Локально-исторический метод в литературоведении Н. П. Анциферова: генезис и контексты Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

1. Филологическая наука и культура региона: проблемы теории и методологии

ЛОКАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ НИКОЛАЯ АНЦИФЕРОВА: ГЕНЕЗИС И КОНТЕКСТЫ

Д.С. Московская

мя историка-краеведа, специалиста в области региональных культурологических разысканий, литературоведа, посвятившего проблеме отношения местнографической художественной образности к реальному источнику - городскому ландшафту свою знаменитую «петербургскую трилогию» «Душа Петербурга» (1922), «Петербург Достоевского» (1923), «Быль и миф Петербурга» (1924), хорошо известно современным ученым-гуманитариям. Человек поистине трагической судьбы (Анциферов потерял в войнах и революциях всех своих детей, три раза был сослан, почти восемь лет в общей сложности - в 1925, 1929-1933, 1937-1939 гг. - провел в заключении), он оставил богатое научное наследие: работы, опубликованные и неопубликованные.

120-й юбилей Николая Павловича был отмечен выходом в свет его никогда прежде не публиковавшегося диссертационного исследования «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций» [Анциферов 2009]. Таким образом, спустя более чем полвека, научным сообществом был выполнен долг перед памятью выдающегося ученого: «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе» - эта, во многих отношениях итоговая работа Николая Павловича, была защищена им на соискание ученой степени кандидата филологических наук 5 сентября 1944 г. в Институте мировой литературы АН СССР и была признана оппонентами Б.В. Томашевский и Е.Б. Тагером выдающимся вкладом в литературоведение. Их отзывы констатировали появление в науке о литературе «литературоведческого урбанизма» - локально-исторического метода изучения «городского текста» беллетристики. Так вышло, что ученые-гуманитарии, сумевшие оценить значение указанной в работах М.М. Бахтина пространственно-временной художественной формы - хронотопа, не обратили внимания на предложенный Анциферовым метод конкретного историко-литературного анализа этой формально-содержательной категории. А ведь этот метод способствовал выявлению индивидуально-неповторимого, субъективно-ценност-

30 июля 2009 г. исполнилось 120 лет со дня рождения Николая Павловича Анциферова. Юбилейным для его памяти был и 2008 г.: 2 сентября минуло 50 лет со дня смерти ученого.

ного содержания местнографического образа, вмещавшего в то же время объективное социально-историческое свидетельство в прогностическом его аспекте.

В чем существо предложенного Н.П. Анциферовым метода, и каково его значение для современного этапа развития литературоведения?

Интерес Анциферова к местной истории и культуре формировался под влиянием детских впечатлений. Культуролог-градовед, он по рождению не был горожанином. Его родиной была усадьба графа Потоцкого Со-фиевка - шедевр архитектурно-паркового искусства XVIII в. среди украинских степей. Рукотворная красота парка на фоне дикой природы явилась первым сильным переживанием художественного ландшафта, позже отразившемся в подходе ученого к художественному творчеству: характерной чертой его историко-литературных штудий станет скрупулезное составление итинерариев - списков адресов жизни и творчества русских писателей.

После смерти отца семья Анциферовых переехала в Киев. Первое «урбанистическое» впечатление оставило неизгладимый след в его памяти, приобщив своим монументальным обликом к истории России как древней европейской державы. Киев усилил интерес Анциферова к истории: мальчик углубился в изучение прошлого Украины. Городские ландшафты пробудили в нем желание отыскать первоисточник литературных пейзажей любимых произведений Гоголя, сформировалась привычка к сопоставлению собственных эмоциональных переживаний от встречи с местностью с литературными ее образами и историческими судьбами жителей.

Учеба в Первой Киевской гимназии (интерьер которой по воле однокашника Анциферова М.А. Булгакова стал местом действия «Дней Турбиных») должна была продолжиться в Петербургском университете. Однако провал на выпускном экзамене в гимназии на время закрыл ему переход в «землю обетованную». Он отчасти

испытывал ощущения, раскрытые им позже в диссертации на материале произведений Некрасова, - «комплекс неудачника-провинциала в столице», и, вооруженный новым для себя урбанистическим опытом мечтателя-неудачника и городского фланера, иначе воспринимал петербургские мотивы любимых писателей: Пушкина, Герцена, Белинского, Достоевского, Толстого, Блока. Студентом историко-филологического факультета Анциферов стал в 1909 г. Петербург явился ему тогда «городом солнца и числа» (Н. Заболоцкий). Европейской архитектурой, рациональной планировкой и чужим русскому глазу природным ландшафтом он утверждал справедливость веры университетских студентов в свое особое назначение. Петербург - авангард исторических преобразований, университет - очаг революции. Во время студенческой забастовки 1911 г. Анциферов вместе с несколькими товарищами отправился в Париж, чтобы познакомиться с местами, которые были связаны с Французской революцией конца XVIII в. По его признанию, эта поездка пробудила в нем интерес к исторической топографии и локальному методу изучения исторических событий и явлений.

Петербургский университет подсказал Анциферову еще одну историческую идею столицы - «всемирную отзывчивость». Он с теплотой вспоминал витрины землячеств, расположенных в простенках университетского коридора, с видами родных городов. В хронотопической образности древнерусской литературы Анциферов увидел тогда подтверждение своим идеалам: «Не русское государство, не русская нация, а русская земля-вот тот образ, который нам завещан летописью» [Анциферов 1992:190]. Вслед за провинциалом Гаршиным он хотел видеть в Петербурге духовную родину для разнородных уроженцев, связующую собой разноземельный организм России.

Университетские землячества были воодушевлены идеей служения русскому народу и русской культуре. Это воодушевление разделяли Анциферов и его будущая жена, бестужевка Татьяна Оберучева. Будучи студентом второго курса, Анциферов стал организатором Эрмитажного кружка университетской молодежи для изучения музейных экспозиций с целью создания кадров для экскурсионной работы с рабочими. Тогда же он начал читать лекции на Обуховском заводе. Работа, начатая в 1910 г., была прервана «студенческой революцией» и возобновилась в 1912 г. после поездки с профессором Петербургского государственного университета И.М. Гревсом по Италии.

Петербург дал Анциферову больше того, на что он мог рассчитывать. В лице Ивана Михайловича Гревса молодой человек нашел друга и руководителя, чья методология оказалась близка научному миросозерцанию ученика. К моменту поступления в университет Анциферов уже имел опыт самостоятельного исторического осмысления действительности. Особое место в нем занимал интерес к собиранию и систематизации исторических свидетельств, которые Анциферов находил в монументальном облике города, материальных формах его быта, образах художественных произведений - литературы и пластического искусства.

Годы обучения на историко-филологическом факультете приобщили Анциферова к научным традициям и направлениям петербургской школы историков. Ее специфической особенностью было восстановление научных прав источника. Именно Петербургский университет, Академия наук и Археографическая комиссия, где отрабатывалась система источниковедческих приемов исторического исследования, стали институциональной основой ее формирования. Ко второму поколению петербургских ученых-историков принадлежал наставник Анциферова И.М. Гревс и целая плеяда блестящих преподавателей факультета - А.С. Лаппо-Данилевский, Е.Ф. Шмурло, А.А. Шахматов, А.Е. Пресняков, Н.П. Павлов-Сильванский, Б.А. Тураев, М.И. Ростовцев, Э.Д. Гримм.

В трудах коллеги и друга И.М. Гревса А.С. Лаппо-Данилевского - различались два противоположных метода научного познания: идиографический (индивидуализирующий) и номотетический (обобщающий). Не отказывая в научной ценности ни одному из них, Лаппо-Данилевский утверждал, что номотетическое построение истории недостаточно для осуществления задач собственно исторического изучения действительности. По его мнению, в основе его лежит идиографическое знание, получающее, однако, научный характер лишь в том случае, если оно пользуется номотетическим знанием и умеет приноровить его к установлению исторического значения индивидуального.

Методика научной работы историков Петербургского университета предполагала изучение исторической действительности с идиографической точки зрения: когда предметом исследования является не общее, а единичное, с собственным именем и отмеченное топографическим и хронологическим указанием. Предмет рассматривался вместе как целое и как часть целого. Понимание замысла автора исторического документа совершалось через изучение материального облика документа - установление места, времени и техники его производства и путем возведения его к определенному историческому типу, принадлежащему конкретному пространству и времени. Тогда индивидуальный замысел оказывался частью определенной культуры, причем сохранялось представление частных особенностей источника, так как основой анализа оставалась уникальная личность его создателя. Этот подход позволял преодолеть естественную проблему интерпретации исторического документа, при которой историк не способен достигнуть абсолютной тождественности своего сознания и сознания автора источника.

Анциферов специализировался в градоведческих культурологических семинариях Ивана Михайловича Гревса. Здесь оформились его научные представления и были заложены основы методологии исторического исследования. Научная деятельность учителя и padre Н.П. Анциферова И.М. Гревса (русского дворянина, уроженца Бирючинского уезда Воронежской губернии, как сообщил он о себе в анкете Ленинградского Экскурсионного института) выражалась в научно-исторических исследованиях в области древней и средневековой истории и истории Возрождения по социальной истории

и вопросам духовной культуры. В терминах исторической науки второй половины XIX в. социальная история имела своим предметом историю местную, в которой человеческая природа раскрывается не целиком, «а частично и прерывисто, подчиняясь обстоятельствам места и времени» [Ключевский 1987: 37].

Исторический процесс с позиций социальной истории выглядел неповторимым результатом совместной работы человеческой личности, людского сообщества и природы данной местности. Эти выводы московской исторической школы принимал и особенно высоко ценил петербургский историк И.М. Гревс: «Специально большую важность имеет и разработка местной истории в историографии целой страны. Об этом сильно говорят лучшие мастера нашей исторической науки. В.О. Ключевский прекрасно доказывает в своем знаменитом «Курсе русской истории» значение «национальных» историй для построения «всеобщей» и «областных» историй для построения национальной. То же самое отчетливо высказывает И.Е. Забелин» [Гревс 1926: 490].

«Локальный метод» изучения истории, как Анциферов назвал применявшийся в семинариях Гревса научный подход к историческому материалу, был одним из инструментов социальной истории и разновидностью исторической идиографии. Он требовал посещения места совершения события. «Хождение по стране» рассматривалось как лучший из способов вживания в миры, ставшие предметом научного исследования. Переживание ученого при встрече с исторической местностью имело научный смысл: историк должен был увидеть местность, голос которой звучит в источнике, чтобы преодолеть возможные ошибки собственного воображения, мешавшие адекватному восприятию документа. Опираясь на установленную связь с первоисточником, исследователь приступал «к обратной реконструкции исчезнувших памятников (курсив наш. -Д. М), а вслед за этим и к обрисовке оживлявшей их жизни» [Анциферов 1923: 18]. «Только при этих условиях не «воображаемый портрет» из пьесы Д.С. Мережковского, а реальный образ императора Павла I воскреснет, как genius loci Гатчины» [Анциферов 1923: 33]. Так применительно к архитектурным памятникам Петербурга прокомментировал Анциферов личный опыт обратной исторической реконструкции.

На протяжении многих лет темами семинарских занятий Гревса было изучение средневекового города. Выбор объекта изучения для историка культуры неслучайный. Город рассматривался Гревсом как носитель не только центростремительных сил общества («тяготения»), но, в не меньшей степени, и центробежных («лучеиспускание»). Культура и социальная жизнь города обладает свойством концентрированно выражать достигнутые обществом вершины цивилизованности. В городах происходит сгущение культурных процессов и насыщение их плодами: это - крупнейшая форма сращения в одном конкретном общежитии элементов цивилизации, слияния и взаимодействия различных ее стихий и течений.

Интерес к культуре города на историко-филологическом факультете Петербургского университета был

связан с возникшим на рубеже XIX и XX вв. течением в исторической мысли и, еще раньше, в художественной культуре - урбанизмом. Революционное европейское движение подготовило появление работ Освальда Шпенглера, где культуре города как знамению состояния мировой цивилизации уделено было особое внимание. В трудах первой половины 1920-х гг. Гревс принимал утверждение немецкого ученого, «что сущность культуры есть градообразование: человек - строящее города существо, и история человечества - история городов». Гревс был убежден, что «трагедия города всегда служит симптомом трагедии культуры, - и в таком смысле город остается мерилом ее устойчивости и кризиса» [Гревс 1924: 247-249].

Другим направлением работы семинария Гревса было изучение духовной культуры. Учениками Гревса (среди них будущие знаменитые ученые историки, философы, культурологи: О. Добиаш-Рождественская, Н. Оттокар, Л. Карсавин, Г. Федотов) были написаны рефераты, прочитаны и обсуждены доклады по проблемам религиозного сознания Средневековья и Возрождения. На первом плане был вопрос об отношении мира идей, верований, убеждений, бытового поведения к историческому состоянию общества. Выбор подобной тематики не был проявлением субъективных пристрастий основателя школы. В методологии истории, над которой в бытность Анциферова студентом университета работал его преподаватель и друг И.М. Гревса А.С. Лаппо-Данилев-ский, этическим идеалам отводилась первостепенная роль: мировая история представлялась Лаппо-Данилев-скому результатом осуществления обществом собственных нравственных ценностей.

Проведя в семинариях Гревса шесть университетских лет, Анциферов стал на всю жизнь последователем исторического метода своего наставника. Гревс неоднократно давал высокую оценку научной деятельности ученика и используемого им научного подхода. Для научного подхода Анциферова Гревсу были важны его широкая начитанность в научной литературе и критическая работа над первоисточниками; при углубленном исследовании проблем духовной культуры основательное ознакомление с их экономической базой. Оригинальной особенностью исторического метода ученика Гревс считал сочетание документального (по письменным источникам) и монументального (по вещественным памятникам искусства и быта) изучения исторического материала. По мнению Гревса, Анциферов «выработал из себя превосходно осведомленного и творчески сильного историка-градоведа в широком смысле слова», умеющего восстановить прошлое древнего города в системе научного взаимодействия «документального и монументального исследования, работая в Архиве и библиотеке, но также странствуя по живым следам старины и погружаясь в познание предмета краеведчески и экскурсионно» [ОР ИМЛИ].

Таковы были, по мнению И.М. Гревса, научно-практические итоги обучения Анциферова на историко-филологическом факультете Петербургского университета.

Революционные события открыли новую веху в на-

учной биографии: началась его самостоятельная деятельность как историка-краеведа, педагога и теоретика-культуролога, наступило время формирования его локально-исторического метода в литературоведении.

Ставший Анциферову родным Петроград после революции превратился в «столицу русской провинции». В городе более чем вдвое сократилось население, не работали фабрики и магазины, травой заросла «всеобщая коммуникация» - Невский проспект. Пушкинский Петербург - «Петра творенье», ставший «колыбелью революции», по пророчеству Некрасова («Могилы вокруг, Монументы... Да это кладбище»), превратился в каменное надгробие великих исторических замыслов.

Начавшаяся вакханалия переименований и переселений, уничтожения памятников царизма и культа запустила в бывшей столице программу разрыва с преданиями местности: по слову Маяковского, «то, что годилось для царских Петербургов», следовало вырвать «с корнем из красных Ленинградов». Умирала историческая идея города, умирала душа Санкт-Петербурга, в своем имени хранившего древний идеал единства этатизма и этики: «Шел через Дворцовую площадь. Всматривался в Александрийский столп, следил за спокойным движением легкого ангела, державшего крест и показывавшего на небо. Не могу поверить, что с любимого лика Петербурга будет стерта эта столь существенная черта беспощадной рукой» [ОР РНБ], - записал в дневнике 1924 г. Анциферов.

В то же время Петербург оставался городом-музеем и, в еще большей степени для его старожилов, городом-храмом, где происходил встречный процесс собирания во имя воскрешения. Уничтожению предания о городе противостояло стремление сохранить «его дворцы, огонь и воду» (А. Ахматова). В городе началась борьба за усмирение потока разрушения. Действовали общество «Старый Петербург», в состав которого, в первую очередь, вошли ученые-историки, искусствоведы, архитекторы и художники: Н.П. Анциферов, Александр и Альберт Бенуа, В.Я. Курбатов, А.Ф. Кони, Николай и Евгений Лансере, В.К. Лукомский, А.П. Остроумова-Лебедева, С.Н. Наседкин, С.Ф. Платонов, П.Н. Столпянский, В.Н. Талепоровский, С.Н. Жарновский, В.Н. Вейнер, В.П. Зубов, Б.В. Асафьев, М.Д. Приселков; и общество «Медный Всадник», среди членов которого было больше поэтов: Г. Адамович, Г. Иванов, М. Лозинский, И. Одоевцева, Н. Оцуп, В. Рождественский. Петроградская интеллигенция взяла на себя спасение «камней культуры»: пропаганду охраны исторических памятников и практическую работу по их каталогизации и сохранению.

При Академии наук начало действовать Центральное бюро краеведения (ЦБК), направившее в научное русло развернувшуюся по всей России собирательскую и восстановительную культурную работу. При музейном отделе Наркомпроса был создан Экскурсионный институт для разъяснения массам ценности сокровищ царского времени. В эту работу включился и широкий круг учащейся молодежи Тенишевского училища, Петроградского университета, Российского Института истории

искусств (РИИИ), Педагогического института... Преподавателем Тенишевского училища, заведующим кафедрой древней истории во 2-м Педагогическом институте имени Н.А. Некрасова, заведующим семинарами по изучению Павловска и Детского Села от Экскурсионного института, членом ЦБК, преподавателем практических занятий на изобразительном и литературном отделениях РИИИ был в эти годы Н.П. Анциферов.

Войны и революции лишили его возможности пользоваться локальным методом для изучения европейского средневекового города. В то же время личный опыт переживания ^гисйо Родины и семьи - у Николая Павловича весной 1919 г. в Царской Славянке (ныне поселок Динамо) погибают от дизентерии его первенцы, четырехлетняя Наташа и годовалый Павел, - усилил в его исторических исследованиях эмоционально-этическое начало. В воспоминаниях о тех годах Анциферов отметил нравственную логику произведенной им смены предмета изучения: «Я ушел <...> в краеведение, которое меня теснее связывало с родиной, уводя из круга научных интересов, удерживавших меня в средних веках западного мира» [Анциферов 1992: 326].

Но можно предположить, что не в меньшей степени, чем сердечная потребность, выбором Анциферова как профессионального историка руководила задача научного свойства. Усилившийся в его работах тех лет интерес к порожденной северной столицей социальной психологии и «центробежному» влиянию этого города на поведение населения России был связан с пережитой страной революцией. Социальная неустойчивость еще в предреволюционные годы выдвинула на первый план в отечественных исторических исследованиях вопрос об альтернативности выбора пути развития. Главным интересом исторических исследований Анциферова в пореволюционные годы стал вопрос о грядущих судьбах стремительно менявших свой облик, а с ним - и биографию, российских местностей.

Семинарий Гревса развил в Анциферове умение изучать городскую повседневность - ту мещанскую обыденщину, борьба с которой была главным содержанием объявленной Л.Б. Троцким эпохи «культурничества» и «нового быта». История быта в эти годы масштабной перестройки общественных отношений, слома вековых ценностей национальной жизни, колоссальных геополитических преобразований была выдвинута Гревсом как самостоятельный предмет исторической науки -объект антропогеографии. В отличие от фактов географии, антропогеография изучала феномен надорганиче-ского мира - духовно-материальную сферу культуры, языка, верований, бытового поведения, традиций и обычаев. В отличие от этнографии, конечным предметом антропогеографии является единичный человек, маркированный топографически и хронологически, - «человек местный».

В пореволюционные годы Анциферов углублял усвоенную в градоведческих семинариях методику исследования «языка» городского быта как исторического документа. В книге «Пути изучения города как социального организма» (1925) он наметил основные черты

обихода города - центра тяготения «разнообразных сил, которыми живет человеческое общество». В ней город предстает нечеловеческим социальным существом со своей анатомией, предопределенной природно-геогра-фическими условиями; физиологией, обусловленной экономическими и социально-политическими функциями местности и населения; психологией, или душой. Психология городского населения «задана» историческим преданием и выражается языком города - городской топонимикой и номенклатурой. «Они сообщают о всех областях его жизни. Они рассказывают о его росте, о его связях с другими городами; о его нуждах. В них живет память о прошлом», - писал в указанной работе Анциферов [Анциферов 1925: 147]. «Душа» города оживает в архитектурных стилях, литературе и городском фольклоре.

Восхождение к психологии города и понимание его духовной атмосферы начинаются с освещения его анатомии и физиологии: они во многом объясняют ее своеобразие. Анциферов подчеркивал существование обратного процесса в этом взаимодействии: «Атмосфера, создаваемая вокруг выразительных ландшафтов и памятных мест, подчинена закону развития, определяющему судьбу порождающего ее общества» [Анциферов 2009]. Анциферов обратил внимание на то, что один и тот же город различно отражается в сознании сменяющихся поколений. Перерождается город, и с ним перерождаются мысли о нем, им подсказанные чувства и стремления. Меняется и образ его, отраженный общественным сознанием и переданный художественным творчеством.

Первая половина 1920-х гг. стала временем собирания Анциферовым литературных образов города. Он издает книги, построенные по принципу тематического подбора цитат с урбанистическими художественными хронотопами. Эти книги были написаны им для практических целей: Анциферов обучает экскурсоводов в Петроградском Экскурсионном институте, читает научные доклады как участник общества «Старый Петербург» и член ЦБК. Однако его теоретические статьи тех лет выдвигают художественные образы местности в качестве главного предмета и инструмента разрабатываемой им исторической методологии. Уже в те годы он увидел, а спустя двадцать лет в своей диссертации доказал, что хронотопическая образность «не искажение исторической действительности, а ее истолкование и сублимация -переключение в символические образы глубоких исторических процессов» [Анциферов 2009: 16].

Составление картотеки цитат с художественными хронотопами (к 1942 г. она состояла из 1500 единиц) помогало ученому исследовать технику их построения. «Субъективное переживание» ландшафта, выражающееся в интуитивно-целостном художественном мышлении, в противовес научному имело для социального историка особую ценность. Терминология первой половины двадцатых годов уравнивала понятия «социальная история», «местнография» и «краеведение». Используя термин «краеведение» в этом значении, Анциферов писал о сходстве познавательных целей социального ис-

торика и художника. Краевед стремится к изучению края в полноте присущих ему элементов - к целокупному знанию и в своих исследованиях имеет дело с конкретной индивидуальностью. Он изучает свой край, который является единичным явлением, целиком, «постигает все элементы его на основе целого и из целого, в их живой, реальной, непосредственно раскрывающейся ему связи». Ту же цель преследует и хронотопическая художественная образность. Писатель ищет жизненный материал, в котором творческая интуиция привела бы его к «"виденью целостного образа" многоликого края или же к познанию одного из его ликов (обличий)» [Анциферов 1927]. Художник, как утверждал Анциферов, стремится знать с полной точностью тот материал, который он вводит в творческую лабораторию, поэтому отправной точкой художественного вымысла является «жизненная правда».

Таким образом, пути и результаты художественного и социологического познания местности в глазах ученого обнаруживали глубокую родственность. Испытавший влияние модных в начале века философских идей Бергсона, Анциферов полагал, что осуществить свои познавательные цели местнографу помогает интуиция. Интуиция - также важнейший инструмент художественного постижения действительности. Собственный опыт Анциферова как историка-градоведа, сформированного локально-исторической школой Гревса, показал источниковедческую ценность для социолога литературно-художественных исторических свидетельств. В 1927 г. Анциферов уже прямо утверждал, что «интуитивный метод познания мира художников <...> нужен краеведу. Знакомство <...> с литературой не только может дать новое знание, но и помочь развить некоторые подходы к материалу, без которых немыслимо целокупное знание» [Анциферов 1927].

Целокупное знание - термин, введенный с историческую науку Гревсом. В нем концентрировано выражалось важнейшее положение методологии исторической науки Лаппо-Данилевского, требовавшее от историка умения совмещать два противоположных метода научного познания - индивидуализирующий (идиогра-фический) и обобщающий (номотетический). Восхождение к общему преследовало цель установить историческое значение индивидуального. По мнению Анциферова, ее с успехом выполняла хронотопическая образность художественной литературы. В ней содержался материал, «в котором творческая интуиция привела к "виденью целостного образа" многоликого края или же к познанию одного из его ликов»[Анциферов 1927].

Своим идеям он нашел подтверждение у М.М. Пришвина. Профессиональный писатель и краевед, Пришвин предложил свой метод краеведческого исследования, основанный на собственном исследовательском опыте: «Сущность этого краеведческого метода состоит в том, чтобы обыкновенным земляческим чувством края, в котором заключается <.. > несомненно художественный синтез, пользоваться для понимания лица края, <...> на равных правах с обыкновенным на-

учным методом изучения». «Художественный» метод социологического познания местности, предложенный Пришвиным, был конгениален собственным размышлениям Анциферова: «Самое существенное в этом отрывке: познание лица края особым земляческим чувством. Это путь интуиции» [Анциферов 1927: 40].

В своих работах 1920-х гг. Анциферов утверждал, что хронотопическая образность, рожденная интуицией писателя, способна помочь социальному историку вскрыть глубокую, часто неведомую правду об истории и современном состоянии различных уголков страны, дать ему материал для социального прогнозирования. Тогда же он впервые сформулировал новую в литературоведении научную задачу, которую ему предстояло разрешить через два десятка лет в своей диссертации: «Изучая «литературные гнезда», нужно собрать не только материал, освещающий вопросы биографического характера и определяющий степень участия писателя в жизни края, но, быть может, еще важнее изучить отражение края в творчестве писателя. Историки литературы в занятиях этого рода, может быть, смогут выработать особый метод локального исследования в беллетристике, который приведет к выявлению еще не освещенных сторон творческой личности наших писателей» [Анциферов 1927: 46].

В течение многих лет Анциферов и будущий академик Академии наук СССР Н.К. Пиксанов работали на общем научном поле краеведческой тематики. Пиксанов первым предложил ввести в науку о литературе раздел, изучающий художественные закономерности творчества писателей-земляков, обобщая, таким образом, расцветшее в отечественной беллетристике в 80-е гг. XIX в. явление «областничества». Рецензенты специальных краеведческих журналов, среди них Гревс, высоко оценили разработанный Пиксановым местнографический аспект литературного творчества. Анциферов, со своей стороны, также приветствовал появление работ Пикса-нова по литературному краеведению, предостерегая, однако, от чрезмерного увлечения идеей коллеги. По его убеждению, отечественная культура слагалась не по федералистскому типу, как, например, в Германии. Там в провинции билась полноценная жизнь, каждая область давала свою культуру и люди чувствовали свою связь с истоками. Российская культура, по Анциферову, была централистического типа. Все тянулось в Москву и в ней растворялось.

Научные связи Пиксанова и Анциферова продолжились в годы работы последнего в Москве в Государственном Литературном музее. В 1944 г. Пиксанов поддержал предложенную известнымкраеведомАнци-феровым анкету по собиранию материалов о местных писателях, литературных организациях и всей местной литературной жизни. Он считал делом большой важности выдвинутое в ней предложение придать краеведению характер и задачи родиноведения, соглашаясь с тем, что изучение литературных явлений местной жизни входит в задачи изучения родины. Осуществление деятельности, предложенной Анциферовым, он считал делом большой важности.

И все же предложенный в 20-е гг. Н.П. Анциферовым «локальный метод» в литературоведении имел глубокие методологические отличия от концепции областных «культурных гнезд» и ставил перед наукой о литературе задачу, несомненно, более высокого уровня, чем указанный «литературными гнездами» аспект изучения отношений литературы и края. Локальный метод был далек от «иллюстративного экскурсионизма» и приземленного биографизма в литературоведении. Его генеральной целью было восхождение к мировоззренческим связям творца с эпохой, «живой монадой», которой является его произведение. Имя Н.К. Пиксанова мы встретим на страницах диссертации Н.П. Анциферова «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе» лишь однажды - в библиографии, в разделе «Общие работы» по проблемам урбанизма в русской художественной литературе. Там приводится ссылка на его книгу «Областные культурные гнезда» 1928 г. издания. Анциферов справедливо считал себя первооткрывателем урбанизма в беллетристике как самостоятельной проблемы литературоведения, чем и объясняется отнесение трудов коллеги к разряду «Общих работ» в научной библиографии диссертации.

В социологических выводах этих наблюдений открывается принципиальное единство научной интуиции Анциферова с комплексом идей «мыслительного коллектива» М.М. Бахтина. (Пути Анциферова и «бах-тинского круга» - М.М. Бахтина, П.Н. Медведева, Л.В. Пумпянского пересекались неоднократно - в кружке «Воскресенье», в ГИИИ, в ссылке на Медвежьей горе.) Согласно Бахтину, образы местности относятся к хронотопическим образам, наделенным особой идейно-содержательной и ценностной нагрузкой: «Хронотоп определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности. Хронотоп в произведении всегда включает в себя эмоционально-ценностный момент, характеризующий авторское мировоззрение и состояние общественного сознания» [Бахтин 1975: 391-392]. Хронотопическая образность, согласно Анциферову и Бахтину, раздвигает историческое время в прошлое и будущее. Имея дело с социальной реальностью и ее проблемами, хронотопы степенью своей зрелости свидетельствуют о глубине постижения общественным сознанием собственной истории и исторического человека.

Первые книги Н.П. Анциферова «Душа Петербурга», «Петербург Достоевского», «Быль и миф Петербурга», одна за другой вышедшие в 1922-1924 гг. в Петрограде, выросли из экскурсий, лекций, выступлений, докладов, проведенных в рамках его деятельности как члена общества «Старый Петербург». Значение историко-культу-рологической составляющей пореволюционных работ Анциферова было высоко оценено учеными «бахтин-ского круга». Они оставили след в докладе Л.В. Пумпянского «Петербург Пушкина и Достоевского», прочитанном 19 апреля 1922 г. в Обществе изучения Старого Петербурга, и статье 1925 г. «О «Медном всаднике», о Петербурге, о его символе». Подобно Анциферову, Л.В. Пумпянский видел единственной темой

поэзии «историю, то есть отношение к предкам» [Пумпянский 2000: 813]. Как и Анциферов, он был убежден в значении внелитературного ряда для литературного творчества: «Родилась поэма Пушкина из громадной тревоги, из чувства странности, из глубокой потребности ориентироваться, в чем-то посчитаться, отдать себе отчет.» [Пумпянский 2000: 596]. Существующие между работами Пумпянского и Анциферова различия пролегали по линии отношения к символике художественного образа. Для философа культуры Л.В. Пумпянского они были ценны как продукт трансформации или распада традиции. Для социального историка Анциферова генетически они оставались внелитературными - являлись «голосом» земли, плодом «думы и мысли писателя» в данной местности, носителями ее «легенды» и исторической футурологии.

Одновременно с отзывом на только что вышедшую из печати книгу «Душа Петербурга» в «Литературном дневнике» «Красной газеты» появилась рецензия на литературный манифест «Серапионовых братьев» - «Об идеологии и публицистике». Особое внимание рецензент обратил на бросившие вызов марксистской социологии слова Льва Лунца: «Мы <.. > верим, что искусство реально, живет своей жизнью, независимо от того, откуда берет оно свой материал» [Лит. дневник 1922: 4]. Совместная учеба на историко-филологическом факультете Петербургского университета, работа в Тени-шевском училище, сотрудничество в Обществе «Старый Петербург» и в дальнейшем - в стенах Института истории искусств соединяли жизненные и исследовательские пути Анциферова с группой ленинградских формалистов. В дневниках ученого упоминается о встрече с Львом Лунцем, произошедшей вскоре после выхода в свет «Петербурга Достоевского». Тогда возник спор, коснувшийся принципиального для теоретика «Се-рапионовых братьев» вопроса о материале литературного творчества. Лунц заметил: «Ищите дома Достоевского не на улицах Петербурга, а на страницах романов Бальзака». По мнению представителей формального метода, Анциферов шел по ложному пути. В автобиографии Николая Павловича сохранилось указание на существо «методологического упрека» ленинградских формалистов автору «Петербурга Достоевского»: литература, по их мнению, «питается литературной традицией, а не реальными явлениями или памятниками жизни и истории» [ОР ГЛМ]. Энциклопедия реальных адресов и маршрутов героев Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Герцена, Достоевского, Блока, что представлена работами Анциферова 20-х гг., показывает, что совету Лунца ученый не внял. В статьях тех лет он особо подчеркивал отличие своей методологии от теории формального метода: «делая ударение на «что», в противоположность ударению на «как» представителей формального метода, социологизм обращает сугубое внимание на материал, который извлекает художник из широкого потока вечно меняющейся жизни» [Анциферов 1926: 11].

Разрабатывавшийся в пореволюционные годы социологический метод Анциферова был противоположен

марксистской социологии, отнесенной в методологии истории Лаппо-Данилевского к разряду номотетических наук. Социологические наблюдения Анциферова строились на скрупулезном изучении индивидуальности и научной готовности принять открывающиеся факты, даже если они не соответствует интеллектуальным привычкам и предпочтениям созерцателя. Такой подход он называл «научным смирением». Предложенный им в 20-е гг. «экскурсионный метод» изучения культуры, кроме просветительско-педагогических целей, преследовал научно-методологическую цель в области исторической науки и литературоведения. В работе 1923 г. «О методах и типах историко-культурных экскурсий» непосредственное ознакомление с местом совершения исторического события он выдвинул в качестве важнейшего научного подхода историка и культуролога: «Экскурсия требует готовности к известному самозабвению, отрешения от своих случайно сложившихся вкусов и навыков мысли ради проникновения в душу иных стран, иных времен» [Анциферов 1923: 6].

«Научное смирение» перед реальностью при исследовании и особенно интерпретации исторических фактов вырабатывалось в учениках исторической школы Гревса ее основателем. В 20-е гг. Анциферов задался вопросом о научных последствиях «погружения» в бытовую реальность при изучении художественной литературы, имеющей дело, в отличие от пластических искусств, с духовным видением. Применительно к ней особое значение имеет исследование местностей предполагаемого действия произведения или родины автора. Оно конкретизирует текст. В отличие от театральных инсценировок или художественных иллюстраций, как правило, навязывающих воображению чуждые представления, экскурсия становится средством «для более полного познания и переживания художественного образа» [Анциферов 1926: 5-6].

Анциферов уподобил экскурсию реальному комментарию. Как и реальный комментарий, она возвращает читателя и исследователя к миру действительности, обязывая их «принести в жертву ему наши фантазии, как бы мы ими ни дорожили. Протест против действительности явится лишь признаком ложности нашего воображения и упорства его. Необходимо признать факт капризности нашей фантазии, ее стремления к туманным образам, дающим ей простор, но далеким от жизненной правды. Мы должны поставить себе задачу: суметь раскрыть свой взор и усмотреть в правдивой обстановке элементы, которые породили интересующий нас образ. Но, по всей вероятности, чаще не произойдет этого разрыва мечты и действительности, и созданный при предварительном вдумчивом чтении образ найдет подтверждение в конкретной обстановке и наполнится новым, ценным содержанием.

Сопоставление художественного образа с явлением, которое вызвало его к жизни, содействовало его образованию, приведет к более полному его постижению» [Анциферов 1926: 8-9].

Возвращаясь к упомянутому выше методологическому спору с формалистами, следует отметить, что

слова Лунца не были Анциферовым забыты в 1944 г. при работе над диссертацией «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе». Он расширил и конкретизировал ее название, дав подзаголовок: «Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского -на основе анализа литературных традиций», выдвинув тем самым в качестве самостоятельного объекта исследование литературной урбанистической традиции, в рамках которой формировался образ города у Достоевского. Впервые с предреволюционных времен он вернулся к образам величайших европейских городов -Парижу и Лондону, воссозданным хронотопической образностью Гюго, Бальзака и Диккенса, чтобы сопоставить их со скупым городским ландшафтом северной столицы в изображении автора «Преступления и наказания». Анциферов отметил отличия романтики «таинственной внешности», характерной для урбанистических пейзажей европейских писателей, предшественников Достоевского, от его «фантастического реализма», предполагающего тайну «внутреннюю» - социальную трагедию столичного русского города второй половины XIX в.

Первые книги Анциферова были замечены критикой. Рецензии на них (в целом положительные отзывы А. Ти-някова и отрицательный - Валерия Брюсова) заложили некоторые «каноны» восприятия их содержания и научной ценности. Среди стереотипных определений - и упрек в бессистемности и случайности упоминания некоторых исторических событий, и сведение работы почти исключительно к цитатам из произведений, и «ошибки» в объяснении причин трансформации художественного образа города во времени, и, наконец, интерпретация смысла книг как руководства по литературным экскурсиям.

В действительности «трилогия» Анциферова существенно отличалась от типа книг о городе, его культуре и истории, что выходили в 20-е гг., и почти не имела аналогов. Не путеводитель по местам исторических событий или действия художественных произведений, не обзор архитектурных памятников, не корпус цитат из художественных произведений по теме был результатом исследования. Автор стремился путем углубленного изучения исторических памятников местности и их художественных отражений постигнуть загадки прошлой и современной русской истории. Спустя почти четверть столетия, в ноябре 1949 г. при обсуждении книги Н.И. Ашукина «Москва в жизни и творчестве А.С. Пушкина», Н.П. Анцифиров сформулировал свое понимание представленного им в 20-е гг. типа исследования. Самостоятельной его задачей была характеристика того города, «на фоне которого протекала жизнь писателя, в творчестве которого он отражен». Вторая задача - «биографическая, выясняющая роль города в жизни писателя». Здесь важно выяснить, что создано писателем в данном городе, в какой мере его жизнь здесь благоприятствовала творчеству. Наконец, последнее - выявить, как этот город отражен в творчестве писателя. С этой задачей связаны не только созданные художником хро-нотопические образы, отражающие данный город, «но

и думы и мысли писателя» [РГАЛИ] в нем, проясняющие эмоционально-ценностный компонент авторского мировоззрения.

Все годы трудовой деятельности Анциферова сопровождали выдающиеся ученые. В Петроградском Экскурсионном институте, куда Анциферова пригласил декан гуманитарного факультета Гревс, в 1921-1924 гг. с ним работали блестящие философы, историки, этнографы и искусствоведы: Д.А. Золотарев, Б.Н. Брюллов, О.Ф. Вальгауер, Н.В. Вейнерт, О.В. Добиаш-Рождествен-ская, Ф.Ф. Зелинский, А.Я. Пресняков, И.И. Лапшин. В Педагогическом институте бок о бок с ним трудились филологи и историки И.М. Гревс, Л.В. Щерба, Б.М. Эйхенбаум, Е.В. Тарле. В Институте истории искусств к этим именам прибавились С.Ф. Ольденбург, Ю.Н. Тынянов, В.М. Жирмунский, Б.М. Энгельгардт, Н.С. Гумилев, В.Н. Адрианова-Перетц, Г.И. Гуковский, М.Л. Лозинский, Б.В. Томашевский, Н.И. Пунин, А.А. Слонимский, В.Б. Шкловский. Впрочем, связи Анциферова с историками и теоретиками литературы Института - здесь формировалось новое методологическое направление, принятое называть «формальной школой», - установились еще во времена учебы в Петербургском университете на историко-филологическом факультете, где будущие формалисты обучались в пушкинском семинарии Венгерова, а Анциферов - в дантевском семинарии Гревса. Таким образом, первые литературоведческие опыты Анциферова по проблемам урбанизма создавались в широком контексте дискуссии о месте социальной действительности в литературном процессе, развернувшейся под влиянием теоретических работ опоязовцев.

Проблема отношения к внелитературному ряду в начале 1920-х гг. остро ставилась в работах Б.М. Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова, посвященных законам эволюции художественных форм. Психологически-биографический момент творчества интересовал также одного из лучших комментаторов Пушкина Б.В. Тома-шевского в специфически характерном для гуманитарных наук тех лет аспекте отношения к «литературной легенде», или «преданию». Социальная реальность, учет которой для одних был «вненаучной контабандой», «забеганием с заднего крыльца», для Томашевского, в те годы одного из представителей формального метода, была «литературной функцией» писательской биографии, традиционной спутницей художественного произведения или исторического события [Томашевский 1923: 6].

Томашевский писал свою статью «Литература и биография» (1923) не без оглядки на только что вышедшие из печати книги Анциферова «Петербург Достоевского» и «О методах и типах историко-культурных экскурсий». Он оперировал примерами и терминами, сходными с теми, что были использованы для своих научных целей Анциферовым. При единстве материала - они оба рассматривали «легенду», т. е. факт, не имевший места в действительности, но повлиявший на читательское восприятие произведения, - и при разном подходе к этому материалу они пришли к одинаковым заключениям.

Среди примеров воздействия «легенды» на читателя Томашевский указал «Лизин пруд», паломничество к которому стало любимым делом тех, кто уверовал в документальность сентиментальной повести Карамзина. Анциферов, со своей стороны, упоминал паломничество к местам пребывания Франциска Ассизского или топо-сам романов Гюго и Диккенса. По мнению Анциферова, такого рода посещения давали возможность «по части восстановить целое» [Анциферов 1923: 18]: реконструировать образ человека определенной эпохи в условиях, определивших характер его личности. Для Томашев-ского эти топосы и связанные с ними «легенды» были необходимой «рамкой» художественного произведения. Как историк литературы он ценил в «легенде» способность воссоздать ту психологическую атмосферу, которая окружала произведения. Знание легенды необходимо «постольку, поскольку в самом произведении заключены намеки на эти биографические - реальные или легендарные, безразлично - факты жизни автора» [Томашевский 1923: 8].

Для этих двух ученых, исповедовавших противоположные методологические принципы, «атмосфера» или «психологическая среда», запечатленная легендой реальной местности, представляла значительный культурно-исторический факт, который следует учитывать при составлении реального комментария к художественному произведению. Возможно, на почве одинакового понимания ценностно-эмоционального значения в художественном творчестве предания как формы исторической действенности научно не подтвержденного факта возникли личные симпатии Б.В. Томашевского и Н.П. Анциферова, сохранявшиеся на протяжении более тридцати лет и не оборвавшиеся даже со смертью Николая Павловича.

Со своей стороны, Анциферов испытал влияние научных открытий, сделанных участниками пушкинского семинария Венгерова, в первую очередь, работ Б.М. Эн-гельгардта, посвященных «Медному всаднику». В докладе Энгельгардта «Историзм Пушкина» (1913) отмечалось своеобразие главного героя поэмы: им стало не реальное лицо, а фальконетов памятник. Докладчик считал, что Пушкину был нужен образ, который бы освободил его от предвзятости суждения и тенденциозности. И поэт нашел его: герой поэмы - «кумир на бронзовом коне» - изначально содержал в себе иносказательную отвлеченность. Для понимания замысла поэмы было важно определить, какой из множества исторических обличий Петра I воплощен в монументе, какой из них художественно освоен Пушкиным. По мысли Энгельгардта, Пушкин избрал для себя в монументальном облике Медного всадника выражение ре-шителя исторических судеб России - лик зачатого Петром «петербургского периода» русской истории.

Идеи Энгельгардта - знакомство с ученым Анциферов поддерживал, сотрудничая с РИИИ, продолжилось оно и в 30-е гг. - вероятно, показались Анциферову конгениальными его собственным наблюдениям. Рассуждения Энгельгардта утверждали научную ценность для литературоведа монументального облика города, став-

шего объектом изображения в беллетристике: в его отвлеченном «лике» символически запечатлелась значимая для населения города политико-экономическая или духовно-культурная идея. Архитектурно-монументальные формы обобщали общественную ситуацию, подводили исторические итоги. Их отвлеченно-символическое выражение можно было считать «посланием» современникам и потомкам, в котором каждый был волен угадать внятное его душе социально-историческое, духовно-культурное содержание.

Дискуссия о смысле «петербургской повести» преодолела рубеж революции и продолжилась в Петрограде на Пушкинском вечере 1921 г., участником которого мог быть Анциферов. Отзвуки дискуссии прозвучали эхом в его исследованиях динамики художественного отражения города. Архитектурные формы и городские панорамы, более других способные обобщать дух и значение исторической эпохи, благодаря этому свойству избирались авторами художественных произведений в качестве самостоятельных действующих лиц, с помощью которых писатели часто решали главные содержательные задачи своего творчества. Сопоставление городского художественного хронотопа с его прототипом вело ученого к выводам, противоположным научным посылкам «разрушителей легенд». «Миф, созданный нашим поэтом (Пушкиным. - ДМ.), не искажение исторической действительности, а ее истолкование и сублимация, - переключение в символические образы глубоких исторических процессов» [Анциферов 2009: 13].

Первые книги Анциферова не прошли бесследно. Они оставили след в городском цикле романов Константина Вагинова, в те годы студента РИИИ. Идеи «Души Петербурга» отразились в городских «Столбцах» только что окончившего 1-й Педагогический институт Петрограда Николая Заболоцкого. Освещенная в работах Анциферова способность местности определять мировосприятие ее населения - власть города над сознанием его обитателей - сильно проявилась в урбанистических мотивах романов, повестей и рассказов Андрея Платонова 1927-1929 гг. В литературоведении следует отметить ряд работ Л.В. Пумпянского, посвященных Достоевскому и Пушкину: «Пушкин и Петербург Достоевского» и «О «Медном всаднике», о Петербурге и его символе». Доклад на тему «петербургской повести» был прочитан Пумпянским в обществе «Старый Петербург» 18 декабря 1925 г., спустя 8 месяцев с момента выхода последней книги Анциферова.

Таковы были научные предпосылки и условия формирования локально-исторического метода, который был обоснован и применен Н.П. Анциферовым в его итоговом диссертационном исследовании «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе».

К моменту защиты уже было очевидно, что выбор диссертантом «одной частной темы» из огромного наследия Достоевского и сведение «проблем урбанизма» к образу Петербурга у этого писателя не отвечают требованиям жанра. И Анциферов начал свое слово с предупреждения. Избрав себе один основной объект

исследования, он изучил его всесторонне, привлекая материал писателей-урбанистов Запада, чтобы выяснить «индивидуальность подхода Достоевского». Для определения индивидуальных черт облика самого города у Достоевского он привлек материал, «характеризующий литературные традиции города» [Архив РАН] от Кантемира до современников Достоевского. Анциферов помогал слушателям проследить логику своей исследовательской мысли. От выявления индивидуальности Достоевского как художника-урбаниста на фоне художественных открытий влиявших на него западных писателей она устремлялась к замеченным писателем чертам нового исторического состояния столицы эпохи «трагического империализма».

Иначе говоря, предметом диссертации был не один, а два научных объекта - «ПетербургДостоевского» и «Достоевский из Петербурга». У Анциферова были все основания говорить, что тема города как самостоятельная проблема в литературоведении до него никем еще не ставилась. О чем он и заявил в своем вступительном слове, вызвав необходимое уточнение своего неофициального оппонента Б.В. Томашевского: «Тема города, конечно, старая тема в литературоведении» [Архив РАН]. Новой Томашевскому виделась не тема, а разработанный диссертантом подход к ней: «Тут можно прямо говорить об особом методе в обработке данной темы. Это объясняется тем, что недостаточно быть литературоведом, что бы трактовать тему города. Тут нужна и специальность литературоведа, и историка, и художника -всем этим должен обладать исследователь данной темы». Подход Анциферова требовал «полевого» исследования - «на городе часто легче всего конкретизировать образы литературы» [Архив РАН]. «Город и историю его», как свидетельствовал Платонов в «областном организационном очерке» «Че-че-о» (1928), писатели изучают «пешком». Поэтому реальный хронотоп более других образов художественного произведения можно комментировать, используя «наличную наглядность».

Отзыв Б.В. Томашевского показал, что его составитель лучше официальных оппонентов понимал значение представленной к защите работы. Причин к тому было множество. Сработало и давнее знакомство двух ученых-ленинградцев, после революции трудившихся бок о бок в одних и тех же учебных заведениях, и установившийся в те годы интерес к исследованиям друг друга. Существовала и общность научных пристрастий. Покинув в середине 20-х гг. лоно формальной школы, переключившись на редакторскую и текстологическую работу, блестящий знаток Пушкина и великолепный архивист, Томашевский стоял у истоков отечественной текстологии, формируя эдиционную стратегию русской классики и вырабатывая научные подходы к ее комментированию. Перебравшись на работу в Москву, он неизменно поддерживал дружеские и научные отношения с Анциферовым. В качестве ученого секретаря Литературного музея и завотделом литературы XIX в. Анциферов неоднократно приглашал Томашевского на обсуждения и научные собрания. Протокол одной такой

встречи с выступлением Томашевского запечатлел не только тезисы доклада, но и его обсуждение, в котором принял участие Н.П. Анциферов. Один момент дискуссии поможет объяснить то особое понимание, которое впоследствии возникло у Томашевского при знакомстве с идеями диссертации Анциферова.

11 февраля 1943 г. докладом Томашевского «Пушкин - историк французской революции» Литературный музей отмечал пушкинские дни. К тому моменту Тома-шевский уже имел опыт составления биографии поэта в ее многообразных связях с широким культурно-историческим контекстом эпохи. Вдвинув Пушкина в исторический процесс, он имел в виду обоснование возникшей перед писателем как общественно-эстетическое требование задачи создать национальную литературу. Открытый Томашевским «историзм» Пушкина трактовался как поиск таких свойств личности героев, которые объясняли бы их индивидуальную неповторимость исторически и социально. Другой чертой пушкинского историзма, по Томашевскому, было обретение поэтом способности сохранять конкретику исторической точки зрения, изображая и прошлое, и настоящее. В докладе для научных сотрудников ГЛМ ученый акцентировал в Пушкине-писателе профессионализм и проницательность историка при работе над историей Французской революции. Выступивший с пространным комментарием к докладу, Анциферов сделал несколько замечаний, обнаруживших его глубокое - как профессионального историка и пушкиниста - знание материала. Но не исторические штудии поэта привлекли его внимание. Анциферову было важно услышать из уст выдающегося знатока русской литературы подтверждение своей догадки о специфической особенности этого русского писателя. «Ведь Пушкин всем известен как поэт. Мне кажется, что из сегодняшнего выслушанного труда совершенно явствует, что Пушкин был вполне подготовленным историком, который не смог им стать только в силу того, что был исключительный, гениальный поэт. <...> Мне представляется, что историческая наука требует от человека <...> поэтического дара. Историк не есть только ученый. <.. > Среди поэтов мы раскрываем невоплотившихся ученых. <...> как велико было в нем (Пушкине. - Д.М.) чувство истории, как глубоко было его понимание истории. <...> Эти основные контуры Пушкина роднят его с тем образом, какой мы хотим теперь видеть. С одной стороны, историк-реалист, а с другой стороны - историк, для которого история не есть что-то прошлое, а то, что в жизни присутствует, и из чего рождается наше будущее, в которое мы вступаем» [ГА РФ].

В заключительном слове после дискуссии в ГЛМ То-машевский заметил, что принимает все замечания Анциферова и полностью разделяет высказанные им наблюдения. Обсуждение доклада Томашевского происходило в период напряженной работы Анциферова над диссертацией. В эти дни на его рабочем столе уже лежали начальные главы второй, «петербургской» части «Проблем урбанизма». Уже проступали очертания финала - последняя глава «Идея Петербурга и Золотой

век» как ответ на вопрос о значении «петербургских сновидений» Достоевского, о природе его исторического дара, раскрывшего в трагическом для его родного города ХХ в. свои пророческие силы. В конце 1943 г. он предложил Томашевскому ознакомиться со своим уже завершенным трудом и на основании прочитанного - То-машевский начал чтение с финальной главы диссертации - он признал автора достойным степени доктора филологических наук.

Что же открылось Томашевскому в этой работе? Что дало ему основания утверждать, что представленная работа достойна высокого докторского звания, о чем он и заявил Ученому совету? В свете собственных историко-литературных штудий Томашевскому было ясно, что в исследовании коллеги найден язык научного описания, аутентичный художественному языку русской литературы, его типологическим особенностям и своеобразию, отличающему русскую литературу от литературы Западной Европы. Им было сказано буквально следующее. «Эта область работы является оригинально русской областью, и не только в хронологическом отношении (Томашевский обратил внимание присутствующих на то, что впервые тема литературного урбанизма была сформулирована именно в России. - ДМ), но и по самому характеру данной разработки. Западноевропейские работы, насколько мне известно, являются своеобразными работами, скорее краеведческого характера (это отметили и официальные оппоненты), в то время как наши русские работы всегда связаны с глубокими проблемами литературоведения и общей истории культуры» [Архив РАН].

Далее своей мысли Томашевский не развивал и лишь заявил: «Только скромностью Н.П. можно объяснить то обстоятельство, что данный труд, во многих отношениях итоговый труд, сводящий и разрешающий многочисленные проблемы в данной области, а данная область, как видите, необъятна, <...> - только скромностью Н.П. можно объяснить то, что данная работа представляется в качестве кандидатской диссертации. Данная работа и понятие диссертационной работы кандидата - несопоставимы. Н.П. Анциферов давно престал быть кандидатом в области науки» [Архив РАН].

За рамками выступления осталась заветная мысль Томашевского о «специфически русской области» науки и художественного литературного творчества, которой он в течение 30-х гг. занимался применительно к творчеству Пушкина и которая нашла блестящее подтверждение в диссертации соискателя. Эта мысль восходит к тому единому для обоих ученых представлению об особенностях общественного сознания, что сформировалось в недрах «петербургского периода» русской истории. Они были отчасти освещены материалами дискуссии на пушкинском вечере в ГЛМ, где Анциферовым была высказана мысль о нераздельном единстве в русском писателе таланта реалиста и социального историка. «С одной стороны, историк-реалист, а с другой стороны - историк, для которого история не есть что-то прошлое, а то, что в жизни присутствует и из чего рождается наше будущее, в которое мы вступаем». Тома-

шевский, со своей стороны, показал, что новаторство, культурно-историческое значение и место в историко-литературном процессе Пушкина обусловлены его художественным открытием русского «исторического человека» в контексте специфически русского реального исторического хронотопа.

В те годы, когда Анциферов работал над своей диссертацией, ему не раз приходилось касаться этой важнейшей для понимания его работы, темы. Во время состоявшегося в сентябре 1944 г. обсуждения доклада А.Л. Штейна «Своеобразие комедий Островского» по поводу стремления докладчика сопоставить творчество русского драматурга с художественными открытиями его западных собратий он заметил: «.когда мы обращаемся к сопоставлениям, то следует избегать делать такие выводы: «Вот видите, как на нашу литературу влияла иностранная литература», или - другой момент - выдвигать «мы - выше». Сопоставление необходимо нам для того, чтобы русскую литературу изучать как факт, явление европейской литературы». Но сопоставление необходимо также для выявления специфически русских особенностей художественного творчества: «Думаю, что это черта подходить к социальным проблемам - черта вообще русского ума, а не только ума писателя. Я сейчас вспоминаю, как иностранцы отмечают у русских историков этот редкий для историков вообще интерес к социальным процессам. Когда я читал курс историографии Французской революции во Франции, то такие, как (далее в стенограмме следует пробел для оставшихся не вписанными фамилий иностранных ученых историков. - Д.М.) не раз отмечали, что русская история интересуется социальными процессами. Социальная история это есть русская школа. Я хотел это обобщить и сказать, что это - качество русского ума» [ГА РФ].

В этом общем для Томашевского и Анциферова понимании своеобразия русского писателя, сосредоточенного художественно, а порой - и научно, на проблемах национальной истории и сделавшего предметом изображения человека, маркированного хронотопически, т. е. исторически и пространственно, - человека «местного», следует искать источник восхищения Томашевского работой своего коллеги. Это восхищенное одобрение тем более ценно, что за неофициальным оппонентом Анциферова издавна закрепилось мнение как о нелицеприятном и справедливом критике.

И все же может показаться странным, что в эпоху, когда социологические схемы вульгарного марксизма торжествовали на официальных трибунах науки, когда общественно-политические оценки марксистских классиков были обязательной частью «ритуала» научного исследования, - что в этих условиях утверждение качеств социального историка в русском писателе могло вызывать какие-либо иные эмоции, кроме естественного «удовлетворения». Однако именно понятие «писатель - социальный историк», примененное Анциферовым к Достоевскому, вызвало одинаковый протест официальных оппонентов. Каждый по-своему, они попытались отделить Достоевского художника от Достоевского социального историка.

Хотя тема города - тема социальная по преимуществу, и в разработке проблем урбанизма у великих писателей сказалось их отношение к «острым классовым битвам эпохи», как отметил в своем выступлении официальный оппонент Анциферова В.Я. Кирпотин, все же художник не просто социолог. Писатель - прежде всего, художник со своим углом зрения и воспроизведения действительности. И, в согласии с классиками марксизма, между мировоззрением писателя и его художественным талантом следует установить некую грань. В свете этого «дуализма» идея золотого века у Достоевского вытекала из всего того трудного, противоречивого и реакционного, «что есть в мировоззрении Достоевского» и что Анциферов, как указал первый официальный оппонент, предпочел не замечать. «Это облегчает ему его задачу, но вывод-то при этих обстоятельствах получается недостаточно обоснованный и убедительный». Кирпотина не убедило анциферовское соединение исторической идеи Петербурга с мечтой Достоевского о земном Преображении города «трагического империализма». «Является, однако, натяжкой, соединение понятия «золотого века» у Достоевского с двумя городами, противопоставленными Петербургу, с Царьградом <...> и Венецией» [ОР РНБ].

Второй официальный оппонент диссертанта А.Г. Цейтлин, со своей стороны, и вовсе не считал Достоевского писателем-социологом. В созданном Достоевским образе Петербурга, по его мнению, сказалась «творческая идеология» писателя, подвергшаяся влиянию его религиозно-нравственных убеждений: «Отмечая, что Достоевский не касался <. > уголовной тюрьмы большого города, Н.П. Анциферов не находит объяснения этому факту. <...> Для того чтобы это сделать, ему, очевидно, нужно было припомнить, что Достоевский не является художником-социологом, что он стремится к нравственному наказанию своих преступных героев». Поэтому все сказанное Анциферовым о «Золотом веке», по мнению второго официального оппонента, выпадало из темы диссертации: «Конечно, Венеция и Золотой Рог - составляют в представлении Достоевского некоторую антитезу Петербургу, однако и здесь анализ выходит за грани поставленной Н.П. Анциферовым темы и нуждается в привлечении другого материала» [ОР РНБ: Ф. 27. Ед. хр. 84. Л. 353].

Цейтлин имел в виду то, что исходное положение Анциферова, процитированное им в начале отзыва, -«идеи Достоевского - это силы, рожденные Петербургом», - недостаточно убедительно, чтобы вписать «Небесный Иерусалим» в созданный Достоевским образ Петербурга эпохи капитализма. То же мнение высказал и В.Я. Кирпотин. По его словам, «смысл творчества Достоевского <.. > слишком спиритуализируется <...>. Неверные положения в работе Н. Анциферова необходимо устранить» [ОР РНБ].

Кирпотин был прав. Анциферов действительно делал из «своего частного материала всеобщие выводы применительно ко всему творчеству Достоевского» [ОР РНБ]. Этим частным материалом Кирпотину показалась духовная атмосфера города, которую породил комплекс

природно-географических и социально-политических форм его существования. Частным следствием для него выглядело их воздействие на всякого, кто с этими формами даже кратковременно соприкасался. Частной особенностью было, по его мнению, свойство монументального города символически запечатлеть свое историческое предназначение, или «идею». Частным свойством представлялся ему талант социального историка (краеведа) у писателя, с сердечным переживанием воспринимающего местность. Частной способностью было и умение Достоевского «целокупно» и вместе с тем конкретно-индивидуально воспринимать действительность. Частным явлением было его стремление не к типизации, а к символизации явлений жизни в «мифе», объясняющем бытовое и историческое поведение населения. И потому идея Преображения города как исторический прогноз того будущего, к которому идет город и страна путем неизбежных преступлений и наказаний, - идея, которую Анциферов вслед за Достоевским «прочитал» в каменной летописи Петрополя, была отброшена его оппонентами, не обладавшими способностями «поэта-историка».

Анциферов хотел предпослать своей монографии эпиграф, заимствованный у изучаемого писателя: «Будучи больше поэтом, чем ученым (у Достоевского - художником), я вечно брал темы не по силам себе». В чем и сознался, повторив в заключительном слове цитату дословно. То не было исповедью собственной слабости как ученого, а утверждением присущего ему как исследователю своеобразия и даже научного преимущества - справедливое мнение, которое подтвердило выступление второго неофициального оппонента. Им был Е.Б. Тагер, в те годы старший научный сотрудник ИМЛИ, кандидат филологических наук.

Ему лучше других удалось сформулировать существо научного открытия, сделанного диссертантом. В своем выступлении, как кажется, предварительно не записанном, о чем свидетельствует естественность и эмоциональность изложения, было подчеркнуто, что Анциферов впервые в науке о литературе представил проблему урбанизма как самостоятельный ее раздел. Она разрешалась им в единстве трех самостоятельных аспектов. Первый - отражение ликов города в художественном произведении, - и «это блестяще показано Н.П. на очень большом историческом материале, то, что смог сделать Н.П., как никто другой» [Архив РАН]. Второй представляет город как «социально-историческое содержание. Город не только в своей пейзажно-изуми-тельной видимости дан нашему сознанию. Это есть и некое понимание действительной истории, и Петербург в этом отношении представляет собой нечто особое по насыщенности этого рода материалом. Совершенно естественно, что эта сторона работы вошла в поле зрения Н.П., причем она-то и вынудила его совершенно сознательно поставить социальные идеалы Достоевского, которые решаются в заключительных главах диссертации» [Архив РАН].

И, наконец, третий аспект, который Тагеру казался самым существенным, состоял в представленном Анци-

феровым опыте изучения города как «целостной образной структуры художественного произведения, не как частный мотив, отраженный в литературном произведении, а структурно-конструктивный, определяющий момент в творчестве художника» [Архив РАН].

Последнее обстоятельство, заметил выступавший, не позволяло ему согласиться с официальными оппонентами, считавшими рассмотрение проблемы «золотого века» в урбанизме Достоевского выходом за пределы темы. Это было бы так, сказал он, «если бы о Петербурге говорилось как о частном изобразительном мотиве. Но в том-то и дело, что образ Петербурга контрастирует в себе самом с такой единой, вполне конкретной, материальной, образной точкой (с образами города «золотого века» - Венецией и Царьградом. - ДМ], что мы здесь имеем дело с такими существенными сторонами художественного миропонимания, что игнорировать этот образ <...> просто нельзя» [Архив РАН].

Что дали Анциферову как историку литературы выявленные грани подхода к в общем-то неновой теме города? Они позволили ему наблюдать «воочию, как уничтожается та грань между сюжетом - в пределах психологии поведения и воли - и, с одной стороны, представлением о содержании всего произведения и, с другой стороны, стихией изобразителя, описателя. Эта грань между описательной, изобразительной стороной произведения и тем, что может быть названо драматическим, - эта грань реально никогда не существует. Она искусственно устанавливается нами в силу несовершенства наших навыков. Н.П. на теме своей диссертации -Петербург Достоевского - эту самую грань переступает». По словам Тагера, Анциферов избежал искусственных ограничений лабораторно-научного подхода к художественному творчеству. Тема города была рассмотрена им в необычном обличье - как «некоторое социально-историческое сопереживание» [Архив РАН].

Опыт историка помог Анциферову увидеть объективное историческое содержание природно-архитек-турного ландшафта, краеведческий опыт подсказал ценностно-эмоциональное содержание, которым наделены его художественные воплощения. Был ли знаком Анциферов с исследованием М.М. Бахтина «Формы времени и хронотопа в романе», над которым тот работал во второй половине тридцатых годов? Вероятно, нет. Хотя Анциферова и Бахтина связывало знакомство, начавшееся в Ленинграде и продолженное в ссылке на Медвежьей горе, в конце 30-х Анциферов был под следствием и отбывал свою последнюю, третью ссылку. Однако присущий им обоим деятельностно-ценностный подход к художественному творчеству мог породить общие выводы.

Бахтиным было замечено, что хронотопы определяют художественное единство литературного произведения в его отношении к действительности и всегда включают в себя ценностный момент. «Хронотоп как преимущественная материализация времени в пространстве является центром изобразительной конкретизации, воплощения для всего романа. Все абстрактные элементы романа - философские и социальные обоб-

щения, идеи, анализы причин и следствий и т.п. - тяготеют к хронотопу и через него наполняются плотью и кровью, приобщаются художественной образности. Таково изобразительное значение хронотопа» [Бахтин 1975: 399].

Философско-эстетические выводы, сделанные Бахтиным на широком материале развития жанра европейского романа, Анциферов подтвердил на примере произведений Бальзака, Диккенса, Достоевского благодаря разработанной им методологии историко-литературного анализа конкретного урбанистического хронотопа.

Тагер высоко оценил то, обнаруженное Анциферовым, особое ценностно-эмоциональное содержание, которое содержал образ Петербурга Достоевского, то содержание, которое, как считал М.М. Бахтин, может стать доступным только в результате абстрактного анализа. Задача, которую Анциферов воспринял от своего учителя И.М. Гревса на культурологических семинариях и которую он как ученый-историк неотступно решал в своей научно-теоретической и практической преподавательской и экскурсионной деятельности, была задача преодоления естественных ограничений и даже ошибок абстрактного научного подхода к литературным и историческим памятникам. С этой задачей, как утверждает отзыв Тагера, Анциферов блестяще справился.

Предложенная им методология позволяла работать с хронотопами Достоевского не чуждыми «художественному телу» «хирургическими» инструментами научной абстракции, но одноприродными средствами краеведческого собирания и наблюдения, накопления и соположения фактов, вживания в источники реальных впечатлений, что некогда поразили Достоевского и его героев. Кстати, на последнее обстоятельство обратил внимание Кирпотин и поставил диссертанту в упрек: «.иногда автор в своем изложении слишком сливается с Достоевским», не подозревая, что это обвинение Анциферов мог бы поставить себе в научную заслугу. Кир-потина же оно вело к иному заключению: «.неверные положения в работе Н. Анциферова необходимо устра-нить»[ОР РНБ].

Вслед за Достоевским Анциферов исследовал город «пешком». Благодаря предварительной научной проверке городского «маршрута», где заранее были намечены важнейшие «точки» и «углы» наблюдений, им было достигнуто беспрецедентное единство исследовательского видения реальности с позицией писателя. Ученый вошел внутрь сложнейшего образно-драматического единства художественного произведения, не разрушив его целостности, и оно предстало как динамическое взаимодействие творческих воль двух великих «художников» - материальной природы мира и его человеческой духовно-психологической ипостаси.

Тагер подчеркнул, что Анциферов подошел в своем анализе к тому моменту, когда следовало дать прямые выводы, касающиеся системы воспроизведения действительности и принципов соотношения героев Достоевского и той среды, в которой герой действует. Ведь диссертант собрал для этих обобщений «чрезвычайно интересный и соблазнительный материал».

Анциферов действительно не стремится к выводам, которые, как сказал Тагер, расширяли бы «наши горизонты» - даже тогда, когда они «напрашиваются». Его работы создают иллюзию перечислительности, оставляют ощущение недоговоренности; рассматривая научный объект, они указывают глубину проблемы, но не стремятся ее исчерпать. Концептуальные обобщения «растворены» и теряются в описании и перечислении. Он избегает «авторитетным авторским словом» «завершать», т. е., в терминах Бахтина, лишать развития собранный им «чужой» материал. И все же этот научный стиль Анциферова не был следствием недостатка способностей его как ученого. Это был его сознательный выбор - следствие разработанного им метода локально-исторического исследования беллетристики.

«Поэт», призванный в помощники ученому, оберегает живое художественное созерцание, полное мысли, однако не абстрактное, а потому не разделяющее ничего и ни от чего не отвлекающееся. «Поэтический» взгляд улавливает образ «целокупно», в то время как элементы абстрактного научного мышления проявляются в его исследовании лишь в структурном делении и соположении наблюдений, тем самым в минимальной степени нарушая целостность восприятия художественного мира. Поэт, соседствующий с ученым в момент историко-литературного «эксперимента», создает тот особый творческий хронотоп, в котором происходит обмен произведения с литературоведом-с историческим пространством исследователя.

Особенности научного стиля Анциферова можно было бы отнести к явлению «автоцензуры» - следствию его жизненного трагического опыта. Более вероятно другое объяснение. «Идиографический» подход ученого к исследуемому материалу предполагал строго определенную форму участия исследователя в том диалоге, что начал художник с жизнью. Исследователь должен был добровольно принять на себя роль, предполагающую его исключительную «тактичность» по отношению к каждому из «собеседников» и желание принять и понять их точку зрения. Такой «диалогичный», «драматически-поэтический» подход противоположен «самозванному серьезничанью» [Паньков 1997: 89] науки, стремящейся к авторитетным обобщениям и непререкаемой, мертвенной абстракции общих выводов. Живущий в Анциферове социальный историк требовал от него как литературоведа накопления материала и предельной конкретности описания; момент выводов и обобщений им относился к неопределенному будущему, когда собранные и соположенные факты проявят свою историческую действенность.

В заключительном слове Анциферов откликнулся на обращенную к нему Тагером просьбу прокомментировать свою «научно-теоретическую сдержанность». И сделал это в свойственной ему манере: «Сегодня предстоит защита еще одной диссертации, ввиду чего я попрошу разрешения у моих оппонентов ограничиться ответом только на один вопрос, который просто мне лично наиболее интересен. Это как раз вопрос о «золотом веке» [Архив РАН].

Этот вопрос он разрешал привычным для него соположением наблюдений. Первое было сделано при изучении текстологии «Преступления и наказания». В черновых тетрадях Достоевского есть описание, где Раскольников «стоит на мосту и смотрит на понурый Петербург, который был проникнут «духом немым и глухим», и дальше говорится (в стенограмме следует пропуск нескольких слов. - Д. М.) слышит речь камней Венеции, Золотого Рога, которые вопиют. И Достоевский указывает, что Раскольников после совершения убийства уже считал, что он не вправе возвращаться к мысли о Венеции и о Золотом Роге» [Архив РАН].

Второе наблюдение касалось восприятия города самим Анциферовым.

Он уже упоминал о своем обновленном взгляде на переживший блокаду город, который он посетил весной 1944 г. Картины Петербурга, нарисованные Достоевским, подчас исключительно мрачные, вновь показались ему узнаваемыми не только на страницах его романов, но и на реальных «пыльных, душных, туманных, мокрых, улицах» послеблокадного Ленинграда. Эти улицы, безусловно, некогда были прямыми возбудителями творчества писателя. Но если войти с этим «возбудителем» в непосредственное соприкосновение, то ощущение будет совершенно иное. «Я недавно почувствовал это поразительное ощущение Петербурга, ходил по его улицам в белые ночи и вывел заключение, что, несмотря на все изменения, несмотря на реконструкцию Сенной площади и пр. Петербург Достоевского в нем продолжает ощущаться. В Петербурге Достоевский видел большую идею, ради которой он прощал ему его мучительные стороны» [Архив РАН]. Сейчас он вернулся к этому воспоминанию, чтобы заключить свое выступление: «Я думаю, что красота белой ночи несовместима с тем, что нарушает гармонию мира. Эти перспективы, это сияние над Петербургом, который отражает мировую культуру, - его чувствовал Достоевский» [Архив РАН].

Этим ответом Анциферов ограничился.

Мысль, высказанная Томашевским, была повторена вторым неофициальным оппонентом Е.Б. Тагером: «Я присоединяюсь к словам профессора Томашевского, считающего, что действительное понятие диссертации и той в высокой степени интересной и содержательной работы, которая лежит перед нами, действительно несоизмеримые понятия» [Архив РАН]. По существу содержания диссертации он заключил: «Я хочу здесь подчеркнуть здесь существеннейшее <.. > методологическое значение работы Н.П. Анциферова, действительно <...> открывающего новую страницу в нашем литературоведении, и страницу, обязывающую, чтобы она была продолжена общими усилиями работниками литературной науки» [Архив РАН].

Были ли приняты мнения и оценки неофициальных оппонентов ученым собранием? Отчасти - да. Об этом свидетельствует отзыв А.Г. Цейтлина, где в заключительных строках выражается поддержка публикации диссертационного исследования Анциферова. По-видимому, между Государственным издательством художественной литературы и Анциферовым был даже

заключен договор об издании текста диссертации. Однако при жизни ученого это не осуществилось. Последняя по времени попытка опубликовать исследование была предпринята уже после смерти ученого. Среди переданных С.А. Гарелиной (второй женой Н.П. Анциферова) материалов в фонде ученого Российской национальной библиотеки сохранился датированный 26 мая 1960 г. автограф рекомендации Л.П. Гроссмана к изданию работы: «Можно только присоединиться к положительным отзывам о работе Н.П. Анциферова «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе» таких авторитетных ученых, как В.Я. Кирпотин и А.Г. Цейтлин, и к заключению Ученого совета Института мировой литературы <...>. Книга такого оригинального, талантливого и тонко эрудированного исследователя, как покойный Н.П. Анциферов, встретит несомненное сочувствие в широком кругу наших читателей, работающих в области художественной культуры, литературы и искусства» [ОР РНБ]. Однако кандидатская диссертация Анциферова, названная его ученицей и биографом О.Б. Враской «особенно ценной» [Враская 1982: 313], ни при жизни Николая Павловича, ни после передачи основного корпуса архива, согласно его воле, в Российскую национальную библиотеку, опубликована не была.

Сейчас, когда издание итоговой работы ученого «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе», наконец, осуществлено, можно вернуться к сформулированной Е.Б. Тагером научной задаче.

Урбанистическая проблематика историко-литературных исследований Н.П. Анциферова, зародившись в Петербурге, в градоведческих семинариях И.М. Гревса, всю жизнь оставалась его главным научным интересом. Последний период жизни Николая Павловича на первый план выдвинул разработку локально-исторического метода в литературоведении - «литературоведческого урбанизма». Научный метод конкретного историко-литературного анализа, представленный Анциферовым в его диссертационном исследовании, не потерял научной актуальности и сегодня, когда гуманитарные науки освободились от догматизма теории и обрели вкус к первоисточнику.

Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 07-04-00116а «Русская литература 1920-1930-х гг. и краеведение (историко-культурный и идейно-творческий аспекты)».

Литература

Анциферов Н.П. Беллетристы-краеведы (Вопрос о связи краеведения с художественной литературой) // Краеведение. 1927. Т. 4. № 1.

Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания / сост., вступ. ст., прим. А.И. Добкина. М.: Феникс: Культурная инициатива, 1992.

Анциферов Н.П. О методах и типах историко-культурных экскурсий. Пг.: Культурно-просветительское товарищество «Начатки знаний», 1923. Анциферов Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города - Петербурга Достоевского - на основе анализа литературных традиций / вступ. ст. Н.В. Корниенко; сост., послесл. Д.С. Московской. М.: ИМЛИ РАН, 2009. Анциферов Н.П. Пути изучения города, как социального организма. Опыт комплексного подхода. Л.: Сеятель, 1925.

Анциферов Н.П. Теория и практика литературных экскурсий. Л.: Сеятель, 1926.

Архив РАН. Ф. 397. Оп. 1. Ед. хр. 126. Л. 90, 103, 109113, 115-116, 118.

Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Худ. лит., 1975. Враская О.Б. Архивные материалы И.М. Гревса и Н.П. Анциферова по изучению города // Археографический ежегодник за 1981 г. М.: Наука, 1982. ГА РФ. Ф. А-629. Оп. 2. Ед. хр. 114. Л. 2об. -3. ГА РФ. Ф. А-629. Оп. 1. Ед. хр. 251. Л. 5-5об. Гревс И.М. Город как предмет краеведения // Краеведение. 1924. Т. 1. № 3.

Гревс И.М. История в краеведении // Краеведение. 1926. Т. 3. № 4.

Ключевский В.О. Соч.: в 9 т. Т. 1. М.: Мысль, 1987. Литературный дневник // Красная газета. Вечерний выпуск. 1922. № 33, 2 ноября. Без подписи. ОР ГЛМ. Ф. 349. Оп. 1. Д. 55. Л. 3. ОР ИМЛИ. Ф. 427. Оп. 2. Д. 4. Л. 66. ОР РНБ. Ф. 27. Ед. хр. 31. Л. 21 об. ОР РНБ. Ф. 27. Ед. хр. 84. Л. 353. Паньков Н. М.М. Бахтин: ранняя версия концепции карнавала // Вопросы литературы. 1997. № 5. ПумпянскийЛ.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000.

РГАЛИ. Ф. 1890. Оп. 3. Ед.хр. 40. С. 1-2. Томашевский Б.В. Литература и биография // Книга и революция. 1923. № 4.