CC BY
18
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
Протоиерей Василий Ермаков
Лицом к алтарю
Опубликовано: Христианское чтение. 1996. № 12. С. 9-25
© Сканирование и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2013. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
Издательство СПбПДА Санкт-Петербург 2013
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
Протоиерей Василий Ермаков ЛИЦОМ К АЛТАРЮ I
от уже почти полвека я, священник, стою у Престола Божия и молюсь о возрождении Православной веры в народе. Родился я в городе Волхове Орловской области, и в моей детской памяти запечатлелись 25 заколоченных храмов без крестов, с разбитыми окнами, — так было у нас, да и везде в России в предвоенные, тридцатые годы. В школу я пошел в 1933 году, и вот идешь мимо этих полуразрушенных церквей, видишь хулиганские надписи на стенах их, и в голове возникают вопросы: «Как же так? Что ж так и должно быть?»
Наша семья была благочестивой, верующей, и мне, воспитанному в вере отцов, казалось, что лики святых, что еще оставались на стенах церквей, с укоризной смотрят на меня. И я задавал отцу вопросы: как будет дальше? И он отвечал: «Сынок, придет время и Бог все расставит по своим местам».
До 14-ти лет я прожил без храма, но молился дома, молитвой родительской, — отец, мама и сестры — все молились. Воскресений, суббот не было, — была пятидневка. Это особенно ощущалось, когда наступали Христианские праздники: нам было строго запрещено как-то отмечать их, если кто-то принесет в школу пас-халное яйцо или заговорит о Пасхе — грозили исключением из школы. Помню большие плакаты со стихами Демьяна Бедного, вроде: «Попа не принимаю, пошел поп ты вон!..» И там же на плакате в демьянобедненьском изображении был «показан» служитель православной церкви, священник.
Помню и то страшное время в феврале 1932 года, когда из нашего города гнали священников в Орел, в тюрму.
-Фее это безбожье продолжалось до 1941 года. Началась война. И вскоре мы стали свидетелями трагического отступления, даже
Ь
беспорядочного бегства наших войск. И 9 октября 1941 года в город вошли немцы. Вскоре прошел среди оставшихся жителей слух о том, что собираются открыть церковь. 16 октября был открыт храм, бывший монастырский во имя святителя Алексия, Митрополита Московского. Где брали святыни для вновь открывшегося храма? Ведь все было разграблено, разорено... По рассказам тех людей, кто принимал участие в открытии, ходили по закрытым храмам, собирали иконы, которые не успели уничтожить. Так нашли икону, чудотворную (а храм назывался именем Николая Чудотворца), чтимую: два «а три метра, Иерусалимскую; она были приколочена к полу и по ней ходили люди.
Часть икон принесли в церковь сами жители. Нашелся и священник. Рядом с нашим домом жил отец Василий Веревкин. С 1932 по 1940 год он отсидел в лагерях на лесоповале в Архангельской области. И перед войной вернулся домой: в городе ему работы никакой не нашлось, кроме как выкорчевывать садовые деревья, замерзшие в зиму 1940—1941 гг. Я дружил с его сыном, мы вместе учились в 3-ей школе. Ровесники дразнили его, что он — сын попа...
Вот этот единственный оставшийся в городе священник и пришел совершить Богослужение. Была и чаша, достали и антиминс, облачение из музея, книги, и служба началась... И мы с отцом пошли в церковь.
А ведь это трагично для страны, для народа, что лишь вражеское, фашистское нашествие, принесшее бесконечное бедствие, позволило открыть церковь!
Помню, я пришел в церковь где-то в конце года, под Николин день. И хотя дома мы молились, но войдя в храм, я ничего не понял, меня обуял страх бесовщины, демонизма. Мне казалось, что когда я шел в церковь, за мной следили мои товарищи по школе и смеялись, и указывали на меня пальцем. В 41-м году я отстоял всего одну службу, и больше не ходил. Но, к слову сказать, нас, молодежь от 14 лет и старше, немцы ежедневно гоняли на работы под конвоем с 9 утра до 5-ти вечера. А дальше — комендантский час и запрет хождения по городу.
Наступил 1942 год, очень трудный: фронт отстоял от нас в 8-ми километрах. Я с родными пощел в храм под Рождество. И стоя в переполненном храме, — новый открыли, Рождества Христова,— в нем помещалось до трех тысяч молящихся, — мне было удивительно видеть горячую молитву, и слезы, и вздохи; люди, в основном женщины, были в протертых фуфайках, заплатанной одежде, старых платках, лаптях, но то была молитвенная толпа, и крест — истовый, благоговейный, которым они осенялись, молясь за близких, за свои семьи, за Родину — потрясло. То была настоящая глубокая молитва русских людей, обманутых не до конца, которые опомнились и вновь* Ьриникли к Богу.
И вот тогда я со всей ясностью ощутил: «Небо на земле». И хор подобрался чудесный и даже непонятный славянский язык я чувствовал сердцем. То был язык молитвы, веры! С 1942 года в редкие свободные часы я посещал храм и, быть может впервые, ощутил Благодать Божью, хотя, повторю, многого не понимал из Евангелия.
И сегодня, полвека спустя, могу сказать тем, кто ныне жаждет обновления, внесения в молитвы современного житейского языка— не надо этого делать. Каждый человек, идущий в церковь, поймет намоленный язык богослужения, если он хочет понять и верить. Что касается меня, то хотя в нашей семье не было священника, я ощущал теплоту и святость храмовой и домашней молитв и не хотел бы на более «понятном» языке обращаться к Богу...
Поймите меня: молитва усваивается, чувствуется, ощущается только душой и Верой, а не умозаключениями! Сколько «мудрецов» сломали себе на том головы и других заморочили...
В двадцатые годы нашего века были и среди священнослужителей мудрецы, которые желали такое «обновление» России. Но если кое-кто и заблуждался, то власть-то знала, что творила: столкнуть истинную веру с ложной и окончательно развалить Православную церковь. И на сороковые годы был план окончательного уничтожения веры в сердцах русских людей. Но человек предполагает, а Бог — располагает. Мы получили войну и коммунистические вожди вынужденно признали и Православие и цер-
ковь; был избран Патриарх , кое-кого из оставшихся в живых епископов выпустили из заключения, стали открывать храмы, Семинарии и впервые в 1943 году в Новодевичьем монастыре был открыт Богословский институт.
Все это стало мне известно гораздо позже. О себе же могу сказать, что священник отец Веревкин, заприметил меня, что я стал регулярно посещать церковь и позвал в Алтарь, пожалел, видя подконвойное мое положение.
II
Наступил 1943 год — год перелома в войне. В начале июля началась битва на Курокой Дуге. Фронт приблизился к городу, начались бомбежки. И 16 июля я попал в немецкую облаву вместе с сестрой; в Эту Же облаву попала семья отца Василия Веревкина: нас гнали под конвоем на запад. В сентябре сорок третьего я попал в лагерь Палдиский в Эстонию и пробыл до середины октября.
В лагере было около ста тысяч человек, среди нас, лагерников была вйсокая смертность от голода и болезней. Но нас поддерживало Таллинское православное духовенство: в лагерь приезжали священники, привозили приставной Престол. Совершалось Богослужение. Из лагерников составился чудесный хор... То было духовное подкрепление нам, находящимся в концлагере. Богослужение совершал светлой памяти почивший отец Михаил Ридигер, — отец ныне здравствующего Патриарха Московского и всея Руси. С ним приезжал ныне здравствующий архиепископ Корнилйй Таллинский и всей Эстонии; а тогда он был просто ■псаломщиком.
В этом же лагере находился и отец Василии Веревкин. И таллинское Духовенство обратилось к немцам с просьбой — отпустить священнослужителя и его семью. А немцы были уже не те немцы, что в начале войны, и пошли навстречу просьбе Духовенства. Отец Василий сопричислил к своей семье и меня с сестрой. Й 14 октября, На Покров, нас отпустили в Таллин.
Туда мы приехали в солнечный день и я сразу пошел в церковь Симеона и Анны. Был я изможденный, голодный, чуть не падал от ветра. Войдя в Храм, я принес молитву Благодарения Божьей Матери за мое освобождение из лагеря. И для меня начался новый, духовный образ жизни. Я видел истинных священников, слушал их проникновенные проповеди; среди прихожан было много бывших эмигрантов из России, вынужденных покинуть Родину после октябрьской революции. Они горячо молились.
Я получил доступ к Духовной литературе и окунулся в то богатство, духовных ценностей, что заключалось в тех книгах, которые мне давали читать. И тогда я впервые узнал, что был на Руси угодник Божий Серафим Саровский. Всех нас, конечно,, интересовало, какова будет судьба России, нашей Родины, — какой она явится после войны. И мне запомнились такие слова из проповеди священника, что наступит золотое время для России, когда летом будут петь пасхальные песнопения, — Христос Воскрес.
Я стал вести дневник, он у меня сохранился, разные выписки, духовные наставления и особенно о России. И мы молились, веря, что «золотое время» наступит. Я был иподьяконом у Владыки Павла до конца войны и одновременно работал на частной фабрике. 22 сентября 1944 года город Таллин был освобожден советскими войсками. И кругом послышался русский говор, русская речь... Приход наших войск церковь встретила колокольным звоном,—это было после праздника Рождества Божьей Матери.
После освобождения я был мобилизован и направлен в штаб флота КБФ. Но в свободное время — а оно было — оставался прихожанином собора Александра Невского в Таллине и выполнял самые разные обязанности: и звонаря, и иподьякона, и прислужника. И так до конца войны. Дни победы 1945 года — пасхальные, над городом, звучал, благовест. И мы верили, что в жизни России начнется новая эра — эра возрождения национального самосознания.
Но до этого было еще далеко.
Здесь невольно встает вопрос, или проблема: русские среди немцев. Мы были среди немцев ,и только молитва и случай-помог нам освободиться из лагеря; но и так называемые власовцы* —
бойцы, добровольно входившие в состав РОА, — тоже были русские среди немцев. Известно, что до осени 1944 года Гитлер не разрешал создания РОА: были лишь отдельные отряды, которые немцы использовали для карательных акций, чтобы уж намертво связать русского человека с изменой Родине. Это — трагедия России, ведь РОА расшифровывается, как русская освободительная армия, и Гитлер не случайно опасался ее создания и разрешил лишь тогда, когда наши войска приближались к границе с Германией и конец войны был предрешен.
А разве не трагично то, что колокольный звон русских церквей прозвучал лишь после того, как враг вступил на русскую землю? Немцы позволили то, что запрещала воцарившаяся в России власть. И это сыграло свою роль для изменения политики большевиков по отношению к церкви. Сталин не захотел отдавать этой козырной карты фашистам. В сущности уже в первом обращении его к народу 3 июля 1941 года прозвучало церковное «Братья и сестры...»
Немцы же не противодействовали открытию церквей на оккупированной Территории разумеется не ради «уважения» к православной вере народа, а ради пропаганды. Что касается национального возрождения, то после всех катаклизм революции и гражданской войны и уничтожения целых слоев, целых сословий русских людей, в том числе и духовенства, то для такого возрождения время тогда не настало еще. Двадцать лет безбожья и оголтелой атеистической пропоганды не прошли даром. Выросло целое поколение неверующих, атеистов, воспитанных на «героизме» Павла Морозова, предавшего своего отца... Предательство, донос культивировались в обществе, — к чему это могло привести?
А немцы, вбивая клин между народом и властью, разрешили молодым псковичам по рекомендации приходских священников учиться в Вильнецкой Духовной семинарии; она просуществовала до 1944 года. Некоторые из учившихся в ней позже учились со мной в Ленинградской семинарии. Словом, мы шли по неизвестной еще нам дороге, обращая лицо свое к Алтарю.
Но местные эмигранты относились к нам, как к людям не по-
нимающим, возможно играли роль и политические мотивы. В период оккупации мне пришлось видеть и власовцев, они ходили в церковь, молились... Русский человек в этих труднейших обстоятельствах своего бытия возвращался на круги своя, — к православию, в церковь и здесь получал поддержку, утешение и наставление.
Мне вспоминается пресвитер отец Александр Киселев, который был духовником генерала Власова.. Был слух, что у них в отрядах были духовники — они окормляли духовно и несли дух национального самосознания. Понятно, почему Гитлер боялся соединения разрозненных отрядов власовцев в единую боевую единицу — РОА. Власов и его отряды воевали на стороне немцев, хотя известно, что Власов и его сторонники требовали признания независимости России. Немцы не хотели видеть нашу страну независимой.
И эта разность интересов все же обнаружилась, хотя и поздно. С 6-го на 7-ое мая 1945 года власовская дивизия под командованием полковника Буняченко перешла на сторону восставших против немцев пражан и освободила Прагу. И жители Праги приветствовали своих освободителей. Но к Праге приближались советские войска и, поняв в чем дело, повстанцы предложили дивизии Буняченко удалиться, те двинулись на запад.
Это — история. Я привел этот пример, чтобы показать трагедию русского человека, втянутого силой обстоятельств в борьбу со своими соотечественниками. Партия коммунистов возглавляла Отечественную войну советского народа против фашизма и она же рушила святые храмы, воспитывавшие в людях патриотизм, верность Отечеству.
Есть легенда о том, что в блокадном Ленинграде, да и на других фронтах возили икону Казанской Божьей матери; что в Ленинграде совершались Крестные ходы с иконой в сторону Пулкова, где в августе — сентябре 1941 года шли особенно тяжелые бои. Но эта легенда не находит своего подтверждения. Из духовенства в осажденном городе осталось считанное количество священнослу-рюигвлей: митрополит Алексий (Симанский), отец Павел Тарасов, ,отец Михаил Славницкий, отец Владимир Румянцев, отец Фило-
1В
фей Полозков — вот и все духовенство. И они были измождены голодом и вряд ли могли поднять икону. И кто бы позволил? Шли обстрелы, был введен комендантский час... Даже в 1942 году в Паяху запретили совершить Крестный ход в действующем Никольском соборе, — это задокументировано. Думаю, что один из авторов этой легенды Василий Швец просто не знал обстановки, когда писал об этом. Тоже можно сказать и о Сталинграде. Какие там могли быть Крестные ходы, если почти весь город был в руках немцев? А нашей оставалась лишь узкая полоска у Волги! И эта полоска простреливалась и с земли, и с воздуха. Провести Крестный--ход было практически невозможно.
Другое дело, что война вынудила советское правительство изменить отношение к церкви — о причинах я уже писал выше. И то более на словах, с пропагандистской целью. А после войны было запрещено крестить, ходить по требам, произносить проповеди, а в 1948 году прошла новая волна ссылок священнослужителей в лагеря.
Но человек так устроен, что хочет верить в лучшее: и в Крестные ходы в войну, и в то, что Сталин в роковые дни перед московской битвой 'молился в Успеноком соборе Кремля о победе... Нет,- это было не в его демоническом характере и слишком много он нанес вреда православной церкви, чтобы молиться Святым Угодникам. Странно, но попытки реабилитировать Сталина предпринимаются с разных, порой даже диаметрально противоположных,: сторон, А то был истинно демон, у которого руки по локоть в крови. И истреблял он не только Духовенство, но и выдающихся ученых, писателей, — все это известно.
Меня часто спрашивают об отношении к маршалу Жукову. То-был человек иного плана, — талантливый полководец. Но когда я сегодня? слышу разговоры о том, что Жукова надо канонизировать,— с этим я не могу согласиться. Как человек Жуков был достаточно жесткий, и Господь еще при жизни смирил его. Судьба вел»кйх-полководцев'бывает трагична, как Суворова, например.
Кого канонизировать — знает Бог. И среди русского народа было- немало подвижников благочестия, мучеников, исповедников; и Господь откроет их имена.
Но продолжу рассказ. Кончилась война и я, с благословения родителей, подал прошение о приеме в московский Богословский институт. Лето 1946 года я ждал вызова, а его нет и нет. И вот уже август. И вдруг неожиданно получаю телеграмму из Ленинграда от моего друга Алексея Ридигера, — ныне Патриарха Московского и Всея Руси. Текст короткий: «Вася, приезжай в семинарию». И оставив родных, я ринулся в неизвестное будущее. Добираться было сложно: я выехал 22 августа и только 1-го сентября приехал в Ленинград.
В 5 часов утра к Московскому вокзалу подошел поезд. Я сошел на перрон и никто не мог мне объяснить, где же находится семинария. Дошел пешком до Преображенского собора и лишь пятый встречный сказал, что семинария находится на Обводном канале и объяснил как туда проехать.
Я опоздал на приемные экзамены. И все же меня приняли.. .-Ректором был протоиерей отец Иоанн Богоявленский, а помощником— отец Александр Осипов — тот самый, что в 60-ые годы, преследуя политический интерес, шумно отказался от Бога; но это позже, а в сорок шестом он верил. В нашем первом классе было около двадцати человек. Состав преподавателей был великолепный и они оставили у нас яркий свет глубокой веры: это Сергей Александрович Купрессов, Константин Михайлович Федоров, братья Вознесенские — Дмитрий и Александр и др. Собрали лучших из тех, кто уцелел от тюрьмы и репрессий. Учились мы в полуразрушенном здании, во время войны здесь был госпиталь. Холод, карточная система, но, повторю, годы эти освящены надеждой и верой. Учителя были очень заботливы. Состав учащихся был в основном из Прибалтики, — Владимир Сидоров, Анатолий Ма-линин, Петр Колосов, Иван Кондрашев из Вильнюцкой духовной семинарии. Из российской глубинки был, кажется, я один.
С нами учились и люди пожилого возраста, кому уже за сорок. Часть была из послушников Псковско-Печерского монастыря. Пшяю также Павла Кузина— матроса с линкора «Марат», где он и был контужен в войну. Утренню® проводил
V-"*": • т ; л
И'1!; /МЛ
отец Александр Осипов, тот самый... Он же произносил проповеди и они были доходчивы, направлены на то, чтобы укрепить в нас, девятнадцатилетних, веру в сердцах. Он же преподавал нам Ветхий Завет. Запомнились его слова, сказанные о Ветхом Завете: «Это священная книга, которая веками подвергалась гонению, ее стремились уничтожить; книга эта должна быть вашей наставницей в вашей будущей пастырской деятельности». Он призывал нас к вере, учил порядочности...
Что же должно было случиться, чтобы он отрекся от всего этого, в сущности от самого себя? Думаю, что это была и его личная трагедия: в свое время в Эстонии были изданы его книги антисоветского содержания — я читал их. Подобное советская власть не прощала. И настал час, когда ему предложили: или Колыму, или отречение. И он избрал последнее. Это случилось позже, я к тому времени был уже священником.
Ну, а уж встав на путь отречения от Бога, Осипов пустился во все тяжкие. Кажется в 1953 году он стал распродавать свою духовную библиотеку. К этому времени относится мое последнее свидание с ним. Я, будучи уже священником в Никольском соборе, зашел в Академию. Он спросил: «Ну как, отец Василий?» «Трудновато», — отвечаю... «Мне трудно дается проповедь». «Получится. Молись Богу». Такой произошел диалог. А когда по радио он выступил со своим отречением, мы, несколько бывших учеников его, пришли к нему в Музей истории религии и атеизма, занимавший Казанский собор; Осипов ¡работал там научным сотрудником. В ответ на нашу просьбу встретиться с Осиповым, мы получили отказ: он занят и не может принять. Да и был ли смысл в таком свидании? Назад у него уже пути не было. Но он получал много писем от верующих с проклятиями, ему грозили Божьим наказанием. Кстати, оно и постигло Осипова: он умер в мучениях от саркомы.
В изданных в советское время его «трудах» есть его фотография. Он лежит на больничной койке, лицо улыбающееся, но духовно униженное, пустое... Пишет, что счастлив, что сказал «правду» советскому народу, — что Бога нет. И в муках отошел в вечность. Впрочем, был слух, что он покаялся перед смертью. Объек-
тивности ради надо подчеркнуть, что до своего отречения он был ярким священником. И его проповеди собирали много народа, — оттого-то чекисты и поставили перед собой задачу заполучить его, сделать своим сторонником. Тем более, что во времена Хрущева пошло новое гонение на церковь, хотя в 50-ые годы церковь не выступала против советской власти.
Но власть-то эта слишком много нанесла вреда церкви, слишком много было ею уничтожено священников, епископов, митрополитов, чтобы она могла примириться с церковью! Самый главный завет Христа — «Не убий», — а они, большевики, истребляли целые сословия: офицерство, дворянство, а позднее и интеллигенцию. .. Известно, и об этом писали уже, что вождь революции требовал, чтобы ему ежедневно клали на стол списки расстрелянных священников по принципу: чем больше — тем лучше.
И к чему пришли? Довели террор до того, что уже свои, опора революции, балтийские моряки восстали, забастовал питерский рабочий люд...
Отпустили немного, ввели НЭП, дали передышку, а потом взялись за крестьянство, разорили, угнали на Крайний север, поубивали миллионы крестьянских тружеников.
Ну, так как им примириться с церковью или церкви с ними? Одно с другим — несовместимо. Вспомним хотя бы процесс 86-ти в 1922 году, приговоривший к расстрелу Митрополита Петербургского Вениамина и с ним целый ряд священнослужителей. За что? Ведь Митрополит Вениамин не отказывался сдать церковные ценности в фонд помощи голодающим. Он просил лишь: не надо насильственного изъятия, мы сами добровольно сдадим. И Метро-совет вначале согласился, но потом, по настоянию Москвы, отказался от достигнутой ранее договоренности, — нет, только насильственное изъятие. Но Митрополит Вениамин не мог благословить грабежей и тогда его обвинили в контрреволюции.
Аргументы Митрополита были настолько убедительны, что суд, точнее видимость суда, на котором присутствовали в основном чекисты, — судьи оказались в трудном положении, тем более, что смертный приговор любимому народом Митрополиту мог вызвать волнения и протесты среди верующих. Митрополиту Вениамину
прямо намекали, чтобы он свалил на кого-нибудь вину. Святитель отверг подобные «предложения» и подтвердил, что это именно он написал протест против изъятия церковных ценностей и потребовал, чтобы в комитет помощи голодающим вошел представитель церкви с целью контроля, как и на что пойдут средства, вырученные от реализации церковных ценностей.
Так же героически вел себя и тоже был приговорен к расстрелу по делу митрополита Вениамина протоиерей Григорий Чу-ков, будущий митрополит, но впоследствии расстрел заменили ссылкой, Это — герои-мученики и страдальцы за Православную веру.
В семинарии я проучился три года и окончил ее в 1949 году, а затем еще четыре года учился в Духовной Академии. Что я мог вынести из этой духовной школы за 7 лет? Нам привили любовь к Храму. Я и прежде был верующим, потому и пошел по этой стезе, но мою веру углубили знаниями тех духовных богатств, которые накопила Православная церковь за свою многовековую историю; мы также изучали языки, учились пению, а также умению проповедывать и т. д. И чтобы с Богом на «ты» не говорили, и коль Господь нас призвал служить Богу и людям, то мы должны с верой и старанием отдать себя этому духовному поприщу. Бог поругаем не бывает и Его пути неисповедимы.
Но среди нас были и такие, кто расшатывал основы нашего нравственного бытия. В 1948—49 гг. в семинарию поступили демобилизовавшиеся фронтовики. Среди них были те, кто смотрел на сбое пребывание здесь, как на нечто временное, случайное. Эти не стали священниками и впоследствии ушли из Семинарии.
Они вносили смуту, говоря, что можно и пост не соблюдать, не ходить на череду — и не ходили, не ходили на исповедь и проч. И это отрицательно влияло на неокрепшие души, но, Конечно, это зависело от воли и веры каждого воспитанника. Скоро исполняется 50 лет Семинарии и Академии, вновь открытых в 1946 году после долгих лет запустения. Петербургская Духовная Академия имеет замечательные традиции, из нее вышли яркие деятели Православия, в том числе и ныне канонизированный Святой Иоанн Кронштадтский. И мне бы хотелось пожелать нынешним йоспйтанни-
кам Семинарии и Академии — воспринять и умножить эти традиции.
В мой академический период — четырехлетие — я укрепился в своем намерении стать священником. Но я искал: каким я должен быть. Это было нелегко. На пожилых священниках чувствовалась печать прошлых гонений. А в беседах с нами они избегали говорить, что было в прошлом, быть может не хотели отпугивать Нас, молодых... Могу вспомнить светлые образы наших наставников, отца Константина Быстриевского, отца Александра Мед-вецкого, они подолгу, терпеливо беседовали с нами, вразумляя нас.
Когда я уже служил в Никольском соборе, прочел книгу с названием «Затейник» Григория Петрова; в ней раскрывался облик дореволюционного священника, который по окончании Академии поставил перед собой цель — идти на фабрики, заводы, на окраины Петербурга, туда нести свет истин Христовых. И он посещал цеха, лачуги, артели и проповедывал. Но это не нравилось революционерам, стремившимся сбить народ с толка. И священника, заставляющего людей на путь истинный, — убили.
Читал также дореволюционный журнал «Отдых христианина». Это был прекрасный журнал, раскрывавший суть духовного подвига. Читал и другие дореволюционные духовные издания. И все кто очень помогло мне, когда я, по окончании Академии в 1953 году, начал службу священника в Никольском соборе. Я отошел от привычного стереотипа священника, спустился с амвона к прихожанам, к людям и стал спрашивать: какая нужда, какое горе у человека...
А время какое было? Не прошло и десятилетия со дня снятия блокады. В церковь пришли фронтовики, блокадники и блокадницы, которым довелось пережить все ужасы блокады, — Бог сохранил их. И эти беседы были нужны не только им, но и мне.
< Из нашего выпуска 1953 года все стали священниками, в их числе и нынешний первосвятитель русской православной церкви, Патриарх Алексий II. Еще в Академии я написал диссертацию ©%Ойи русского духовенства в освободительной борьбе нашего на-рЬда начала XVII века против робких захватчиков^ И за эту
работу меня дважды бичевали в советской печати, когда я уже служил в Никольском соборе. Но ведь и к борьбе с татарским нашествием, и к изгнанию польско-шведского нашествия призывала православная церковь и ее великие святители,— Сергий Радонежский и Патриарх Гермоген, — за что последний и был замучен поляками.
Служа в соборе, я учился понимать душу народа, чувствовать их горе, людские страдания и как уже мог, по молитве Божьей я помогал людям в решении житейских вопросов и особенно вопросов духовных. Как верить. Как идти за Христом. Как исполнять свои духовные обязанности. Служить приходилось в трудных условиях запретов и ограничений, наложенных советской властью. Известно, что уполномоченные Комитета по делам религии беззастенчиво вмешивались в дела церковной жизни, даже в таинства рукоположения священников и епископов. И мы знали, кто наш друг, а кто враг, и знали, откуда идет опасность.
Эта опасность коснулась и меня. В 1957 году меня вызвали в КГБ. Было это перед всемирным фестивалем молодежи в Москве. И вот работник, не знаю и какого чина, — в штатском, спрашивает, хотел ли бы я побывать на московском фестивале в Москве.
— Да ведь это дело светское, а я — священник, — отвечаю.
— Там будут и служители культа, это политика. Разумеется вас пошлет Епархия, все как положено.
Я молчу.
— А нам вы будете давать информацию: кто из священников встречался с иностранцами. Все. Больше ничего от вас не требуется.
— Непосильная для меня задача, — говорю.
— Отчего же непосильная?
— Память у меня плохая... Нет, не могу.
— Напрасно, напрасно отказываетесь! Вот, как нам известно, у вас нет квартиры, — поможем!
— Благодарен, но не могу.
— А почему вы отказываетесь? О вашем сотрудничестве с нами никто никогда не узнает.
— Не могу.
Тут собеседник мой повысил тон: что ж, мол, вы отказываетесь? Я смиренно отвечаю, что готов служить Родине и служу ей, как я разумею...
— Смотрите, будете раскаиваться, — пригрозил.
Но я твердо, хотя и без вызова отказался.. После этого меня в течение многих лет не включали ни в одну делегацию священников, отправляющихся за рубеж. Епархия возможно и включала, но т а м вычеркивали.
Служба в Никольском соборе это большой и памятный отрезок в моей жизни. Среди моих прихожан были актеры Мариинского театра, — балетмейстер Сергеев, певица Преображенская. В нашем соборе отпевали Анну Ахматову, знаменитого Печковского... У меня исповедовались прихожане, посещавшие Никольский собор с конца двадцатых, с тридцатых годов. И некоторые из этих прихожан еще живы и изредка посещают меня в моем нынешнем Храме Серафима Саровского.
В Никольском соборе я прослужил с 1953 года по 1976 год. Затем меня перевели в церковь «Кулич и пасха» в Невском районе, неподалеку от Обуховского завода. А в 1981 г. — настоятелем Храма Серафима Саровского на Серафимовском кладбище в Приморском районе города. И вот уже 15 лет служу здесь. Сейчас времена изменились и никто уже меня не вызывает и не требует становиться осведомителем. И это уже достижение нашего времени. Люди идут к вере, но часто бывают вовлечены в различные секты, разные псевдорелигиозные группы, которые влекут к ссбе броскими лозунгами, даже увеселениями. И сегодня вести людей к Богу, пожалуй, не менее трудно, чем в недалеком прошлом, хотя и по другим причинам. Труднее выявить ту лесть, ту неправду, то обольщение, которое прикрывается видимостью религии. Хотелось бы, чтобы люди искали веру в Бога не на различных многолюдных сборищах, а в православных храмах.
Но если говорить о внутрицерковных проблемах, то одна из них состоит в том, что тем, кто хочет видеть возрождение церкви, нё хватает молитвенности. Многие не умеют молиться и идти на какие-то жертвы ради молитвы. До моего храма идти километр—
полтора — ко мне идут; рядом на Каменном острове храм Иоанна Крестителя — недавно открыт — не ходят. Дойти близко, но увы — в нем нет молитвенности.
Я часто посещаю другие храмы, стою и молюсь, как мирянин и... не чувствую молитвы. Ушли традиции великих святителей прошлого, а их следовало бы возродить. Следует вспомнить о прошлом, например, о московском молитвеннике уже послереволюционного времени Алексее Мечеве. Он призывал в Храм Божий, отмаливал, и Господь даровал просимое. На мой взгляд нужны собеседования и частного характера. Ведь мы своими молитвами часто помогаем страждущим, и христиане это знают по опыту. Об этом надо рассказать молодым, неокрепшим еще... Нужны и яркие проповеди, чтобы народ внимал и тянулся в церковь. Говорят: не стоит село без праведника. Так и в приходе нужны глубоко верующие люди, которые бы вместе с пастырем создавали особую атмосферу благостности, благолепия, которая бы захватывала вновь приходящих. И нужно чудо, да. Народ ждет чуда, он изнурился пошлостью бездумного существования. А это уже задача священника: ему в молитвенном делании открывается видение, недоступное обычному человеку. Повторяю, такое вйдение дает не только сан, но и ежедневные долгие моления. И опыт, и знание жизни.
Иоанн Кронштадтский прибыл в Андреевский собор в Кронштадте в 1855 году по окончании Духовной Академии в Петербурге. Поначалу ни кронштадтское духовенство, ни прихожане его не приняли. Это угнетало его и он терзался вопросом: за что меня не любят? И прошло десять лет. Он усердно молился, и Господь даровал ему способность творить чудеса, видеть будущее; сегодня мы читаем его пророчества — все свершилось, как он говорил. И народ валом валил к нему в Кронштадт, чтобы повидать и получить совет его, — ехали со всех концов России.
IV
Меня часто спрашивают, как относиться к католикам, лютеранам. Что сказать? Все это дело ума, совести и личного ощущения каждого. Я всех уважаю, со всеми побеседую, но никогда не поз-
волю унижать православие, нашу историю, наши святыни. Тем более, что в XX веке православная церковь и ее духовенство прошли Крестный путь, были расстреляны, замучены в тюрьмах сотни тысяч верующих. Мы пережили и журнал «Безбожник», и агитки Демьяна Бедного и разрушение храмов, — тех, что вновь начинают возводить сейчас. Так, через испытания ведет нас Бог.
И вот недавно получаю письмо, довольно затейливое, и в нем вопрос: «Батюшка, а вы-то сами в Бога веруете?». Что ответить? Автору письма надо бы почаще бывать в храме, тогда бы не возник такой вопрос. Но сейчас — и эта мысль прозвучала в одном из выступлений Папы Римского — сейчас мир тянется к Православию, особенно к русскому, ибо русская церковь своими молениями, мученичеством, своими чудотворными иконами явила миру свое духовное богатство, свое духовное могущество.
Но к сожалению, даже среди нашего православного священства не все думают так. 19 ноября 1995 года была передача по ТВ «Символ веры» — об отце Георгии Кочеткове. И мне стало больно за московское духовенство, ибо священник этот занимается обновленчеством в конце XX века. В двадцатые годы мы уже провали через это, в то время обновленчество возглавляли Введенский, Красницкий, Платонов. Да ведь тогда обновленчество, что теперь общеизвестно, было энергично поддержано советской властью, чтобы внести разброд в православную церковь, разрушить ее. С какой целью это делается теперь? Я знал о. Георгия Ко-четкова, с ним беседовал, но видно он не пожелал всмотреться в прошлое России, в наш подвиг. Я не видел его окружения, но думаю, что окружают его не те дети России, которым дорога Православная вера, а праздные говоруны, которые любят многосло-вить по поводу различных «религиозных проблем», но которые не йрйнимают православия душой.
' Душой, душой надо стремиться усвоить веру в Бога!
А значит надо взывать к душе народа, чтобы он сбросил с себя всю греховность и вступил на путь православия, молитвы и веры.
Протоиерей Василий Ермаков.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная академия Русской Православной Церкви - высшее учебное заведение, осуществляющее подготовку священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области богословия, регентов церковных хоров и иконописцев.
На сайте академии
www.spbda.ru
> сведения о структуре и подразделениях академии;
> информация об учебном процессе и научной работе;
> события из жизни академии;
> сведения для абитуриентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Руководитель проекта - ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор - проректор по научно-богословской работе протоиерей Димитрий Юревич. В подготовке электронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии. Материалы распространяются на компакт-дисках и размещаются на сайте журнала в формате pdf.
На сайте журнала «Христианское чтение»
www.spbpda.ru
> электронный архив номеров в свободном доступе;
> каталоги журнала по годам издания и по авторам;
> требования к рукописям, подаваемым в журнал.
