CC BY
71
УДК 821.161.1
лирика Ф. И. тютЧЕВА: экзистенциальная позиция лирического героя и авторский диалог с поэтами пушкинской поры
Статья посвящена творческому диалогу Ф. И. Тютчева с поэтами-предшественниками - В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым и А. С. Пушкиным. В центре анализа находятся поэтологические и мировоззренческие проблемы: суждения поэтов о творчестве и задачах поэзии; о жизни, смерти и бессмертии; рассматривается своеобразие онтологической позиции лирических героев. Делаются выводы о бинарном мировоззрении лирического героя Ф. И. Тютчева, которому известны пушкинская радость бытия, ощущение покоя, умиротворения и, вместе с тем, тотальное одиночество, трагическая непричастность миру и жизни.
Ключевые слова: Ф. И. Тютчев, А. С. Пушкин, В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, русская лирика Золотого века, русская литература XIX века.
Важной знаменательной датой 2003 года было 200-летие со дня рождения Ф. И. Тютчева; в преддверии юбилейного года проводились литературные вечера, выходили статьи, на конференциях звучали доклады о различных аспектах творчества поэта. В числе отозвавшихся на юбилей были российские ученые Е. К. Созина и В. С. Баевский, предметом их исследования стали экзистенциальные переживания лирического героя Тютчева [1; 2]. Статьи упомянутых авторов не только стали важной вехой в тютчевоведе-нии, но и вызвали желание спорить, соглашаться, уточнять сказанное, иначе - вступать в диалог. В диалогических отношениях с лирикой пушкинской поры находилось и творчество Тютчева: он замыкал Золотой век русской поэзии, чтил своих парнасских предшественников, но не всегда соглашался с ними. В первую очередь, Федор Иванович выступил в качестве «оппонента» лирическим голосам Пушкина, Жуковского и Батюшкова. Проследим подробнее, как этот спор разворачивался, каких мотивов и образов касался.
Начнем с того, что онтологическую позицию Пушкина вполне справедливо определяют как глубокую и прочную укорененность в пространстве жизни (здесь и далее выделено курсивом нами. - Н. П.). В связи с этим в пушкинской лирике закономерно появляется тема бессмертия, она - знак победы витального начала над Танатосом и губительным временем: поэт легко окидывает взглядом цепь времен, смотрит на мир «поверх» собственной гибели, не боится заглянуть в будущее и утвердить в нем свое имя. Бессмертие даруется поэтической памятью, творческой преемственностью (вспомним пушкинские строки: «Нет, весь я не умру - душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит - / И славен буду я, доколь в подлунном мире/Жив будет хоть один пиит...» (А. С. Пушкин. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.») [2, с. 385]); кро-
H. B. npodaHUK N. V. Prodanik
F.I. TYUHHEv's LYRics: ExisTENTIAL
position of the lyric hero and author's dialogue with the poets of pushkin's era
The article is devoted to the creative dialogue of F.I. Tyutchev with the poets-predecessors -V.A. Zhukovsky, K.N. Batyushkov and A.S. Pushkin. In the center of the analysis are poetic and ideological problems: poets' judgments about creativity and tasks of poetry; about life, death and immortality; the originality of the ontological position of lyrical heroes is examined. At the end, the author comes to conclusions about the binary world-view of the F.I. Tyutchev's lyric hero, who knows Pushkin's joy of being, feeling of peace, pacification and, at the same time, total loneliness, a tragic innocence to the world and life.
Key words: F.I. Tyutchev, A.S. Pushkin, V.A. Zhukovsky, K.N. Batiushkov, Russian lyrics of the Golden Age, Russian literature of the XIX century.
ме того, оно достигается жизнью рода, памятью поколений, памятью, освящающей дорогие сердцу места:
На границе
Владений дедовских, на месте том, Где в гору подымается дорога, Изрытая дождями, три сосны Стоят...
Увидел их опять. Они все те же, Все тот же их, знакомый уху шорох -Но около корней их устарелых. Теперь младая роща разрослась.
Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст.
Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет.
(А. С. Пушкин. «...Вновь я посетил») [3, с. 369]
Тютчев же отказывается от мотива личного бессмертия. Потому тональность его творчества выглядит не столь оптимистично, как у Пушкина, Батюшкова или Жуковского: взгляд Тютчева-поэта либо отброшен в безвозвратно утраченное прошлое, либо устремлен в безрадостное будущее. Поскольку творчество и личное бессмертие не связаны напрямую, Тютчев не придает особой ценности своим стихам. Известно, что некоторые лирические фрагменты он по оплошности сжигает, а сборники предпочитает не редактировать. Современники сетовали: «Не было никакой
возможности ... достать подлинников руки поэта для стихотворений, еще не напечатанных, ни убедить его просмотреть эти пьесы в тех копиях, которые удалось добыть частью от разных членов его семейства, частью от посторонних...» [4, с. 318]. Как правило, стихи пишутся «на случай», а потому автографы текстов, их точная датировка и черновики словно растворяются в потоке лет и событий. Как полагает Тютчев, поэзия заботится не о бессмертии, ее дело - усмирение гибельных страстей человека:
Она с небес слетает к нам -Небесная к земным сынам, С лазурной ясностью во взоре -И на бунтующее море Льет примирительный елей. (Ф. И. Тютчев. «Поэзия») [4, с. 119]
Мотив личного бессмертия, которое даруется самим Аполлоном - вечно сущим богом, свидетельствует об умении поэтов отвести взгляд от скорбного события смерти, помериться силами с Танатосом и выйти победителями из этого поединка, навсегда укоренившись в топосе бытия. О бессмертии поэта говорил Батюшков, этот же мотив в юную пору усвоил Пушкин (к примеру, мотив «вечной поэтической славы» находим в послании К. Батюшкова «Мои пенаты»: «Наставники-пииты, / О Фебовыжрецы! / Вам, вам плетут хариты / Бессмертные венцы!» [5, с. 80]). Знал о бессмертии смиренного поэта-труженика и Жуковский. Он полагал, что поэт находится на границе бытия и инобытия, иначе - на границе жизни преходящей, земной и вечной, горней. Там «в нетленности небесной» (В. А. Жуковский. «Путешественник») [6, с. 74] обретается все утраченное на земле, совершаются все встречи, соединяются влюбленные. В жизни же между светлыми небесами и мрачной землей лежит непроходимая пропасть: «И вовеки надо мною / Не сольется, как поднесь, / Небо светлое с землею... / Там не будет вечно здесь» [6, с. 75].
В художественном мире Тютчева поэт тоже стоит на границе бытия и инобытия, но только инобытие для него не что иное, как пространство Танатоса. Уточним: в лирике Тютчева нет крамольных заявлений - «Бог умер»; нет, Бог вечен, бессмертен и бесстрастен, а вот человеческая жизнь хрупка, недолговечна, человек одинок и бесприютен в космическом пространстве: «Когда пробьет последний час природы, / Состав частей разрушится земных: / Все зримое опять покроют воды, / И божий лик изобразится в них!» (Ф. И. Тютчев. «Последний катаклизм») [4, с. 22].
Тютчевский лирический герой бесприютен, одинок и в космическом, и в «реально-биографическом» измерении: судьба человека предстает бесконечной чередой утрат, и всякое обретение недолговечно, омрачено грядущей потерей. У Тютчева есть лирическая зарисовка «В часы, когда бывает.», в ней сквозь сумрак бытия пробивается «солнца луч приветный»: любовь женщины оказывается благодатью судьбы, но и любовь, образ возлюбленной омрачены суровым и безысходным тезисом - «... от судьбы наветов/ Они нас не спасут» [4, с. 172]. В декабре 1870 года, возвращаясь в Петербург после похорон старшего брата, Тютчев в полусне слагает стихотворение «Брат,
столько лет сопутствовавший мне», где особенно скорбно звучат финальные строки:
Брат, столько лет сопутствовавший мне, И ты ушел, куда мы все идем, И я теперь на голой вышине Стою один, - и пусто все кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть, Живая жизнь давно уж позади, Передового нет, и я, как есть, На роковой стою очереди.
(Ф. И. Тютчев. «Брат, столько лет сопутствовавший мне») [4, с. 224]
Об этой роковой черте знал и Пушкин: когда он перешагнул тридцатилетний рубеж, в его биографии произошли существенные изменения. Поэт достиг возраста зрелости, обрел дом, семью, стал отцом, выпали на его долю и печальные хлопоты: известие о смерти А. А. Дельвига, похороны дяди и матери. Теперь онтологический закон предстал во всей своей неумолимости: следующий шаг за границу существования должны были сделать Пушкин и его ровесники. В этой связи желание подвести итоги выглядит вполне естественно, поэт пишет стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» и... кладет в стол, не спешит публиковать. Почему? Один из вариантов ответа может звучать так: Пушкин не имел намерения умирать до срока, даже близость Танатоса не обесценивала жизни, даже смерть друзей и близких не вызывала безнадежного уныния. Эту мысль он выразил в письме к П. Плетневу от 22 июля 1831 года: «Письмо твое ...крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер, погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья... Вздор, душа моя; не хандри - холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы» [7, с. 49].
Тютчев же с трудом отводил взгляд от Танатоса, ему не дано было умение смотреть на витальное пространство поверх своей гибели и славить Жизнь, в его воображении чаще рождаются картины уничтожения пространства, возращения бытия к первосостоянию (вспомним уже процитированное нами стихотворение «Последний катаклизм»). Пир Жизни, куда был «приглашен» Пушкин, пир юношей-мудрецов, затем трансформировавшийся в пир воображенья и ставший основным принципом пушкинского творчества, у Тютчева оказывается завершен. Герой тревожится об одном: как достойно перешагнуть порог бытия - «Спаси тогда нас, добрый гений, / От малодушных укоризн... От чувства затаенной злости / На обновляющийся мир, / Где новые садятся гости/За уготованный им пир...» (стихотворение «Когда дряхлеющие силы.») [4, с. 209]. Странно, но то, что виделось Пушкину благословением Жизни, а именно - поздняя любовь (вспомним полные надежды строки - «И может быть - на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной» (А. С. Пушкин. «Безум-
ныхлет угасшее веселье.») [8, с. 230]), у Тютчева будет названо едва ли не «позором» - «... старческой любви позорней/ Сварливый старческий задор» [4, с. 209]. «Старческая любовь» у Тютчева выглядит беспомощно, ущербно и немощно, его лирический герой чувствует свой возраст как тяжесть, с каждым годом увеличивается бремя лет, по этой причине поэт живет натужно, боясь и, одновременно, ожидая смерти. Танатос в его лирике страшен, а смерть лишь подчеркивает бессмысленность жизни - «Бесследно все - и так легко не быть! При мне иль без меня - что нужды в том?» (строки из стихотворения «Брат, столько лет сопутствовавший мне...» [4, с. 224]).
В. С. Баевский полагает, что мироощущение Тютчева точнее всего выражается термином Хайдеггера «бытие-для-смерти»; бытие в максимальном приближении к Та-натосу - на его пороге [1, с. 6]. Эта удивительная экзистенциальная позиция активизирует сферу чувств человека, делает его восприятие трагическим, напряженным, трепетным и лишенным покоя. Действительно, Тютчеву неведомо умиротворяющее, гармонизирующее начало пушкинской лирики, незнаком религиозный, просветляющий покой Жуковского, ему известно другое: еще до смерти человек может заступить в область смерти:
Опять стою над Невой, И снова, как в былые годы, Смотрю и я, как бы живой, На эти дремлющие воды...
Во сне ль все это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?
(Ф. И. Тютчев. «Опять стою я над Невой.») [4, с. 212]
Поэтическое сознание фиксирует то состояние, когда душа заступила за роковую черту: умерла до срока, заснула мертвенным сном. Тогда поэт взывает к Богу: «О господи, дай жгучего страданья / И мертвенность души моей рассей...» (Ф. И. Тютчев. «Есть и в моем страдальческом застое.») [4, с. 197].
Душевная пустота - такое состояние незнакомо лирическому герою Жуковского, для него страдания, тоска, волнения, редкие минуты счастья и несчастная любовь - все это составляет богатство души, определяет ее полнокровную жизнь. Вспомним и пушкинские строки, звучащие в унисон с суждениями Жуковского, - «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.» (А. С. Пушкин. «Безумных лет угасшее веселье.») [8, с. 230].
Полнокровная жизнь, напротив, редкость в художественном мире Тютчева, а мертвенность души приводит к ощущению призрачности бытия. Лирический герой живет, как во сне, где забытье души, с одной стороны, мистическое растворение в потоке бытия, «сон - пророчески-неясный, / как откровение духов.» (Ф. И. Тютчев. «О вещая душа моя!..» [4, с. 163]); с другой стороны, отстраненность от настоящего, иллюзорность земного существования -«И наша жизнь стоит пред нами, / Как призрак, на краю земли.» (Ф. И. Тютчев. «Бессонница») [4, с. 18]. Какая-то
витальная ущербность заявляет о себе в северно-русской сновидческой жизни героя:
Родной ландшафт. Под дымчатым
навесом Огромной тучи снеговой Синеет даль - с ее угрюмым лесом, Окутанным осенней мглой.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья -
Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья,
Здесь человек лишь снится сам себе.
(Ф. И. Тютчев. «На возвратном пути») [3, с. 178-179]
И снова звучат мотивы призрачности, сна, мертвенной покорности, изнеможенья и тяжести. Тяжесть жизни, помимо груза лет, для Тютчева определяется душевной мукой. В пространстве равнинного русского Севера, дольнего «густого слоя» бытия, буквально засасывающего героя, сложно дышать и двигаться. Но душе несоприродно «все удушливо земное», ей не хватает полноцветно живого Юга или «животворной воздушной струи», что бежит где-то в горах (Ф. И. Тютчев. «Хоть я и свил гнездо в долине.» [3, с. 183]). Душа просится подальше от земли:
И в нашей жизни повседневной Бывают радужные сны, В край незнакомый, в мир волшебный, И чуждый нам и задушевный, Мы ими вдруг унесены.
Все лучше там, светлее, шире,
Так от земного далеко.
Так разно с тем, что в нашем мире, -
И в чистом пламенном эфире
Душе так родственно-легко.
(Ф. И. Тютчев. «Е. Н. Анненковой») [3, с. 181]
Жизнь души у Тютчева поддерживается стремлением преодолеть холод бытия, найти Дом, но мечты о небесном Доме - это лишь сон: «Проснулись мы, - конец виденью, / Его ничем не удержать, / И тусклой, неподвижной тенью, / Вновь обреченных заключенью, / Жизнь обхватила нас опять» (Ф. И. Тютчев. «Е. Н. Анненковой» [3, с. 181-182]). Земная жизнь оказывается заточеньем, тюрьмой души, потому душа мертвеет до срока или впадает в забытье, уносимая «всесильной волной» (Ф. И. Тютчев. «Успокоение») [3, с. 176].
Диссонансно, трагически прозвучали реплики Тютчева в диалоге с Пушкиным и Жуковским. Поэт у Тютчева оказался не всемогущ, его существование трепетно и тревожно, одиноко и бездомно, его душа вещая, но бесприютная. Соперничество поэта с Танатосом, известное лирике пушкинского круга, перестало быть соперничеством и стало приближением к его границе-«порогу» (как выразилась Е. К. Со-зина, это было экзистенциальное «стояние», «застывание» на «пороге» или даже «заступание» за границу бытия [2, с. 120]).
Неактуальна для Тютчева была и проблема личного бессмертия. Так, если стиль Пушкина определяют тектоническим, закономерным его воплощением видят образ вечного, нетленного «Памятника» (имеется в виду стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»), то, напротив, стиль Тютчева видится атектоничным: с каждой минутой космос и человек в художественном мире Тютчева приближаются к первосостоянию - небытию, к погружению в стихию мировых вод, где утрачивается личное начало.
О контрастном соотношении стилей Пушкина и Тютчева писали многие исследователи: стиль первого называли жизнерадостным, стиль второго - пессимистичным. Вместе с тем контрастна и сама тютчевская лирика. В ней есть стихи «присутствия», почти пушкинского «растворения в текущей минуте и окружающих вещах» [9, с. 148]. Стихи, преисполненные ощущения бытийного света и душевного покоя (см., к примеру, стихотворение Ф. И. Тютчева «Так, в жизни есть мгновенья...» [4, с. 160]).
Но, увы, довлеет в художественном мире Тютчева не счастливое настоящее. Время здесь чаще воссоздается ретроспективно, поэт словно утрачивает пушкинское умение «растворяться в окружающих предметах и текущей минуте», а потому не может быть «властелином и заклинателем многообразных стихий» [9, с. 148]. Настоящее в лирике Тютчева отягощено памятью о былом («С тоскою мыслю о былом» - восклицает лирический герой в стихотворении «Сижу задумчив и один» [4, с. 70-71]). На фоне трагического человеческого бытия счастливым выглядит мир природы: здесь каждая новая весна не ведает, была ли перед ней другая: «Она ни следу не находит / Отцветших весен бытия» (Ф. И. Тютчев. «Весна» [4, с. 96-97]): природная жизнь, «...как океан безбрежный, /Вся в настоящем разлита» [4, с. 97]. Настоящее же время в судьбе человека словно окаймлено двумя трагическими безднами - томительным воспоминанием о былом и тревожно-безрадостным будущим.
При этом ценность жизни-в-настоящем не потеряна, высказывания о декадентстве или «бытии-для-смерти» звучат некорректно по отношению к тютчевскому миру: по мысли поэта, каждое мгновенье человеческого бытия ценно, а последние минуты жизни бесценны. Отсюда - напряженное внимание поэта к предсмертным состояниям, к дыханию смерти. Все это: ощущение неустойчивости жизни, тревожное обращение к прошлому или будущему, напряженное всматривание в предсмертные минуты - формирует вторую примету стиля - «витальную вненаходимость»,
или, как говорил сам Тютчев, чувство непричастности «жизни божеско-всемирной» (Ф. И. Тютчев. «Весна» [4, с. 97]). Однако, наряду с утратой пушкинского мироощущения, пушкинского упоения жизнью, в душе лирического героя есть стремление припомнить мирочувствие гения, потому-то лирический герой Тютчева и восклицает: «Игра и жертва жизни частной! / Приди ж, отвергни чувств обман / И ринься, бодрый, самовластный, / В сей животворный океан! / Приди, струей его эфирной / Омой страдальческую грудь - / И жизни божеско-всемирной / Хотя на миг причастен будь!» (Ф. И. Тютчев. «Весна») [4, с. 97].
Итак, диалог Тютчева с поэзией Пушкина выглядит достаточно сложно: с одной стороны, у Тютчева есть желание возродить пушкинское жизнеощущение, некоторые его тексты наполнены радостью жизни и творчества; с другой стороны, тютчевский герой осознает невозможность вернуть утраченное, по-пушкински «раствориться в текущей минуте». Оттого большая часть тютчевских произведений звучит трагически и скорбно, а одиночество героя - вот главная примета безрадостного настоящего.
1. Баевский В. С. Тютчев: поэзия экзистенциальных переживаний // Известия РАН. Серия языка и литературы. 2003. Ноябрь - декабрь. Т. 62. № 6. С. 3-10.
2. Созина Е. К. Дискурс сознания в поэтическом мире Тютчева // Эволюция форм художественного сознания в русской литературе (Опыт феноменологического анализа) : сб. науч. ст. Екатеринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2001. С. 54-148.
3. Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 2. М. : Худ. лит., 1974. 688 с.
4. Тютчев Ф. И. Лирика : в 2 т. М. : Наука, 1966. Т. 1. 448 с.
5. Батюшков К. Н. Стихотворения. М. : Худ. лит., 1977. 206 с.
6. Жуковский В. А. Сочинения : 3 т. Т. 1. Стихотворения. М. : Худ. лит., 1980. 438 с.
7. Пушкин А. С. Собр. соч. : в 10 т. Т. 10. М. : Худ. лит., 1978. 471 с.
8. Пушкин А. С. Собр. соч. : в 10 т. Т. 2. М. : Худ. лит., 1974. 688 с.
9. Киреевский И. Нечто о характере поэзии Пушкина // Русская критика от Карамзина до Белинского : сб. ст. М. : Дет. лит., 1981. 400 с.
© Проданик Н. В., 2017
