CC BY
69
ИЗВЕСТИЯ
ПЕНЗЕНСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕДАГОГИЧЕСКОГО УНИВЕРСИТЕТА имени В. Г. БЕЛИНСКОГО ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ № 15 (19) 2010
IZVESTIA
PENZENSKOGO GOSUDARSTVENNOGO PEDAGOGICHESKOGO UNIVERSITETA imeni V. G. BELINSKOGO HUMANITIES № 15 (19) 2010
УДК 177.6
ЛЮБОВЬ КАК ЭСТЕТИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ЭСТЕТИКЕ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ 19 в. И ЭСТЕТИКЕ В. Г. БЕЛИНСКОГО
© л. А. МЕЩЕРЯКОВА Пензенский государственный педагогический университет им. В. Г. Белинского, кафедра русской и зарубежной литературы e-mail: [email protected]
Мещерякова Л. А. - Любовь как эстетическая категория в западноевропейской эстетике первой половины 19 в. и эстетике В. Г. Белинского // Известия ПГПУ им. В. Г. Белинского. 2010. № 15 (19). С. 28-30. - Статья посвящена проблеме выделения категории «любви» из категории «прекрасное» в русской и западноевропейской литературе. Особое место в осмыслении этого явления принадлежит В. Г. Белинскому, который впервые заговорил о необходимости оформления в сознании художника творческой «концепции» при изображении любви. Ключевые слова: В. Г. Белинский, эстетика.
Meshcheryakova L. A. - Love as an aesthetic category in the West European aesthetics of the first half of the 19tle century and V. G. Belinsky's aesthetics // Izv. Penz. gos. pedagog. univ. im.i V. G. Belinskogo. 2010.
№ 15 (19). P. 28-30. - The article is devoted to the process of singling out the category "love" out of the category "wonderful" in the Russian and West European literature. V. G. Belinsky played a significant role in its formulation. He stressed the fact that the representation of love in a work of literature should be based on some creative conception (idea) shaped in the writer's mind. Keywords: V. G. Belinsky, aesthetic.
Известный афоризм Эриха Фрома «Любовь есть искусство» может быть осмыслен в нескольких плоскостях. Но Фромм имел в виду только одну: «Если мы хотим научиться любить, мы должны следовать по этому пути так же, как если бы мы хотели научиться любому другому искусству...» [1]. Нас в соседстве этих двух понятий привлекает другое: любовь как эстетическая категория, любовь как предмет и она же художественный принцип освоения действительности.
Эстетическая категория как самостоятельная категория была выделена сравнительно недавно - во второй половине 20 в. До выделения категории «эстетическое» ее характеристики отражала категория «прекрасное». любовь, будучи самым «прекрасным» чувством на земле, еще до появления суждений о себе, присутствовала в чувствах. Речь идет об элементарных переживаниях, изначально присущих человеку. Эстетическое сознание общества формируется и развивается прежде всего под влиянием искусства. любовь в качестве эстетической категории осознается в тот момент, когда перестает быть только эротическим (физиологическим) чувством, но становится еще и средством художественного осмысления действительности.
Тема любви всегда интересовала философию и литературу, начиная с античности и до наших дней. Если брать во внимание только интересующий нас пе-
риод конца 18 - первой половины 19 в., над разгадыванием тайны любви немало потрудились такие философы и литераторы, как Кант, Фихте, Гегель, Шопенгауэр, де Сталь, Новалис, Шлейермахер, Кьеркегор, Шиллер, Жубер, Констан, Шатобриан, Геррес, Стендаль и мн. др. На Руси эта традиция идет от Иоанна Златоуста, Исаака Сирина, Григория Сковороды. Важно то, что, в отличие от западной Европы, в русской культуре «философия любви» никогда не рассматривалась в отрыве от «философии сердца». Что же касается 19 в., то традиции христианского истолкования любви нашли широкое воплощение в религиозно-философском творчестве славянофилов. Так, И.В.Киреевский, противопоставляя Запад России, писал: «Богословие на Западе приняло характер рассудочной отвлеченности -в православном мире оно сохранило внутреннюю цельность духа; там раздвоение сил разума - здесь стремление к их живой совокупности; там движение ума к истине посредством логического сцепления понятий -здесь стремление к ней посредством внутреннего возвышения самосознания к сердечной цельности и сосредоточению разума» [2].
Как писал В. Г. Белинский, «любить истинно может только вполне созревшая душа...как увлекательна эта игра в увлечение, как легко, увлекая других, увлечься самому...трудно разбирать и различать свои
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ ►►►►►
ощущения: собственное сердце всякого есть самый извилистый, самый темный лабиринт...Сильная потребность любви часто принимается за самою любовь, если представится предмет, на который она может устремиться; препятствия превращают ее в страсть, а удовлетворение уничтожает...любовь дается только любви...любви нельзя требовать как чего-то следующего нам по праву, но всякую любовь надо приобрести, за-служить...еще и до сих пор мы - плохие рыцари, наше внимание к женщине, наша готовность жить и умереть для нее до сих пор как-то театральны и отзываются модною светскою фразою и притом еще не собственного нашего изобретения, а заимствованного...Страсть есть поэзия и цвет жизни, но что же в страстях, если у сердца не будет воли?» (В.Г.Белинский)
Какое же удовольствие - читать слова Белинского о любви! Сколько в них ума, благородства, такта, трепета, уважения к женщине, наконец. Они одни могли бы составить существенную страницу в мировой «Философии любви». Между тем такой страницы пока нет ни в одной антологии.
В пору выработки Белинским реалистического мировоззрения сфера любовных отношений стала для критика единственной областью, где он не только признавал романтизм, но даже настаивал на том, что если в любви нет места романтическому элементу, то люди падают до уровня животных. Белинский в своих работах отмечает особенности любовного романтизма античности, средних веков, нового времени, связывает их своеобразие с преобладающим духом эпохи.
Подобный исторический подход к истолкованию явлений искусства оформился прежде у представителей раннего французского романтизма, Так, Ф.Р.Шатобриан в «Гении христианства» (1802 г.) писал: «Древние не ведали даже названия того чувства, что у нас зовется любовью в собственном смысле слова. Лишь в новое время появилось сочетание чувственности и духовности - та любовь, что в нравственном отношении родственна дружбе.» На наш взгляд, чем дальше продвигаются народы по путям цивилизации, тем тяжелее становится, выражаясь словами поэта, «бремя познанья и сомненья» (М. Ю. Лермонтов). Шатобриан же далее продолжает так: «.обилие примеров, проходящих перед глазами, множество книг, трактующих о человеке и его чувствах, делают искушенным человека неопытного. Мы познаем разочарование, еще не изведав наслаждений; мы еще полны желаний, но уже лишены иллюзий. Воображение богато, обильно и чудесно; существование скудно, сухо и безотрадно. Мы живем с полным сердцем в пустом мире и, ничем не насытившись, уже всем пресыщены. Такое состояние души наполняет жизнь беспредельной горечью; сердце изощряется и исхитряется на тысячу ладов, дабы найти применение силам, пропадающим втуне» [3]. М. Ю. Лермонтов через тридцать лет тоже об этом напишет: И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови...
Белинский выступит в защиту такого «страдающего эгоиста»: «Этот человек, - напишет он о Печорине, - не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях».
Возвращаясь к эстетике французского романтизма, заметим, что первыми, кто остро почувствовал зависимость частной жизни от общественных катаклизмов, были Жермена де Сталь и Бенжамин Констан. Еще в 1800г. де Сталь в трактате «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями», делая ряд верных замечаний, касающихся различий литератур Севера и Юга на европейском континенте и выводя эти различия из климатических особенностей, пишет: «даже радости любви они (южане) изображают не иначе, как используя образ благодатной тени, которая должна скрыть их от палящего зноя. Столь яркая природа, окружающая их, побуждает скорее к деятельности, чем к размышлениям». Но при всем том мадам де Сталь не считает, что страсти сильнее на Юге, нежели на Севере. «На Юге, - пишет она, - видна большая широта интересов, но там меньше сосредоточенности на какой-нибудь одной мысли, а ведь именно постоянство рождает необычные страсти и волю. Жителей Севера меньше занимают удовольствия, нежели страдания, и их воображение от этого лишь богатеет. Зрелище природы сильно впечатляет их, это впечатление подобно самой природе тех краев, всегда сумрачных и туманных.в различных жизненных обстоятельствах эта склонность к меланхолии может быть разной, но именно в ней проявляется национальный дух» [4].
Лучшим подтверждением этой мысли является, на наш взгляд, пушкинская Татьяна, любившая «русскую зиму». Как верны психологические характеристики, сделанные Белинским в связи с этой героиней: «Натуры теплые...только и толкуют, что о своих пламенных чувствах, об огне, пожирающем их душу, о страстях, обуревающих их сердце, не подозревая, что все это действительно буря, но только не на море, а в стакане воды. И нет людей, которые бы менее их способны были оценить истинное чувство, понять истинную страсть, разгадать человека глубоко чувствующего, неподдельно страстного. Такие люди не поняли бы Татьяны: они решили бы во весь голос, что если она не дура пошлая, то очень странное существо и что, во всяком случае, она холодна, как лед, лишена чувства и неспособна к страсти». И далее Белинский настаивает на том, что «...Татьяна - существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная. Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины».
Надо сказать, что подобный женский тип был угадан до Пушкина Бенжамином Констаном (только не решен художественно). В «Статье о литературе и политике», отмечая различия во французской и немецкой литературах и отдавая предпочтение последней, он пишет о том, что, если любовь - «луч божественного света, согревающий и очищающий сердце, в ней есть нечто более спокойное и одновременно более силь-ное.Ей случается бороться с обстоятельствами, но не с долгом, ибо она сама и есть первейший долг...Она не
ИЗВЕСТИЯ ПГПУ им. В. Г. Белинского • Гуманитарные науки • № 15 (19) 2010 г.
может привести ни к чему бесчестному, не может унизиться...даже до обмана, потому что в этом случае она вступила бы в противоречие с собственной природой и перестала бы быть самой собой» [5].
Справедливости ради признаем, сколь много дельных замечаний по вопросам эстетики и в том числе по интересующей нас теме сделано западноевропейскими (и в особенности французскими) романтиками. А что же в их художественной практике? На практике они нередко грешат, выражаясь словами Белинского, против «простоты и истины», которые единственные составляют «высшую красоту и чувства, и дела, и выражения». В романтической литературе идея, как правило, перерастает образ, и потому чувственное воплощение не в силах выразить вполне сложность и многослойность идеи. Главное открытие Белинского состоит в понимании того, что «содержание не во внешней форме, не в сцеплении случайностей, а в замысле художника, в тех образах, в тех тенях и переливах красок, которые представлялись ему еще прежде, нежели он взялся за перо, словом - в творческой концепции»
Отсутствие «творческой концепции» превратило, по мнению Белинского, историю трагической любви Бельтова и Любоньки Круциферской в «мастерский рассказ», где «нет и следа живой поэтической картины». А форму дневниковой исповеди, выбранную Герценом для характеристики Любоньки во 2 части романа «кто виноват?», Белинский называет «манерой старой, избитой и фальшивой», намекая на то, что она являлась излюбленной формой у романтиков. Вместо «живой поэтической картины» - «мастерски изложенное следственное дело». Зато в 1 части романа Любонька, по собственному признанию критика, «хороша молча, без слов, без действия. Читатель угадывает ее, хотя не слышит от нее почти ни слова». Вот здесь-то автор в обрисовке ее положения и обнаруживает необыкновенное мастерство. Подобный прием Белинский высоко оценил и в созданном Лермонтовым образе Бэлы. «.с каким бесконечным искусством,- пишет Белинский, - обрисован грациозный образ пленительной черкешенки! Она говорит и действует так мало, а вы живо видите ее перед глазами во всей определенности живого существа.»
Присутствие определенной «творческой концепции» выстраивает и образ и отношения между героями. Мы знаем, сколь охочи были представители романтизма до остродраматических коллизий, безысходных и внешне эффектно обрисованных ситуаций, подчеркнуто трагических развязок. «Евгений Онегин», по мысли Белинского, тоже характеризуется большим драматизмом. но у Пушкина, как писал критик, «диссонанс и драма всегда внутри, а снаружи все спокойно, как будто ничего не случилось». Великий талант Пушкина заключается не только в изображении течения, потока жизни, но также и в отсутствии в его творчестве одного настроения. «Грусть у него, - пишет Белинский, - сменяется шуткою, эпиграммою, тяжелая скорбь неожиданно разрешается освежающим душу юмором. Его нельзя назвать ни поэтом грусти, ни поэтом веселия, ни трагиком, ни комиком исключительно: он все.» Таким же чувством вкуса и меры обладал и Лермонтов, у которого смерть черкешенки Бэлы
«не возмущает вас безотрадным и тяжелым чувством, ибо она явилась не страшным скелетом, по произволу автора, но вследствие разумной необходимости, которую вы предчувствовали уже, и явилась светлым ангелом примирения.» А признаком наивысшего мастерства художника являются сцены, сопоставимые с лирическим стихотворением, «вся прелесть которых уничтожается одним выпущенным или измененным не рукою самого поэта стихом.» Столь высоко Белинский отзывался о лермонтовской «Тамани». И здесь же у Белинского имеется глубоко поэтическая характеристика героини повести: «Особенно очаровательна девушка, - читаем мы, - это какая-то дикая, сверкающая красота, обольстительная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как русалка, быстрая, как прелестная тень или волна, гибкая, как тростник. Ее нельзя любить, нельзя и ненавидеть, но ее можно только и любить и ненавидеть вместе.» Нельзя не отметить исключительной точности и поэтичности языка великого русского критика, который, выражаясь его же словами, сказанными в адрес повести Лермонтова «княжна Мери», «то блеск молнии, то удар меча, то рассыпающийся по бархату жемчуг».
Все эти и многие другие достоинства критической мысли Белинского очевидны и без их сравнения с западноевропейской эстетикой. Но все же. У английского писателя и критика второй половины 19 в. Ан-тони Троллопа тоже есть рассуждения о любви в статье «О романах и искусстве создавать их», весь смысл которых сводится к следующим двум наблюдениям: 1). «Все знают, что без любовной интриги роман вряд ли будет интересен и получит признание» и 2). «Следует учесть.что в частых намеках на страсть, которые действуют главным образом на воображение молодежи, таится опасность»(6). Мы намеренно выбрали здесь крайность (хотя саму работу не упрощали), чтобы еще раз подчеркнуть, почему именно Белинскому «суждено было стать новым звеном в развитии мировой эстетики, и ни один теоретик искусства 19 в. не может оспаривать у него права на эту роль. Мы несем вину за то, что не сумели отстоять, отвоевать по праву принадлежащее ему место. В истории мировой эстетики его либо вовсе не упоминают, либо включают в список способных провинциалов от науки. как могли мы мириться с подобной несправедливостью и неправдой!» (В. Д. Днепров) [6]. Этому суждению Владимира давидовича днепрова уже более тридцати лет, но и сегодня оно сохраняет свою актуальность.
список ЛИТЕРАТУРЫ
1. Фромм Э. Искусство любить // Философия любви. М., 1990. Т. 2. С. 134.
2. Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 288-289.
3. Эстетика раннего французского романтизма. - М., 1982. С.143, 145.
4. Зарубежная литература 19 в. Реализм. Хрестоматия историко-литературных материалов. М., 1990. С. 18-19.
5. Эстетика раннего французского романтизма. М., 1982. С. 274.
6. Днепров В. С единой точки зрения. Л., 1989. С.127.
