CC BY
193
УДК 821.161.1
С. Ю. Данилин
ЛИЦО И МАСКА В ПОВЕСТВОВАНИИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО (ПО РОМАНУ «УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ»)
Анализируется проблема полисубъектности повествования в романе Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные». Данный феномен предлагается интерпретировать с рецептивной точки зрения как соотношение лица и маски. Включение в роман автобиографического начала формирует важнейшую стратегему по отношению к читателю - создание автобиографического мифа.
Ключевые слова: лицо и маска, повествование, Ф.М. Достоевский, автобиографический миф.
The face and the mask in F. M. Dostoevky’s narration (based on his novel “The Insulted and Humiliated”). SERGEY Yu. DANILIN (Bashkir State University, Ufa).
The article deals with the “polysubject” narration of Dostoevsky’s novel The Insulted and Humiliated. The phenomenon is proposed to be interpreted from the receptive point of view as a correlation between the face and the mask. The elements of autobiography included into the novel form an important tactics in respect to the reader, that of the creation of an autobiographical myth.
Key words: the face and the mask, narration, F.M. Dostoevsky, autobiographical myth.
Специфике субъектной структуры повествования в произведениях Ф.М. Достоевского посвящено довольно большое количество работ (см., например, список литературы к словарной статье [14, с. 232-234]). Однако один момент из повествовательной стратегии Достоевского до сих пор остается проблемным с точки зрения его интерпретации. Это феномен полисубъектности повествования (расслоения повествовательной речи и повествующего субъекта) в некоторых произведениях Достоевского. В свое время эту особенность повествования анализировал В.Я. Зунделович [9], предложив целую систему повествовательных субъектов - чистый автор, чистый рассказчик и автор-рассказчик - для описания и интерпретации данной особенности повествования в романе «Идиот» как проявления собственного голоса Достоевского в повествовании1. К похожим выводам приходит и Е.А. Иванчикова, когда трактует эту особенность как двусубъектное повествование, «создающее стилевую дифференциацию <...> распределенность изобразительных функций между разными субъектами
<.> авторская стилевая позиция обнаруживается в недрах самого повествования» [10].
С нашей точки зрения, эту особенность повествования более адекватно стратегии Достоевского интерпретировать с учетом авторско-читательских конвенций как диалектику лица и маски в повествовании2. Ведь известно, что сам Достоевский не раз давал примеры именно такой интерпретации своей установки по отношению к читателю, вспомним хрестоматийные высказывания о ведущем субъекте речи в его произведениях: «Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал»3 или «Личность моя исчезнет совершенно. Это записки неизвестного» (т. 28, кн. 1, 349). Примеры можно найти и в оценке Достоевским чужой авторской установки, вспомним главу X «Ряженый» из «Дневника писателя», 1873 год, в которой под псевдонимом «свящ. П. Касторский» разоблачается Н.С. Лесков: «Ни еди-ной-то самой маленькой минутки не пробыл в обмане; тотчас же узнал ряженого и вменяю себе это в удовольствие, ибо вижу отсюда ваш длинный нос: вы вполне
ДАНИЛИН Сергей Юрьевич, старший преподаватель кафедры русской филологии (Башкирский государственный университет, Уфа). E-mail: sergey_dan2000@mail.ru © Данилин С.Ю., 2011
1 Современный анализ концепции Я.О. Зунделовича содержится в комментариях к рабочим тетрадям М.М. Бахтина (см. [2, с. 633-635]).
2 В дальнейшем развитии рецептивного аспекта рассмотрения соотношения повествовательного лица и маски мы намеренно будем различать два типа восприятия: первое - восприятие читателем-современником, знакомым только с предшествующим творчеством Достоевского (Читатель 1), второе - восприятие читателем, знакомым со всем последующим творчеством Достоевского (Читатель 2), разница между ними в информированности о биографии и творчестве Достоевского. О смысле этого различения для описываемого приема будет сказано ниже.
3 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990. Т. 28. 1985. Кн. 1. С. 117. Далее цитаты из произведений Достоевского приводятся по указанному изданию. Том и страница приводятся в тексте в круглых скобках.
были уверены, что я шутовскую маску, вывесочной работы, приму за лицо настоящее» (21, 87).
В работе мы исходим из методологических оснований, сформулированных И.А. Груздевым и М.М. Бахтиным. Применение термина маска к повествованию впервые в отечественном литературоведении обосновал И.А. Груздев в начале 1920-х годов [6]. Согласно Груздеву, суть искусства - в непрямом говорении, не в отражении, а в преломлении действительности, соответственно, «художник всегда маска» [6, с. 203]. Ученым создается типология повествовательных форм от первого лица, где крайние положения занимают, с одной стороны, безличное повествование, в котором «я» имеет лишь служебное значение, и дневниковая форма - с другой, а между ними несколько переходных форм, в которых «рассказчик не принимает активного участия в действии и не заслоняет собой хода событий, он ведет повествование, выражая свое отношение к происходящему, словно подмигивая зрителю» [6, с. 218]. Важнейшей из этих форм является случай, когда автор выдвигает себя в качестве рассказчика, «создается иллюзия его подлинного голоса, появляется выражение авторского лица вплоть до портретных признаков» [Там же], реализуется своеобразная игра с читательским восприятием на тождестве автора и повествующего субъекта. Конечно же, комментирует Груздев, лицо автора - это не его подлинное лицо, в искусстве невозможно обнаружить прямолинейно выраженное лицо автора, иначе это будет уже не искусство. Повествующий субъект - всегда маска, но одно дело, когда эта маска похожа на лицо автора - по крайней мере человека, который по определенным признакам идентифицируется читателем с автором, другое дело, когда в корне отличается от него.
Историко-филологическое обоснование категории повествовательной маски в отечественном литературоведении произвел М.М. Бахтин. Творец романа, по мнению Бахтина, представляет особую форму авторства. Если в эпосе, лирике, драме позиция автора дается самим жанром, то роман как становящийся жанр не имеет такой имманентной позиции: «Романист нуждается в какой-то существенной формально-жанровой маске, которая определила бы как его позицию для видения жизни, так и позицию для опубликования этой жизни» [3, с. 311]. Таковой жанровой маской автора романа Бахтин считает маску шута, плута и дурака в их различных трансформациях, так как в этих невыдуманных, а имеющих давнюю традицию масках реализуется особая «форма бытия человека — безучастного участника жизни, вечного соглядатая и отражателя ее» [Там же]. Важнейшая задача этих авторских масок в романе - разоблачение всего устойчивого и косного, разоблачение дурного совпадения мира с самим собой. Кроме того, роман изображает сферу незавершенного настоящего времени, что позволяет автору и читателю, с одной стороны, и героям - с другой, находиться в одной «ценностно-временной плоскости», то есть быть современниками. Эта «фамильярность» отношений автора и героев «позволяет автору во всех его масках и ликах свободно
двигаться в поле изображаемого мира, которое в эпосе было абсолютно недоступно и замкнуто» [4, с. 470]1.
На основе данных предпосылок попытаемся показать, как формируется и в чем заключается цель диалектики лица и маски в повествовании первого после-каторжного романа Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные», так как ни Груздев, ни Бахтин не уделили этому произведению должного внимания в указанном аспекте.
Известно, что на роман возлагались большие надежды по восстановлению литературного имени Достоевского в глазах читающей публики. Как показал опыт, комические произведения, повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели», были холодно встречены читателями и критикой, самым печальным было то, что Достоевского спустя десятилетия не вспомнили, ибо он выступил в новом амплуа «легковесного» автора комических произведений. М.М. Достоевский в письме от 6 октября 1859 г. призывает брата «о себе напомнить публике чем-нибудь страстным и грациозным». Этот факт акцентирования внимания на читательской аудитории стал одной из причин возвращения Ф.М. Достоевского к проблематике своего раннего творчества, к теме бедных людей. Не менее значима эта установка и для выбора формы повествования.
Роман представляет собой форму записок петербургского литератора Ивана Петровича, который, находясь в больнице, почти при смерти, вспоминает о событиях как далекого, так и недавнего прошлого. Мотивируется создание записок тоской и «механизмом письма», «он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие...» (3, 178).
В романе выделяются две фабульные линии - сентиментально-гуманистическая линия семьи Ихменевых и трагическая линия семьи Смитов. Как отметил Р.Г. Назиров, «композиция романа строится на сравнении, на системе контрастного параллелизма, и прямо обусловлена общей моралистической задачей: показать превосходство смирения над гордыней» [12, с. 21]. Сюжетно соединяются обе линии автором записок, участником изображаемых событий, фабульно - образом князя Валковского.
Большинство исследователей, при всей фабульной активности Ивана Петровича, отказывают ему в значимости как образу и оценивают его функционально: «образ рассказчика, Ивана Петровича, играет чисто связующую роль» [15, с. 681], «его сюжетная роль в романе - быть автором этих “записок”, разгадчиком “петербургских тайн”, защитником “униженных и оскорбленных” - и только» [8, с. 133-134].
Анализ романа показывает, что автор записок реализует более сложную смысловую нагрузку. Избранная
1 Существует еще ряд современных работ, вплотную связанных с проблемой повествовательной и авторской маски [7, 13], но методологический их анализ не входит в задачи данной статьи. Достаточно указать на определенное расхождение с их концепциями, кроме того, в этих работах творчество Достоевского почти не затрагивается.
ФИЛОЛОГИЯ. ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
форма повествования объединяет в себе три субъектных позиции.
Первая, внешняя, формальная инстанция - это не-удавшийся литератор Иван Петрович. По ряду признаков в сознании читателя он ассоциируется с пушкинским Иваном Петровичем Белкиным. Об этом свидетельствуют не только имя и отчество, но и горько-ироничное предположение о том, что записки могут пригодиться фельдшеру, «когда будет зимние рамы вставлять» (3, 178), а также то, что обе фабулы организуются вокруг мотива «возвращения блудной дочери»1. Кроме того, судьба неудавшегося литературного поденщика, умирающего в нищете и безвестности, близка судьбе в свое время близкого Достоевскому Я.П. Буткова (подробнее см. [16, с. 163-169]). Автор «записок неудавшегося литератора» Иван Петрович в глазах читателя есть своеобразный другой по отношению к автору романа, но образ демократического писателя по тематике своего творчества близок Достоевскому-автору, что позволяет этому образу синтезировать в себе остальные субъектные позиции и сохранить внешнюю повествовательную идентичность.
Вторая субъектная позиция - романтический мечтатель, мистик, болезненно фантастически воспринимающий мир, близкий в этом плане образам Ордынова «Хозяйки» и мечтателя из «Белых ночей» [12, с. 25] и имеющий не только литературное, но и автобиографическое происхождение. Этот авторский облик связан в первую очередь с трагической линией романа и формирует вокруг нее особую атмосферу мистического ужаса. Встреча со стариком Смитом, переезд Ивана Петровича в его квартиру, первая встреча с Нелли, воображение романиста-мечтателя будет постепенно «просветлять» таинственную историю Нелли: «Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее, навещающая изредка дедушку, проклявшего ее мать» (3, 298).
Третья позиция выстраивается с помощью фактов публичной биографии Достоевского второй половины 1840-х годов, в первую очередь это триумфальный дебют, восторженное отношение критика Б., а затем постепенное охлаждение и литературные неудачи, тем самым возникает своеобразный автопортрет, лицо молодого Достоевского в сознании читателей его ранних произведений.
Мотив «первого романа», «книжек», доминирует в сентиментально-гуманистической линии, но возникнет несколько раз и в развитии линии трагической, когда Иван Петрович случайно застанет Нелли за чтением его книги, когда Александра Семеновна, сожительница частного сыщика Маслобоева, будет уверять литератора в дружеских намерениях: «Нарочно ваши книжки купил
1 Подробнее о близости литератора Ивана Петровича и пушкинского Белкина см. [1, с. 23-32]. Из современных работ см. подраздел 3.1.1. Притчевая основа романа «Униженные и оскорбленные» в [5].
для меня; я еще не прочла; завтра начну» (3, 338), когда князь Валковский даст первоначально лицемерновосторженный отзыв о романе, а затем выскажет упрек автору в потере карьеры модного литератора и проявит скепсис по отношению к социально-критической литературе во время совместного ужина: «Впрочем, что ж я? У вас там теперь всё нищета, потерянные шинели, ревизоры, задорные офицеры, чиновники, старые годы и раскольничий быт, знаю, знаю» (3, 355)2.
Композиционно роман начинается с доминирования двух повествовательных лиц - романтического мечтателя, «образа автора» Достоевского в «Хозяйке» и «Белых ночах», который повествует о «странном» знакомстве со стариком Смитом, и автора «первого романа», который начинает излагать предысторию современных событий, а затем подробно сообщает о своем романе, его восприятии, дает сцену чтения романа в семье Ихменевых и завершает эту ретардацию сообщением о своей неудачной литературной карьере и несчастной любви. После такого интенсивного «автобиографического» начала, когда за маской неудавшегося литератора Ивана Петровича проявляется «двуипостасное» лицо автора - молодого Достоевского-мечтателя и молодого Достоевского - автора «Бедных людей», в дальнейшем повествовании автор записок как персонаж будет выполнять лишь фабульно-осведомительную функцию, привязка к двум лицам будет производиться точечно для поддержания «автобиографической» конвенции с Читателем 1, читателем - современником Достоевского. Такое «ударное» начало свидетельствует о мнемонической задаче, за маской неудавшегося литератора как Читатель 1, так и Читатель 2, современный читатель, должны сразу же распознать лицо молодого Достоевского, вспомнить его и ощутить заранее продуманную условность маскировки. Кроме того, данный прием утверждает конвенцию
о реалистичности изображаемых событий, что является немаловажным фактом в сентиментальной поэтике.
Исследователями давно отмечено в романе «несвойственное Достоевскому <...> большое количество автобиографического материала»3, но автобиографическо-личностный материал может выполнять разные задачи в зависимости от контекста и адресата. Одно дело, когда современный исследователь идентифицирует фразу «я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно» или описание пейзажа с «лучами заходящего солнца» в начале романа как «приметы» манеры Достоевского, другое дело - восприятие романа читателем-современ-ником, еще не знакомым с последующим творчеством Достоевского, то есть при феноменологическом описании опыта восприятия повествования необходимо исхо-
2 Следует упомянуть еще одну субъектную позицию - это хроникер, собиратель слухов, с помощью этой маски-функции излагается предыстория отношений Ихменева и князя Валковского, эта маска станет актуальной для Достоевского в позднем творчестве, для Читателя 1 она естественно синтезируется с маской литератора Ивана Петровича.
3 См. комментарии к роману в 3 томе Полного собрания сочи-
нений Ф.М. Достоевского (3, 522)
дить из актуальной памяти современного Достоевскому Читателя 1, а затем учитывать эффект восприятия Читателем 2. Для последнего автобиографическо-личностная составляющая повествования значительно увеличилась. Здесь и высказывание о тесных комнатах, в которых мыслям тесно, и мотив заходящего солнца, и рассказ о том, как трудно дается роман к сроку, боязнь испортить его, жалобы на нехватку времени, и стилевые приметы, и мысли, близкие писателю, например: «Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенных закоулках большого города, среди взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни» (3, 300). Все эти факты усиливают у Читателя 2 впечатление от проявления лица «биографического» Достоевского за маской литератора Ивана Петровича. С нашей точки зрения, важнейшая цель такого активного проявления «биографического» лица - это «мифологизация личной судьбы» (Р. Г. Назиров) автора, процесс этот начнется в сознании читателя-современника и продолжится в сознании Читателя 2. То есть Достоевский наряду с созданием скрытого романного мифа в своих произведениях формирует принципы создания автобиографического мифа, значение которого станет особо актуально в литературе модернизма [11].
Следует отметить еще одну диалектическую особенность соотношений лица и маски в романе, которая раскрывается только для Читателя 2. Маска «неудавшегося литератора», при всей «другости» по отношению к автору романа, сохраняет в глубине своей экзистенциальноисповедальные интенции Достоевского начала 1860-х годов. Для него вся его литературная карьера находится еще под вопросом, он воспринимает наказание по делу Петрашевского как реальную смерть себя докаторжно-го1, а свое возвращение после каторги как своеобразное покаяние и возвращение блудного сына. То есть в этом плане происходит своеобразная инверсия лица и маски, когда лицо - это другой «я» в прошлом, Достоевский конца 1840-х годов, а маска - это «я» сегодняшнее, это Достоевский начала 1860-х годов.
Таким образом, в романе Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные» автор записок представляет собой сложную систему трех субъектных позиций, одна из которых, находящийся при смерти неудавшийся литератор Иван Петрович, идентифицируется читателем как внешняя маска, за которой проявляется лицо автора -молодого Достоевского. Причем это лицо разноаспектно: с одной стороны, это мечтатель, вариант «образ автора» в «Белых ночах», ведущий в романе трагическую линию семьи Смитов, с другой - это «биографический»
1 «Я был похоронен живой и зарыт в гробу», - пишет Ф.М. Достоевский своему брату в письме от 1854 года. (т. 28, кн. 1, 181)
2011 • № 1
Достоевский, автор «Бедных людей», в романе развивающий сентиментально-гуманистическую линию семьи Ихменевых. Проявляется это литературно-биографическое лицо молодого Достоевского наиболее активно в самом начале романа и тем самым реализует мнемоническую функцию по отношению к читателю начала 1860-х годов. Включение в роман подобного рода авто-биографически-личностной составляющей формирует еще одну авторскую стратегию - через мифологизацию собственной судьбы создание автобиографического мифа, который станет важным моментом при восприятии произведений Достоевского. Дальнейшее развитие данной повествовательной установки мы найдем как в «Записках из Мертвого дома», так и в большинстве романов «Великого Пятикнижия».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Альтман М.С. Достоевский. По вехам имен. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1975. 280 с.
2. Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 6. Проблемы поэтики Достоевского. Работы 1960-х - 1970-х гг. М.: Русские словари. Языки славянской культуры, 2002. 799 с.
3. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 234-407.
4. Бахтин М.М. Эпос и роман (О методологии исследования романа) // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Худож. лит., 1975. С. 447-483.
5. Габдулина В.И. «Блудные дети, двести лет не бывшие дома»: Евангельская притча в авторском дискурсе Ф.М. Достоевского. URL: http://www.newruslit.ru/ for_classics/dostoevsky/dost_081106_1 (дата обращения: 10.01.2011).
6. Груздев И. А. Лицо и маска // Серапионовы братья: Заграничный альманах. Берлин, 1922. С. 203-237.
7. Дрозда М. Нарративные маски русской художественной прозы // Russian Literature. Amsterdam, 1994. Vol. 35, № 3/4. С. 291-547.
8. Захаров В.Н. Система жанров Достоевского. Типология и поэтика. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1985. 208 с.
9. Зунделович Я.О. Романы Достоевского: статьи. Ташкент: Средн. и высш. школа, 1963. 244 с.
10. Иванчикова Е.А. Автор в повествовательной структуре исповеди и мемуаров (на материале произведений Ф.М. Достоевского).URL:http://rus.1september.ru/articlef. php?ID=200103908 (дата обращения: 10.01.2011).
11. Магомедова Д.М. Автобиографический миф в творчестве А.А. Блока М.: Академия, 1997. 190 с.
12. Назиров Р.Г. Трагедийное начало в романе Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные» // Назиров Р.Г. Русская классическая литература: сравнительно-исторический подход. Уфа: РИО БашГУ, 2005. С. 21-36.
13. Осьмухина О.Ю. Авторская маска в русской прозе XIII -первой трети XIX в. (генезис, становление традиции, специфика функционирования). Саранск: Изд-во Мор-дов. ун-та, 2008. 188 с.
14. Свительский В.А. Форма повествования // Достоевский: Эстетика и поэтика: словарь-справочник / сост. Г.К. Щенников, А.А. Алексеев. Челябинск: ЧелГУ; Металл, 1997. С. 232-234.
15. Трубецкой Н.С. О втором периоде творчества Достоевского // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М.: Изд-во Прогресс-Универс, 1995. С. 666-688.
16. Чистова И.С. Я.П. Бутков в «Униженных и оскорбленных» Достоевского // Русская литература. 1986. № 1. С. 163-169.
