CC BY
95
ФИЛОСОФИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ
в. А. МАЛЬЧУКОВ
доктор философских наук, профессор, Иркутский государственный университет
Н. В. МАЛЬЧУКОВА
доктор философских наук, доцент, Иркутский государственный университет
ЛОГИКО-СЕМИОТИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ОБНОВЛЕНИЯ ПОЗДНЕСРЕДНЕВЕКОВОГО ЕВРОПЕЙСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ (ПО МАТЕРИАЛАМ РОМАНА У. ЭКО «ИМЯ РОЗЫ»)
Рассмотрена связь прогресса средневековой европейской науки с логическим номинализмом. Обосновано утверждение о перевесе номинализма в дискуссии с реализмом за счет методологического соответствия принципа предметности языка, свойственного номинализму, росту экспериментального знания. Показано, как традиция номинализма стала условием преодоления монопольного положения религиозного мировоззрения и укрепления научной (светской) формы мировоззрения.
Ключевые слова: мировоззрение; предметный язык; номинализм; религия; наука; эмпиризм.
УДК 215 ББК 86.30
V. A. MALCHUKOV
Doctor of Philosophy, Professor, Irkutsk State University
N. V. MALCHUKOVA
Doctor of Philosophy, Associate Professor, Irkutsk State University
LOGICAL-SEMIOTIC CONDITIONS FOR UPDATING LATE MEDIEVAL EUROPEAN WORLDVIEW (BY THE EXAMPLE OF «THE NAME OF THE ROSE» BY U. ECO)
The article studies the connection of medieval European science with logical nominalism and proves that nominalism overweighs realism because nominalism is based on the principle that the language refers to the objects that exist in the real world and nominates them, which methodologically corresponds to the growth of experimental knowledge. It's shown how nominalism tradition became a condition for overcoming the monopoly of religious worldview and for strengthening of scientific (secular) form of worldview.
Keywords: worldview; object language; nominalism; religion; science; empiricism.
Позднее европейское средневековье в культурно-цивилизационном отношении было весьма разнообразным периодом, который характеризовался, с одной стороны, достаточной влиятельностью католической религиозной основы во всех проявлениях духовной и практической жизни европейских народов, а с другой — достижением в ведущих католических университетах образованности такого
уровня, когда явно стала обнаруживаться необходимость выхода познавательной деятельности за пределы религиозного догматизма. Так, либеральная схоластика Фомы Аквинского сменилась сначала научным и гносеологическим прогрессизмом Роджера Бэкона, а позже — логико-семиотическим противодействием догматике со стороны Уильяма Оккама. Однако и для упомянутых
блестящих профессоров Оксфорда выход к новому философскому видению мира осуществлялся в лоне католической теологии: ведь оба они — представители францисканского католического ордена. Таким образом, европейская общественно-образовательная жизнь в Х1-ХШ вв., уже явственно обнаруживая формирование ренессансных и просвещенческих тенденций и идеалов, протекала, тем не менее, в условиях религиозного полновластия католицизма, что и обеспечивало особую остроту и напряженность этого формирования. Реальная ревностная борьба ведущих религиозных орденов (францисканского и бенедиктинского) за влияние на государственно-властные структуры, приобретающие все большую самостоятельность, дополнялась нередко инквизиторским единодушием по отношению к вольнодумцам и еретикам. Все это нашло художественно яркое воплощение в известном романе У. Эко «Имя розы».
Однако в качестве важнейшего в романе все-таки предстает изображение самого начала формирования научного (светского) мировоззрения в условиях господства мировоззрения религиозного, формирования, которое дальнейшую реализацию получит в эпоху Возрождения. У. Эко не просто талантливый романист, но теоретический исследователь средневековья, а также семиотик. Из этого, конечно, не следует, что надо ожидать от его романа какой-то абсолютной исторической достоверности (тогда роман не был бы художественным произведением). Дело, однако, в том, что автор, действуя в соответствии с профессиональными устремлениями и на основании художественной интуиции, уловил те логико-семиотические механизмы мировоззренческого обновления, на которые весьма полезно и показательно обратить внимание с позиций современности. Иными словами, в диалогах главных героев романа раскрываются языковые основания неизбежных изменений духовной традиции, проливается свет на природу этой неизбежности. В таком случае весьма значимым предстает выявление специфической языково-логической «работы» в умах изображенных в романе представителей средневековой эпохи, «работы», в рамках которой рождались существенные элементы обновления картины мира. Для того чтобы осуществить
это выявление, необходимо следовать основной сюжетной линии произведения и при этом воспроизвести в самой краткой форме особенно характерные компоненты диалогов главных героев.
По ходу действия романа «Имя розы» его главный герой Вильгельм Баскервильский выполняет церковно-правительственную миссию инспектирования бенедиктинских религиозных объединений на предмет лояльности новому правительству и королю. Кроме того, в подлежащем проверке конкретном аббатстве (монастыре) необходимо провести расследование убийства монаха, вновь назначенного на пост главного библиотекаря. Миссия Вильгельма негласная (тайная), и с делами надо справиться до приезда в аббатство открыто назначенного бенедиктинского инквизитора, который (в отличие от францисканца Вильгельма Баскервильского) является для подследственного монастыря своим человеком. В этом качестве настоящий инквизитор проведет «дотошное» и «принципиальное» следствие, а на деле поверхностное и эффективно замазывающее глаза высоким церковно-государственным лицам на истинное положение дел. Для пущей убедительности он отправит на костер несчастных людей, к событию этого убийства, как и последующих, продолжающихся в монастыре убийств, отношения не имеющих.
Вильгельм Баскервильский — довольно высокопоставленное духовное и государственное лицо и вместе с тем представитель формирующегося гуманистического мировоззрения, олицетворяющий свежий дух научности и просвещенности. Вильгельм прошел подготовку в университете Оксфорда, где воспринял поразительную научную устремленность Роджера Бэкона (по роману Рогир Бэкон), которая стала для него постоянным духовным ориентиром. А другой знаменитый профессор Уильям Оккам (по роману Вильям Оккамский) стал его непосредственным учителем и другом. Все это означает, что Вильгельм не мог не быть вовлечен в известный средневековый спор номиналистов с реалистами, которые поддерживали линию платоновского объективного идеализма, а вместе с ним — дедуктивную логику и метод дедукции. Сам Вильгельм придерживался позиции номинализма, на это недвусмысленно указывает его высказывание, в котором он
поучает своего юного ученика и помощника Адсона: «Всю поездку я учу тебя различать следы, по которым читаем в мире, как в огромной книге» [4, с.18]. На протяжении всего романа, разгадывая тайну убийств монахов-библиотекарей, Вильгельм верен методу такого «чтения». Вячеслав В. Иванов называет этот метод направлением в современной прозе, которое «на техническом языке современной поэтики именуется "метонимическим", то есть ориентированным на метонимию — деталь, замещающую целое» [3, с. 4]. Однако для героя У. Эко это, конечно, не метод поэтики, а научный исследовательский метод, подобный во многом методу, применяемому в расследованиях героем А. Конан Дойля Шерлоком Холмсом и называемому им дедукцией. Но в обоих случаях его точнее было бы характеризовать как относительно облегченный эквивалент гипотетико-дедуктивного метода.
Вильгельм владеет и таким методом «чтения», который он называет принципом синекдохи — замещением части целым. Так, расшифровывая порядок расположения комнат библиотеки (лабиринта), вмещающих литературу по принципу предметности, он вместе со своим молодым спутником приходит к выводу, «...что библиотека действительно построена и оборудована по образу нашего земноводного шара. <...> От востока до севера в стене, связующей башни, располагалась АСА1А (Ахея (греч.)) — прекрасная синекдоха, по словам Вильгельма, изобретенная для обозначения Греции. И на самом деле, в этих четырех комнатах в дивном изобилии были собраны труды поэтов и философов языческой древности» [5, с. 139]. Следует заметить, что в пределах эмпирической переработки и обработки информации такая исследовательская методология и допустима, и эффективна. Но как быть, например, с философией и математикой? Здесь Вильгельм обнаруживает явные затруднения, применяя свои методы, и вполне естественно впадает в противоречия, замечаемые даже его юным учеником. Но это придает только черты определенной исторической правдивости Вильгельму как типу прогрессивного номиналистического мыслителя, хотя и не той крайней формы, которой придерживался У. Оккам.
Достаточно часто средневековый номинализм рассматривают как проявление фи-
лософского материализма, что, конечно, в самом общем виде возражений не вызывает. Но если ограничиться только этим рассмотрением, то возникнет риск непонимания той сложности общей мировоззренческой ситуации средневековья, которая была на деле весьма неоднозначной и противоречивой. Эта неоднозначность состояла в том, что, с одной стороны, номинализм представлял и выражал заявку на новое мировоззрение, с другой — пытался согласоваться с наличной религиозной картиной мира. Эта особенность духа времени не ускользнула от внимания У. Эко и нашла выражение в мировоззрении его литературного героя — Вильгельма Бас-кервильского. Показательна в данном случае, например, трактовка Вильгельмом взаимосвязи и статуса категорий «единичное», «отдельное» («разнообразие») и «общее» («целое»). На замечание своего ученика Адсона, которому кажется, что учитель неделовым образом проводит время в бесцельной прогулке в саду аббатства, в то время как его, Адсона, в братстве учили упорядоченно по действиям и ответственно перед Богом проводить время, Вильгельм отвечает, «.что краса космоса является не только в единстве разнообразия, но и в разнообразии единства» [4, с. 15]. «Сей ответ, — констатирует Адсон, — я принял за невежливый и полный эмпиризм. Лишь позже я осознал, что люди его земли любят описывать важнейшие вещи так, будто им неведома просвещающая сила упорядоченного рассуждения» [Там же]. Ад-сону представляется ответ учителя полным эмпиризма, так как с позиций свойственного ему целостно-божественного, единого понимания миропорядка все в мире подчинено власти единообразия. Для Вильгельма же порядок и целостность, если они существуют, должны быть именно разнообразны. Здесь просматривается не просто номиналистическое пристрастие Вильгельма к разнообразию и единичности, но и отрицательность в отношении к стандартно божественному пониманию единства и порядка.
Не менее показательно и другое высказывание Вильгельма, который, давая оценку одному из своих прежних коллег, сложному по натуре, интеллекту и деятельности — Уберти-ну, подчеркивает: «Когда я говорю с Уберти-ном, мне кажется будто ад — это рай, увиденный с обратной стороны» [Там же, с. 35].
А на вопрос недоумевающего Адсона, какую сторону имеет в виду Вильгельм, дает ответ: «В том-то и дело. Прежде всего требуется установить, существуют ли стороны и существует ли целое.» [4, с. 35]. Здесь уже реализуют себя универсальные высказывания, касающиеся существования целого, а также статуса существования сторон и целого. Для верующего средневекового человека вопрос о существовании целого (прежде всего в идеально-божественном статусе) имел, безусловно, утвердительное решение. Но Вильгельм — не носитель ревностной и безотчетной веры, а прежде всего — логико-метафизический аналитик. Как следствие вопрос о существовании целого для него небеспроблемный, и его размышления над данным вопросом (содержащие сомнения) вряд ли могли бы прийтись по нраву таким служителям благочестия, как настоятель монастыря, инквизитор Бернард Ги или (тем более) страж библиотеки — слепой старец Хорхе.
Это отнюдь не означает, что Вильгельм не признает божественного поощряющего умысла в развитии науки и практической реализации ее результатов. Он твердо уверен: неосуществленные сейчас научные проекты и предсказания, существующие в виде идей, пусть даже самых необычных и диковинных, будут реализованы, претворены в жизнь в будущем. Он говорит Адсону: «Я скажу тебе: Господу угодно, чтобы были они, и истинно существуют они в Его помысле, хотя мой друг Оккам и отрицает вероятность такого существования идей. Но отрицает не оттого, что отгадывать помыслы Божии предосудительно, а напротив, оттого, что число отгадок неограниченно» [Там же, с. 16]. В данном случае имеет место несколько неуклюжая попытка Вильгельма «подладить» номиналистический радикализм Оккама под собственное синкретическое мировоззрение, призвав при этом себе на помощь (не очень-то оправданно) воззрения Р. Бэкона. Это и отмечает Адсон как момент мыслительной непоследовательности своего учителя. Пользуясь современным языком, мировоззренческую позицию Вильгельма можно обозначить как уклончивый телеологизм. Эта позиция не отвергает участия Бога в делах мира, но и не доказывает такого участия.
Данная позиция находит выражение и в экзистенциально-онтологических взглядах
Вильгельма, например, в оценке гармоничности и дисгармоничности мира. Так, с одной стороны, Вильгельм признает: «Господь должен быть добр, раз он породил природу» [Там же, с. 32]. С другой стороны, рассуждая о том, может ли аббатство считаться «зерцалом мира», Вильгельм, искушенный в делах клерикальной борьбы, выводит философски чрезвычайно значимое умозаключение: «Чтобы существовало зерцало мира, мир должен иметь форму» [Там же, с. 61]. Таким образом, Вильгельм фактически утверждает, что мир должен быть более сбалансированным, упорядоченным и организованным, чтобы можно было говорить о достойном образе его. Вместо этого жизнь в аббатстве отличается принципиальной и постоянно нарастающей абсурдностью, скрываемой под внешней и показной благопристойностью. Поэтому-то в одном из диалогов с Адсоном, касающемся обстоятельств, происходящих в монастыре, Вильгельм подводит своеобразный итог своим экзистенциально-онтологическим размышлениям: «Да что же...значит, мы в таком месте, откуда отступился Господь.», — в отчаянии сказал Адсон. «А ты много видел мест, где Господь чувствовал бы себя уютно? — спросил в ответ Вильгельм» [Там же, с. 71]. Итак, сотворенный и организованный творцом мир далек от удобства бытия в нем человека. Но он неприятен, полузабыт и для самого творца. И это в то время, когда для Адсона аббатство представлялось «собранием святейших, убежищем добродетели, ковчегом мудрости, кладезью здравомыслия, крепостью познания, поместилищем кротости, оплотом твердости, кадилом святости» [Там же, с. 51].
Конечно, подобного рода противоречие между творцом и творением для юного средневекового послушника удручающе. Ничего располагающего оно не содержит и для Вильгельма, хорошо знакомого с неуютностью мира вообще, а тут еще давление такой частности, как двусмысленная миссия в монастыре с одновременным расследованием криминальных убийств каждого, вновь назначаемого, библиотекаря. Но все же это противоречие содержит и нечто положительное, а именно: оно приводит к осознанию необходимости самостоятельного обустройства человеком своего бытия
посредством научной деятельности. Именно это осознание свойственно Вильгельму как ученому и определяет специфику его научного метода, которой теперь следует уделить особое внимание.
Важнейшим для Вильгельма-ученого выступает понимание языка как средства проникновения в тайны действительности, овладения знанием и понимания между учеными. Существенным для определения оснований языка, как представляется Вильгельму, выступает определение природы имен и порядка взаимодействия между ними. Позиция его в решении данных проблем во многом как бы повторяет аристотелевскую. Напомним: согласно Аристотелю, «.[имена] имеют значение в силу соглашения. А [возникает имя], когда становится знаком.» [1, с. 94]. То же полагает и Вильгельм, утверждая: «.имена, которыми пользуются разные люди для описания одних и тех же понятий, различны (хотя понятия, то есть знаки вещей, неизменны и едины для всех). И слово потеп бесспорно происходит от nomos, то есть по-гречески "закон", как раз потому, что nomina создаются группами людей ad р1асИит, то есть по свободному совместному решению» [5, с. 153]. Конвенциональность имен при обязательной соотнесенности знаковой формы со значением — принципиальная установка в понимании номиналистами сущности языка. Имена характеризуются, благодаря этому, жесткой фиксированностью связи с индуктивно образованными классами (понятиями), так что пустых имен, кроме заведомо имеющих в виду фантастические объекты, быть не должно, а язык в целом должен жестко представлять действительность, т. е., говоря иными словами, язык должен отличаться строго выраженной предметностью.
Впоследствии в начале XX в. в условиях нового прогресса науки и логических исследований формирование такого языка выступит основой программы логико-философских исследований. А к середине XX в. обнаружится несостоятельность этой программы, принявшей вид построения некоего точного абсолютного языка. Однако в условиях позднего средневековья ориентация на эффективность «предметного» языка была вполне оправданной и позитивной. В этом случае твердая увязка мышления с реальной жизнью стимулировала помимо всего
прочего осуществление более полного, богатого и адекватного перевода и прочтения трудов Аристотеля, что было полезно для культуры и философии в плане усвоения и развития логико-материалистических идей и элементов диалектики.
У. Эко, правда, вносит примечательный штрих критического отношения к номиналистическим пристрастиям Вильгельма, когда в одном из диалогов контрзамечания по поводу рассуждений ученого высказывает опять-таки его юный ученик. Вильгельм при обсуждении закономерностей строения библиотечного лабиринта ссылается на утверждения Аверроэса, что «.только в математике вещи, известные нам непосредственно, отождествляются с вещами, известными лишь абстрактно» [Там же, с. 92]. Это вызывает реплику Адсона: «Видите! Значит, вы признаете универсальные понятия» [Там же]. На что Вильгельму приходится подыскивать ответ: «Математические понятия суть представления, созданные нашим интеллектом для постоянного употребления вместо реальных. Может быть, дело в том, что эти понятия — врожденные, а может — в том, что математика изобретена раньше остальных наук <.> математика есть наука определения определений. И в любом случае прекрати втягивать меня в метафизический диспут» [Там же].
Для Вильгельма, ученого с номиналистическими логическими установками, разговор о природе универсальных понятий, конечно же, является неудобным. Это вполне объяснимо для XI-XШ вв., тем более что и сегодня истолкование природы универсальных понятий нередко вызывает не лишенные остроты дискуссии в современной литературе по логике и гносеологии научного познания.
Отсылка У. Эко в его романе к идее доступности для прочтения всеми монахами во всей полноте аристотелевского труда «Поэтика» указывает на начало уже в позднем средневековье борьбы за восстановление всего богатства древнегреческих философских и культурных источников для того, чтобы получить основу духовной широты и глубины истолкования человеческих отношений вообще и природы эстетической реальности в частности.
В то же время эта идея, лежащая в основе сюжета произведения, имеет содержащие
существенные дополнительные логико-лингвистические и теоретико-семиотические соображения. В понимании этих соображений важную роль играет логико-философская позиция, свойственная выдающемуся древнегреческому мыслителю — Аристотелю. Этой позиции в самом существенном ее содержании придерживается в своих научных взглядах и герой У. Эко Вильгельм. Аристотель, как известно, стремился не только материалистически истолковывать происхождение понятий (в том числе категориальных понятий науки и философии), но и использовал довольно продуктивные приемы в раскрытии реальной диалектики их содержания. Так, обсуждая, например, в этике природу такой добродетели, как «мужество», он отводит ей место середины между крайностями — безрассудством и трусостью [2, с. 111]. Однако с той и с другой стороны от середины существуют еще подробные типы, различающиеся по количеству и качеству. Тогда исследуемая реальная область мужественности воспроизводится как некоторая вероятностная характеристика выбираемого конкретного отношения в характере человека в некотором распределении между крайностями. Из этого следует, что не только существует некоторая относительность добродетели, но и путь ее воспитания в человеке. Аналогичным образом анализируя в своей «Поэтике» существо комического на «оси» прекрасного и безобразного, Стагирит пишет: «Комедия же...есть подражание [людям] худшим, хотя и не во всей их подлости: ведь смешное есть [лишь] часть безобразного. В самом деле, смешное есть некоторая ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное.» [Там же, с. 650]. Заметим, что, по версии романа, именно недостающую часть «Поэтики» Аристотеля пытаются найти и открыть для себя монахи аббатства.
Теперь появляется возможность раскрыть суть позиции тех, кто в романе всеми силами стремится преградить доступ к рукописи книги Аристотеля. К числу этих персонажей относятся: настоятель аббатства, прибывший туда инквизитор Бернард Ги, а также престарелый инфернальный охранник спецхранения книг Хорхе — организатор и исполнитель расправ над монахами-библиотекарями, попавшими под подозрение в прочтении охраняемой рукописи. Все они, внешне за-
камуфлированные под благочестие, святость и мудрость, на деле являются душителями знания. Так каковы же мотивы их поступков? С наибольшей полнотой эти мотивы выражены старцем Хорхе, а итоговая их характеристика осуществлена Вильгельмом. Последний, в частности, говорит: «Хорхе боялся второй книги Аристотеля потому, что она, вероятно, учила преображать любую истину, дабы не становиться рабами собственных убеждений. Должно быть, обязанность всякого, кто любит людей — учить смеяться над истиной, учить смеяться саму истину, так как единственно твердая истина — что надо освобождаться от нездоровой страсти к истине» [6, с. 86].
С семиотической точки зрения «теоретической» базой стремления старца Хорхе преградить доступ к рукописи книги Аристотеля выступает реалистское представление об «однополярности» языка-знания, сторонящегося богатства и неоднозначности в обнаружении и выражении истины и именно в таком качестве обеспечивающего чистоту и сохранность доктрины. Подобный унитаризм, однако, приводит к насильственному ограждению людей от знания и истины. Жестокий радетель истины, избранный ценитель ее — старец Хорхе, на самом деле оказывается враждебным не только по отношению к истине как важнейшему качеству развивающегося знания, но и по отношению к основополагающим принципам христианства. Именно поэтому невинными жертвами его познавательной иллюзии, а также сознательной и направленной лжи становятся люди, к тому же, в результате его действий оказываются уничтожены пожаром колоссальные богатства монастырской библиотеки.
Что же касается фигуры Вильгельма, то в ней сконцентрированы черты провозвестника будущих мыслителей типа Галилея и Ньютона. Эти ученые не покидали лона веры в рамках особенного ее проявления — так называемой естественной религии, когда символ веры утрачивает свое специфическое сакральное содержание и в нем фиксируется лишь изначальная природная упорядоченность и организация, которые теперь уже независимы и самостоятельны. Именно в этом своем качестве они и являются объектом науки. Во многом точно так же обстоит дело и для Вильгельма. Он, безусловно, — носитель веры. Но для него как передового
мыслителя эпохи Божественное — только санкционирующая с позиций гуманизма инстанция по отношению к настрою на неустанную добычу знания. Общая проаристоте-левская логико-гносеологическая и языковая ориентация Вильгельма содержит интенцию на важнейшие научно-методологические принципы, освоение которых составит перспективу всей последующей науки: принцип относительности (конкретности) истины, принцип дополнительного (в смысле не только
логики, но и диалектической научной эпистемологии) описания, принцип функциональной неопределенности объекта и его теоретического описания. В любом случае общий духовный статус персонажа — это ступенька преодоления монопольности религиозного (христианского) мировоззрения, указание на его рядоположенность с обретающим самостоятельность и широту научным (светским) мировоззрением, что не исключает возможность разнообразного диалога между ними.
Список использованной литературы
1. Аристотель. Сочинения : в 4 т. / Аристотель. — М. : Мысль, 1978. — Т. 2. — 687 с.
2. Аристотель. Сочинения : в 4 т. / Аристотель. — М. : Мысль, 1984. — Т. 4. — 830 с.
3. Иванов Вячеслав В. Огонь и роза / Вячеслав В. Иванов // Иностранная литература. — 1988. — № 8. — С. 3-7.
4. Эко У. Имя розы / У. Эко // Иностранная литература. — 1988. — № 8. — С. 3-88.
5. Эко У. Имя розы / У. Эко // Иностранная литература. — 1988. — № 9. — С. 81-175.
6. Эко У. Имя розы / У. Эко // Иностранная литература. — 1988. — № 10. — С. 47-87.
References
1. Aristotel. Sochineniya [Treatises]. Moscow, Mysl Publ., 1978. Vol. 2. 687 p.
2. Aristotel. Sochineniya [Treatises]. Moscow, Mysl Publ., 1984. Vol. 4. 830 p.
3. Ivanov Vyacheslav V. The flame and the rose. Inostrannaya literatura — Foreign Literature, 1988, no. 8,
pp. 3—7 (in Russian).
4. Eko U. The name of the rose. Inostrannaya literatura — Foreign Literature, 1988, no. 8, pp. 3—88 (in Russian).
5. Eko U. The name of the rose. Inostrannaya literatura — Foreign Literature, 1988, no. 9, pp. 81—175 (in Russian).
6. Eko U. The name of the rose. Inostrannaya literatura. — Foreign Literature, 1988, no. 10, pp. 47—87 (in Russian).
Информация об авторах
Мальчуков Валерий Алексеевич — доктор философских наук, профессор, кафедра философии и религиоведения, Иркутский государственный университет, 664003, г. Иркутск, ул. Карла Маркса, 1, e-mail: [email protected].
Мальчукова Нина Валерьевна — доктор философских наук, доцент, кафедра философии и религиоведения, Иркутский государственный университет, 664003, г. Иркутск, ул. Карла Маркса, 1, e-mail: [email protected].
Authors
Malchukov Valeriy Alekseevich — Doctor of Philosophy, Professor, Chair of Philosophy and Religion Studies, Irkutsk State University, 1, K. Marks Street, Irkutsk, 664003, e-mail: [email protected].
Malchukova Nina Valerievna — Doctor of Philosophy, Associate Professor, Chair of Philosophy and Religion Studies, Irkutsk State University, 1, K. Marks Street, Irkutsk, 664003, e-mail: [email protected].
