CC BY
61
В. П. Римский
Белгородский государственный институт
искусств и культуры Белгородский государственный национальный исследовательский университет
ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО И ФИЛОСОФИЯ ЖИВОЙ ЖИЗНИ
Ф. М.ДОСТОЕВСКОГО
В статье рассматривается специфика эстетики и литературного стиля великого писателя, его влияние на современную литературу. Философские интуиции Достоевского определяются из его образа и концепта «живая жизнь» и его религиозных исканий. Философия живой жизни Достоевского сопоставима со смыслами с «Божественной комедией» Данте, что связано и с полифонической организацией из литературно-философских текстов. Философия «живой жизни» Достоевского разворачивается в актуальной злободневности и пророческих прозрениях его произведений.
Ключевые слова: вера, религиозно-философские искания, Данте, Достоевский, М. М. Бахтин, полифония, музыка, литературный стиль, философия жизни, живая жизнь.
V. P. Rimskiy
Belgorod State University of Arts and Culture
(Belgorod, Russia) Belgorod State University (Belgorod, Russia)
LITERARY CREATIVITY AND THE PHILOSOPHY OF THE LIVING LIFE
OF F. M. DOSTOEVSKY
The article examines the specificity of the aesthetics and literary style of the great writer and his influence on modern literature. Dostoevsky's philosophical intuitions are defined from his image and concept of "living life" and his religious quests. Dostoevsky's philosophy of "living life" is comparable in meaning to Dante's "Divine Comedy," which is also related to the polyphonic organization from the literary and philosophical texts. Dostoevsky's philosophy of "living life" unfolds in the urgent topicality and prophetic insights of his works.
Keywords: faith, religious and philosophical quest, Dante, Dostoevsky, M. M. Bakhtin, polyphony, music, literary style, philosophy of life, living life.
DOI 10.22405/2304-4772-2021 -1 -4-15-27
Русская философия и философская литература, с начала XIX века, по преимуществу всегда была «философией жизни», задолго до «головных» конструкций в западной «научной философии» ХХ века. На наш взгляд, именно у Достоевского концепт и образ «живая жизнь» особенно ярко проявилась в «Записках из подполья». Подпольный, анонимный парадоксалист в самом конце повести, в пылу саморазоблачения, после принижения искренних чувств Лизы и её бегства, ощущает себя «отвыкшим от «живой жизни», «встреча» с которой «с непривычки придавила меня до того, что даже дышать стало трудно»: «Мне только невыносимо тяжело было, что она здесь. Я хотел, чтоб она исчезла. «Спокойствия» я желал, остаться один в подполье желал. «Живая
жизнь» с непривычки придавила меня до того, что даже дышать стало трудно (курсив мой - В. Р.)» [5, с. 176]. Этот образ «живой жизни» потом присутствует и в «Преступлении и наказании», и в «Бесах», и, наверное, во всём его романном творчестве если не прямо, то подспудно, определяя мысли, споры и завихрения парадоксальных персонажей. «Живая жизнь» Достоевского будет актуализирована в литературно-художественном изображение ада сталинских лагерей в прозе и поэзии В. Шаламова [14, с. 479-500; 15].
Вера Достоевского и ад «живой жизни». Достоевский и Данте
Вопрос о религиозности Достоевского, его «православности» и «воцерковлённости», наверное, самый сложный и спорный. В «Записках из Мёртвого дома» мы видим, как писатель выходит из периода своего юношеского, нигилистического неверия.
Великий пост в остроге, великопостная служба неожиданно всколыхнули воспоминания детства: «торжественные молитвы, земные поклоны - всё это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет», поэтому «мне очень приятно было, когда, бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями в божий дом... Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места». Именно там, у входа, где теснился простой народ, была напряженность веры, исполненная молитвенным преображением и как «казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности» [4, с. 176].
Вопрос о религиозной вере и религиозно-философских исканиях Достоевского, часто приписываемых ему по вере его героев, идеологизирован и мифологизирован в современных интерпретациях мировоззрения Достоевского, что требует отдельного, непредвзятого анализа. Особенность этих религиозно -философских исканий проявляется при сопоставлении полифонии текстов Достоевского и Данте, на что в своё время впервые обратил внимание М. М. Бахтин.
В своей первой книге «Проблемы творчества Достоевского» (1929 год) М. М. Бахтин пишет: «Итак, мир Достоевского - художественно организованное сосуществование и взаимодействие духовного многообразия, а не этапы становления единого духа. Поэтому и миры героев, планы романа, несмотря на их различную иерархическую акцентуацию, в самом построении романа лежат рядом в плоскости сосуществования (как и миры Данте) и взаимодействия (чего нет в формальной полифонии Данте), а не друг за другом как этапы становления. Но это не значит, конечно, что в мире Достоевского господствует дурная логическая безысходность, недодуманность и дурная
субъективная противоречивость. Нет, мир Достоевского по-своему так же закончен и закруглен, как и дантовский мир. Но тщетно искать в нем системно-монологическую, хотя бы и диалектическую, философскую завершенность, и не потому, что она не удалась автору, но потому, что она не входила в его замыслы» [2, с. 40]. К сожалению, сопоставление Достоевского и Данте наш замечательный философ и филолог убрал в издании книги «Проблемы поэтики Достоевского» (1963 год) [1]. Полифоническую сопряженность текстов Достоевского и поэмы Данте можно наблюдать не только по формальным принципам организации текстов, но и содержательно. В частности, у Достоевского постоянно присутствует тема ада, появляясь впервые в «Записках из Мёртвого дома».
У Данте тема предбанника («Апй^егпо», «преддверия Ада») занимает особое место: здесь обитают те, кому вообще не суждено даже в ад попасть! На это обратил внимание В.Н. Назаров в своей книге «Право на ад: Семиотика пороков в «Божественной Комедии» Данте («Ад» и «Чистилище»)» (Тула, 2019): «Им отказано в праве на Ад, и, следовательно, в праве на наказание. У них отнято одно из главных прав, завоеванных человеческой цивилизацией, -право преступника (грешника) на наказание» [11, с. 104]. Эта та, безликая масса человеков, которая в мелкогреховной, повседневной «мёртвой жизни» не заслужила в своей теплохладности даже помещения их в Ад. В своих романах у Достоевского постоянно всплывает мотив и даже цитата их пророчества Иоанна Богослова; «Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (Откр. 3:15-16).
Предбанник ада у Достоевского присутствует и в самой «живой жизни». Здесь происходит обнажение телесности. В предбаннике каторжане оголяются, что сделать достаточно трудно, снимая своё тряпьё, будто кожу с тела и обнажая грехи перед исповедью и причастием [комм. 1]. Персонажи «Записок из Мертвого дома» уже в живой жизни, в отличие от грешников ада Данте, пребывающих в загробной жизни, были удостоены наказанием ада: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад. Представьте себе комнату шагов в двенадцать длиною и такой же ширины, в которую набилось, может быть, до ста человек разом, и уж по крайней мере, наверно, восемьдесят, потому что арестанты разделены были всего на две смены, а всех нас пришло в баню до двухсот человек. Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота до такой степени, что негде поставить ногу. Веников пятьдесят на полке подымалось и опускалось разом; все хлестались до опьянения. Пару поддавали поминутно. Это был уж не жар; это было пекло. Всё это орало и гоготало, при звуке ста цепей, волочившихся по полу... Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место (жирное выделение моё мой - В. Р.)» [4, 98, 99]. В Ад попадают только самые великие грешники, грех которых вполне персонифицирован. Вечность Ада, -это не огромное пространство, а «одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом
роде иногда мерещится» [6, с. 221]. «Банька с пауками» ассоциируется у Достоевского с «вечностью ада».
Но значит ли это, что в романах Достоевского живут исключительно грешники, которым заказана дорога в Рай? В первой, лунной сфере Дантова Рая обитают монахини, «нарушители обета» целомудрия не по своей воле, а по насилию и принуждению искусителей - на это прозорливо также обратил внимание В. Н. Назаров в своей второй книге о Данте [12]:
Твой взор живые сущности встречает: Здесь место тех, кто преступил обет...
«Брат, нашу волю утолил во всем Закон любви, лишь то желать велящей, Что есть у нас, не мысля об ином...
Но люди, в жажде не добра, а зла, Меня лишили тихой сени веры, И знает бог, чем жизнь моя была.
А этот блеск, как бы превыше меры, Что вправо от меня тебе предстал, Пылая всем сияньем нашей сферы,
Внимая мне, и о себе внимал: С ее чела, как и со мной то было, Сорвали тень священных покрывал.
Когда ее вернула миру сила, В обиду ей и оскорбив алтарь, -Она покровов сердца не сложила».
Данте. Рай. Пер. М. Лозинского. Песнь III, ст. 29-30; ст. 70-73, 109-115.
Грешница, не преступившая «закон любви» Иисуса Христа, имеет право на Рай. Таковы фактически и все «праведные грешницы» Достоевского, не преступившие «закон любви» к ближнему, дальнему и врагу, но пострадавшие от «зла» по принуждению. Потому в «Братьях Карамазовых» мы читаем: «Что есть ад?.. Страдание о том, что нельзя уже более любить». В Ад попадают те, кого не спас «закон любви», а собственная злая воля толкала на всё новые и новые насилия и преступления.
Спасётся ли мир красотой?
Очень часто Достоевскому приписывают высказывания его героев, например, банальное «красота спасёт мир». О красоте в романе «Идиот», вполне авантюрном по сюжету произведении, после своего рассказа о Мари говорит князь Мышкин (ч. 1, гл. VII): «Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота - загадка.
- Это значит, что вы Аглае загадали загадку, - сказала Аделаида, -разгадай-ка, Аглая. А хороша она, князь, хороша?
- Чрезвычайно! - с жаром ответил князь, с увлечением взглянув на Аглаю, - почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое!..»
И затем все рассматривают портрет Настасьи Филипповны. Приговор выносит Аделаида: «Этакая сила! - вскричала вдруг Аделаида, жадно всматриваясь в портрет из-за плеча сестры.
- Где? Какая сила? - резко спросила Лизавета Прокофьевна.
- Такая красота - сила, - горячо сказала Аделаида, - с я этакою красотой можно мир перевернуть!» [7, с. 69].
Но «перевернуть мир» - это ещё не значит «мир спасти», так как все «перевороты» (по латыни «революции») только разрушали, если не губили целые миры, там, где они совершались: в Англии, Франции, России. При этом Мышкин сам говорит, что ценит красоту с точки зрения духовно-нравственной, отвечая на вопрос о «красоте Настасьи Филипповны»: «В этом лице... страдания много... - проговорил князь, как бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на вопрос отвечая».
Слова о том, что «мир красотой спасётся», принадлежат якобы Мышкину, их говорит чахоточный интеллигент Ипполит Терентьев, обращаясь к князю (часть 3, глава V): «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет „красота"? Господа, - закричал он громко всем, - князь утверждает, что мир спасёт красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен; давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне это Коля пересказал. Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином» [7, с. 317]. Над этой формулой явно потешается «прогрессивная публика».
Об этом говорит и Аглая Епанчина: «Слушайте, если вы заговорите о чем-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что «мир спасет красота», то я, конечно, порадуюсь и посмеюсь!». Очевидно, что героиня романа эту формулу, переиначенную стереотипами нашего массового сознания, произносит в ироническом контексте.
В «Братьях Карамазовых» о красоте высказывается Дмитрий Карамазов: «Красота - это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Иной высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны. Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота?.. Ужасно то, что
красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей» [9, с. 100].
Вот такое духовно-нравственное определение «красоты» Достоевским нисколько не противоречит тому факту, что сам писатель всю жизнь в своей «эстетике творчества» следовал гегелевскому пониманию «красоты», идеи которого он усвоил ещё в 40-е годы XIX века, время повального увлечения Гегелем.
Философия Достоевского
Творчество Достоевского часто и сводили к «философии» или «идеологии», на что обратил внимание М. М. Бахтин, выступая против «монологической философизации» его творчества: «Как увлеченное софилософствование с героями, так и объектно безучастный психологический или психопатологический анализ их одинаково не способны проникнуть в чисто художественную архитектонику произведений Достоевского. Путь философской монологизации - основной путь критической литературы о Достоевском. По этому пути шли Розанов, Волынский, Мережковский, Шестов и др. Пытаясь втиснуть показанную художником множественность сознаний в системно-монологические рамки единого мировоззрения, эти исследователи принуждены были прибегать или к антиномике или к диалектике» [2, с. 15].
Многие современные исследователи утверждают, что номинировать писателя и его произведения в качестве «философских» можно лишь тогда, когда он «сознательно ставит и решает сугубо философские проблемы» в художественных образах и текстах. Такой подход применительно именно к Достоевскому порой приводит нас, учёных, к конфликту интерпретаций. Об этом говорил М. М. Бахтин: «При обозрении обширной литературы о Достоевском создается впечатление, что дело идет не об о д н о м авторе -художнике, писавшем романы и повести, а о целом ряде философских выступлений н е с к о л ь к и х авторов-мыслителей - Раскольникова, Мышкина, Ставрогина, Ивана Карамазова, Великого Инквизитора и др. Для литературно-критической мысли творчество Достоевского распалось на ряд самостоятельных и противоречащих друг другу философем, представленных его героями. Среди них далеко не на первом месте фигурируют и философские воззрения самого автора. Голос самого Достоевского для одних сливается с голосами тех или иных из его героев, для других является своеобразным синтезом всех этих идеологических голосов, для третьих, наконец, он просто заглушается ими. С героями полемизируют, у героев учатся, их воззрения пытаются доразвить до законченной системы. Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологемы, а не как объект завершающего художественного видения Достоевского» [2, с. 11].
Действительно, Достоевский прекрасно знал немецкую философию, современную ему, дружил с «живыми» философами (вначале с Н.Н. Страховым, в конце жизни с Вл. Соловьёвым). Но был ли он «философом»?
Уже в «Зимних заметах о летних впечатлениях» и «Записках из подполья» он критиковал французских просветителей XVIII века, как и современных ему экономистов и философов (Чернышевского, славянофилов, М. Штирнера и т.п.). Значит ли это, что он «сознательно ставит и решает сугубо философские проблемы»? Ведь даже профессиональный философ, пытаясь писать литературно-художественные тексты, никогда «сознательно» не ставит таковые (могу подтвердить из собственного опыта). Столь же неуместно упрекать Достоевского о «заимствованиях» или «подражании» тем или иным русским писателям (например, Пушкину или Гоголю) или западным авторам (романтикам, сентименталистам, Диккенсу или Бальзаку).
Многие писатели, особенно нынешние, вовсе и не заморачиваются «сознательной» философией, а над собственной поэтикой и стилистикой даже не задумываются.
Стилистика Достоевского
Достоевского часто упрекали в том, что у него нет «типов» и «характеров», темы и сюжеты какофоничны, хаотичны и т.п. Персонажи создаются порой бессознательно, даже если они продуманы и сконструированы в черновиках (на это в своё время обратил внимание В. Шкловский, исследуя подготовительные материалы романов Достоевского), в самом тексте начинают жить собственной жизнью, и писатель чаще всего сам не знает, какое «коленце они выкинут», какую завиральную и парадоксальную мысль выскажут. Писатель вживается в созданные им образы и персонажи, начинает жить их жизнью.
Достоевский писал свои тексты, ориентируясь на злободневность, журнальные заказы и циклы публикаций: в России роль литературных агентов играли журналы и издательства, диктуя писателю сроки. Достоевский постоянно жил лишь на средства, полученные от литературного труда: в отличие от Пушкина или Толстого у него не было доходов от имений с крестьянами, да и они уже жили часто на доходы от «проданных рукописей» (здесь таился семейный конфликт Толстого из-за собственности на его литературные издания). Уже тогда русским писателям часто было не до философствования. Возможно, здесь и причина того, что даже у Толстого мы можем найти стилистические шероховатости, «Война и мир» могла бы выиграть в художественном плане, Лев Николаевич свои «философские вставки» из этого романа (есть и другие огрехи в этом тексте). А уж в «Воскресении» рёбра «философской публицистики» так и выпирают из образной художественной ткани.
Но не только эти (и другие) «социальные обстоятельства» диктуют писателям быстроту и вихреватость в создании литературных образов и архитектоники произведений.
М. М. Бахтин пишет о полифонии и диалогизме произведений Достоевского, как о новаторском открытии совершенно небывалой в истории европейской литературы формы - «полифонического романа», что определяло стилистику и архитектонику его произведений. Но насколько
«сознательно» выработал и использовал Достоевский собственную стилистику и литературную форму?
Писатель всегда пишет во многом бессознательно, не зная, что будет дальше в создаваемом тексте. Поэтому у Достоевского не столько сознательная полифония сознаний-миров его героев, сколько своеобразный поток сознания -полифония потока сознаний. Задолго до «открытия» сюрреалистами в литературе бессознательного «потока сознания». Достоевский применял эту стилистику (о бессознательном, кстати, он писал в своих текстах вполне сознательно), но вряд ли всегда сознательно.
Многое в творчестве диктуется и экзистенциальным видением мира, и биографией, и психофизиологией, порой наследственной.
У Достоевского сказывался и особый бессознательный фактор его творчества - эпилепсия, которая несомненно оказывала влияние на парадоксальность мышления его героев, стихийную полифонию и диалогизм их «сознаний-миров».
Но правильно ли реализовать метафоры «полифонии» и «диалога», которые М. М. Бахтин применил к пониманию творчества Достоевского? Он говорил в своей первой версии книги о Достоевском и о метафоре «церкви», имея ввиду, наверное, принципы соборности и симфонии, которые предполагают гармонию и единство «многообразных свободных».
Вообще, тема «Достоевский и музыка» - особый предмет для осмысления его творчества: в писательском творчестве, и особенно у Достоевского, огромную роль играет вдохновенная и бессознательная импровизация, столь характерная для джазовой музыки. В джазе, наряду с импровизацией, присутствует и обработка народной музыки, как и вообще народной, низовой культуры, к которой Достоевский был чуток с малых лет (в его семье любили гитарную музыку), и особенно после каторги.
Может быть, джазовые интонации текстов Достоевского наряду с его идеями и философскими интуициями и стали популярными именно в ХХ веке, «веке джаза»?
Возвращаясь к проблеме наличия у Достоевского «типов» и «характеров», можно отметить, что в том примитивном литературно -критическом понимании «типа» их, разумеется, нет. Но есть скорее «архетипы», настолько живучие, что их не преодолели вплоть до наших дней никакие революции и реформы. Чего только стоят архетипы «интеллигенции»: писателя упрекали, будто бы он пишет пасквили на «разночинную интеллигенцию». Но пасквили ли это?
«Братья Карамазовы» Достоевского [9; 10], энциклопедия кризисной жизни пореформенной, «переходной ко всему лучшему, эпохи» России, содержит именно архетипы, которые проявились в свете наших сегодняшних реалий и вызывают очень уж симптоматичные современные аналогии. Можно, например, кратко обозначить ментально-антропологические архетипы «интеллигенции» [комм. 2].
Первый ментально-антропологический архетип «интеллигенции» -сам развратный старик Федор Карамазов: вполне «образованец», по
выражению А. И. Солженицына (хотя и сам Александр Исаевич часто скатывался в образованщину); «интеллигент-прогрессист» Петр Миусов, двоюродный брат первой жены развратника Карамазова; Иван Карамазов -интеллектуал-прагматик, которому безразличны ценности Запада или России - лишь бы «дело делать»; совестливый православный послушник Алеша Карамазов, вполне себе православный неофит, которого Достоевский планировал «отдать в революцию» и сделать «диссидентом»; и, наконец, Смердяков, «бульонщик» и лакей, бастард, олицетворение ментально-антропологического русофобского архетипа российской
квазиинтеллигенции.
Достоевский между злободневностью и пророчеством
Достоевский всегда в «живой жизни» был злободневным и «настоящим» (подлинным), когда говорил и писал на «злободневные и назревшие, наболевшие темы»; вопреки литературным критикам и политическим недоброжелателям оставался «популярным и современным» не только в своей публицистике, но и в повестях и романах; всегда в своих идеях, образах, стремлениях и работе являлся «жизненным, настоящим, деятельным и действительным». Таковым он живёт не просто в своём биографическом образе, но и в своём наследии и нашем актуальном творчестве по сей день.
Его уже при жизни называли «пророком», да и он нисколько не чурался такого величания. Но после смерти возникли и сомнения в его «пророческом даре». Лев Шестов в статье «Пророческий дар (К 25-летию смерти Ф. М. Достоевского)», написанной и изданной в финале первой русской революции, усомнился в футурологическом даре писателя. «Достоевский же хотел, - писал Лев Шестов, - постоянно предсказывал и постоянно ошибался. Константинополя мы не взяли, славян не объединили, и даже татары до сих пор живут в Крыму. Он пугал нас, что в Европе прольются реки крови из-за классовой борьбы, а у нас, благодаря нашей русской всечеловеческой идее, не только мирно разрешатся наши внутренние вопросы, но ещё найдётся новое, неслыханное доселе слово, которым мы спасём несчастную Европу. Прошло четверть века. В Европе пока ничего не случилось. Мы же захлёбываемся, буквально захлёбываемся в крови. И Достоевский гораздо лучше сделал бы, если бы не пытался пророчествовать» [13, с. 127]. Надо было либеральному религиозному философу немного подождать, когда в 1914 году Европа сама себя зальёт кровью в классовой, империалистической войне; повторит свой горький опыт в 1940 году, а потом в 1945 году Россия-СССР остановит эти реки крови. Правда, не «словом», а оружием и миллионами жизней русских мужиков. И турецкий «Константинополь» уже в наши дни будет приезжать в Москву за лицензией на торговлю помидорами.
Если отбросить иронию, то Достоевский пророком оказывается не через десятилетия, а через столетия. Чего стоит его предсказание в эпилоге «Преступления и наказания» грядущей, невиданной «биопсихологической» эпидемии, столь похожей на сегодняшние наши ковидные страсти.
Пророчество пришло в бреду раскаявшегося Раскольникова: «Он пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, - но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса» [6, с. 419, 420]. Если почитать внимательно «Записки из Мёртвого дома» и «Записки из подполья», то понятными станут и наше недоверие к властям и официальной медицине, и подпольная психология ковид-диссидентов.
И «бесы» Достоевского не ушли вместе с революциями прошлого века, они бесчинствуют уже не сколько в постсоветской России (здесь их немного приструнили), сколько в Европе и США.
Комментарии
1. Для каторжника обнажиться достаточно сложно. Это связано с умением «скоро расшнуровывать подкандальники», что достаточно болезненно. Достоевский так описывает этот процесс: «подкандальники делаются из кожи, вершка в четыре длиною, и надеваются на белье, прямо под железное кольцо, охватывающее ногу. Пара подкандальников стоит не менее шести гривен серебром, а между тем каждый арестант заводит их себе на свой счет, разумеется, потому что без подкандальников невозможно ходить. Кандальное кольцо не плотно охватывает ногу, и между кольцом и ногой может пройти палец; таким образом, железо бьет по ноге, трет ее, и в один день арестант без подкандальников успел бы натереть себе раны. Но снять подкандальники еще не трудно. Труднее научиться ловко снимать из -под кандалов белье. Это целый фокус» [4, с. 96, 97]
2. Мы ранее писали об этом подробно [14, с. 435-453], а здесь вносим некоторые уточнения.
Литература
1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е. М.: Советская Россия, 1979. 320 с.
2. Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского (1929) // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 2. М.: Издательство «Русские словари», 2000. С. 5-175.
3. Голосовкер Я. Э. Достоевский и Кант. Размышление читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». М.: АН СССР, 1963. 102 с.
4. Достоевский Ф. М. Записки из мёртвого дома // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Том IV. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1972.
5. Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Том V. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1973.
6. Достоевский Ф. М. Преступление и наказание // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Том VI. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1973.
7. Достоевский Ф. М. Идиот // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Том VIII. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1973.
8. Достоевский Ф. М. Бесы // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. Том X. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1974.
9. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Кн. 1-Х // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Том XIV. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1976.
10. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Кн. Х1-ХП. Эпилог. Рукописные редакции // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Том XV. Ленинград: Издательство «Наука». Ленинградское отделение, 1976.
11. Назаров В. Н. Право на ад: Семиотика пороков в «Божественной Комедии» Данте («Ад» и «Чистилище»). Тула: ООО «Аквариус», 2019. 604 с: ил.
12. Назаров В. Н. Данте: Восхождение к небесам Рая. Морально -эстетическая символика «Рая» в «Божественной Комедии». Тула: ООО «Аквариус», 2020. 484 с: ил.
13. О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 18811931 годов. Москва: «Книга», 1990. 432 с.
14. Римский В. Дни печали и скорби: Повести, рассказы, эссе. М.: Летний сад, 2017. 512 с.
15. Римский В. П., Римская О. Н. Философская проза Варлама Шаламова // Наука. Искусство. Культура. Вып. 4 (28). Белгород, 2020. С. 45-63.
References
1. Bakhtin M. M. Problemy poetiki Dostoyevskogo [Problems of Dostoevsky'spoetics] 4th ed. Moscow: Sovremennaya Rossiya Publ., 1979. 320 p. [In Russian]
2. Bakhtin M. M. Problemy tvorchestva Dostoyevskogo (1929) [Problems of Dostoevsky's creativity (1929)]. Sobraniye sochineniy [Collected Works]. Vol. 2. Moscow: Russkiye slovari Publ., 2000. Pp. 5-175. [In Russian]
3. Golosovker Ya. E. Dostoyevskiy i Kant. Razmyshleniye chitatelya nad romanom «Brat'ya Karamazovy» i traktatom Kanta «Kritika chistogo razuma» [Dostoevsky and Kant. Reflection of the reader on the novel "The Brothers Karamazov" and Kant's treatise "Critique of Pure Reason"]. Moscow: AN RAN Publ., 1963. 102 p. [In Russian]
4. Dostoevsky F. M. Polnoye sobraniye sochineniy. V 30 tomakh. Tom 4: Zapiski iz mortvogo doma [Complete Works. In 30 volumes. Vol. 4: Notes from the House of the Dead]. Leningrad: Nauka Publ., 1972. 326 p. [In Russian]
5. Dostoyevskiy F. M. Zapiski iz podpolya [Notes from the underground]. Polnoye sobraniye sochineniy. V 30 tomakh. Tom 5. [Full composition of writings. In 30 volumes. Volume 5]. Leningrad: Nauka Publ., 1973. [In Russian]
6. Dostoyevskiy F. M. Polnoye sobraniye sochineniy. V30 tomakh. Tom 6: Prestupleniye i nakazaniye [Complete Works. In 30 volumes. Vol. 6: Crime and Punishment]. Leningrad: Nauka Publ., 1973. 423 p. [In Russian]
7. Dostoyevskiy F. M. Polnoye sobraniye sochineniy. V 30 tomakh. Tom 8: Idiot [Complete Works. In 30 volumes. Vol. 8: The Idiot]. Leningrad: Nauka Publ., 1973. 511 p. [In Russian]
8. Dostoyevskiy F. M. Polnoye sobraniye sochineniy. V 30 tomakh. Tom 10: Besy [Complete Works. In 30 volumes. Vol. 10: Demons]. Leningrad: Nauka Publ., 1974. 519 p. [In Russian]
9. Dostoyevskiy F. M. Polnoye sobraniye sochineniy. V 30 tomakh. Tom 14: Bratya Karamazovy, knigi 1-10 [Complete Works. In 30 volumes. Vol. 14: The Brothers Karamazov, books 1-10]. Leningrad: Nauka Publ., 1976. 511 p. [In Russian]
10. Dostoyevskiy F. M. Polnoye sobraniye sochineniy. V 30 tomakh. Tom 15: Bratya Karamazovy, knigi 11-12. Epilog. Rukopisnyye redaktsii [Complete Works. In 30 volumes. Vol. 15: The Brothers Karamazov, books 11-12. Epilogue. Handwritten revisions]. Leningrad: Nauka Publ., 1976. 624 p. [In Russian]
11. Nazarov V. N. Pravo na ad: Semiotika porokov v «Bozhestvennoy Komedii» Dante («Ad» i «Chistilishche») [The Right to Hell: Semiotics of Vices in Dante's Divine Comedy (Hell and Purgatory)]. Tula: Akvarius Publ., 2019. 604 p. [In Russian]
12. Nazarov V. N. Dante: Voskhozhdeniye k nebesam Raya : Moral'no-esteticheskaya simvolika «Raya» v «Bozhestvennoy Komedii» [Dante: Ascent to the Heavens of Paradise: Moral and aesthetic symbolism of "Paradise" in the "Divine Comedy"]. Tula: Akvarius Publ., 2020. 484 p. [In Russian]
13. O Dostoyevskom. Tvorchestvo Dostoyevskogo v russkoy mysli 18811931 godov [About Dostoevsky. Dostoevsky's Creativity in Russian Thought 18811931]. Moscow: Kniga Publ., 1990. 432 p. [In Russian]
14. Rimskiy V. P. Dni pechali i skorbi : povesti, rasskazy, esse [Days of Sorrow and Grief: Novels, Stories, Essays]. Moscow: Letniy sad Publ., 2017. 512 p. [In Russian]
15. Rimskiy V. P., Rimskaya O. N. Filosofskaya proza Varlama Shalamova [The Philosophical Prose of Varlam Shalamov]. Nauka. Iskusstvo. Kul'tura. Issue 4 (28). 2020. Pp. 45-63. [In Russian]
Статья поступила в редакцию 25.11.2021 Статья допущена к публикации 15.12.2021
The article was received by the editorial staff25.11.2021 The article is approved for publication 15.12.2021
