CC BY
14DOI 10.26105/PBSSPU.2021.8.4.005
УДК 82.161.1.09"18"-3Мамин-Сибиряк Д.Н.
ББК 83.3(2=411.2)53-8,4Мамин-Сибиряк Д.Н.
О.В. Зырянов
ЛОКАЛЬНЫЕ ТЕКСТЫ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ Д.Н. МАМИНА-СИБИРЯКА (К ПРОБЛЕМЕ КАРТОГРАФИРОВАНИЯ РОССИЙСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОСТРАНСТВА)
В статье исследуются регионально обусловленные локальные тексты (прежде всего, «уральский», «башкирский» и «сибирский»), которые оказались актуальными для художественного сознания Д.Н. Мамина-Сибиряка. В методологическом отношении автором использованы достижения современной гуманитарной географии и геопоэтики. Показано, что Урал в творчестве Мамина наделяется правами самостоятельной единицы топоса. Особая роль при этом отводится самому феномену границы, ее семиотическому представлению и феноменологическому переживанию. Данным обстоятельством объясняется обостренное внимание писателя к таким «окраинам» Российской империи, как Урал и Сибирь, а также Кавказ и Малороссия. Доказывается, что сама граница, по Мамину-Сибиряку, предстает не просто как географическая данность, но также как антропологическая реальность. В творчестве писателя раскрыт особый антропологический тип уральского человека, который поддерживается доминирующим положением «великорусского типа», но при этом контрастно спроецированного на иной этнографический фон. На материале произведений «башкирского текста» Мамина-Сибиряка выделяются примеры взаимообусловленных башкирских гетеростереотипов и национальных автостереотипов, что подтверждает приверженность уральского писателя евразийской концепции русского человека. Особенности «сибирского текста» Мамина-Сибиряка рассмотрены на примере рассказа «Друзья детства» (1906), включенного в состав цикла «Сибирские рассказы». В заключении сделан вывод о ведущей роли локальных текстов в процессе картографирования российского литературного пространства, в репрезентации сложно организованной системы национального семиозиса.
Ключевые слова: Д.Н. Мамин-Сибиряк, локальные тексты, локальный миф, культурный ландшафт, регион Урала, феномен границы, национальный семиозис.
O.V. Zyryanov
LOCAL TEXTS
IN THE ARTISTIC CONSCIOUSNESS OF D.N. MAMIN-SIBIRYAK (TO THE PROBLEM OF MAPPING RUSSIAN LITERARY SPACE)
The article examines regionally conditioned local texts (first of all, the Ural, Bashkir and Siberian), which turned out to be relevant for the artistic consciousness of D.N. Mamin-Sibiryak. The author uses the achievements of modern humanitarian geography and geopoetics. He shows that the Urals in the work of Mamin-Sibiryak are endowed with the rights of an independent unit of topos. In this case, a special role is assigned to the very phenomenon of the border, its semiotic representation and phenomenological experience. This circumstance explains the keen attention of the writer to such «outskirts» of the Russian Empire as the Urals and Siberia, as well as the
Caucasus and Little Russia. It is proved that the border itself, according to Mamin-Sibiryak, appears not just as a geographical given, but also as an anthropological reality. In the writer's work, a special anthropological type of the Ural person is revealed, which is supported by the dominant position of the «Great Russian type», but at the same time contrastingly projected onto a different ethnographic background. On the basis of the works of the «Bashkir text» by Mamin-Sibiryak, examples of interdependent Bashkir heterostereotypes and national autostereotypes are highlighted, which confirms the adherence of the Ural writer to the Eurasian concept of the Russian man. The peculiarities of the «Siberian text» of Mamin-Sibiryak are considered on the example of the story «Friends of Childhood» (1906), included in the cycle «Siberian Stories». In conclusion, it is concluded that the leading role of local texts in the process of mapping the Russian literary space, in the representation of a complexly organized system of national semiosis.
Keywords: D.N. Mamin-Sibiryak, local texts, local myth, cultural landscape, Ural region, boundary phenomenon, national semiosis.
Введение
Российская общенациональная литература - при всей своей монолитности, цельно оформившейся общности, обусловленной в первую очередь этнокультурной и этноконфессиональной спецификой, - вряд ли может быть представлена в виде некоего однородного семиотического пространства. По утверждению современного исследователя, русская литература - это «система локальных текстов», под которыми подразумеваются литературные реализации неких локальных мифов (своего рода «гениев места»), опыты «прочтения» той или иной местности или города как текста, попытки их концептуального раскрытия [5]. Важную проблему при этом составляет необходимость картографирования собственно литературного пространства, или, иначе говоря, выделение на общенациональной литературной карте исторически зарекомендовавших себя авторитетных локальных текстов.
Заметим, что, к примеру, в древнерусской словесности регионально-областнический принцип являлся по сути структурообразующим, во многом определяющим сам механизм литературного развития и логику его периодизации. Это особенно ярко проявилось в жанре летописания периода феодального дробления Руси, когда последовательно выделялись различные региональные типы летописаний: киевского, новгородского, га-лицко-волынского, ростовского, рязанского, а потом уже и тверского, псковского и московского летописаний. Однако и здесь (специально подчеркнем это) выделение региональных вариантов в рамках общенациональной словесности осуществлялось лишь по чисто географическому принципу: региональной признавалась именно та литература, которая была создана в рамках определенной местности (региона), и только.
Позднее с усилившейся тенденцией к централизации власти в период Московского царства и, особенно, в период имперской России XVIII -начала XIX в. гомогенность культуры, естественно, только нарастала. По замечанию пермского исследователя Б.В. Кондакова, «в русской литературе первой половины XIX века сложились три типа художественного пространства: Санкт-Петербург, Москва и провинция» [4, с. 20]. Думается, однако, что к указанным трем типам художественного пространства следует добавить еще, как минимум, «кавказский текст». Только ближе
к 1880-м годам, по мнению исследователя, речь может идти о возникновении еще двух достаточно сложных и разветвленных текстов - «уральском» и «сибирском», а также о самостоятельных «киевском», «воронежском» и «орловском» текстах [4, с. 20]. С опорой на терминологическое понятие «областных культурных гнезд» (Н.К. Пиксанов) исследователь предложил обозначить более широкий круг культурных центров России, включая Киев, Воронеж, Одессу, Казань, Харьков, Самару, Екатеринбург, Иркутск и Пермь (указанный ряд к нашему времени можно было бы продолжить). Предполагается, что любой из названных культурных центров при известных условиях может реализовать (хотя бы потенциально) самостоятельный локальный текст. Все это, естественно, приводит к рассредоточению или дифференциации единого, традиционного для общерусской литературы, художественного пространства.
Цель
В связи с уже вышесказанным применительно к интересующей нас фигуре Д.Н. Мамина-Сибиряка 1880-х - 1900-х годов мы специально акцентируем внимание именно на тех регионально обусловленных локальных текстах, которые оказались актуальными для художественного сознания данного писателя. Речь пойдет прежде всего об «уральском», «сибирском», «башкирском», «кавказском», «финском» и «киевском» текстах, представленных, конечно, в различном объеме, но совокупно высвечивающих творческую индивидуальность Мамина-Сибиряка - художника. Вообще в плане структурирования и концептуализации образа России (национального семиозиса) Мамин-Сибиряк представляется фигурой чрезвычайно примечательной. Значение данного писателя, далеко не в последнюю очередь, определяется именно тем, что в его художественном сознании происходит образно-концептуальная репрезентация отдельных локальных текстов, и прежде всего - «уральского».
Методы
В статье предполагается использование методов современной гуманитарной географии и геопоэтики. Отправной точкой нашего исследования становится представление о регионе как одновременно природно-географическом и социокультурном образовании, экономической зоне и культурном ареале, иначе говоря, как об определенном геокультурном пространстве [2]. Причем в методологическом отношении для нас принципиально значимо, что «история и мифология зачастую оказываются для региона более важными основаниями выстраивания своей самобытности» [1, с. 91], а сама репрезентация региона осуществляется через его картографирование и во многом за счет возможностей именно художественной литературы и, в первую очередь, ее знаково-символической формы [1, с. 93].
Результаты и обсуждение результатов исследования
Что касается Мамина-Сибиряка - художника, этнографа и краеведа, то его роль в плане конструирования образа Уральского региона и его концептуального осмысления, равно как и в плане выявления языка описания и самоописания данного региона, вообще трудно переоценить. С полным правом можно утверждать, что Урал в творчестве Мамина-Сибиряка предстает «и как геоконцепт, и как культурный ландшафт,
и как своеобразный текст, в котором разворачивается и имагологически постигается образ территории» [15, с. 29]. Причем, что особенно важно, Урал в сознании Мамина-Сибиряка, в свою очередь, разворачивается как целая система неких субтекстов. По справедливому замечанию главного редактора академической «Истории литературы Урала» Е.К. Созиной, уральский текст относится «к числу локальных мегасверхтекстов», внутри которого «выделяются пермский, оренбургский, екатеринбургский, нижнетагильский, челябинский и другие, более частные, локальные тексты, включающиеся в процесс самоидентификации региона» [15, с. 30]. В этом плане Мамин-Сибиряк отвечает за весь регион Большого Урала, включающий в себя целый ряд субрегионов: и Предуралье, и Средний (Центральный), Южный и Северный Урал, и даже Зауралье (по словам самого писателя, «сибирскую сторону Урала»).
Однако сама проблема картографирования как географического, так и художественного пространства (заключено ли оно рамками отдельного региона в данном случае даже не важно) всегда предполагает наличие некоторых границ и, наверное, еще в большей степени - представление о границе, ее семиотику и феноменологию (если речь заходит о персональном чувстве границы, ее представлении в индивидуальном сознании).
В работе «Семиотика границы в "сибирском тексте" русской литературы» новосибирская исследовательница Н.Е. Меднис обоснованно указывала на роль границы в разделении России и Сибири, а также Урала и Сибири (этих фронтирных зон) как неких субтекстов в рамках локально-тематического целого. При этом Н.Е. Меднис осторожно высказала предположение, что «Урал в таком развернутом пограничье перестает быть самостоятельной единицей топоса, включаясь в полосу переходности и почти нивелируясь в ней» [14, с. 129].
Как показывает опыт Мамина-Сибиряка, Урал наделяется правами самостоятельной единицы топоса. По признанию самого писателя, «Урал служит точно порогом, отделяющим собственно Россию от Сибири», той «страшной по величине Сибирской равнины, которая тянется вплоть до Великого Океана» [12, с. 436]. Урал именуется даже «роковым порогом, задерживавшим исконную тягу русского племени на восток» [12, с. 317]. По образному выражению писателя из рассказа «На перевале» (цикл «Сибирские рассказы»): «Одной ногой в Расее, другой - в Сибири» [9, с. 35]. О Екатеринбурге - этом «главном транзитном пункте для всей необъятной Сибири» - Мамин выразился очень метко как о «воротах, через которые, с одной стороны, идет исконная тяга русского человека на восточные украйны, а с другой - сибиряки ползут посмотреть на метрополию» [7, с. 143]. В связи с историей «новгородской колонизации» Урала (Сибири) писатель настойчиво ставит и проясняет вопрос о месте и роли в душе русского человека старозаветной религиозности, о причинах живучести раскола. Не случайно Екатеринбург для него это и «азиатская столица» [13, с. 241], и одновременно «самый крепкий раскольничий центр» [13, с. 215]. Можно сказать, что в сознании Мамина-Сибиряка Урал превращается в своего рода регион-медиатор, «в нечто вроде внутренней границы империи - границы-между» [16, с. 56].
Отмеченный нами опыт семиотического подхода к феномену границы во многом поддерживается и объясняется у Мамина-Сибиряка его особо-обостренным чувством границы, своего рода ее феноменологическим переживанием. Приведем достаточно показательный фрагмент из «Воспоминаний» самого писателя, раскрывающий глубоко-личностное, идущее еще из детства переживание границы между Европой и Азией, обозначенной в виде обыкновенного дорожного столба, как некоей почти мистической, «заколдованной черты»: «От Висима до Захаровой было всего восемь верст, а на четырнадцатой версте стоял столб, обозначавший границу между Европой и Азией. Это был самый обыкновенный столб, напоминавший трактовую версту, и меня всегда удивляло, что такой важный географический пункт был отмечен таким ничтожным знаком. <...> Я знал отлично значение пограничного столба и все-таки испытывал каждый раз какое-то неопределенное волнение [здесь и далее курсив наш. - О.З.], когда ехал мимо, точно переступал какую-то заколдованную черту» [10, т. 8, с. 452-453].
Но граница, по Мамину-Сибиряку, не просто географическая данность, но также (и может быть, еще в большей степени) антропологическая реальность. Если следовать логике писателя, то Урал - еще не настоящая Сибирь, но такое место, где сталкивались черты коренного старорусского населения со специфическими чертами субэтноса сибиряков и где, как вполне закономерный итог, в процессе исторического развития выработался особый антропологический тип уральского человека.
Так, в изображении уральской среды Мамин-Сибиряк всякий раз предпочитает говорить о «великорусском типе», образе русского мужика-переселенца, с особенной силой контрастно оттеняя его на общем этнографическом фоне. Особенно ярко колоритные фигуры «великорусского типа» представлены в романе «Три конца» [10, т. 5, с. 38] и в путевых очерках «От Урала до Москвы», в которых, размышляя об исторических отношениях пригнанного на Урал населения (хохлов и туляков) и местных старожилов, автор специально отмечает, что «под нивелирующим влиянием новых условий и форм жизни все особенности малорусского типа постепенно сглаживаются и исчезают, а русский человек остался во всей своей неприкосновенности» [13, с. 66].
Симптоматично, что в обрисовке «великорусского типа» Мамин-Сибиряк не только акцентирует границу между Уралом и Сибирью, но и попутно привлекает сравнительную параллель с представителями малорусской народности. В очерке «Святой уголок. Путевые заметки» (первая публикация в «Екатеринбургской газете» за 1886 г.) писатель фиксирует свои наблюдения над толпой богомольцев в Киево-Печерской лавре: «Я люблю бродить в незнакомой толпе и прислушиваться к ее говору, а здесь это удовольствие увеличивается приятным южным акцентом малорусского говора. И лица совсем не наши, великорусские или сибирские, - нет окладистых бород, лопатой прежде всего, а потом что-то такое придавленное и скрытое в выражении упрямых глаз. Я напрасно искал глазами забубенных запорожских голов, - ничего похожего. В толпе наших русских богомольцев вы всегда найдете массу тех типичных физиономий, красивых оригинальной старческой красотой, - эти широкие
спокойные лица, обрамленные почтенной сединой, особенно хороши, и сами собой просятся на полотно, как и лица старух-богомолок. Здесь не было этого, как не было дышавшей здоровьем молодежи. Но что приятно поражает глаз в этой толпе, - так это какая-то особенная простота выражения, как женских, так и мужских лиц, трудовая сосредоточенность взглядов и вообще что-то такое патриархальное, чего уже не достает нашему великорусу, а тем больше - сибиряк» [8, с. 20-21].
Мамин-Сибиряк не только с любовью отмечает чистоту «великорусского типа», сохранившуюся в уральской среде. Он, можно сказать, с не меньшей симпатией обнаруживает свою приверженность евразийской концепции русского человека. В этом отношении показателен строй размышлений литературного героя Василия Тимофеевича Окоёмова (роман «Без названия»), буквально любующегося «уральским бойким людом»: «Какие все смышленые лица, какая сметка и какой, наконец, свободный разговор с совершенно незнакомыми людьми. Только привольный богатый край мог создать такое население» [12, с. 324-325]. Схожее замечание об Ирбитской ярмарке находим в романе «Приваловские миллионы»: «Любопытное местечко этот Ирбит, поелику здесь сходятся вплотную русская Европа с русской Азией!» [10, т. 2, с. 390].
Еще одной стороной евразийской концепции Мамина-Сибиряка выступает сравнение русского человека с представителями некоторых восточных народов, и прежде всего - башкир. Подобная этнокультурная параллель представлена в целом ряде произведений писателя, посвященных Башкирии (очерки «Байгуш», «На кумысе», рассказ «Кара-Ханым», сказка-легенда «Ак-Бозат» и др.). Можно прямо сказать, что в творчестве Мамина-Сибиряка оформляется еще один локальный, собственно «башкирский текст». В представителях башкирского этноса писатель отмечает, как правило, «степную мертвую лень» [6, с. 62], «чисто азиатское отчаяние в собственной судьбе» [10, т. 2, с. 249], которые проявляются у них несомненно ярче, чем у русских. При этом заметим, что выведенный башкирский гетеростереотип выстраивается по контрасту с коренными особенностями «великорусского типа», но в то же время он позволяет отре-флексировать (и тем самым в какой-то мере скорректировать) образ представителя русской нации, иначе говоря, национальный автостереотип, принципиально акцентирующий, согласно Мамину-Сибиряку, саму границу Европы и Азии.
Дело в том, что «до известной степени в каждом русском человеке сидит такой башкир - то же неуменье взяться за какое-нибудь дело, отсутствие энергии, косность и какой-то бессмысленный фанатизм» [12, с. 390]. «Всякая русская душа» временами доходит «до заматерелой башкирской лени», готова почувствовать себя номадом, или кочевником, вкусить прелесть «номадного существованья» [6, с. 64-65]. Показательно, что приведенные в последнем примере слова из очерка «Байгуш» совпадают с лирическими признаниями самого автора-повествователя. Точно так же и в очерке «На кумысе» лирическое «я» повествователя в контексте позитивной эстетической модальности (даже не без некоторого пафоса любования) оценивает «это почти растительное существование», «дремоту сладкой степной лени» [6, с. 296]. Таким образом, «башкирские
качества» всякий русский человек (хочет он того или нет) ощущает в своей собственной душе, ибо именно в душе русского человека, согласно Мамину-Сибиряку, проходит и одновременно нивелируется граница между Европой и Азией.
Отмеченная нами роль границы в системе антропологических взглядов писателя приводит к тому, что авторское представление о русском человеке в полном соответствии с евразийской концепцией постоянно и парадоксально смещается: если в сравнении с представителем восточной культуры русский человек актуализирует черты европейской психологии и цивилизации, то в сопоставлении с европейцем и американцем он, напротив, демонстрирует свою заматерелую азиатско-восточную сущность. Кстати, по поводу американских аналогий следует заметить, что для Мамина вполне органичным выглядит отождествление Урала с «русской Калифорнией», равно как и сравнение Екатеринбурга с «тогдашним Эльдорадо» [13, с. 230].
После окончательного переезда с Урала в Петербург (1891) Мамин-Сибиряк продолжил свои этнографические изыскания, предпринимая многочисленные поездки в пределах тогдашней Российской империи: в Крым (Ялта, Балаклава), на Кавказ (Военно-грузинская дорога, гора Машук), в Финляндию (курорт Гангё, Гельсингфорс, дача в Келломяках), а также в Новгород, Липецк, Кострому, Полтаву. Впечатления от данных поездок оформились в целом ряде дорожных очерков, путевых и исторических заметок («Погибельный Кавказ», «По Варяжскому морю», «Славен город Великий Новгород!»). В письме к издателю Д.И. Тихомирову из Царского Села от 29 января 1907 г. Мамин-Сибиряк делился следующим творческим замыслом - «описать Финляндию в форме путешествия, как "По Варяжскому морю"», а для этого летом «изъездить всю Финляндию с фотографическим аппаратом» [17, с. 130].
Кстати, из очерка «По Варяжскому морю. Из летних рассказов» (1906), относящемуся, скорее, к «финскому тексту», но особенно ярко раскрывающему ту роль, которую отводил Мамин-Сибиряк вообще феномену пограничья в формировании отдельных локальных текстов, приведем лишь один достаточно показательный фрагмент: «Мы, русские, скорее привыкаем к чужому климату, обстановке, быстро выучиваемся какому угодно языку и в конце концов сливаемся с местным населением. Это уж такое свойство нашей мягкой славянской расы - и хорошее, и дурное, с какой точки зрения смотреть. Особенно резко это выделяется на наших окраинах, как Сибирь или Кавказ, где коренного русского человека не отличишь от инородца» [11, с. 346]. Примечательно, что рефлексия по поводу, казалось бы, коренной черты русской нации (удивительная уживчивость и адаптивность к чужому) под пером Мамина-Сибиряка вдруг оборачивается обостренным вниманием к «окраинам» Российской империи - в данном случае это Сибирь и Кавказ. Но с таким же основанием в качестве «окраин» могли бы фигурировать, к примеру, Сибирь и Малороссия, которые в сознании писателя также наделялись функцией некоей инверсии. Достаточно вспомнить роман «Черты из жизни Пепко», в котором два героя - двойника-однофамильца Поповых: один из них автобиографический герой, другой - его alter ego Пепко, но оба, по автор-
скому определению, «далекие провинциалы». При этом вот что примечательно: из финальной главы мы узнаем, что герой-повествователь возвращается на родину в Малороссию, а Пепко собирается к себе домой, в Сибирь (в плане пространственной ориентации происходит своего рода инверсия романных персонажей).
В период пребывания в Петербурге (1890-1900-е годы) Мамин-Сибиряк все чаще обращался к собственно петербургскому топосу. Но и здесь его не отпускали воспоминания об Урале и Сибири. В этом отношении показателен небольшой рассказ «Друзья детства» (1902), включенный в сборник-цикл «Сибирских рассказов» и уже напрямую выводящий к мифологической подоплеке «сибирского текста» русской литературы. Действие рассказа разворачивается в Петербурге, но используемая автором система оппозиций (столичный - провинциальный, цивилизация - природа, болезнь - здоровье) подкрепляется еще одной символико-мифологической диадой: смерть - воскресение. Главный герой рассказа, Андрей Семеныч Гаряев, воспринимает свою жизнь петербургского чиновника как проявление духовной смерти: по его собственным словам (в том числе и обращенным к жене), «У нас ни у кого живого места нет...»; «Разве это жизнь, как мы живем? Разве мы с тобой живые люди?» [9, с. 249]. Сибирь для него - это далекая родина, с которой связаны не просто воспоминания детства, но и представления о свободе, природном просторе и чаемом воскресении, освобождении от всего пошлого и формально-этикетного, что привнесено столичной искусственной цивилизацией. Как глубоко выстраданный крик души звучат его слова: «Да дайте же мне быть человеком хоть раз в жизни!..» [9, с. 251]. По мнению же его друга детства, коренного сибиряка, Прохора Кузьмича Окато-ва, «в Сибири место всем найдется. <...> Хорошо у нас. Свет увидишь, по крайней мере, живых людей.» [9, с. 251]. Таким образом, в рассказе Мамина-Сибиряка прорисовывается истинное положение сибирского то-поса как «края лиминальной полусмерти, открывающей проблематичную возможность личного возрождения в новом качестве и соответствующего обновления жизни» [18, с. 256]. Однако открывающаяся для героя потенциальная возможность личного возрождения как в данном рассказе, так и в ряде повестей на сибирскую тему «Человек с прошлым» (1893) и «Без особенных прав» (1895), так и не получает у Мамина полной реализации, завершаясь либо открытым финалом, либо, чаще всего, как в повестях, самоубийством героя [3].
Выводы
Прослеженная нами система локальных текстов в художественном сознании Мамина-Сибиряка напрямую выводит к проблеме репрезентации и концептуализации национального семиозиса. Неслучайно писатель неоднократно проговаривал творческие планы, например, «написать русскую историю для детей в форме путешествия» [10, т. 6, с. 743], для чего он даже начал последовательно заниматься историей Новгорода Великого. Однако не все его замыслы оказались реализованы в полной мере. Пожалуй, лишь в создании «уральского текста» русской литературы Мамина-Сибиряка можно считать признанным корифеем. Но его внимание к целой серии других регионально обусловленных локальных тек-
стов - например, «сибирскому», «кавказскому», «финскому», «киевскому» -можно объяснить, наверное, лишь той особой феноменологией границы, характерной именно для творческого сознания уральского писателя. Отмеченное внимание к указанным локальным текстам - также несомненное свидетельство резко ускорившегося в последней четверти XIX -начале XX в. процесса картографирования российского литературного пространства. В этом процессе именно локальным текстам следует отвести ведущую роль репрезентации сложно организованной системы национального семиозиса, «концептуального раскрытия всей России» [5, с. 5].
Литература
1. Головнева Е.В. Конструирование региональной идентичности в современной культуре (на материале Сибирского региона): дис... докт. философ. наук. Екатеринбург, 2018. 339 с.
2. Гурьевских О.Ю., Паэгле Н.М., Фишелева А.И. Геокультурное пространство Среднего Урала в литературном наследии Д.Н. Мамина-Сибиряка // Вопросы географии. 2020. № 151. С. 186-224.
3. Зырянов О.В. Сюжет духовно-нравственного преображения в повестях Д.Н. Мамина-Сибиряка // Известия Уральского федерального университета. Серия 2, Гуманитарные науки. 2019. № 2 (187). Т. 21. С. 108-121.
4. Кондаков Б.В. Русская литература 1880-х годов и художественный мир Д.Н. Мамина-Сибиряка // Известия Уральского университета. Серия 2, Гуманитарные науки. 2002. № 5 (24). С. 9-24.
5. Люсый А.П. Русская литература как система локальных текстов. Автореферат дис. докт. филол. наук. Вологда, 2017. 27 с.
6. Мамин-Сибиряк Д.Н. Повесть и рассказы. Уфа: Башкирское кн. изд-во, 1978. 319 с.
7. Мамин-Сибиряк Д.Н. С Урала. Письма // Урал. 1967. № 8. С. 142-155.
8. Мамин-Сибиряк Д.Н. Святой уголок. Путевая заметка. М.: Изд-во Д.И. Тихомирова, 1912. 61 с.
9. Мамин-Сибиряк Д.Н. Сибирские рассказы. Т. 1. Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1991. 368 с.
10. Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений: в 8 т. М.: Гос. изд-во Художественной литературы, 1953-1955.
11. Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений: в 2 т. Т. 2. М.: Русская книга, 1999. 416 с.
12. Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений: в 6 т. М.: Художественная литература, 1981. Т. 5. 607 с.
13. Мамин-Сибиряк Д.Н. Статьи и очерки. Свердловск: ОГИЗ, 1947. 407 с.
14. Меднис Н.Е. Семиотика границы в «сибирском тексте» русской литературы // Меднис Н.Е. Поэтика и семиотика русской литературы. М.: Языки славянской культуры, 2011. С. 120-134.
15. Созина Е.К. Введение // История литературы Урала. XIX век: в 2 кн. / под ред. проф. Е.К. Созиной. М.: Издательский Дом ЯСК, 2020. Кн. 1. С. 25-42.
16. Созина Е.К. Уральский текст в литературе региона 1800-1820-х гг. // Литература Урала: история и современность: [сб. ст.]. Вып. 4: Локальные тексты и типы региональных нарративов. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2008. С. 53-69.
17. Степанова И.И. Д.Н. Мамин-Сибиряк в письмах к Д.И. Тихомирову // Русская литература 1870-1890-х годов. Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1979. С. 124-131.
18. Тюпа В.И. Сибирский интертекст русской литературы // Тюпа В.И. Анализ художественного текста: учеб. пособие. М.: Издательский центр «Академия», 2006. С. 254-264.
References
1. Golovneva, E.V. Konstruirovanie regionaFnoj identichnosti v sovremennoj kuFture (na materiale Sibirskogo regiona) [Construction of regional identity in modern culture (based on the material of the Siberian region)], Prof. Thesis, Ekaterinburg, 2018, 339 р. (In Russian).
2. Gur"evskix, O.Yu., Pae"gle, N.M., Fisheleva, A.I. GeokuFturnoe prostranstvo Srednego Urala v literaturnom nasledii D.N. Mamina-Sibiryaka [Geocultural space of the Middle Urals in the literary heritage of D.N. Mamin-Sibiryak]. Voprosy' geografii [Questions of Geography], 2020, no. 151, pp. 186-224. (In Russian).
3. Zy"ryanov, O.V. Syuzhet duxovno-nravstvennogo preobrazheniya v povestyax D.N. Mamina-Sibiryaka [The plot of spiritual and moral transformation in the stories of D.N. Mamin-Sibiryak]. Izvestiya UraFskogo federaFnogo universiteta. Seriya 2, Gumanitarny'e nauki [Izves-tia. Ural Federal University Journal. Series 2. Humanities and Arts], 2019, no. 2 (187), vol. 21, pp. 108-121. (In Russian).
4. Kondakov, B.V. Russkaya literatura 1880-x godov i xudozhestvenny"j mir D.N. Mamina-Sibiryaka [Russian literature of the 1880s and the artistic world of D.N. Mamin-Sibiryak]. Izvestiya UraFskogo universiteta. Seriya 2, Gumanitarnye nauki [Izvestia. Ural University Journal. Series 2. Humanities and Arts], 2002, no. 5 (24), pp. 9-24. (In Russian).
5. Lyusy"j, A.P. Russkaya literatura kak sistema lokaFnyX tekstov [Russian literature as a system of local texts], Author's abstract, Vologda, 2017, 27 p. (In Russian).
6. Mamin-Sibiryak, D.N. Povest' i rasskazy' [Novel and short stories], Ufa, Bashkirskoe kn. izd-vo, 1978, 319 p. (In Russian).
7. Mamin-Sibiryak, D.N. S Urala. Pis"ma [From the Urals. Letters]. Ural, 1967, no. 8, pp. 142-155. (In Russian).
8. Mamin-Sibiryak, D.N. Svyatoj ugolok. Putevaya zametka [Holy corner. Travel note], Moscow, Izd-vo D.I. Tixomirova, 1912, 61 p. (In Russian).
9. Mamin-Sibiryak, D.N. Sibirskie rasskazy\ T. 1. [Siberian stories, vol. 1], Sverdlovsk, Sred.-Ural. kn. izd-vo, 1991, 368 p. (In Russian).
10. Mamin-Sibiryak, D.N. Sobranie sochinenij: v 8 t. [Collected Works in 8 vol.], Moscow, Gos. izd-vo Xudozhestvennoj literatury", 1953-1955. (In Russian).
11. Mamin-Sibiryak, D.N. Sobranie sochinenij: v 2 t. T. 2. [Collected Works in 2 volumes, vol. 2], Moscow, Russkaya kniga, 1999, 416 p. (In Russian).
12. Mamin-Sibiryak, D.N. Sobranie sochinenij: v 6 t. T. 5 [Collected Works in 6 volumes, vol. 5], Moscow, Xudozhestvennaya literatura, 1981, 607 p. (In Russian).
13. Mamin-Sibiryak, D.N. Stat"i i ocherki [Articles and essays], Sverdlovsk, OGIZ, 1947, 407 p. (In Russian).
14. Mednis, N.E. Semiotika granicy v «sibirskom tekste» russkoj literatury' [Semiotics of the border in the «Siberian text» of Russian literature]. Mednis, N.E. Poe'tika i semiotika russkoj litera-tury' [Poetics and semiotics of Russian literature], Moscow, Yazy"ki slavyanskoj kuFtury", 2011, pp. 120-134. (In Russian).
15. Sozina, E.K. Vvedenie [Introduction]. Sozina E.K. (ed.) lstoriya literatury' Urala. XlXvek: v 2 kn. Kn. 1. [The history of literature of the Urals. XIX century: in 2 books, Book 1], Moscow, izdatel"skij Dom YaSK, 2020, pp. 25-42. (In Russian).
16. Sozina, E.K. Ural"skij tekst v literature regiona 1800-1820-x gg. [The Uralic Text in the Literature of the Region of the 1800s - 1820s.]. Literatura Urala: istoriya i sovremennost\ Vy"p. 4: Lokal"ny"e teksty" i tipy" regional"ny"x narrativov [Literature of the Urals: History and Modernity: Issue 4: Local texts and types of regional narratives], Collected articles, Ekaterinburg, izd-vo Ural. un-ta, 2008, pp. 53-69. (In Russian).
17. Stepanova, I.I. D.N. Mamin-Sibiryak v pis"max k D.I. Tixomirovu [D.N. Mamin-Sibiryak in letters to D.I. Tikhomirov]. Russkaya literatura 1870-1890-x godov [Russian literature of the 1870s-1890s], Sverdlovsk, izd-vo Ural. un-ta, 1979, pp. 124-131. (In Russian).
18. Tyupa V.I. Sibirskij intertekst russkoj literatury" [Siberian intertext of Russian literature]. Tyupa V.I. Analiz xudozhestvennogo teksta [Analysis of a literary text], Textbook, Moscow, IzdateFskij centr «Akademiya», 2006, pp. 254-264. (In Russian).
