери волошинскую душу. Боли с избытком и надолго досталось и всем женщинам из свиты Вячеслава: за вдохновенное и воспаленное горение страстей - своего рода прижизненная Камалока. Веяние же Манаса провидчески узрела в Волошине А. Гер-цык еще до всех драм - зимой 1907 года: «Сегодня, говоря с Вами, я
вдруг на миг реально почувствовала Вашу нечеловечность, Ваш великий и безжалостный дар отпадения, расставания, кот<орый> никому не дает приобщиться к Вашей душе и кладет холодящую равнодушную руку на грудь. Это мудро, и я люблю это в Вас» (140). В итоге мудрость отношений, заложенная в Волошине изначально, прошедшая через боль, очищенная в ней, дала наилучший результат - феномен Дома Поэта, откуда, в отличие от «Башни», изгонялись все проявления Камы, где культивировались и взращивались малейшие ростки Манаса, - то есть воплощение отдаленных предвестий будущей культуры Самодуха.
Список литературы
1. Волошин, М. Собрание сочинений, т.11, кн.1 / М. Волошин. - М. : Эллис Лак, 2013. - С. 421.
2. Пархоменко, Г. Ф. Лики творчества Максимилиана Волошина в связи с тайной его высшего «Я» / Г. Ф, Пархоменко. - М. : Новалис, 2012.
3. Сабашникова, М. В. Зеленая змея / М. В. Сабашникова. - М.: Энигма, 1993. - С. 157-161.
4. Сестры Герцык. Письма / сост. и коммент. Т. Н. Жуковской, вступит. ст. М. В. Михайловой. - М. : Инапресс; Дом-музей Марины Цветаевой, 2002. - - C. 175-176.
5. Тургенева, А. Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гетеанума / А. Тургенева. - М. : Новалис, 2002.
MANAS AND KAMA: TO THE TOPIC OF
" VOLOSHIN AND IVANOV" Koshemchuk Tatiana Alexandrovna,
Doctor of Philology, Professor, Head of the Department ofInternational Business Linguistics St. Petersburg State Agrarian University (Russian Federation, St. Petersburg)
Abstract. The article studies the history of the preparation for printing of the first collection ofpoems by M. Voloshin. In 1907 V. Ivanov participated in the preparation of the collection, but the unfolded drama between Ivanov and Voloshin with M. Sabashnikova prevented this cooperation. As a result, the collection was postponed until 1910, then it will be released without Ivanov's participation, and in connection with his release Voloshin will address this person, to whom feelings of love and hatred are simultaneously directed. The author of the article analyzes their spiritual confrontation and denotes both MANAS and KAMA.
Keywords: M. Voloshin, V. Ivanov, M. Sabashnikova, A. Gertsyk, E. Gertsyk, Manas, Kama.
References
1. Voloshin. M. Sobraniye Sochineniy. t.11, kn.1 / M. Voloshin. - M. : Ellis Lak, 2013. - S. 421.
2. Parkhomenko, G. F. Liki Tvorchestva Maksimiliana Voloshina v Svyazi s Taynoy Yego Vysshego «YA» / G. F, Parkhomenko. - M. : Novalis, 2012.
3. Sabashnikova, M. V Zelenaya Zmeya / M. V. Sabashnikova. - M.: Enigma, 1993. - S. 157-161.
4. Sestry Gertsyk. Pis'ma / sost. i komment. T. N. Zhukovskoy, vstupit. st. M. V. Mikhaylovoy. - M. : Inapress; Dom-muzey Mariny Tsvetayevoy, 2002. - - C. 175-176.
5. Turgeneva, A. Vospominaniya o Rudol'fe Shteynere i Stroitel'stve Pervogo Geteanuma / A. Turgeneva. - M. : Novalis, 2002.
