CC BY
18
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 10. ЖУРНАЛИСТИКА. 2005. № 3
ДИСКУССИЯ И.Е. Прохорова
ЛИТЕРАТУРНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ П.А. ВЯЗЕМСКОГО "ВАРШАВСКОГО ПЕРИОДА": РАЗВИТИЕ ЛИБЕРАЛЬНО-КОНСТИТУЦИОННЫХ ИДЕЙ
Историки общественного сознания различают две архетипи-ческие модели: "религиозно-авторитарное" сознание, в основе которого лежит принцип "вручения себя", и "договорное"1. Очевидно, именно с социокультурной идеей "договора" генетически связана либерально-просветительская идеология, формировавшаяся в Западной Европе в XVII—XVIII вв. (один из ярчайших примеров — трактат Ж.-Ж. Руссо "Об общественном договоре"). В России, где "договорное сознание" не получило такого развития, как на Западе, в начале XIX в., однако, так же активизировалась рецепция либерально-просветительской идеологии. Так, слова "либеральный", "либеральные" широко используются в правительственной газете "Северная почта" уже в 1816 г. Тогда же взятое из французского политического словаря понятие появляется в переписке братьев Тургеневых и П.А. Вяземского. Вообще роль Вяземского, в "либеральности" видевшего "дух нашего времени"2, в освоении "договорной идеи" весьма значительна. И особенно она захватывает его и проявляется в литературно-публицистической деятельности в "варшавский период" (февраль 1818 г. — апрель 1821 г.), когда теория "общественного договора" напрямую соотносится с конституционализмом и, следовательно, с либерализмом3.
Приехав в Варшаву в качестве сотрудника канцелярии Н.Н. Новосильцова4, Вяземский сразу же включился в подготовку
1 Лотман Ю.М. "Договор" и "вручение себя" как архетипические модели
культуры // Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3 т. Т. З. Таллинн, 1993. С. 345—347.
2
Остафьевский архив кн. Вяземских (далее: ОА). СПб., 1899. Т. 1. С. 157.
3 Связь политической концепции либерализма с конституционализмом очевидна. Не случайно само понятие "либерал" в политическом языке Европы появилось в испанском кортесе 1812 г. для обозначения именно сторонников конституции. Как отмечают современные исследователи, и "дворянский либерализм в России XVIII в. произрастал из дворянского конституционализма", сохранив соответствующие признаки и в XIX в. (см. об этом: Европейский либерализм в новое время. М., 1995. С. 84, 90, 143).
4 Н.Н. Новосильцов в эти годы исполнял роль императорского комиссара при правительстве Царства Польского.
перевода Речи Александра I, произнесенной по-французски на торжественном открытии первого польского сейма. В этой Речи император прокламировал идею даровать конституцию всей России, развивая начатое в Царстве Польском. Перевод Вяземского был опубликован в ведущих официальных изданиях ("Санкт-Петербургские" и "Московские ведомости", "Северная почта"), а также в "Духе журналов" уже через две недели после выступления государя. Сама Речь — первое публичное заявление верховной власти о конституционных планах в масштабах всей России — и небывалая по тогдашним меркам оперативность с обнародованием ее перевода не могли не порождать в обществе ощущение скорых перемен.
Естественно, что для Вяземского, к 1818 г. уже заявившего о своей либерально-просветительской позиции, три года в Варшаве прошли под знаком деятельного ожидания провозглашения и установления конституционно-представительного правления на всем пространстве империи. Это время надежд и разочарований, серьезных размышлений о целях и средствах социально-политических преобразований, постоянной рефлексии по поводу общественной жизни России и Европы прежде всего в свете успехов и неудач в становлении "договорных" отношений между властью и обществом.
При этом дополнительный оттенок в отношении Вяземского (как, кстати, многих тогдашних патриотов независимо от их политических предпочтений5) к происходящему привносила, конечно, досада "сына России" на то, что "о русских надеждах" говорилось на польском сейме. Но все же неприятие молодым либералом абсолютизма ("я здесь учусь ненавидеть самовластие") и забота о "семенах будущего нашего преобразования" заглушали всякие "предубеждения" относительно польских "конституционных сеней в деспотических казармах" Отечества6. Вяземский понимал, что даже такая ограниченная в плане декларируемых (и практически не гарантированных) прав и свобод конституция, как октроированная Польше, лучше, чем отсутствие какой-либо "плотины против наводнения всяких самовластных несправедливостей, народоубийственных постановлений и всего пр. и пр."7.
Проблема конституции как договора между властью и обществом становится центральной в творчестве Вяземского, которое в
8 См., например, письмо А.П. Ермолова к A.A. Закревскому от 30 апреля 1818 г. (приведено в кн.: Мироненко C.B. Самодержавие и реформы: Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989. С. 159), письма братьев Тургеневым к Вяземскому от 22 мая 1818 г. и 1 ноября 1820 г. (ОА. Т. 1. С. 103; Т. 2. С. 97).
6 ОА. Т. 1. С. 105, 306, 347; Т. 2. С. 81.
7
Архив братьев Тургеневым (далее: АбТ). Выт. 6. Пг., 1921. С. 7.
эти годы густо окрашивается в политические тона. Симптоматично в этой связи его выгсказытание в письме И.И. Дмитриеву 24 апреля 1820 г.: "Политика все завоевала. На сцене трагической и комической, в романах, в одах, в баснях, куда ни оглянись — везде и всегда политика <..> во Франции не печатается двух страниц о чем бы то ни было без призвания хартии, упрека министерству и т.д."8.
Все написанное Вяземским в "варшавский период" можно разделить на три типа текстов. Во-первых, это тексты специально политические, подготовленные в ходе его работы в канцелярии Новосильцова, — переводы с французского языка на русский Речей императора на сеймах 1818 и 1820 гг., дарованной Царству Польскому еще в 1815 г. Конституции и проекта Государственной Уставной грамоты Российской империи. Причем он выступал как переводчик и как редактор коллективных переводов9. Иногда, правда, приходилось переводить и бессмысленные, с его точки зрения, сочинения, что дало ему как-то повод в шутку назвать себя "коренным переводчиком всех государственных глупостей"10.
От переводчика важнейших государственных документов требовались и серьезная философско-политическая подготовка, и литературные творческие способности, ведь русский политический языж только начинал формироваться. Как позднее вспоминал Вяземский, в бытность его в Варшаве "многие слова политического значения, выражения чисто конституционные были нововведениями в русском изложении"11. Вслед за М.М. Сперанским он становился, по его собственному определению, "ковачом слов"12, занятым "переливкой"13 уже получивших распространение на Западе политических понятий в русские словесные формы. Его переводы в целом с одобрением воспринимались и императором14, и особенно взыскательным к стилю и притом консервативно настроенным Карамзиным, и гораздо более "левыми", чем Вяземский, М.Ф. Орловым, Н.И. Тургеневым и др., хотя некоторые лексические и стилистические "нововведения" вызывали возражения у друзей и коллег.
8 Русский архив (далее: РА). 1866. № 11—12. Стб. 1703.
9 В "Автобиографическом введении" к своему Полн. собр. соч. Вяземский специально отметил, что в канцелярии Новосильцова он был "главным действующим лицом по редакционной русской части" (Вяземский П.А. Полн. собр. соч. СПб., 1878. Т. 1. С. ХХХУ—ХХХУ1).
10 ОА. Т. 1. С. 317.
11 Вяземский П.А. Автобиографическое введение. С. ХХХУ—ХХХУ1.
12 ОА. Т. 1. С. 109.
13
Вяземский П.А. Автобиографическое введение. С. ХХХУ—ХХХУ1.
14
1ам же.
При оценке переводческой и редакторской деятельности Вяземского надо учитывать и степень его свободы при переводе провозглашающих либерально-конституционные идеи документов. На ее ограниченность он нередко жаловался. Например, посылая в сентябре 1820 г. С.И. Тургеневу переведенную Речь государя на втором сейме, он делал специальные оговорки: "Вот Вам мой, т.е. наш перевод речи. Разумеется, что Вы не все тут припишете моей совести"15.
Сам Александр I внес существенные коррективы уже в перевод своей первой Речи. Так, слово "либеральные" он заменил на "законно-свободные", что вызвало неоднозначную реакцию среди близких Вяземскому людей. Н.М. Карамзин, на суд которого его "воспитанник" отдавал все свои опыты, прочитал перевод Речи "с живейшим участием", но выражение "законно-свободные" посчитал искусственным и уязвимым. Он писал Вяземскому: "Liberalit'e принадлежит к неологизму нашего времени: я не мастер переводить таких слов. <..> Liberal в нынешнем смысле свободный, а законно-свободный есть прибавок. В старину говорили, что закон с свободою живут как кошка с собакою. Но это глубоко и заведет нас далеко"16. Языковое чутье Карамзина безошибочно уловило в введенном царем "неологизме" смысловой "прибавок" к бытовавшему тогда пониманию иноязычного "liberal" исключительно как "свободного". Ведь, по определению Даля, "закон" — это прежде всего "предел, поставленный свободе воли и действий", а потом уже "неминучее начало, основание", тем более "постановление высшей власти"17. Так что появившееся в переводе Речи сложное слово "законно-свободный" со взаимодополнительностью составляющих его основ весьма точно отражало диалектическую суть либерализма, ценностной доминантой которого всегда была свобода в рамках закона и основанная на законе. Можно предположить, что общее настороженное отношение историка к тогдашнему либерализму помешало ему по справедливости оценить довольно удачную русскоязычную номинацию этого все более заметного явления идейно-политической жизни.
Правда, царственный редактор ввел "неологизм" в публикуемый перевод Речи, видимо, не только и не столько ради
15 АбТ. Вып. 6. С. 9.
16 Письма Н.М. Карамзина к П.А. Вяземскому. 1810-1826. СПб., 1897. С. 49.
17
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1. М., 1978. С. 588. Именно в значении "предел" видит ядро концепта "Закон" в русской культуре и ментальности Ю.С. Степанов (см.: Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2004. С. 591-599). Ср. с трактовкой слова "закон" в "Словаре Академии Российской": "предписание, правило, учащее, что делать и чего не делать" (СПб., 1822. Т. 2. С. 612-613).
достижения смысловой точности при передаче сути понятия "либеральные" на русском языке, избегая иноязычные заимствования. Император явно стремился акцентировать идею "законности" — легитимности своих проектов, их соответствия существующему государственному устройству, чтобы предупредить возможные кривотолки, негативную реакцию в стране при известии о готовящемся введении конституции. Поэтому и "constitution" переведено Александром как "государственное уложение": это словосочетание было более привычным и нейтральным в русском политическом дискурсе, чем понятие "конституция".
Трудно полностью согласиться с мнением С.С. Ланды, объяснившим замену Александром слова "либеральный" исключительно тем, что "в русском обществе первой четверти XIX века" оно "бытовало" как "синоним прогрессивных и даже революционных настроений"18. Такая однозначная характеристика восприятия "либерализма" в России второй половины 10-х годов представляется неточной. Ведь, как уже отмечалось, это понятие тогда только начинало осваиваться русским обществом, и разночтения в его трактовке, да и в оценке "прогрессивности" обозначаемого им явления были весьма существенными. Причем во многих периодических изданиях, в том числе тех, где должен был появиться перевод Речи, понятие "либерализм" использовалось и толковалось именно в плане умеренных конституционных реформ19. И император, безусловно, об этом знал. Так что несмотря на то что опасность неверной радикальной интерпретации этого слова в официальном документе (не будь оно исключено) существовала и объективно, и в сознании Александра, не стоит преувеличивать ее значение при объяснении царской правки.
Вяземский, судя по сохранению слов "либеральный", "конституция" и т.п. в его политическом вокабуляре, попыткам уйти от принятой в Европе терминологии не сочувствовал. Правда, развивая предложения Карамзина, молодой автор экспериментировал со словом "свободность", но оно, даже вошедшее в "Словарь Академии Российской", так и не укоренилось в языке50.
Из всех политических документов, в подготовке которых так или иначе участвовал Вяземский, предметом широкой гласности,
18 Ланда С.С. Дух революционных преобразований...: Из истории формирования идеологии и политической организации декабристов. 1816—1825. М., 1975. С. 314.
19 Об этом подробнее см.: Теплова В.А Дискуссия о формах правления в русской журналистике 1814—1820-х годов // Учен. зап. Горьк. ун-та. Сер. ист.-филос. Вып. 65. Горький, 1964. С. 326—346.
20 ОА. Т. 1. С. 357—358. В "Словаре Академии Российской" (Т. 6. С. 67) "свободность" толкуется как "независимость, воля; досужее время, непринужденность".
к сожалению, стали только оперативно опубликованные в русской периодике переводы Речей Александра I. А перевод первой из них вскоре, в 1820 г., Н.И. Греч даже включил в "Учебную книгу Российской словесности" как образец "делового слога" (правда, без указания имени переводчика). Более же масштабные опыты Вяземского — переводы текстов конституций — не могли быть напечатаны в России при его жизни, причем не только засекреченная властью Государственная Уставная грамота Российской империи, но и официально утвержденная и вводившаяся тогда в политическую практику польская Конституция 1815 г., к написанию которой был причастен сам император. Попытки Вяземского, в том числе в 1822 г., познакомить публику хотя бы "частным и исключительно литературным образом" с хранившимся у него вариантом русского перевода польской Хартии остались безуспешными21.
Особого внимания заслуживает участие Вяземского в создании "Уставной грамоты". Основываясь во многом на его материалах (в основном переписки), историки установили, что работа над ней стартовала не ранее начала 1819 г. Конечно, очень соблазнительно согласиться с исследователями, считающими, что именно Вяземский вносил в работу "творческое и радикальное начало"22. Однако определить истинную степень влияния Вяземского на идейное содержание этого коллективно разрабатывавшегося документа, на что указал еще А.В. Предтеченский23, весьма затруднительно.
Переписка Вяземского с А.И. Тургеневым свидетельствует, что он был не вполне удовлетворен (степень досады колебалась в зависимости от конкретной ситуации) положением переводчика в канцелярии Новосильцова, всей организацией работы в ней, самим шефом24, подпавшим под влияние своего "лежачего пса" Л.С. Байкова25. В начале марта 1819 г. Вяземский сетовал: "Меня
21 ОА. Т. 2. С. 279.
22
Например, см.: Минаева Н.В. Правительственный конституционализм и передовое общественное мнение России в начале XIX века. Саратов, 1982. С. 35.
23 См.: Предтеченский А.В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX века. М.; Л., 1957. С. 383.
24 Так, одна из наиболее мягких оценок Вяземским возможностей взаимопонимания со своим прямым начальником: "Я могу быть с ним ближе, но никогда не будем смежны" (ОА. Т. 1. С. 178), хотя в самом начале он, как и А.И. Тургенев, возлагал довольно большие надежды на Новосильцова, когда-то члена "Негласного комитета".
25 ОА. Т. 1. С. 246. О сложности отношения Вяземского к Новосильцову и его эволюции подробнее см.: Из полемических заметок кн. П.А. Вяземского. (Публикация, вступительная статья и комментарии Д.П. Ивинского) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2004. № 1. С. 181—200.
же употребляет он [Новосильцов] всегда побочно: я все на одних переводах выезжаю". Однако в том же письме звучат и оптимистические ноты. Переводчик явно заинтересован в новом (предыдущий — перевод польской Хартии — он уже "отвалял" в июле 1818 г.26), значительном и, судя по некоторой таинственности тона, не подлежащем пока гласному обсуждению труде. Безусловно, имея в виду работу над "Уставной грамотой", он подчеркивал: "Впрочем, на теперешний перевод имею я большие упования" — и надеялся в полной мере проявить себя — наконец "разгрызть орех"27.
Возможно, тогда его роль в канцелярии несколько возросла, тем более что у него сложились неплохие отношения с одним из основных разработчиков проекта — французским юристом и публицистом, секретарем Новосильцова П. И. Пешар-Дешаном. По поводу смерти последнего в октябре 1819 г. Вяземский писал: "Я его в особенности любил, и мы насчет многого согласны были; я имел случай увидеть на опыгте, что он желал мне добра"28. Если весной 1819 г. позиции Вяземского и укрепились, то ненадолго: в июне он снова жаловался Тургеневу на происки против него в канцелярии ("здесь меня не любят: я не здешнего поля ягодка") и на общую "медленность в работе"29. Вряд ли в таких условиях он мог серьезно влиять на содержание документа.
Из всего комплекса высказываний Вяземского по поводу создания "Уставной грамоты" (как "оперативный", так и мемуарных), однако, не следует, что он в целом "был не слишком хорошо осведомлен" о ходе дел с конституционным проектом, "не знал" о работе над ним императора во время его пребытания в Варшаве в октябре 1819 г. Эти выводы С.В. Мироненко30 представляются не очень обоснованными.
Совсем не убедительны, с нашей точки зрения, появившиеся недавно в печати довольно категоричные утверждения К.С. Чернова, что Вяземский вообще занимался только переводом польской Хартии и не имел отношения к "Уставной грамоте" и особенно к "Рге'шв..." ("Краткому изложению конституционной хартии для Российской Империи"), которое бышо подготовлено как раз к приезду царя в Польшу осенью 1819 г.31. Ссылка
26 ОА. Т. 1. С. 109.
27 Там же. С. 198.
28 Там же. С. 329.
29 Там же. С. 246.
30 См.: Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. С. 173.
31 Чернов К.С. "Рге'св..." (Краткое изложение конституционной хартии для Российской Империи): Опыт изучения текста // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 8. История. 2002. № 2. С. 34—35.
исследователя на то, что Вяземский жаловался на отсутствие ответственных поручений, дана без учета второй — оптимистической, как показано выше, — части высказывания. Другой аргумент Чернова, что в архиве Вяземского не найдено следов перевода "Уставной грамоты", нельзя признать достаточным хотя бы в силу того, что это частное собрание вообще неполно, тем более его "варшавский раздел". Ведь бумаги вывозились в отсутствие Вяземского, которому в апреле 1821 г. внезапно запретили въезд в Польшу, и многое, связанное с засекреченным конституционным проектом, могло либо остаться для опального переводчика вне поля досягаемости в Варшаве32, либо быть уничтожено им самим позднее. Зато все дошедшие до нас документы (переписка; "Записка о князе Вяземском, им самим составленная", известная также под названием "Моя исповедь"; "Авторское введение") подтверждают его заинтересованное участие в подготовке "Уставной грамоты", правда, оставляя открытым вопрос об "уровне" этого участия.
В любом случае вклад Вяземского-переводчика в ассимиляцию европейских либеральных правоведческих идей через русский язык на отечественную почву значителен. Более того, сохранявшийся в глубокой тайне текст Грамоты, так и не принятой властью, именно усилиями Вяземского стал оперативно известен хотя бы узкому кругу его интересующихся политикой друзей. В январе 1820 г. Вяземский, судя по дневникам С.И. Тургенева, читал ему "некоторые места из проекта Российской конституции"33. Примечательно обращение к этому проекту Н.М. Муравьева, работавшего тогда над своим "декабристским" вариантом конституции для России34.
Особого внимания заслуживает предположение Ю.М. Лотма-на, что Вяземский выступил тогда не только как переводчик, но и как автор политико-публицистического трактата "Теория закона", переданного им царю весной — летом 1820 г. (полный текст документа до сих пор не обнаружен). Намерение самостоятельно включиться в современный политический дискурс заметно уже в предварявшей, по мнению Лотмана, это сочинение Записке императору. Причем, следуя "законам жанра", Вяземский избрал
32 При этом надо учитывать, что большая часть архива Новосильцова, хранившаяся в Варшаве, погибла в дни восстания 1830—1831 гг.
33 Цит. по: Мироненко C.B. Самодержавие и реформы. С. 182.
34 и
О "генетических связях и принципиальных отличиях правительственного и декабристского проектов см.: Вернадский T.B. Скрытый источник конституции Н.М. Муравьева // Изв. Таврич. ун-та. 1919. Кн. 1. С. 140—141; Дружинин Н.М. Декабрист Никита Муравьев. М., 1933. С. 241—243; Мироненко C.B. Самодержавие и реформы. С. 224—225.
6 ВМУ, журналистика, № 3
манеру изложения, сочетающую дипломатичность общего тона (с обычными в таких текстах монархическими "реверансами"), стремление к точности программных формулировок и одновременно выразительности ораторской речи. Он писал: "Государству закон, что кораблю компас, которого не прикасается кормчий, но по нем надежно и спокойно направляет плавание свое к общему благополучию, которого ни кровавые подвиги полководцев, ни любостяжательные вышы1слы1 министров, ни суетные прения парламентов доставить не могут, а может даровать народам своим единая монарха праведная воля"35.
Возможно, опыгт, полученный в канцелярии Новосильцова, действительно подвиг Вяземского на написание собственного теоретико-политического трактата, хотя этот жанр ему не был свойствен. Вероятнее все-таки, что приведенная Записка предваряла не некое программное, но затерявшееся сочинение молодого автора, о котором он почему-то никогда больше даже словом не обмолвился, а хранящийся в РГАДА еще один плод коллективного труда — "Опыт введения в Грамоту"36. Именно этот написанный по-французски манифест, объявлявший о "даровании" императором конституции "любезным и верным подданным" и связанный с русскоязычным текстом второй редакции "Уставной грамоты", напрямую перекликается с Запиской. Весь этот комплекс документов Вяземский вполне мог передать Александру I в 1820 г.
В то же время о повышенном внимании Вяземского к краеугольным вопросам политической теории свидетельствует хранящийся в РГАЛИ черновой автограф статьи, которой архивисты дали название "О законах управления государством" и датировали 1810-ми годами37. Водяной знак "1816" на бумаге и характер почерка автора позволяют отнести данную рукопись или по крайней мере начало работы над ней к "варшавскому периоду" творчества Вяземского.
Правда, при внимательном чтении возникает устойчивое ощущение, что это "чужой" текст для Вяземского. Ведь довольно большой объем, стиль научно-популярной статьи, определенная дидактичность интонации не характерны для Вяземского. Ю.М. Лотман в цитированной уже нами статье "П.А. Вяземский и движение декабристов" этот документ вообще проигнорировал. Зато современный исследователь П.В. Акульшин безоговорочно
35
Цит. по опубликованной Ю.М. Лотманом копии: Учен. зап. Тартус. ун-та. Вып. 98. Тарту, 1960. С. 72.
36 См.: Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. С. 197.
37 РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1076. 8 л.
атрибутирует его как оригинальный трактат Вяземского38 и приводит как якобы архивистский заголовок "Социально-экономический трактат"39. Причем положения "трактата" цитируются историком как выражение сути идейно-политической позиции Вяземского этого времени.
Как нами установлено, на самом деле это не оригинальный текст Вяземского, а отрывок из его незаконченного перевода статьи Ж.-Ж. Руссо "О политической экономии", которая была опубликована сначала в "Энциклопедии" (1755), а через три года отдельным изданием под названием "Гражданин, или Политическая экономия". Причем перевод Вяземского оказался "разорван" на две части и хранится в разных архивных папках. "[О законах управления государством]" — это первая часть статьи, правда, с пропущенными переводчиком по неясным причинам вводными терминологическими замечаниями40. Продолжение перевода (без финальной части), прямо стыкующееся с предыдущим текстом, оказалось включено в другое архивное "дело" — "[Перевод статей французских философов и моралистов 18 века]"41, где оно занимает листы 25—32.
Еще в 1966 г. исследовавшая данную папку В.Н. Стефанович указала, что эти листы содержат перевод отрывка из "Рассуждения о политической экономии" Руссо и что они были пронумерованы архивистами неверно, с нарушением внутренней логики статьи. Исследовательница и вслед за ней автор монографии о Вяземском М.И. Гиллельсон отнесли весь корпус находящихся в этой папке текстов к готовившейся Вяземским в ноябре—декабре
38 Надо признать, что ранее и мы ошибочно предполагали принадлежность, правда, только как возможную, этого текста Вяземскому-автору (см. опубликованный на сайте Томского МИОНа доклад на конференции "Мировоззренческие реконструкции традиционного сознания в евроазиатском сообществе: стереотипы и трансформация" (Томск. 2003. 2—4 дек.) — Прохорова И.Е. Творчество П.А. Вяземского "варшавского периода" и проблема общественного договора // Ы1р//шюпЛ8и.ги).
39 Акульшин П.В. П.А. Вяземский: Власть и общество в дореформенной России. М., 2001. С. 113—116. Непонятным образом дата на водяном знаке у Акульшина превращается в 1819 г., и лишь на этом основании он опять же без всяких оговорок относит текст к "варшавскому периоду". Вообще эта книга изобилует неточностями.
40 Рукопись Вяземского сопоставлялась нами с современным переводом указанной статьи: Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М., 1969. С. 109—141. Кстати заметим, что этот опыт Вяземского-переводчика остался, видимо, неизвестен писавшим в данном авторитетном издании (сер. "Литературные памятники") об истории русских переводов "О политической экономии" Ю.М. Лотмана, автора большой статьи о рецепции Руссо в русской литературе, и В.С. Алексеева-Попова и Л.В. Борщевского, авторов примечаний к публикациям.
41 РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 939. 33 л.
1822 г. книге переводов из французской просветительской прозы42.
К сожалению, В.Н. Стефанович не обратила внимания на то, что бумага, на которой зафиксирован перевод из Руссо, отличается по цвету, по расположению на ней рукописи и, главное, по водяному знаку ("1816" в отличие от "1813" или "1821") и отсутствию следов брошюровки альбома от бумаг с другими переводами этой подборки. Зато данная бумага по всем названным параметрам идентична бумаге с текстом "[О законах управления государством]", что заставляет пересмотреть сложившуюся архивную традицию разделения анализируемых текстов. Кроме того, наши наблюдения подтверждают предположение, что Вяземский раньше, чем принято считать, начал работать над книгой переводов с французского, постоянно возвращаясь к этому замыслу на протяжении 1813—1822 гг.43
Статья "О политической экономии", начиная с последней четверти XVIII в., была особенно популярна в России и трижды переводилась. Ведь в силу невозможности перевода и гласного обсуждения фундаментального труда Руссо "Об общественном договоре" она служила своеобразным "замещением" этого трактата44. Естественно, что она привлекла внимание молодого русского "либералиста", поборника идей французского Просвещения и прежде всего "договорной" теории. Сам же Вяземский, вероятно, не знал о своих предшественниках.
Обращение Вяземского к переводу статьи тем более закономерно в "варшавский период", когда он активно пытался включиться в разработку социально-философской государствоведчес-кой проблематики, причем с явно прагматической установкой — инспирировать соответствующие властные решения. Руссо помогал ответить на основополагающие вопросы стратегии и тактики государственного управления, доказательно опровергнуть патерналистский взгляд на государство как на "семейство" и, следовательно, возможность уподобить правила семейного и государственного управления. Основой государственного управления провозглашался принцип разделения властей: "правление", "правитель" наделяются законодательной властью, "правительство" — исполнительной. Причем достижение идеала в деятельности пра-
42 См.: Стефанович В.Н. Французские просветители XVIII века в переводах П.А. Вяземского // Русская литература. 1966. № 3. С. 82—92; Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 70—71.
43 См.: Прохорова И.Е. Творчество П.А. Вяземского в 1812—1814 гг. и становление либерально-патриотической позиции в русской публицистике // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10. Журналистика. 2002. № 5. С. 20—21.
44 Об этом см.: Лотман Ю.М. Руссо и русская культура XVIII — начала XIX века // Лотман Ю.М. Избр. статьи. Т. 2. С. 47.
вителя ("справедливости" и "добросовестности") ставилось в зависимость от его способности понимать и "выражать общую волю обширного народа" и служить "общему благу".
Вообще перевод важнейшей социально-политической статьи Руссо с явным желанием шире познакомить с ней своих современников весьма значим для характеристики литературно-общественной позиции Вяземского этого времени. Он свидетельствует об осознании молодым публицистом верности и актуальности многих идей одного из крупнейших французских политических мыслителей эпохи Просвещения. Однако оснований отождествлять их взгляды даже в отношении "договорной теории" перевод, конечно, не дает.
Второй тип текстов Вяземского "варшавского периода" — это литературно-критические статьи и стихотворения, которые также насыщены политическими мотивами и написаны в публицистическом духе. Показательно замечание Карамзина, который критиковал Вяземского за неуместное, по его мнению, включение политической тематики в статью "О новых письмах Вольтера" (1819): "A propos des liberalistes, зачем в пьесе литературной говорите Вы о представительной системе и взаимном обучении?"45 Но коренная черта Вяземского-литератора заключалась как раз в невозможности абстрагироваться от социально-политических проблем, событий, явлений46.
Причем такое его качество особенно в условиях, когда возможности прямого политического высказывания в стране были минимальными, соответствовало общественным потребностям. Так, в том же 1819 г. Н.И. Тургенев писал: "Наша словесность ограничивается доныне почти одною поэзиею. Сочинения в прозе не касаются до предметов политики. Сия отличительная черта русской литературы делает ее неудовлетворительною для нашего времени. И у нас хотят теперь иной пищи, моральной, более питательной, более соответственной требованиям и обстоятельствам века"47.
Названная статья, в которой Вяземский защищал Вольтера и Карамзина от нападок "отступников духа времени" (имелся в виду М.Т. Каченовский и его "Вестник Европы"), очень характерна для творческой манеры публициста. Автор прямо связывает традиционную для просветительской литературной критики тему
45 Старина и новизна. СПб., 1897. Кн. 1. С. 75.
46 Характеризуя явления, события или деятелей мира литературы, Вяземский даже в частной переписке нередко соотносил их с теми или иными объектами из мира политики, как правило, неожиданно и остроумно (например, см.: ОА. Т. 1 С. 357—358; Т. 2. С. 74—75).
47 АбТ. Вып. 5. С. 369.
извечного всемирного "заговора посредственности против превосходства" с самыми злободневными для его времени вопросами идейной борьбы. При таком построении закономерно завершение иронического мини-обозрения истории упомянутого "заговора" резкой критикой современных "поносителей" "образа представительного правительства и способов взаимного учения"48.
Политизированность, политическая активность Вяземского не могли ограничиться сферой деятельности, предложенной ему в канцелярии Новосильцова. Он энергично стремился включиться в общественно-политический журналистский дискурс, а следовательно, должен быш считаться с серьезными ограничениями свободы слова в стране. Такая авторская стратегия предопределяла и выбор "сюжетов", и их подачу, и отношения с цензурой. В случае со статьей "О новых письмах Вольтера" публицист даже был готов искать компромиссы с цензурой ("так перекроить, что и волк будет цел, и овца, или ослица, или цензура сыта"49) или бороться с ней всеми доступными законными способами. Однако все попытки «пустить "Вольтера" в свет», несмотря на содействие А.И. Тургенева, советовавшегося с С.С. Уваровым50, оказались безуспешны.
"Лучший способ пропускать запрещенный товар"51, соединяющий политические и литературные мотивы, нашел Вяземский в статье 1818 г. "О письме Екатерины II к Сумарокову". Он посвятил ее документу, который считал "первейшей" по важности "грамотой" в "архиве республики русской словесности", в истории взаимоотношений власти и литературы. Молодой "либе-ралист" создал образ Екатерины II, пишущей к А.П. Сумарокову, как "пример владыки народа, с престола братски подающего руку писателям, образователям народов"52. В финале статьи, цитируя комментарий барона Гримма к письму императрицы, Вяземский по сути наставлял "государственную власть", призывая ее уважать "в подданном седины и заслуги, отечеству оказанные", и проявлять в отношениях с ним "ум и великодушие". Опыт взаимоотношений Сумарокова с царицей был актуален для Вяземского,
48 Вяземский ПЛ. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 66, 67 (курсив автора. — И.П.). Заметим, кстати, что Вяземский стремился к точности в употреблении понятий современного ему политического языка. В апреле 1818 г. по горячим следам он просил Тургенева внести в рукопись статьи исправление: заменить словосочетание "взаимное учение" на "взаимное обучение" (об этом см.: ОА. Т. 1. С. 220). К сожалению, по неясным причинам это сделано не было и в Полн. собр. соч. текст опубликован с ошибкой.
49 ОА. Т. 1. С. 261.
50 Там же. С. 231, 224.
51 Там же. С. 140.
52 Вяземский П.Л. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 61—64.
всегда ценившего "едва ли не единственного у нас писателя-бойца"53, тем более что автор "Димитрия Самозванца" принадлежал к активным сторонникам "ранней концепции договорности" в России54.
Публицист вполне сознательно выстроил свою статью — "штуку самую сыноотечественную и арзамасскую" (на его языке это означало проповедь европейских либерально-просветительских ценностей) — как "обоюдный нож, леденец с перцем, ничего и много, все и мало, лисий хвост и волчий рот"55. Действительно, обращение к событиям, будто бы представляющим чисто исторический интерес, апелляция к авторитету и панегирический тон в отношении Екатерины Великой не могли не смягчить цензуру. В результате, несмотря на свою политическую нагруженность, конечно, внешне завуалированную, "О письме Екатерины II к Сумарокову" стало единственным из публицистически заостренных произведений Вяземского "варшавского периода", которое, пусть без имени автора, оперативно появилось в "Сыне Отечества" (1818. № 49. С. 166—173).
В творческом сознании Вяземского в принципе неразделимы интерес к "внутреннему", "духовному", "личному" и интерес к "внешнему", "земному", "гражданскому". Причем в современную эпоху, по Вяземскому, значимость второго даже для поэта возрастает. Такую позицию он декларирует в 1821 г. (время Лайбахского конгресса Священного союза): "<..> душа, свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые громоздят для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальности Аркадии. <..> Делать теперь нечего. Поэту должно искать иногда вдохновения в газетах. Прежде поэты терялись в метафизике; теперь чудесное, сей великий помощник поэзии, на земле. Парнас — в Лайбахе"56. Конечно, это не означало, по его позднейшему выражению, быть "поэтом событий", но "поэтом соображений"57.
"Петербург", "Сибирякову", <Табашное послание!, "Негодование" создали их автору репутацию "конституционного поэта". Так он не без гордости назвал себя, посылая А.И. Тургеневу в июне 1819 г. только что написанное стихотворение "К кораблю", которое, по его собственному признанию, было своеобразным
53 Там же. С. 173—174.
54 Об этом подробнее см.: Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры Х9Ш — начала XIX века // Из истории русской культуры. Т. IV (ХУШ — начало XIX века). М., 1996. С. 54.
55 ОА. Т. 1. С. 140.
56 ОА. Т. 2. С. 171—172.
57 Вяземский П.А. Записные книжки (1813—1848). М., 1963. С. 215.
откликом на оду Горация "О navis, referent in mare..."58 Мотивы этого стихотворения, перекликаясь с мотивами древнеримского поэта, непосредственно воплощали и "соображения", высказанные Вяземским — переводчиком и автором в рассмотренных нами выше политико-правоведческих сочинениях. Ведь Корабль призван привести пловцов "на тот счастливый брег, // Где царствует в согласии с законом// Свобода смелая, народов божество; // Где рабства нет вериг, оков немеют звуки, // Где благоденствуют торговля, мир, науки, // И счастие граждан — владыки торжество!"
Правда, почти через десять лет, в своей "Записке о князе Вяземском, им самим составленной" (1828—1829) опальный литератор попытался дезавуировать либеральный пафос "Петербурга" и "Негодования" ("два, так называемые, либеральные стихотворения"), подчеркнув, что в них "отзывается везде желание законной свободы монархической и нигде нет оскорбления державной власти"59. Такие заявления в "оправдательной", во всяком случае по первичной прагматической задаче, созданной ради возвращения на службу "исповеди" — дань обстоятельствам, "правилам игры". Но отозвались здесь и некоторые перемены во взглядах, когда все более определяющим в его системе ценностей становится критерий "порядка", связанный с извечной дихотомией "хаос—порядок"60. Соответственно в конце 20-х годов стало меняться и наполнение понятия "либерализм", который Вяземский все чаще ассоциировал с "возмутительными сочинениями", деструктивностью, неприятием легитимизма, неуважительным отношением к любого рода "авторитетам" и "властям" (политическим, литературным). Тем не менее и в "Записке..." продемонстрирована верность принципу "законной свободы", хотя в "варшавский период" он трактовался, конечно, гораздо более масштабно, глубоко и полно.
К третьему типу текстов Вяземского этого времени относятся произведения эпистолярного жанра ("варшавские исповеди" А.И. Тургеневу, а также послания к братьям последнего, к М.Ф. Орлову, И.И. Дмитриеву, А.Ф. Воейкову и др.). Его письма, отличавшиеся свободой и мозаичностью конструкции, допускали постоянное включение острокритических памфлетных вкраплений и серьезных политических рассуждений, написанных
58 ОА. Т. 1. С. 252.
59 Вяземский П.Л. Записные книжки. С. 158—159.
60
О различных типах политического сознания и соответственно "парадигмах ценностей" и интересов см. работы современных политологов, например: Пана-рин Л.С. Политология. М., 2004. С. 9.
"с умом на просторе, с сердцем наголо"61. Очевидно, знание варшавской эпистолярной публицистики Вяземского позволило тогда его друзьям сделать вывод, что он, по выражению А. И. Тургенева, "обратился теперь, кажется, к предметам важным" и формируется как "человек для государства"62.
Сам Вяземский, справедливо жаловавшийся, что его "ценсура в тисках держит"63, весьма ценил эту форму коммуникации еще и в силу того, что она менее чем печать подвержена внешнему контролю. Культивировавшийся в арзамасском кругу жанр "дружеского письма" под пером Вяземского — писателя и гражданина — стал способом донести свои суждения и оценки не только до дружеского круга (причем часто автор сознательно рассчитывал на коллективное чтение и хождение по рукам выписок из его писем), но и до правительственных кругов. Такая позиция особенно характерна для второй половины "варшавского периода" (1820 г. — начало 1821 г.).
В письме к А. И. Тургеневу от 21 ноября 1820 г. он специально подчеркнул: "Теперь не время осторожничать. Пусть правда доходит до ушей, только бы не совсем пропадала в пустынном воздухе"64. И позднее в упоминавшейся уже "Записке..." он подтвердил "умышленную неосторожность" своих "дружеских писем" и соответственно их публицистическую направленность. "<..> Я писал часто в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает, пере-хвачивая мои письма, что есть, однако же, мнение в России, что посреди глубокого молчания, господствующего на равнине нашего общежития, есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего. Признаюсь, мне казалось, что сей голос не должен пропасть, а должен возбудить чуткое внимание правительства"65.
Во всех своих произведениях "варшавского периода" Вяземский позиционирует себя как "гражданин Европы просвещен-
61 Вяземский П.А. Записные книжки. С. 162, 174.
62 Письма разных лиц к И.И. Дмитриеву // РА. 1867. Кн. 1—3. Стлб. 643.
63 ОА. Т. 1. С. 299.
64 Там же. Т. 2. С. 105. Вяземский вообще тогда считал необходимым проповедовать либеральные идеи всегда, везде и всеми доступными способами. Не случайно один из близких его варшавских знакомых И.М. Фовицкий склонен был объяснять официальное "неудовольствие на" Вяземского тем, что тот говорил "каждому встречному и поперечному о свободе, о деспотизме и проч.", "распространялся об этом даже у Нов<осильцова> публично, при лакеях!" (цит. по: Ланда С. С. О некоторых особенностях формирования революционной идеологии в России. 1816—1821 гг. // Пушкин и его время. Исследования и материалы. Л., 1962. Вып. 1. С. 200).
65 Вяземский П.А. Записные книжки. С. 161—162.
ной" и "сын России"66, с негодованием и болью говорящий о препятствиях на ее пути к великому будущему ("о теперешней жизни русской, или российской, я не могу думать без отвращения и негодования"67). Он не скрывает своей ориентации на идеи как французского Просвещения XVIII в., так и либерализма периода Реставрации.
"Властителями дум" его выступают не только Руссо (как поборник теории "общественного договора") и Вольтер, но и Б. Констан — один из крупнейших представителей французского либерализма первой трети XIX в. Причем Вяземский чрезвычайно высоко ценил его "твердый и ясный ум" именно за способность решать "важнейшие политические, то есть государственные задачи"68. Констан стал для него своеобразным символом либерального мышления и поведения, которые исходят из интересов личности как части общества. В одном из мартовских писем 1821 г. Вяземский предполагает, что "на солнце Европейском" сам мог бы стать "каким-нибудь В. Constant, или кем другим, но только непреклонным приверженцем всего, что развивает до законных пределов независимость человека, и врагом до смерти всего, что сжигает и изувечивает бытие гражданское, без коего и жизнь не жизнь" 69.
Повышенный интерес Вяземского к Франции, ее культуре, в том числе политической, был прочно связан с его обостренным вниманием к процессам становления жизни общества на либеральных основах. "Надобно непременно ехать в Париж года на два. <..> Теперь метафизическая философия уступила место метаполитической философии, и родимый край ее — все тот же Париж. В Англии учиться труднее, чем во Франции; там задачи уже разрешены, а здесь их еще решают. Поле, уже покрытое созревшею жатвою, не откроет вам науки земледелия"70. Неудачи же и отклонения Франции от пути либерализации монархии как условия гражданского мира вызывали у русского либерала искреннее огорчение. Такова была его реакция на убийство Лувелем герцога Беррийского в феврале 1820 г.: "Жаль! Я Франции вверил было все свои надежды: на ней, думал я, устроится здание свободы мудрой, и другим народам придется только учиться у нее и перенимать не слепо, но сходно с местным положением каждого домостроителя. Неужели все это разрушится от шила
66 ОА. Т. 2. С. 79—80.
67 Там же. Т. 1. С. 338.
68 Там же. С. 161.
69 РА. 1900. № 2. С. 182.
70 ОА. Т. 1. С. 161—162.
сумасбродного каретника!"71 Но при всех разочарованиях он сохранял глубокое убеждение, что именно в Европе и прежде всего во Франции можно черпать "просвещение, которое у нас
72
едва светится, а в других землях сияет .
Такая позиция естественно провоцировала упреки (даже от друзей) в галломании и невнимании к изучению России. Полемизируя, например, с А.Ф. Воейковым, Вяземский утверждал: знать свое отечество надо, но не для того, чтобы его "выхвалять", как делают многие писатели и журналисты, а чтобы "полоть его поля и <..> пересадить на них полезные растения чужеземные"73.
Начать "пересадку" следовало с принципа конституционного правления, предполагавшего хотя бы некоторое юридическое ограничение единоличной власти монарха, введение народного представительства в форме Государственного сейма (думы), наделение его законосовещательными функциями и, конечно, провозглашение и гарантирование гражданских свобод: свободы личности, собственности, совести, мнений, слова и печати. Таким образом, должны были получить развитие проекты М.М. Сперанского, подготовленные еще до войны 1812 г., а также начатые в 1815 г. в Царстве Польском конституционные опыты.
Понятно, что даже столь умеренная реформа требовала желания, способности и возможности ее проводить от обоих необходимых участников политического процесса — власти и "подданных". Это было весьма проблематично в условиях патриархальной, в политическом и экономическом плане довольно слабо развитой страны, где доминирующие позиции занимало религиозно-авторитарное сознание. Сразу после публикации Речи Александра I в России Вяземский с иронией писал А.Я. Булгакову об ожидаемой им негативной реакции большинства дворянства на конституционные проекты царя: "Что сказали или что проворчали об этой речи Ваши бригадирские пузы? Я думаю, глас трубы страшного суда не более испугал бы их"74.
Одним из сквозных мотивов творчества Вяземского становится негодование по поводу отсутствия в России серьезных признаков формирования "сообщества граждан". Эта мысль (заявленная еще Д.И. Фонвизиным в "Рассуждении о непременных государственных законах", которым, кстати, активно интересовался Вяземский уже в "варшавский период") энергично выражена им в стихотворениях "Петербург" и "Негодование". В последнем он обращался к соотечественникам с риторическим вопросом:
71 РА. 1879. № 1. С. 518.
72 Русская старина. 1892. № 12. С. 656.
73 Там же. С. 657.
74 РГАЛИ. Ф. 79. Оп. 1. Ед. хр. 31. Л. 8-об.
Здесь у подножья алтаря, Там у престола в вышнем сане Я вижу подданным царя, Но где ж отечества граждане?
Эта строфа, привлекая внимание современников, воспринималась как совершенно неприемлемая для печати. И.М. Фовиц-кий, познакомившись с "Негодованием", предостерегал автора: "Смотрите; не забывайте Радищева! <..> Не знаю, какой смелый цензор позволит вам спрашивать, где граждане? (Citoyens)?" Хотя и распространяемая подпольно, "страшная" и "прекрасная пьеса", по его пророческому замечанию, "не пропадет и пойдет далеко"75. Действительно, "Негодование" своего рода кульминационная точка в стихотворной либеральной публицистике Вяземского, о чем многие, в том числе недоброжелатели поэта-гражданина, помнили и много лет спустя76.
При этом финал этого стихотворения, в котором вновь звучал мотив сотворения "сообщества граждан" в России, довольно оптимистичен. Поэт утверждал не только необходимость, но и возможность обретения соотечественниками "книги вечных прав, союза меж граждан и троном". Вяземский полагал, что отсталость страны предопределяет не бесперспективность преобразований, а потребность в скорейшем "запуске" реформ.
Показателен в этой связи образ России-"великана", который изнурен "телесно, умственно и душевно" и спасение которого в "свежем воздухе", созданный им в одном из писем-памфлетов (кстати, вдохновителем его тогда стал известный французский публицист Д.-Д. Прадт). "Дай ему (России-великану. — И.П.) здоровую девку, сытую красавицу-свободу, кровь с молоком, и тогда держись Европа! То-то пойдут дети!" Вяземский, в свое время воспевший победу над Наполеоном, теперь был уверен: "Или России переродиться, или не владычествовать ей в Европе", несмотря на "лавры двукратного Парижа"77. "Непереродившую-ся", непреобразованную, ее ждет лишь "слава быть страшилищем Европы"78. Ведущая же роль в назревшем "перерождении" отво-
75 Там же. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 2951. Л. 40—41-об.
76 О политическом содержании "Негодования", различных его оценках, а также об опыте сравнения его с одой А.С. Пушкина "Вольность" см. обобщающие заметки Д.П. Ивинского в его кн.: Князь П.А. Вяземский и А.С. Пушкин. М., 1994. С. 37—45. Представляется, однако, что в своих выводах исследователь не всегда учитывает авторскую стратегию Вяземского и принципиальную неоднозначность оценки им конституционных проектов власти. Например, в "Негодовании" поэт вовсе не стремился к бескомпромиссности "подсвистывания" Александру I, а именно в отсутствии ее практически упрекает автора Ивинский (С. 45).
77 ОА. Т. 1. С. 347—348.
78 Там же. Т. 2. С. 51.
дилась Вяземским правительству и просвещенному дворянству (представления Вяземского об участии в этом процессе народа, широких слоев населения — тема особая, как и вопрос о его отношении к крестьянскому вопросу).
Речь Александра I на открытии польского сейма с обещанием ввести "законно-свободные учреждения" во всей империи сильно отозвалась, по выражению Карамзина, "в молодых сердцах: спят и видят конституцию"79. Вяземский, находившийся в гуще событий, естественно, был воодушевлен не менее других. И все же общее впечатление его было амбивалентным, что соответствовало, по справедливому замечанию С. С. Ланды, "той смешанной атмосфере недоверия и ожиданий", с какой встретили Речь в прогрессивных кругах80.
В письме А. И. Тургеневу от 3 апреля 1818 г. Вяземский высказывает пожелание, "чтобы и на нашей улице был праздник", имея в виду начало работы польского сейма, и сожалеет, что по незнанию польского языка не может слушать сами прения. В этом же письме Вяземский возражает Карамзину, считавшему, что Россия не нуждается во введении конституционного правления в том числе из-за недостатка готовых достойно представлять общество в законодательных органах. Молодой либерал был убежден, что "люди родятся и выучатся говорить", когда им придется выйти на публичную трибуну и нести ответственность перед аудиторией (хотя бы в "несколько сотен ушей"), а "общее мнение" не может долго быть "криво". Исходя из этого, Вяземский настаивает на том, что в России можно начать с "конституции на деле"81.
Но еще до написания этих оптимистических строк в комментариях Вяземского на полях посланной Н.И. Тургеневу брошюры с французским текстом Речи появляется, как отметил Ю.М. Лот-ман, довольно ироничная оценка царских обещаний, выраженная тоже по-французски. В переводе Лотмана она гласит: "Верьте этому и попивайте водичку"82. Перевод Лотмана был уточнен Мироненко, указавшим на возможность перевести идиоматический оборот "buver de l'eau" как "будьте трезвы"83, что только подчеркивает осторожность Вяземского в отношении конституционных обещаний императора. Не случайно в марте 1820 г. анализ уже нескольких лет конституционной практики в Польше застав-
79 Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 236—237.
80 Ланда С.С. Дух революционных преобразований. С. 315.
81 ОА. Т. 1. С. 97—98.
82 Учен. зап. Тартус. ун-та. Вып. 98. С. 54.
83 Мироненко C.B. Самодержавие и реформы. С. 204.
ляет его задаться риторическим вопросом: это "быггие историческое или только газетное"84?
Вообще суждения Вяземского постоянно колебались между уверенностью в значимости и перспективности проекта и сомнениями в искренности и силе реформаторской энергии венценосного проектировщика. Причем акценты в высказываниях, следовавших друг за другом с интервалом в неделю—две, менялись так кардинально, что картина складывалась крайне противоречивая, что, однако, по всей видимости, адекватно отражало сложность реальной, скачкообразно развивавшейся ситуации.
Через три месяца после "конституционной" Речи Александра, возвращаясь памятью к событиям, очевидцем которых стал, Вяземский допускал разные мотивы поведения государя, недооценивая еще, правда, возможности их одновременного сосуществования в сознании царя. Об этом свидетельствует характеристика выступления императора в письме Вяземского от 3 июня 1818 г.: "Пустословия тут искать нельзя: он говорил от души или с умыслом дурачил свет"85.
Дальнейшие наблюдения за ходом реализации проекта привели Вяземского к пониманию изначальной драматической двойственности положения самодержца-реформатора, по традиции наделенного абсолютной властью и по собственному почину ее ограничивающему. Ведь в России, по остроумному замечанию публициста, преобразования "заключаются в одной особе"86. В 1819 г. он подчеркнул: "Любопытно видеть заключение двух ролей, играемых государем: одна коренная, другая благоприобретенная. Конституция польская умягчит ли русский деспотизм или русский деспотизм сожмет в когти конституцию польскую? Быши бы головы в Польше, и конституция подержится. Мудрено быть уступчивым, когда выгоды основаны на власти. <..> Власть по самому существу своему имеет главным свойством упругость. Будь оно уступчиво, оно перестанет быть властию. Как же требовать, чтобы те, кои, так сказать, срослись с властию, легко бы поддавались на изменения? Их или им самим себя должно переломить, чтобы [выпустить им] выдать что-нибудь"87.
Привлекает внимание почти дословное совпадение оценки "упругости" власти с суждением, высказанным в хранящейся в архиве Вяземского рукописи: "Власти свойственно хранить в уступках некоторую скупость, которая не всегда полезна, но
84 АбТ. Вып. 6. С. 377.
85 ОА. Т. 1. С. 105.
86 ОА. Т. 2. С. 81.
87 Вяземский П.А. Записные книжки. С. 36.
натуральна"88. Вообще эта писарская рукопись с правкой рукой П.А. Вяземского, которую архивисты датировали 1810-ми годами и дали название "[О Пруссии]", весьма интересна. Ю.М. Лотман ее, как и "[О законах управления государством]", проигнорировал, а П.В. Акульшин, напротив, безоговорочно представил как "записку" Вяземского "варшавского периода"89. Правда, в данном случае такая атрибуция кажется возможной, хотя нуждается в серьезной аргументации.
Судя по водяному знаку на бумаге "1815" и ряду хронологических упоминаний в тексте, он создан не ранее 1816 г., когда, как подчеркивает автор, после двух лет "замедления" уже нельзя было более откладывать исполнение обещания прусского короля дать "своему народу представительную конституцию". По содержанию это серьезный и публицистически острый анализ социально-политической истории Пруссии более чем за сто лет, на фоне которого развернута характеристика современной автору ситуации в стране, когда обстановка обострилась в связи с конституционными требованиями "общего мнения". В 1816—1817 гг. Вяземский вряд ли мог написать такую требующую специальной подготовки статью.
Но и в случае, если отнести ее к "варшавскому периоду", сохраняется вероятность переводного происхождения текста. Например, это мог быть перевод некой публикации из иностранного издания, возможно, периодического, сделанный по заказу Ново-сильцова самим Вяземским (черновой автограф, видимо, не сохранился) или по крайней мере под его редакцией (о чем говорят неоднократные исправления его рукой). Не случайно в переписке Вяземского тогда активно обсуждались печатные мате-
риалы на прусскую и, шире, "германскую" тему, хотя прямых свидетельств о такого рода заказе "варшавскому переводчику"
нет90.
Не исключено также, что рассматриваемая рукопись связана с "т'етоке о Германии" С.И. Тургенева, написанной в форме письма барону Мериану. В начале июля 1819 г. А. И. Тургенев познакомил с письмом Вяземского, который оценил его очень высоко91. Однако сомнительно, чтобы это был просто перевод "т'етоке", поскольку Тургенев просил своего адресата не делать
88 РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1092. Л. 3.
89 Акульшин П.В. П.А. Вяземский: Власть и общество в дореформенной России. С. 116—117. К сожалению, автор монографии обходит стороной вопрос о назначении "записки" Вяземского "О Пруссии", ответ на который мог бы способствовать аргументированной атрибуции данного архивного материала.
90 ОА. Т. 1. С. 160, 169—170, 216, 223, 226, 294; Т. 2.С. 1, 160—161 и др.
91 Там же. Т. 1. С. 259, 265, 336—337.
никаких копий с нее и едва ли Вяземский нарушил запрет. В то же время необходимо отметить перекличку тезиса о взаимосвязи "замедления" в правительственных реформах с активизацией "разбойников-якобинцев", который С.И. Тургенев высказал в письме Вяземскому в ноябре 1820 г.92, и соответствующих рассуждений в рукописи "[О Пруссии]". Следовательно, можно предположить, что именно тогда Вяземский, опираясь на известные ему материалы С.И. Тургенева, начал готовить статью для одного из проектируемых им и его друзьями журналов (о них будет сказано далее). В общем, атрибуция и датировка этого интересного и важного политико-публицистического документа требует дальнейших разысканий.
Приведенные суждения (к какого бы рода текстам они ни относились) показывают, что в конце 10-х годов Вяземский, как и многие его единомышленники, все больше размышлял о механизмах балансирования державных правителей между реформаторством и консерватизмом. Все четче осознавалась им закономерность борьбы высоких нравственных и узко прагматических импульсов в поведении российского монарха. Как наблюдатель-психолог, он различал в Александре I "человека личного", который "под влиянием налетающих вдохновений, всегда близок истине", и "правителя", "человека условного", который, "под отягощением побочных наущений и советов нечестивых, блуждает в пустыне неисходимой заблуждения"93.
Однако, неоднократно отмечая губительное влияние на императора его окружения ("вместо того, чтобы ему облегчать зрение, все эти слепни затемняют ему свет Божий"94), Вяземский-политик с самого начала не быш склонен этим оправдывать государя. Напротив, он указытал на ответственность Александра за свою, выражаясь современным языком, кадровую политику. Судя по переписке и "Записным книжкам" Вяземского, он довольно внимательно следил за этой сферой деятельности самодержца. Истории необоснованных возвышений и несправедливых опал привели его к мысли, что в александровской России действительную цену имеет "печать отвержения царского", а не "ходячая монета царской милости"95.
Высказытания публициста на тему "государь и его ближайшее окружение", понятно, не имевшие доступа в печать, полны сарказмов. Такова характеристика "странных привычек" царя, например сделать "из Совета — богадельню, куда отсышает
92 Там же. Т. 2. С. 97.
93 Там же. С. 80, 81.
94 Там же. С. 79.
95 Там же. Т. 1. С. 262.
дряхлых умом и расслабленных рассудком"96. Причины того, что вокруг императора ("на поверхности") собирается "вся дрянь", Вяземский видел и в неэффективности абсолютизма: "вот что невод самодержавия вытянул на берег из обширного океана России". Соответственно главным орудием в борьбе с этой порочной системой молодой "либералист" считал "ножницы представительства народного"97.
При всем внимании к внутренним механизмам политической деятельности императора и его взаимоотношений с сановной элитой, Вяземский не считал необходимым слишком углубляться в скрытые пружины тех или иных его решений, понимая, что судить следует прежде всего об их результатах, определяющих развитие страны. Именно с этой точки зрения он комментирует свои усилившиеся к ноябрю 1818 г. подозрения, что Александр лицемерит, говоря о реформах. Вяземский тогда писал о поведении императора: "У него ничего того ни на уме, ни на сердце нет, а все это так говорится: для виду, для блезиру. А дураки-то и разинули рот! Впрочем, государствование — выученная роль. Что мне за дело до души актера! Была бы игра у него хороша, а законы партера были бы так положительны, чтобы он на сцене не мог никогда забыться: вот и все!"98 Для либерала-прагматика интерес представляли не столько "душа", сколько "дела" государя, введение им законов, которые заставили бы и его, и общество "играть" по правилам "договора".
(Окончание следует)
96 Там же. С. 135.
97 Там же. С. 313.
98 Там же. С. 142.
97
7 ВМУ, журналистика, № 3
