CC BY
30DOI 10.26105/PBSSPU.2021.8.4.002 УДК 82.161.1.09"19"-313.3 ББК 83.3(2=411.2)6-444.55
К.В. Анисимов
«ЛИТЕРАТУРНОСТЬ» ТРАВЕЛОГА: ГРАНИЦЫ РОДИНЫ И ГРАНИЦЫ ЖАНРА (МОТИВ ОТПЛЫТИЯ ИЗ РОССИИ У БУНИНА, ГУМИЛЁВА И ДРУГИХ)*
Работа написана в свете теоретической проблемы жанровости травелога. На примере «путевых поэм» И.А. Бунина «Храм Солнца» рассмотрен элегический модус травелогового повествования. Предложено сравнение с двумя современными бунинскому произведению аналогами травелоговых поэтик. На примере одного и того же мотивного комплекса (отплытие из Одессы на Восток) выявлены разные подходы авторов к жанровой «огласовке» своих записок о путешествии. В числе мотивов, восходящих к элегии, выделены акценты повествователя на связи с покидаемым берегом, подчёркнутое присутствие «своего» посреди «чужого».
Ключевые слова: И.А. Бунин, Н.С. Гумилёв, С.С. Кондурушкин, травелог как жанр, восточный травелог, элегия.
K.V. Anisimov
LITERARITY OF A TRAVELOGUE: MOTHERLAND'S BOUNDARIES AND BOUNDARIES OF A GENRE
(THE MOTIF OF SAILING OFF RUSSIA IN WORKS BY BUNIN, GUMILYOV AND OTHERS)
The article is written in the tideway of travelogue genre poetics regarding the latter as a persistent problem. Exemplifying "travel poems" "The Temple of the Sun" by Ivan Bunin the author considers the elegiac mode of travelogue narrative. The comparison with the two other poetics, contemporaneous to Bunin's oeuvre, is offered. With specific reference to the same group of motifs (sailing off Odessa and heading for the East) different authors' approaches to the generic "accentuation" of their travel notes were revealed. Among the motifs that trace back to elegy the narrator's particular attention to the bonds with the shore that is being left behind as well as an accentuated presence of the "other" among the "ours" were singled out.
Keywords: I.A. Bunin, N.S. Gumilyov, S.S. Kondurushkin, travelogue as a genre, eastern travelogue, elegy.
Введение
Проблема жанровой поэтики русского травелога до сих пор далека от разрешения. «Путешествие шире любого жанра (новеллы, очерка, романа) и уже эпоса» [24, с. 9], - новейшая дефиниция лишь побуждает к новым поискам.
Преображаясь в своём развитии из средневековых паломничеств в сентиментальные вояжи позднего Просвещения, а далее в научные и бытописательные записки путешествий реализма (впрочем, их корни -
* Работа выполнена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ) в рамках научного проекта № 20-012-41004.
всё в том же Просвещении [17]), травелог проделал к XX столетию сложный путь, драматически разделившись на две составные части с широкой зоной взаимных наслоений и пересечений между ними: с одной стороны, поездка могла воспроизводиться в документально-достоверных записях, с другой - преимущественно в литературно-беллетристическом ключе.
Присутствует естественный соблазн счесть литературой всё, что написано писателем. Мишель Фуко в одной из своих знаковых работ шутил: «Когда, к примеру, принимаются за публикацию произведений Ницше, - где нужно остановиться? Конечно же, нужно опубликовать всё, но что означает это «всё»? Всё, что Ницше опубликовал сам, - это понятно. Черновики его произведений? Несомненно. Наброски афоризмов? Да. Но также и вычеркнутое или приписанное на полях? Да. Но когда внутри блокнота, заполненного афоризмами, находят справку, запись о свидании, или адрес, или счёт из прачечной? Но почему бы и нет? И так до бесконечности» [32, с. 16].
Представляется, что ключевая проблема поэтики травелога состоит именно в подмеченном Фуко обстоятельстве: как отделить словесность и поэтику в произведении писателя (Радищева, Карамзина, Пушкина, Достоевского, Гончарова, Чехова, Бунина и других, создавших классические описания путешествий) от этого, условно говоря, счёта из прачечной? Будет ли это выявленное литературное слагаемое иметь сюжетно-жанровую природу? Ведь очевидно, что травелог с его прихотливым сюжетом, непроизвольным характером наблюдений словно противится заведомой риторической программности и вообще какой бы то ни было упорядоченности. Действительно, в дороге случается всякое, впечатления путника инерционны и обусловлены меняющимися одна за другой картинами, зависящими скорее от маршрута, чем от фантазии автора. Итог: текст сложно балансирует на границе литературы, а иногда и вовсе расстаётся с её эстетическим ареалом, проваливаясь в констатирующую перечислительность. Так, между тем, было не всегда.
До наступления новой эпохи травелогу была присуща ощутимая жанровая конкретность: хожения к местам земной жизни Иисуса Христа на Ближний Восток были обязательным и весьма популярным у читателей слагаемым христианской книжности, располагавшим всеми чертами канона. Последнему, в частности, было присуще единство исходной авторской установки: «Паломническая практика (и в этом причина её распространения) издревле преследовала цель не только душеполезного поучения, но также и непосредственного снискания благодати для тела и души, во спасение в сём и потустороннем мире» [23, с. 319]. Именно поэтому, - продолжает Герхард Подскальски - «...понятия "монашество" и "странничество" (Peregrinatio) становятся почти синонимами» [23, с. 319]. Наряду с единством цели налицо очевидное сходство хронотопов разных памятников: их создателей интересует вполне обозримый ареал святых мест - от Константинополя до Иерусалима с охватом близлежащих окрестностей. Парадигмальный сюжет был универсален и восходил к мифопоэти-ческому движению героя с профанной периферии к сакральному центру [29, с. 74 и сл.]: недаром игумен Даниил считает Иерусалим не только
священным городом, но и пупом земли1, а количество реликвий (мощей святых и проч.), воспроизводимых Даниилом, неуклонно возрастает по мере приближения к искомому символическому полюсу.
Превратившись за несколько столетий бытования в продуктивную модель, древнерусское хожение закономерно обрело свою жанровую «тень», антипод, так называемое «анти-паломничество», как определил Б.А. Успенский «Хожение за три моря» Афанасия Никитина, посетившего не «святую», но «грешную, поганую землю», далёкую от христианского мира Индию, само пребывание в которой считалось неподобающим и потому задавало особое самовосприятие героя, не замедлившего отметить, что совершает «грешное хожение» [31, с. 395].
В XVIII веке подобная структурная конкретика была уже невозможной. Сначала жанр испытал на себе подорвавшее его целостность воздействие позитивной науки. Изданные по следам грандиозных академических экспедиций труды П.С. Палласа, Г.Ф. Миллера, И.Г. Гмелина, И.Г. Георги, И.И. Лепёхина и др., хоть и несли на своих обложках рудиментарное определение «путешествий», на самом деле практически полностью вытеснили травелоговый нарратив за свои пределы, зафиксировав прежде всего стремление дать как можно более достоверные описания и первичные систематизации громадному разнообразию собранных фактов.
Одновременно с этим жанр осваивался кардинально противоположной традицией стерновского «виртуального» вояжа, сугубо литературного «травелога без травелога», в котором на первом месте - авторская эстетическая и идеологическая программа, искусно сконструированная фигура героя-повествователя, подчинявшие себе хронотоп поездки. В немалой степени таково «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева2. Свидетельствуя своим знаменитым эпиграфом, взятым из «Тилемахиды» В.К. Тредиаковского, о связи с романом Ф. Фенелона «Странствия Телемака», Радищев выводит на передний план присущий Фенелону и его русскому переводчику «сюжетный рисунок путешествия с его метафорическим изводом духовного пути, процесса самосовершенствования и самопознания», «окончательно превращая» свой «лишённый жанрового определения текст именно в воспитательный роман» [20, с. 74]. И в «Письмах русского путешественника» Н.М Карамзина тот же исследователь, О.Б. Лебедева, обоснованно подмечает «слагаемые жанрового своеобразия русского классического Романа Жизни» [19, с. 57]. И хотя, конечно, травелог Карамзина существенно более географически точен, нежели аллегорическое «Путешествие» Радищева, однако изощрённо выписанная Карамзиным дистанция между собою как автором и «собою» же, но уже как героем, не может не вызвать ассоциаций с романной поэтикой. В этом отношении совсем не удивительна изученная А. Шёнле общая установка Карамзина на словесность, литературность и социальность, контрастирующая с радищевским доверием могучей Природе [35, с. 70-71].
1 «Ту (в церкви Воскресения. - К.А.) есть внЬ стЬны за олтаремъ Пупъ земли...» [33, с. 36].
2 Вспомним также о влиятельной в это время традиции так называемого «воображаемого путешествия», «поддельного травелога» (imaginary journey, fake travel books) - см.: [37, p. 81; 102]. Произведение Радищева отнесено Перси Адамсом к числу «отчётов о псевдопутешествиях», или «путевых романов» [37, p. 140].
Так, по мере своего развития от образцов первых древнерусских паломничеств к «скаскам» землепроходцев, статейным спискам послов, а затем путешествиям XVIII и XIX вв. само структурное ядро травелога становилось всё более проблематичным. Дальнейшее усиление романа с издавна присущими ему, как показал в своей классической работе о хронотопах М.М. Бахтин, сюжетами странствий героя, запускало упомянутое выше расслоение жанра: и в наши дни масса как обобщающих, так и частных исследований открываются сетованиями о его неопределённости, провоцирующей терминологическое дробление (литературное путешествие vs. травелог) и иные - чисто абстрактные - операции3.
Спасительным для анализа моментом отчасти является идеология, т.к., по мысли Е.Р. Пономарёва, «...именно идеологический вектор <...> превращает путевой очерк в травелог» [25, с. 571]. И правда: коренящаяся в политических спорах XIX в. привычка рассматривать Запад, Восток, а часто и территорию самой России в перспективе «идеологического конструирования пространства» [2] превращала очерк путешествия в остроконфликтный документ, наделённый своеобразной поэтикой. Таковы, в частности, раннесоветские травелоги о поездках на Запад, воскресившие в своих структурах давнее, привлекавшее ещё Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского в 1960-1970-е гг., противопоставление земель «праведных» и «грешных», «спасительных» и «поганых» [24, с. 48-49].
Но как быть с мало- или совсем неидеологическими произведениями? Одно из таковых - знаменитые «путевые поэмы» Бунина «Храм Солнца», поэмность которых, как отметил С.Н. Бройтман, задана огромным эпическим охватом времени и пространства, сообщённым читателю чувством «круговорота жизни и смерти», а лиризм обусловлен «прапамя-тью»: её носитель «реально, а не условно-поэтически соприкасается не только с историческим <...>, но и с метаисторическим прошлым "райского" состояния мира» [5, с. 554]. Действительно, своеобразную подсказку о возможных лирических импликациях в документально-достоверном тексте находим у М.М. Бахтина, в его работе «Автор и герой в эстетической деятельности». «Что касается до так называемых автобиографических моментов в произведении, - пишет М.М. Бахтин, - то они могут быть весьма различны, могут носить исповедальный характер, характер чисто объективного отчёта о поступке (познавательном поступке мысли, политическом, практическом) или, наконец, характер лирики.» [3, с. 216]. Сказано, конечно, кратко, однако сочетание обязательного для травелога автобиографического опыта с документальностью «отчёта» и лирической стратегией подачи для нас является ценным.
Цель
Присмотримся к конкретным примерам лирической организации событийно-фактического материала на страницах бунинского травелога и постараемся усилить наши наблюдения сравнением с аналогами, взятыми из современных, но сущностно иных художественных систем - акмеизма и социально ангажированной словесности.
3 Состояние исследований травелога отражено в ряде обобщающих трудов последних лет: [4; 21; 22; 26; 27; 30].
Материал исследования
Материалом, который мы привлечём, будет высокая классика эпохи (в частности - «Африканский дневника» Н.С. Гумилёва), а также сочинения «обыкновенных талантов». Примером творчества последних станет рассказ Степана Семёновича Кондурушкина «Без берегов» из его двухтомника «Сирийские рассказы» 1908-1910-х гг.4
Результаты и обсуждение результатов исследования 4-й том собрания сочинений Бунина, изданного в 1915 г. в издательстве Адольфа Маркса, включал в себя, помимо прочего, недавно написанные «путевые поэмы» «Тень Птицы», позднее переименованные их создателем в «Храм Солнца». В маркированной позиции начала, через несколько абзацев после заглавия эта редакция травелога содержала скандальный, совершенно не во вкусе Бунина, декларативный пассаж. Словно споря с кем-то, повествователь заявлял: «Одеваешься возле открытого иллюминатора <...>, - и с радостью вспоминаешь, что Россия за триста миль от тебя. Ах, никогда-то я не чувствовал любви к ней и, верно, так и не пойму, что такое любовь к родине, которая будто бы присуща всякому человеческому сердцу! Я хорошо знаю, что можно любить тот или иной уклад жизни, что можно отдать все силы на созидание его. Но при чем тут родина? Если русская революция волнует меня все-таки более, чем персидская, я могу только сожалеть об этом. И воистину благословенно каждое мгновение, когда мы чувствуем себя гражданами вселенной!» [8, с. 102].
Из позднейших переработок записок путешествия на Ближний Восток этот фрагмент был исключен - в частности, мы не видим его в решающем для Бунина, уже ставшего нобелевским лауреатом, полном собрании сочинений берлинского издательства «Петрополис» 1934-1936 гг., где прежний текст показательно обрывается на словах «вспоминаешь, что Россия за триста миль от тебя», далее следует многозначительное отточие, а потом - совершенно другая мысль.
Для комментатора и исследователя Бунина подобное изменение текста создает проблему: как истолковать правку? Первый напрашивающийся и в целом верный ответ - старый вариант звучал неподобающе в обстановке ностальгических страданий русской эмиграции. С другой стороны, корни самого лирического мироощущения, подтолкнувшего руку Бунина сначала к написанию жестоких по отношению к его стране слов, а затем к их ликвидации, расположены значительно глубже.
Вначале отметим следующее: отплытия из Одессы одним из пароходов Добровольного флота сначала в Константинополь, а затем - на европейский Запад или на Восток и в Африку были по своему событийному составу крайне предсказуемыми, тяготевшими к почти полной повтор-ности. Тема, кроме того, «граничила» с одним из столбовых социально-исторических сюжетов тех лет - отправкой арестантов на Сахалин, которая также производилась судами Добровольного флота, доставлявшими
4 Моё внимание на «восточную» прозу С.С. Кондурушкина, её контекстуальную связь с «путевыми поэмами» «Храм Солнца» обратил М.С. Щавлинский, продуктивно исследующий круг чтения Бунина-путешественника [36].
заключенных из Одессы через Египет, Индийский океан, Китай и далее на сам «каторжный остров»5. Воспоминания осуждённых об Одессе фиксировались, в частности, А.П. Чеховым - создателем книги «Остров Сахалин» и представлены на её страницах. Т.е. до постройки Транссиба одесский порт обладал почти полной монополией на русские контакты с Азией. Известность, частотность и «одинаковость» «сюжетов отплытия» делают их благодарным источником сравнения поэтик: индивидуальные различия в стилях и модуляциях текстов никогда не проявляются лучше, нежели
при освещении, по сути, одной и той же событийной канвы.
* * *
Что обращает на себя внимание в бунинском травелоге, первая редакция которого, как мы уже видели, содержала заносчивые слова носителя «всемирного» сознания, героя-космополита, без сожалений расставшегося с постылым отечеством? Несмотря на высокомерную установку повествователь, однако, всякий раз акцентирует никак не рвущуюся связь с берегом, который вот-вот останется за горизонтом. Связь эта напоминает растягиваемый эластичный жгут, который как будто бы позволяет объекту отдалиться на немалую дистанцию, но своим напряжением, силой потенциального возвратного движения словно «призывает» этот объект обратно, что выражается в цепочке образов, фиксирующих неиссякаемое присутствие «своего» посреди «чужого», а также оставляемый кораблём след, напоминающий тропу назад.
Читатель открывающего цикл очерка «Тень птицы» помнит, что его герой, оказавшись уже «за триста миль» от России [9, с. 173], на самом подходе к Стамбулу, наблюдает странное присутствие совершенно «русских» деталей на борту парохода, порвавшего, казалось бы, уже «всякую связь с землёю» [9, с. 172]. Наставленные друг на друга клетки с «мирно переговаривающимися курами», виднеющиеся из трюма «крупы лошадей и дымчатых быков», «по-деревенски» пахнущие «стойлом, прелым сеном» [9, с. 174] то ли будят личные воспоминания о русской деревне, то ли предвосхищают будущий художественный опыт повести «Деревня» (1910), а кроме того, дополняются рядом характерных ландшафтных указателей: «Тяжелая корма дрожит, плавно отделяясь от пристани и выбивая из-под себя клубы кипени, чайки жалобно визжат и дерутся над красной рачьей скорлупой в радужных кухонных помоях» [9, с. 172]. Вылитые из судового камбуза в море помои и кружащие над ними чайки образуют словно след от движущегося корабля, индицирующий как его направление вперёд (пароход оставляет чаек позади), так и возможное движение вспять. Это же ощущение «следа» и «хвоста» передаётся в описании линии, оставленной гребными винтами на воде, а также полосы дыма, извергнутого трубой из машинного отделения: «.огромной дугой выгнулись широкий клубящийся след винта и черный хвост дыма над ним.» [9, с. 173] (здесь и далее выделение курсивом, кроме специально оговоренных случаев, наше. - К.А.). Самим автором
5 Маршрут действовал до 1905 г., после чего южная часть острова отошла Японии по результатам Портсмутского мира, а каторга упразднена.
контекст этих характеристик сконфигурирован так, что «след»6 и «хвост» становятся слагаемыми обобщающего метафорического языка, согласно «грамматике» которого действительно «нет в мире разных душ», все и всё перекрещено и взаимно соединено.
С точки зрения исторической поэтики питательной почвой, взращивающей подобные образы, выступает элегизм, суть которого - в двойственном чувстве одновременно и безвозвратной потери, и остро, здесь и сейчас переживаемой сопричастности. Элегизм в его бунинской разновидности подразумевает, что ни человек, ни исторический мир, которому он по рождению принадлежит (в данном случае - Россия), ни более удаленные от них миры Востока и Запада не могут в пределах «единой жизни» быть по-настоящему суверенными, «иными» относительно друг друга. Как территориально, так и хронологически-стадиально они сосуществуют вместе, формируя целостный симбиоз, причём синхронный кругозору наблюдателя пространственный мир влечёт вовне и запускает сам сценарий странствования (как и рамочную для последнего форму травелога), а недоступный насущным ощущениям план исторического прошлого будит памятливое элегическое переживание.
Опуская обширный перечень примеров, акцентируем только пространственный аспект намеченного симбиоза: так, побывавший на Цейлоне Бунин позднее хотел описать остров как «Россию» [6, с. 165]. Русские впечатления и воспоминания планировалось «наложить» на цейлонский хронотоп. «Было в этой стране какое-то неизъяснимое сходство с Россией», - замечает писатель [6, с. 167].
Величественный Восток, которому посвящён «Храм Солнца», также не располагает повествовательной самодостаточностью по причине полной включенности в контур сознания путешественника, где Египет, Палестина, Иудея предстают некой руиной, т.е. совокупностью всё тех же следов прежней жизни - некогда богатой и яркой, а ныне прозябающей в ничтожестве. «В Сионе за гробницей Давида видел я провалившуюся могилу, густо заросшую маком. Вся Иудея - как эта могила» [9, с. 244], -сказанные повествователем горькие слова проявляют, наряду с эмоционально-оценочным срезом «путевых поэм», их мощную интонирован-ность элегическим модусом лирического самоощущения. «Кругом погост», - добавит Бунин в стихотворении «За Дамаском» [7, с. 62].
Здесь обязательно нужно вспомнить о национальном архетипе элегии, «Сельском кладбище» Жуковского - особенно учитывая навязчивые биографические самопроекции Бунина на творца русского романтизма. В фокусе героя «Сельского кладбища» - картина наступающего вечера, уединённые могилы, «пространство, мрачность и безмолвие», как точно выразился об атрибутах «кладбищенской элегии» В.Э. Вацуро. И продолжил: именно они «ложатся в фундамент поэтической суггестии» [10, с. 54] стихотворения, а через него - и всей порождаемой им традиции.
Дальнейшая детализация элегической поэтики «путевых поэм» -дело будущего, как и реконструкция тех многочисленных литературных «призм», преломляясь в которых «луч» старой романтической элегии до-
6 Специально об образе следа у Бунина см.: [14, с. 247].
- 87 -
ходит до поэта и путешественника XX столетия. Одной из таких мощных искажающих призм видится тщательно, наряду с Жуковским, усвоенное Буниным наследие Толстого, сформировавшего крайне влиятельное представление о всемирности и тщете всякого человеческого индивидуализма. «Я, - записывал Толстой 20 декабря 1900 г., - <.> есмь частица Непостижимого для меня <.> Всего, устанавливающая все большую и большую связь со Всем (курсив Л.Н. Толстого. - К.А.)» [28, т. 54, с. 75]. Предел соединения со Всем, по Толстому, - смерть. «Странно! Я недавно стал это живо чувствовать - то, что когда я умру, то я нисколько не умру, но буду жив во всём другом. <.> Всё, что будет, будет я» [28, т. 50, с. 192], -отмечено много ранее, 11 декабря 1889 г. Ничего элегического в этих сентенциях нет и не может быть: остро взыскуемое Толстым безостаточное саморастворение во внеисторическом Всём исключает проблему неповторимой личности. Для классической же элегии названная проблема имела принципиальное значение, т.к. контакт с утраченным мыслился как самопробуждение, а не исчезновение субъекта7.
В конце этого небольшого раздела можно кратко резюмировать: исходная посылка путешественника, вдруг решившего заговорить о своём равнодушии к России, диссонирует с общим контекстом не только
идеологически, но в первую очередь художественно.
* * *
Перейдём к «Африканскому дневнику» Гумилёва. Сопоставительную значимость мотивов отплытия из России лучше всего было бы определить в перспективе системного несходства, дополнительности самих первообразов творчества Бунина, с одной стороны, и Гумилёва - с другой. Если доминантой художественного мира старшего классика является элегизм, частное следствие которого - например, усиленная роль бессюжетной прозы, то основой самоосмысления лирического героя Гумилёва является действие, поступок, находящие жанровое воплощение скорее в балладе, чем элегии8. Современный исследователь справедливо замечает: «Укорененность героя в поступок обусловливает в поэзии Н. Гумилева отчетливое смещение лирического высказывания к нарративному полюсу текстового строения, предполагающему событийное развертывание "я" в моделируемом мире» [34, с. 196]. А поскольку художественное пространство баллады рассечено четкой границей на мир «посю-» и «потусторонний», каждая из этих «частей» закономерно наделена большей суверенной весомостью, чем слагаемые стереоскопически проницаемого во все стороны и потому рассредоточенного, немного экстенсивного «всемира» Толстого и его последователя Бунина. Полагаем, что чёткое конфессионально-идеологическое самоопределение зрелого Гумилёва, о чём в последнее время много пишут исследователи его творчества [15], так ярко контрастирующее с хаосом в головах большинства его пишущих современников, как кажется, - явление того же системного порядка.
7 См. об этом: [12, с. 21 и сл.].
8 Специфику «балладности» самого Бунина мы здесь намеренно оставляем без внимания. Специально см.: [11].
Итак, что мы видим в «Африканском дневнике»? Важно отметить резкое сравнительно с Буниным понижение той элегической по своему жанровому корню связи, выражавшейся в неустранимом «присутствии» «своего» посреди «чужого» и заставлявшей бунинского путешественника или поминать Россию открыто, или иносказательно намечать разные пути к ней (resp. «к самому себе»). Вспомним здесь сцену расставания с одесским портом в «Храме Солнца», «следы» и «хвосты», намечавшие направление назад и т.д. Без труда можно догадаться, что ничего подобного аналогичная сцена отплытия из Одессы у Гумилёва не содержит: «7 апреля мы выехали из Петербурга, 9-го утром были в Одессе. 10-го на пароходе Добровольного Флота «Тамбов» вышли в море. Какие-нибудь две недели тому назад бушующее и опасное, Чёрное море было спокойно, как озеро. Волны мягко раздавались под напором парохода, где рылся, пульсируя, как сердце работающего человека, невидимый винт, не было видно пены, и только убегала бледно-зеленая малахитовая полоса потревоженной воды. Дельфины дружными стаями мчались за пароходом, то обгоняя его, то отставая, и по временам, как бы в безудержном припадке веселья, подскакивали, показывая лоснящиеся мокрые спины. Наступила ночь, первая на море, священная. Горели давно не виденные звезды, вода бурлила слышнее. Неужели есть люди, которые никогда не видели моря?» [13, с. 72].
В гумилёвском описании след, оставляемый пароходом с нарочито русским именем «Тамбов», «убегает» словно в никуда, а спутниками судна оказываются не чайки, птицы, лишь условно именуемые «морскими», но на самом деле - обитатели земли (их в первую очередь подмечал Бунин), а самые настоящие хозяева Чёрного моря - дельфины. Характерного для поэтики старшего писателя эластического «растягивания» памяти о знакомом и близком подход создателя русского акмеизма явно лишён. Навстречу Абиссинии герой отправляется без лишних сантиментов о покинутом родном бреге, а на африканской земле он не чает встречи с руинами общей, единящей всех людей Культуры. По заветам акмеизма каждая «вещь» в оптике Гумилёва - отдельна.
* * *
Любопытный пример артикуляции интересующего нас микросюжета художественными средствами «демократической» литературы рубежа веков находим в «восточной» прозе Степана Кондурушкина. Обратимся к рассказу «Без берегов» (1908)9.
Сразу отметим, что как у типичного представителя массового писательства второй половины XIX - начала XX вв. ядро поэтики Кондурушкина расколото, разнесено мощными сторонними влияниями. Первый в их числе - Ницше, воспринятый, очевидно, из вторых рук, при помощи радикального молодого символизма бальмонтовского извода. Само заглавие «Без берегов» отсылает к циклу Бальмонта «В безбрежности»
9 Притом, что произведение имеет фикциональную природу, предполагающую «вненаходимого» повествователя, героев, сюжет и т.д., своим появлением оно всецело обязано личному опыту Кондурушкина-путешественника и может быть рассмотрено (особенно в своих природоописательных разделах) в русле травелоговой традиции.
(1895), а соответствующие аллюзии разбросаны по многим текстам двухтомника. Ср.: «Здесь царство лазури, простора, бездонной дали.» [18, т. 1, с. 180]; «Только пароход в этом волшебном царстве лазури такой грубый, грязный, похожий на переселенческий барак или ночлежку» [18, т. 2, с. 115]. А у Бальмонта: «О, если б мне крылья орлиные, / Свободные сильные крылья, - / Чтоб мог я на них улететь в безграничное / царство Лазури / Чтоб мог я не видеть людей» [1, с. 35-36].
Кондурушкин (описание заката): «Тогда навстречу ему [опускающемуся солнцу. - К.А.], из морской лазури, приподнялось другое какое-то солнце, точно нежный супруг после дневной разлуки встретил свою подругу, и оба они, радостно обнявшись, утонули в морской бездне» [18, т. 2, с. 107-108]. Бальмонт: «И быстротечный миг был полон странных чар, - / Полуугасший день обнялся с Океаном. / Но жизни не было. И Солнца красный шар / Тонул в бесстрастии, склоняясь к новым странам» [1, с. 59].
Едва ли есть смысл усиливать найденные примеры, вписывая в них многозначительный аллюзивный смысл, - перед нами автоматические цитаты из растиражированного языка «актуальной» поэзии10, «передовой» словесности, прочие слагаемые которой Кондурушкин, стремящийся занять своё место в кругу «злободневных» авторов, выдаёт предельно предсказуемым списком. Здесь и ницшевское презрение к слабым и падшим - ясное дело, как таковое в русском литературном мире табуиро-ванное и потому преображённое Горьким в воинственный секуляризм и критику всякого подчинения (рассказ «В сетях дьявола» и др.); и открытая Л. Андреевым в «Красном смехе» шоковая поэтика описания войны (рассказ Кондурушкина о русско-японской войне «Огарок»). Опять в ключе Андреева, на сей раз автора рассказа «Губернатор», подаются революционные события 1904-1905 гг. («Забастовка»). Также узнаваемы «цитаты» из уже признанной классики XIX в. Например, анекдотическое сравнение жены героя с лошадью (рассказ «Единственная неприятность»: «Итак, жена рожала мальчиков, - за это её Абу-Уайда и любил. Кобылица приносила ему кобылиц, - поэтому она и была ему дорога.» [18, т. 1, с. 39]) развивает (и, разумеется, сильно понижает) известный толстовский параллелизм Анна Каренина / Фру-Фру. А в целом между строк анекдотических сюжетов Кондурушкина без труда «читается» молодой Чехов.
Такова в общих чертах поэтика самодеятельного писателя. Проверим, как её своеобразные правила, заимствованные, выученные и отработанные приёмы позволят воспроизвести знаковую сцену расставания с одесским портом и отплытия из России на Восток.
Вся начальная картина, заданная первыми словами рассказа («Пароход уходил в море» [18, т. 2, с. 79]), представляет собой зарисовку разрыва с берегом, почвой, причём в их образах звучит риторика преодолеваемой «власти земли», как сказал бы Глеб Успенский, противодействия наступающим на жизнь «пескам», как, в свою очередь, выразился бы молодой Серафимович, написавший свой рассказ «Пески» почти одновре-
10 Например, «лазурная безбрежность» неба также встречалась у Вл. Соловьёва. См.: [16, с. 91].
менно с Кондурушкиным. «Как большая, тяжелая глыба, отколовшаяся от европейского материка, отвалился он [корабль. - К.А.] от каменного края набережной: меж ними клином вошло море. Точно остатки длинных ползучих корней, тянулись с берега на корму канаты. Пароход пыхтел, ревел, упирался, медленно поворачивался, как матёрая корова в тесном хлеву, неохотно тянулся за маленьким буксиром, похожим на речного рака. На берегу махали платками, налезали друг на друга, вытягивали шеи, как цыплята в корзине, становились на острый край набережной и поднимали руки надо водой, точно собираясь лететь. Бежали по берегу, плакали» [18, т. 2, с. 79].
Земляной утёс, вцепившийся корнями растений в свой отколовшийся край, корабль как неповоротливая корова и люди на берегу как цыплята, машущие почём зря крыльями, - таковы «аграрные» сравнения, использованные автором. Их знаковость проявится чуть позже, когда читатель увидит на палубе русского корабля обыкновенный деревенский скот, который нередко перевозился кораблями Добровольного флота.
Вспомним, что Бунин вписывает необычно выглядящие посреди Чёрного моря реалии русской деревни в более обширный нарратив о связи с родиной, причём правка текста от ранних изданий к собранию сочинений «Петрополиса» лишь подчёркивает эту тенденцию. Так, на страницах Марксова собрания 1915 г. фигурируют несколько персонажей, от которых затем автор последовательно избавляется: греки-коммерсанты, гречанки «в неизменных чёрных платьях» [8, с. 103], «рослая и величавая англичанка в мужских ботинках со шнурами» [8, с. 103], красивый брюнет «из Александрии» [8, с. 104] и ряд других, совсем периферийных. Посреди их характеристик несколько теряются так странно выглядящие образы домашних птиц. Ср.:
«Маркс»: «Петрополис»:
«На корме, на юте пусто: второй «Я прохожу среди наставленных класс занят греками-коммерсантами, друг на друга клеток, переполнен-всё время играющими в кости в дым- ных мирно переговаривающимися ной рубке, да не выходящими из кают курами, слышу странный в море гречанками в неизменных чёрных запах птичника, останавливаюсь платьях. Ют, еще не покрытый тен- у решётки борта» [9, с. 174]. том, напоминает весеннюю террасу деревенского дома. Пройдёшь мимо большого рулевого колеса в сером грубом чехле, среди наставленных друг на друга клеток, переполненных мирно переговаривающимися курами, услышишь странный в соре запах птичника и остановишься у решётки борта» [8, с. 103].
В редакции «Петрополиса» отсутствует весь перечень реалий от упомянутых греков до сравнения юта с домом, зато куры в клетках, с которых начинается абзац в первом томе берлинского издания, открывают эпизод и, таким образом, акцентируются.
Кондурушкин, словно в пику создателю «Храма Солнца», рассуждает и, как следствие, компонует свой текст решительно иначе. Если его корабль и напоминает бунинский - то именно Марксовой редакции «Храма Солнца»: перед нами принципиально космополитический ковчег. Он, как лайнер «Атлантида» другого рассказа классика, «Господина из Сан-Франциско», принадлежит миру неких обобщённых людей, всех и каждого, понятых прежде всего как социальные организмы: «Часть земли, пароход понёс на себе и все земные распорядки. Исчезни вся Европа, и по одному этому куску материка можно рассказать до мельчайших подробностей, как жили люди. Богатые и бедные, рабочие и бездельники, начальство и подчинённые, грязные нары и бархатные диваны - всё здесь так же, как и там, на земле» [18, т. 2, с. 82-83].
Именно в этот контекст помещены животные - атрибуты людского мирка: «Копошатся палубные пассажиры. Залезают на грязные нары, расстилают на палубе постели. На баке в загородках стоят овцы, коровы и лошади. Серый, нервный жеребец, как кошка, перебирает тонкими ногами, фыркает и стреляет по сторонам ушами. Чувствует, что пол стал зыбким, не может успокоиться и от волненья хочет укусить за холку своего соседа, рыжего жеребца с пятном на лбу» [18, т. 2, с. 82].
В этом нейтрально-регистрирующем, «фотографическом» перечне перед нами именно звери ковчега, никакой связи с родной для них сельской почвой, только что (возможно - навеки) оставленной, читатель не ощущает. Ср. у Бунина: «странный в море запах птичника» [9, с. 174]; «по-деревенски пахнет стойлом, свежим сеном» [9, с. 174]. Кондурушкин создаёт перспективу идеологическую. Бунин - онтологическую. Глубокая внутренняя причастность живого существа исконному ареалу его обитания, потенциально внятная повествователю, у писателя второго ряда отсутствует, а для Бунина - именно в ней вся соль образа. Кондурушкина, как его литературного кумира Горького, интересует социальный мир людей, а Бунина - мир как таковой, во всём неисчерпаемом множестве его внутренних связей. Именно поэтому старшему классику не нужны герои, и «Храм Солнца» в преддверии «Суходола», «Окаянных дней», «Жизни Арсеньева» и «Воспоминаний» становится, по сути, первым значительным автобиографическим произведением. Напротив того, социальная проза более традиционного направления, конечно, потребует сюжета и персонажей.
Личность героя, молодого, самонадеянного и полного сил дипломата Рузанова, направленного в одну из русских миссий на Ближнем Востоке, - та точка зрения, с которой позиция повествователя на время соединяется. Рузанова, что характерно, «никто не провожал» [18, т. 2, с. 81] -лишние связи, способные осложнить расставание элегическим подтекстом, здесь заведомо, как и в иных случаях, пресечены.
Похожим образом в перспективе героя описывается и корабль, словно «вдруг» превратившийся из «матёрой коровы в тесном хлеву», очевидно, не желающей никаких странствий, в гордый лайнер, устремлённый «в зовущую даль моря, в ту сторону, где нет берегов» [18, т. 2, с. 80]: поздненароднический дискурс повествователя внезапно, словно
щелчком невидимого переключателя, уводится на линию словесных образов неоромантизма, в которой переплетаются лексиконы ранних Бальмонта и Горького.
То, что Кондурушкин осознавал саму идею связи, общую для всех привлечённых нами авторских описаний отплытия, - бесспорно. Мы помним сравнение канатов, которыми корабль крепился к берегу, с «длинными ползучими корнями». Далее это мотив звучит без излишней стилевой маскировки: «Когда пароход удаляется от берега, пассажиров охватывает лёгкая грусть и истома. <...> Тонкая ткань мыслей всё ещё тянется к берегу, тянется и рвётся, ниточка за ниточкой. Хочется перекинуть паутину воображения в далёкую страну, в новые места. Но трудно» [18, т. 2, с. 80].
Выводы
Рассуждая в терминах «памяти жанра», можно сказать, что не только персонажи этого рассказа «рвут» душевные ниточки, соединяющие их с берегом, но и сам писатель сжигает мосты, ведущие к многообразным культурным подтекстам, к вариативности и многозначности художественного слова. Для того чтобы соперничать с оригинально прозвучавшим в 1890-е гг. ницшеанством Горького и символистов, Кондурушкин выступает слишком поздно: к концу 1900-х - началу 1910-х гг. «кинжальные слова» и «люди необыкновенные» тиражировались массово, и в этом потоке легко было затеряться. А совершить качественный скачок к прозе бунинского уровня (безотносительно к мере личного таланта) он не может, ибо тогда пришлось бы приглушить социальность текста как силу, организующую поэтику, а точнее - придать этой социальности иное качество.
Мы не будем долго останавливаться на сюжете рассказа «Без берегов»: сильная личность Рузанова возносится ещё выше, когда ему удаётся спасти из воды тонущего ребенка, но вскоре следует банкротство героя - в часы шторма и возможного кораблекрушения он не помогает недавно спасённым и думает только о себе. Герой развенчан - но не как выразитель неких программных ценностей, а скорее как не выдержавший проверку вменением их именно ему. Сами же они, провозглашённые резонёром, судовым врачом, в его длинном монологе о человеке, ставшем «богом Земли» [18, т. 2, с. 92], продолжают возвышаться идеологической вершиной рассказа. И только крошечный эпизод истовой молитвы верующих, боявшихся утонуть и просивших под водительством «протоиерея с Урала» небеса о спасении [18, т. 2, с. 104-105], оказывается слабым противовесом героической риторике.
Впрочем, на изолированности этого фрагмента от основной линии повествования сказалась общая несбалансированность поэтики и противоречивость установки Кондурушкина: искусственность сюжета, ходульность, психологическая неубедительность образа главного героя делают разговор об этом произведении в иных категориях поэтики, помимо стиля, крайне затруднительным. Зато именно стиль сцены отплытия, его «фор-мульность» позволяют при условии адекватного прочтения оттенить скромную индивидуальность Кондурушкина, а также проверить в ходе сопоставления убедительность зрелых и состоявшихся художественных концепций, показать на конкретном примере, чем словесность второго ряда отличается от классики.
Литература
1. Бальмонт К.Д. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1. М.: Книжный клуб «Книговек», 2010. 503 с.
2. Бассин М. Россия между Европой и Азией: Идеологическое конструирование географического пространства // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М.: Новое издательство, 2005. С. 277-310.
3. Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1. М.: Изд-во «Русские словари», ЯСК, 2003. С. 69-263.
4. Беглые взгляды. Новое прочтение русских травелогов первой трети XX века: сб. статей. М.: НЛО, 2010. 400 с.
5. Бройтман С.Н., Магомедова Д.М. Иван Бунин // Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920-х годов). Кн. 1. М.: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2001. С. 540-585.
6. Бунин И.А. <Путешествия на Цейлон> / Подг. текста, предисл. и примеч. Е.Р. Пономарёва // Литературное наследство. Т. 110. Кн. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2019. С. 164-169.
7. Бунин И.А. Стихотворения: в 2 т. / Вступ. ст., сост., подг. текста, примеч. Т.М. Двиняти-ной. Т. 2. СПб.: Изд-во Пушкинского Дома, Вита Нова, 2014. 544 с.
8. Бунин И.А. Храм Солнца. Путевые поэмы // Бунин И.А. Полн. собр. соч.: в 6 т. Т. 4. Петроград: Изд-во т-ва А.Ф. Маркс, 1915. С. 100-220.
9. Бунин И.А. Храм Солнца // Бунин И.А. Полное собрание сочинений: в 11 т. Т. 1. Берлин: Петрополис, 1936. С. 169-308.
10. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб.: Наука, 1994. 240 с.
11. Владимиров О.Н. Баллада в лирике И.А. Бунина 1910-х годов // Вестник Томского государственного педагогического университета. 1999. Вып. 6 (15). С. 32-36.
12. Гинзбург Л.Я. О лирике. Изд. 2-е, доп. Л.: Советский писатель, 1974. 408 с.
13. Гумилёв Н.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 6. М.: Воскресенье, 2005. 544 с.
14. Двинятина Т.М. Поэзия И.А. Бунина: Эволюция. Поэтика. Текстология. Дисс. ... д-ра фи-лол. н. СПб., 2015. 441 с.
15. Зобнин Ю. Николай Гумилёв. М.: Вече, 2013. 480 с.
16. Кожевникова Н.А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. М.: Наука, 1986. 253 с.
17. Козлов С.А. Русский путешественник эпохи Просвещения. Т. 1. СПб.: «Историческая иллюстрация», 2003. 496 с.
18. Кондурушкин С.С. Сирийские рассказы: в 2 т. СПб.: Изд. тов. «Знание», 1908-1910.
19. Лебедева О.Б. Нарративная структура «Писем русского путешественника» в свете национальной повествовательной традиции // Карамзин и время: [Сб. статей]. Томск: Изд-во ТГУ 2006. С. 37-58.
20. Лебедева О.Б. «Назад к природе» или «вперед к социуму». Сибирский опыт А.Н. Радищева versus концепция воспитания Ж.-Ж. Руссо // Сибирско-французский диалог XVII-XX веков и литературное освоение Сибири. М.: ИМЛИ РАН, 2016. С. 70-85.
21. Литература путешествий: культурно-семиотические и дискурсивные аспекты. Сб. науч. работ / под ред. Т.И. Печерской. Новосибирск: СИЦ НГПУ «Гаудеамус», 2013. 592 с.
22. Милюгина Е.Г., Строганов М.В. Русская культура в зеркале путешествий: монография. Тверь: Изд-во Тверского гос. ун-та, 2013. 176 с.
23. Подскальски Г. Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988-1237 гг.). СПб.: Византинороссика, 1996. 572 с.
24. Пономарёв Е.Р. Типология советского путешествия. «Путешествие на Запад» в литературе межвоенного периода. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб.: Изд-во СПбГУКИ, 2013. 412 с.
25. Пономарёв Е.Р. Травелог vs. путевой очерк: постколониализм российского извода // Новое литературное обозрение. 2020. № 6. С. 562-580.
26. Россия - Италия - Германия: литература путешествий. Коллективная монография / Науч. ред. О.Б. Лебедева. Томск: Изд-во ТГУ, 2013. 518 с.
27. Русский травелог XVIII-XX веков. Коллективная монография / под ред. Т.И. Печерской. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2015. 656 с.
28. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. М.: «Художественная литература», 1935-1958.
29. Топоров В.Н. Пространство и текст // Топоров В.Н. Исследования по этимологии и семантике. Т. 1. Теория и некоторые частные ее приложения. М.: «Языки славянской культуры», 2004. С. 55-118.
30. Травелоги: рецепция и интерпретация [Сб. ст.] / сост., отв. ред. Э.Ф. Шафранская. СПб.: Свое издательство, 2016. 220 с.
31. Успенский Б.А. Дуалистический характер русской средневековой культуры (на материале «Хожения за три моря» Афанасия Никитина) // Успенский Б.А. Избр. труды: в 2 т. Т. 1. М.: «Языки русской культуры», 1996. С. 381-432.
32. Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 8-46.
33. «Хождение» игумена Даниила // Памятники литературы Древней Руси. XII век. М.: «Художественная литература», 1980. С. 24-115.
34. Чевтаев А.А. Элегическая поэтика в балладном нарративе Н. Гумилева (о стихотворении «Одержимый») // Ученые записки Орловского гос. ун-та. 2014. № 4 (60). С. 196-202.
35. Шёнле А. Подлинность и вымысел в авторском самосознании русской литературы путешествий 1790-1840. СПб.: Академический проект, 2004. 272 с.
36. Щавлинский М.С. «Храм Солнца» И.А. Бунина - неоконченный проект освоения Востока // И.А. Бунин и его время: контексты судьбы - история творчества / Отв. ред.-сост. Т.М. Двинятина, С.Н. Морозов. М.: ИМЛИ РАН, 2021. С. 934-952.
37. Adams P.G. Travel Literature and the Evolution of the Novel. Lexington, Kentucky Univ. Press, 1983. 368 p.
References
1. BaFmont, K.D. Sobranie sochinenij: v 7 t. T. 1. [Collection of Works in 7 volumes. Vol. 1], Moscow, Knizhny'j klub «Knigovek», 2010, 503 p. (In Russian).
2. Bassin, M. Rossiya mezhdu Evropoj i Aziej: Ideologicheskoe konstruirovanie geograficheskogo prostranstva [Russia between Europe and Asia: Ideological Construction of Geographical Space]. Rossijskaya imperiya v zarubezhnoj istoriografii. Raboty' poslednix let [The Russian Empire in foreign historiography. Works of recent years]. Moscow, Novoe izdateFstvo, 2005, pp. 277-310. (In Russian).
3. Bakhtin, M.M. Avtor i geroj v e'steticheskoj deyateFnosti [The Author and Hero in Aesthetic activity]. Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenij v 71. T. 1 [Collection of Works in 7 volumes. Vol. 1], Moscow, Izd-vo «Russkie slovari», YaSK, 2003, pp. 69-263. (In Russian).
4. Begly^e vzglyady\ Novoe prochtenie russkix travelogov pervoj treti XX veka [Passing Glances. Revising the Russian Travelogues of the First Third of the 20th Century], Collected artides, Moscow, NLO, 2010, 400 p. (In Russian).
5. Brojtman, S.N., Magomedova D.M. Ivan Bunin. Russkaya literatura rubezha vekov (1890-e -nachalo 1920-x godov) [Russian literature of the turn of the century (1890s - early 1920s)], Book 1, Moscow, IMLI RAN, «Nasledie», 2001, pp. 540-585. (In Russian).
6. Bunin, I.A. <Puteshestviya na Cejlon> [The Travels to Ceylon]. Literaturnoe nasledstvo [Literary heritage], Vol. 110, Book 1, Moscow, IMLI RAN, 2019, pp. 164-169. (In Russian).
7. Bunin, I.A. Stihotvoreniya: v 2 t. T. 2. [Verses in 2 volumes. Vol. 2], Saint-Petersburg, Izd-vo Pushkinskogo Doma, Vita Nova, 2014, 544 p. (In Russian).
8. Bunin, I.A. Hram Solncza. Putevy'e poe'my' [The Temple of the Sun. Travel Poems]. Bunin I.A. Polnoe sobranie sochinenij: v 6 t. T. 4. [Complete Works in 6 volumes, Vol. 4], Petrograd, Izd-vo A.F. Marks, 191, pp. 100-220. (In Russian).
9. Bunin, I.A. Hram Solncza [The Temple of the Sun]. Bunin, I.A. Polnoe sobranie sochinenij: v 11 t. T. 1 [The Complete Works in 11 volumes, Vol. 1], Berlin, Petropolis, 1936, pp. 169-308. (In Russian).
10. Vaczuro, V.E\ Lirika pushkinskoj pory\ «Elegicheskaya shkola» [Lyric Poetry of Pushkin's Times. The "Elegiac School"], Saint-Petersburg, Nauka, 1994, 240 p.
11. Vladimirov, O.N. Ballada v lirike I.A. Bunina 1910-x godov [The Ballad in I.A. Bunin's Lyrics of 1910s]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta [Tomsk State Pedagogical University Bulletin], 1999, Is. 6 (15), pp. 32-36. (In Russian).
12. Ginzburg L.Ya. O lirike [On Lyrics], 2nd Enlarged Edition, Leningrad, Sovetskij pisateF, 1974, 408 p. (In Russian).
13. Gumilyov, N.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 10 t. T. 6. [The Complete Works in 10 volumes, Vol. 6], Moscow, Voskresen"e, 2005, 544 p. (In Russian).
14. Dvinyatina, T.M. Poe*ziya l.A. Bunina: Evolyuciya. Poe'tika. Tekstologiya [I.A. Bunin's Poetry: Evolution. Poetics. Textology], Prof. Thesis. Saint-Petersburg, 2015, 441 p. (In Russian).
15. Zobnin, Yu. Nikolaj Gumilyov. Moscow, Veche, 2013, 480 p. (In Russian).
16. Kozhevnikova, N.A. Slovoupotreblenie v russkoj poe^zii nachala XX veka. [Word Usage in Early 20th Century Russian Poetry], Moscow, Nauka, 1986, 253 p. (In Russian).
17. Kozlov, S.A. Russkij puteshestvennik epohi Prosveshheniya. T.1. [Russian Traveler in Times of Enlightenment, Vol. 1], Saint-Petersburg, «Istoricheskaya illyustraciya», 2003, 496 p. (In Russian).
18. Kondurushkin, S.S. Sirijskie rasskazyv 2 t. [Syrian Tales in 2 volumes], Saint-Petersburg, «Znanie», 1908-1910. (In Russian).
19. Lebedeva, O.B. Narrativnaya struktura «Pisem russkogo puteshestvennika» v svete nacion-al"noj povestvovatel"noj tradicii [The Narrative Structure of "Russian Traveler's Letters" in the Perspective of the National Narrative Tradition]. Karamzin i vremya. Sbornik statej [Karamzin and time. Collection of articles], Tomsk, Izd-vo TGU, 2006, pp. 37-58. (In Russian).
20. Lebedeva, O.B. «Nazad k prirode» ili «vpered k sociumu». Sibirskij opy't A.N. Radishheva versus koncepciya vospitaniya Zh.-Zh. Russo ["Back to Nature" or 'Ahead to Society". A.N. Radish-hev's Siberian Experience vs. J.-J. Rousseau Pedagogical Theory]. Sibirsko-franczuzskij dialog XVll-XXvekov i literaturnoe osvoenie Sibiri, Moscow, IMLI RAN, 2016, pp. 70-85. (In Russian).
21. Pecherskaja, T.I. (ed.) Literatura puteshestvij: kuFturno-semioticheskie i diskursivny^e aspekty' [Travel Literature: Aspects of Semiotics, Culture and Discourse], Novosibirsk, SICz NGPU «Gaudeamus», 2013, 592 p. (In Russian).
22. Milyugina, E.G., Stroganov, M.V. Russkaya kuFtura vzerkale puteshestvij. [Russian Culture in the Mirror of Travels.], Monograph. Tver", Izd-vo Tverskogo gos. un-ta, 2013, 176 p. (In Russian).
23. Podskal"ski, G. Hristianstvo i bogoslovskaya literatura v Kievskoj Rusi (988-1237gg.) [Christianity and Theological Literature of Kievan Rus' (988-1237)], Saint-Petersburg, Vizantino-rossika, 1996, 572 p. (In Russian).
24. Ponomaryov, E.R. Tipologiya sovetskogo puteshestviya. «Puteshestvie na Zapad» v literature mezhvoennogo perioda [Typology of the Soviet Travelogue. "Journey to the West" in the Inter-war Period Literature], 2nd Enlarged and Revised Edition, Saint-Petersburg, Izd-vo SPbGUKI, 2013, 412 p. (In Russian).
25. Ponomaryov, E.R. Travelog vs. putevoj ocherk: postkolonializm rossij-skogo izvoda [Travelogue vs. Travel Article: the Russian Version of Postcolonialism]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Review], 2020, no. 6, pp. 562-580. (In Russian).
26. Lebedeva, O.B. (ed.) Rossiya - Italiya - Germaniya: literatura puteshestvij [Russia - Italy - Germany: Travel Literature], Collective Monograph, Tomsk, Izd-vo TGU, 2013, 518 p. (In Russian).
27. Pecherskaja, T.I. (ed.) Russkij travelog XVlll-XX vekov. Kollektivnaya monografiya [Russian Travelogue of 18-20th Centuries], Collective Monograph, Novosibirsk, izd-vo NGPU, 2015, 656 p. (In Russian).
28. Tolstoj, L.N. Polnoe sobranie sochinenij: v 90 t. [Complete Works in 90 Volumes], Moscow, «Xudozhestvennaya literature», 1935-1958. (In Russian).
29. Toporov, V.N. Prostranstvo i tekst [Space and Text]. Toporov, V.N. lssledovaniya po e'timologii i semantike. T. 1. Teoriya i nekotory'e chastny^e ee prilozhe-niya [Research on etymology and semantics, Vol. 1, Theory and some of its particular applications], Moscow, Yazy"ki slavyanskoj kuPtury, 2004, pp. 55-118. (In Russian).
30. Shafranskaya, E\F. (ed.) Travelogi: recepciya i interpretaciya: Sbornik statej [Travelogues: Reception and Interpretatio], Saint-Petersburg, Svoe izdatel"stvo, 2016, 220 p. (In Russian).
31. Uspenskij, BA. Dualisticheskij xarakter russkoj srednevekovoj kuFtury* (na materiale «Xozheniya za tri morya» Afanasiya Nikitina) [Dualistic Nature of Russian Medieval Culture (based on the material of Afanasy Nikitin's "The Journey Beyond Three Sees")]. Uspenskij, B.A. lzbrannye trudy : v 2 t. T. 1 [Selected works in 2 volumes, Vol. 1], Moscow, «Yazy'ki russkoj kuFtury*», 1996, pp. 381-432. (In Russian).
32. Foucault, M. Chto takoe avtor? [What is an Author?]. Foucault, M. Po tu storonu znaniya, vlasti i seksuaFnosti. Raboty' raznyh let [Beyond knowledge, power and sexuality. Works of different years], Moscow, Kastal", 1996, pp. 8-46. (In Russian).
33. «Hozhdenie» igumena Daniila [The Pilgrimage of Abbot Daniel]. Pamyatniki literatury' Drevnej Rusi. XII vek [Monuments of literature of Ancient Russia. XII century], Moscow, «Xudozhestvennaya literatura», 1980, pp. 24-115. (In Russian).
34. Chevtaev, A.A. E'legicheskaya poe'tika v balladnom narrative N. Gumileva (o stixotvorenii «Oderzhimy'j») [The Elegiac Poetics in N. Gumilyov's Ballad Narrative (On the Verse "The Possessed")]. Ucheny^e zapiski Orlovskogo gocudarstvennogo universiteta [Scientific notes of Orel state university], 2014, no. 4 (60), pp. 196-202. (In Russian).
35. Schönle, A. PodlinnosV i vy'my'sel v avtorskom samosoznanii russkoj literatury' puteshestvij 1790-1840. [Authenticity and Fiction in the Russian Literary Journey, 1790-1840], Saint-Petersburg, Akademicheskij proekt, 2004, 272 p. (In Russian).
36. Shhavlinskij, M.S. «Xram Solncza» I.A. Bunina - neokonchenny'j proekt osvoeniya Vostoka ["The Temple of the Sun" by I.A. Bunin - the Unfinished Project of Mastering the East]. Dvinyatina, T.M., Morozov, S.N. (ed.) I.A. Bunin i ego vremya: konteksty' sudby' - istoriya tvor-chestva [I.A. Bunin and his time: the contexts of fate - the history of creativity], Moscow, IMLI RAN, 2021, pp. 934-952. (In Russian).
37. Adams, PG. Travel Literature and the Evolution of the Novel, Lexington, Kentucky Univ. Press, 1983, 368 p. (In English).
